ПРОСЬБА

MAIN DE GLOIRE

- Ловкий бросок, капитан, мальчишка, один из прислуги, немедленно нырнул под стол напряженная  тишина - втекающий из приоткрытой половинки окна свет словно натянут на пресыщенный пылью воздух; удлиненные тени пальцев мешают разглядеть что под ними наконец он вынырнул - ничего. И снова:

- Ловкий бросок, капитан. Главное, чтобы мальчишка вдруг не опрокинул ее. В конце концов, у вас один шанс - пятерка - двух шестерок вы кидать не умеете. Да.

Мерибон пять - Тайберн меньше. Ваша игра сделана. С легкой руки и, разумеется, без злого умысла; снова занять, отыграться, Ньюгет-Тайберн - пять или меньше. А на днях хорошо шла. Да бросьте вы расстраиваться. Что мне ваша игра. Или переиграем еще раз? В любом случае поискать не мешает. Четыре шесть на шесть и та, что закатилась тоже - пять, например, тогда ничего. Дважды пять, а восемь раз меньше - так?

- Ну что там? - и в ответ:

- Нашел, кажется, мальчишка, пятясь, выбирается из-под стола.

То есть так на так и выходит.

- Надеюсь, ты ее не опрокинул?

- Нет, что вы, я  осторожно. Вот поглядите.

- Давай ее сюда, черт возьми.

Завтра; теперь уже поздно. Ну, что у нас тут?

Ошибка. Кусочек хлебного мякиша, давно высохшего, превращенного ловкими пальцами в кубик игральной кости, со следами ногтей на гранях.

- Легко видеть, лежала тройкой, капитан облегченно выдохнул и рассмеялся. А где же наша?

У ПЕРЕПРАВЫ, В ТРЕПЕТНОМ
ПРЕДВОСХИЩЕНИИ БЛИЗОСТИ

Пунктир желтых луж (отражавших вовсе не облака, вовсе не лица, вовсе не перламутровые крылья  "мотылька" (г-жа Лоршан), что утолял свою мизерную жажду посредством хоботка, ошибочно соотносимого спутником г-жи Лоршан с органом дегустации, а почтенными спутниками ослов со свернутыми в пустотелую соломинку челюстными лопастями г-на Argynnis рaрhia), отражавших исключительно пустоту и, следовательно, заполненных последней, намечал предполагаемое русло реки, испанское название которой, справедливо соотносимое г-жой Лоршан с Сирано де Бержераком, было растянуто на карте вдоль всей полуторадюймовой змееобразной нитки, чей цвет воплощал пейзажные реалии лишь шесть месяцев в году из тех двенадцати, что были отпущены Риму и миру язычником Юлием, а после улучшены католиком Григорием.

- Мой муж близок, - говорит г-жа Лоршан шепотом.

- Он в Вене, - возражает ее спутник. - Но солнце высоко, тень скупа, вечер далек, а гверильясы не дремлют.

- Да, сраму не емлют, - соглашается  г-жа Лоршан.

Марсель смеется  и достает курительные принадлежности из-под покровов дорожного платья  выскальзывая, стремительно упадает вниз и окрашивается  растревоженной посредством катастрофичности случившегося  пылью свинцовый образок святого Дениса, уже не раз Францию то ограждавшего от наглого посягательства варваров, то в варварство, несомое саксами под личиною благовидности, а бургундами без каковой бы то ни было, ввергавшего.

Шепот вторит падению:

- Мой муж не простит измены.

Небрегая потерей, забивая  табак в отверстый трубки зев, забавляясь "изменой", Марсель поддерживает тему, отвечая  в тон (альт скрипке, гобой флейте, Парис Елене привет):

- Не забывай: он в Вене.

- Письмо из Вены подделка.

- Пусть так, однако нечто, не решаюсь сказать что нечто, творимое провидением в ущелье, удаленном от нас на четверть лье к северу, дарит мне уверенность гверильясы не дремлют, да это и не удивительно, ведь вечер далек и тень скупа, и солнце затаилось в трепетном предвосхищении торжества доблести над низостью.

Марсель воспламеняет контрабандное курево, воспрещая своему вниманию полностью поглотиться  звуками, обильно снабжающими пищей его воображение, склонное выдавать желаемое за действительное, а действительное за недействительное, и ныне пишущее кистью Гойи батальное полотно, на котором некая  доблесть испанцев торжествует над вполне определенным варварством драгунов мужа г-жи Лоршан, сам же г-н Лоршан, введенный мрачным баварским букворезом в danse macabre, позиция  L,  закручен сабельным замахом в пол оборота витой соборной свечи и все еще не распростился  с надеждой предать голубизне Данубия  опостылевший томик романтической тевтонской ереси.

НАПОКАЗ

- Поглядите, госпожа Моро протягивает барону вещь хорошей работы овальное блюдо, позолоченный обод, фамильный герб, роспись, прочее. - Что?

- Хм... великолепно, звучит в ответ: фарфор, позолота, изящно, извольте видеть, м-да, две небольшие трески, жалко портить.

- А так, госпожа Моро покачивает блюдо на ладони, пробуя  на вес тяжелое с виду. - Работа... - добавляет многозначительно.

Он понимающе кивает в такт покачиваниям, неосторожным на его взгляд. Тягучее "Да-а" сопровождает неумело-одобрительный жест, здесь сдержанный восторг ценителя.

- Взгляните поближе? - протягивает, держа за край, тяжелое, рука госпожи Моро еле заметно подрагивает. Он должен видеть, он не купит, конечно.

- Ну что вы! - с трудом натянутая  на неудовольствие улыбка, протянутая  рука, ладонь слегка влажная, к чему оно мне. Погодите, барон опускает руку, вытереть ладонь о рукав - вполне незаметно ей, - Осторожней, ну же... и:

- Ах, боже мой, - госпоже Моро пришлось опуститься  на корточки. - О, господи, как вы неловки, мне не простят, барон, ах, боже мой, как вы могли... - Опускает глаза. - Я? Что?

Их всего три-четыре крупных, не больше. Один в форме собачьей головы с разинутой пастью, один наподобие сабельного клинка и притом прихотливо иззубрен, да пара обыкновенных.

Сколько-то они стоили вместе - а порознь ни черта.

ПРИУГОТОВЛЕНИЯ

Именем Конвента распахнутая  дверь выплеснула запахи каких-то тонких, египетского толка благовоний, ржавых кольчуг времен львиносердого Ричарда, мумифицированных охотничьих трофеев и сырой штукатурки, вековые наслоения  которой, вкупе с прочими пахнущими, скрипучими, блеклыми и безмолвными предметами лейтенант Лоршан имел возможность не только живо представить, но, переступив порог и неумолимо вытесняя  в глубь коридора заспанного хозяина в гномьем колпаке, еще и увидеть собственными глазами - серо-голубым левым и оливково-серым, не покидающим тени, правым.

- Ну и клоповник, покрутив восхитительным гасконским носом, резюмировал один из гренадеров, призванных в случае необходимости подкреплять четырехгранными байонетами слова Лоршана, такие:

- Покажите мне самое обширное помещение и незамедлительно, месье.

Сговорчивость хозяина, который, как выяснилось из его торопливых объяснений, был далеко не хозяином, а только наемным смотрителем поместья, и, следовательно, далеко не роялистом, а, напротив, истым республиканцем, почитателем фратернитэ и поклонником братьев Гракх, который без каких бы то ни было возражений повел лейтенанта вверх по винтовой лестнице, живописуя  опасные особенности каждой ступени, треснувшей, скользкой, отполированной баронскими сапогами, отсутствующей, который в конце подъема отрекомендовал им темную утробу - средоточие всех запахов дома - как искомое помещение, одарила Лоршана уверенностью, что он имеет дело с законченным мошенником, хорошо еще, если не роялистом.

Однако, когда были зажжены свечи и свечи отозвались неровным трепетом ветру, что сочился  из оконных переплетов, протекал под портьерами, уходил в мышиные лазы и лазы вдоль плинтусов, размеры открывшегося  обозрению зала были найдены лейтенантом вполне отвечающими размерам будущей генеральской штаб-квартиры, обилие же статуй, чучел, штандартов, картин и доспехов, которые наполняли зал, обитали на стенах, свешивались с потолка, поглощали пыль и пыль порождали, его даже несколько позабавило в предвкушении близкой метаморфозы.

"Перст Левиафана" - прочел Лоршан бронзовую табличку под устрашающей костью, ближайшим из раритетов.

- Перст Левиафана, неплохо - пробормотал он. И, идя  дальше:

- Но как сюда удалось протащить вот это? - (восьмифутовый саркофаг, по каменному боку которого степенно шествовали нильские гуси и камышовые кошки).

- Механика, рычаги и блоки, господин лейтенант, - непредвиденно громко отозвался  с другого конца зала смотритель, воспламеняющий все новые и новые свечи одну вослед другой, очередную вослед предшествующей. Подтянули к окну и втащили, механика - ничего больше.

Лоршан оценивающе поглядел на траченного молью слона, по всем античным канонам облаченного в кожаную попону и увенчанного боевой башенкой - оттуда целились во все стороны света смуглые лучники, надо полагать, восковые.

- Слона тоже подтянули к окну и втащили, - подмигнул лейтенант своим гренадерам.

- Нет, господин лейтенант. Вначале, свернутую, сюда доставили его шкуру, а уж затем, прямо здесь, набили чем положено.

Взвизгнул палаш, из брюха посыпалась древесная  мишура.

- И так далее, и тому подобное, - подхватил Лоршан, - А если крепко-крепко призадуматься, так ли уж важно, каким именно образом наполнялись конюшни, если мне совершенно точно известно, как их вычистить?

Гренадеры заржали, одобряя  и продлевая  незатейливую метафору, правда, чем не конюшни, если в четырех углах зала бронзовые юноши, в чем мать родила, Диоскуры, ведут под уздцы крылатых жеребцов, а под потолком подвешен гиппогриф, некогда настоящий, ныне же набитый чем положено. Правда, конюшни.

Дольше всего возились с саркофагом топор не брал, молота под рукой не было, до окна дотащить никак не могли в конце концов махнули рукой. Генерал, по слухам, терпел египетские древности.

ВОЛОСЫ ВЕРОНИКИ

Муаровые шторы, уютная  комната, тонкой резьбы дверь с цокающей рукоятью, а сквозь просвет видна лишь полоска уборной, трюмо, кисть, придерживающая  ловко заплетенные волосы.

- Нашла? - Крошечная  пауза, тотчас истолкованная  верно - который раз в пользу ошибочности своей догадки. - Вчера я  положила ее на столик...

Отнюдь. Столик пуст, как ладонь, и кругом ни одной заколки. Трюмо отражает нетерпеливые повороты головы; свободная  рука порывисто выдвигает ящички. Спустя  еще минуту хитростечение звуков рождает протяжный вздох и следом обиженно-капризное "ну же", так и повисшее в воздухе.

- Я положила ее вчера здесь. Мог ли кто-нибудь утащить?

Шорох, доносящийся  из дальнего угла, где незримо орудует горничная, лишь на мгновенье усилился, однако не вынес на волнах кружевной пены желанной жемчужины, затерянной неизвестно где, а быть может кем-то украденной.

- Что же делать? Я опаздываю... - Пересекая  полоску света, истекающего сквозь растущий просвет в шторах, раздвигаемых рукой, освобожденной от тяжести собранных в клубок прядей, тотчас роскошно рассыпавшихся, выглядывает в окно, механически дотрагивается  до замершего на подоконнике горшка фиалок, поправляет корсет, нюхает воздух - кучер ждет.

Она торопится. И в отсутствие сковывающих легкость пут ее распущенные волосы сулят сообщить предстоящей встрече неожиданный, неподразумевающийся  оттенок.

МАРКА ЛИЦИНИЯ КРАССА,
ЗЛОСЧАСТНОГО РИМЛЯНИНА, ГИБЕЛЬ

Как же, он говорил, у Горация? Красная  метка? Красна латка? В общем, да, сильное место. Пафф-пуфф, отовсюду идет серный дух, изъявляется  Марка Лициния  Красса, злосчастного римлянина, дух о двух простынях, но, почтенная  публика, без единой главы.

Переминаясь с ноги на ногу - даже камешка под пятой, мой Парис, нету в этих сандалиях, посмотрел бы на них Марк и так далее, или, на худой конец, Цезарь-Эзарь, ничему не отпишешь неуверенность и раздражение Брейдж озирается  по сторонам в надежде увидеть крысу или хотя  бы мышь, чтобы запустить в нее камешком, которого, впрочем, о ты, что светишь молчаливым таинствам, трехликая  Геката, нет и быть не может ни под пятой, ни под рукой, потому что прибрано, хотя  и невероятно, ведь под сценой.

Бух-бух-бух, не оставляет сомнений, наш гений на гинею разукрашенный Суреной, покажет им сейчас, глядите! римляне, они, что называли, нет, не так: вот мой трофей, богатая  добыча, его глава (моя, следует понимать, голова) отныне красит тирс, играй, кимвал, пропойте славу, флейты, и снова башмаки грохочут по сцене. В достатке ли припасено тухлых яиц на галерке? вот он, вопрос, вот где прячутся  крысы. Брейдж озирается  по сторонам да, так и есть, ни одной.

А первое действие и второе тоже к сожалению удались, яйца и еще гнилые помидоры остались в арсеналах, никто и не пискнул даже "долой!" или "катись со сцены", я  только, пожалуй, чересчур долго шатался, но ведь меня  так отменно проткнули мечом и тело унесли весьма заботливо, хоть и не четыре гвардейских капитана, а варвары, все сплошь в красных латках и краснолицые от натуги.

События  над головой медленно переваливаются  с ямба на ямб, после монолога Сурены выходит вакхическая  процессия, Брейдж по-прежнему не уверен - а если машина сработает не так или вовсе не сработает, и правда ли, что все эти зеркала, про которые отец любил говаривать, что они кишат бесами, в которых верится  легче, чем в ангелов, что все эти мавританские хрустали на самом деле будут работать так же, как и раньше, когда теперешний Сурена, в миру Саркас, Э.А., заводным полишинелем прыгал по залу - "А у мистера Брейджа головы-то и нету", но я  ведь все видел и слышал и, следовательно, она была, или, по крайней мере, ее иллюзия. А когда в зале пятьсот человек и все видят Марка и так далее дух, если угодно, призрак, со всеми признаками усекновения  главы, то самому духу его, в миру Брейджу, вопрос о текущем местоположении усеченного якобы зеркалами и хрусталями, а то ведь и парфийским мечом, органа вызывает опасения. Он-то один, да еще Сурена, они знают, что это самая  пурпурная  отметина в пьесе.

Пурупур - трофейная  букцина в руках варвара возвещает, как мыслится, излишнее усердие Сурены в деле оскорбления  милых сердцу Брейджа римских святынь, отчего его фигура в образе Марка-фурии явится  с отмщением посредством механического подъемника непосредственно из Тартара, столь ужасного, что Марка, его, не любя, даже Тартар покинула крыса.

Итак, вы, маны, людям за убийство мстящие, и ты, что светишь молчаливым таинствам, зеркала приходят в действие, поворачиваются, поворачиваются, доворачиваются, щелкы трехликая, щелк-Геката, Брейдж на сцене, его голова из папье-маше отдельно, на блюде.

Хохот.

Саркас что-то тихо говорит, про простыни, кажется, которые тени умерших носят только где-то (в греческой вазописи?) и еще, давясь смехом, и еще.

- И ты здесь, мой милый Полишинель? - осведомляется Брейдж.

Тень Марка Л. Красса отпускает Сурене увесистого пинка. Блещет нагая  пята, Парис на галерке медлит.

КАМЕЛОТСКИЙ КОДЕКС

1. Начало году 429-му от Страстей Христовых и 21-му от разрушения  Города было положено чередой знамений, призванных из небытия, как безосновательно полагают ученые греки, злокозненными демонами нибелунгам в устрашение, а иным мыслится  - и целью и первопричиной отличными - в предостережение и в знак недовольства, но о том сказать пристойно лишь слогом добронравного римлянина Маркуса Туллиуса, о воззрениях же последнего упомянуто уже в достатке выше. Передают, что морские гады казали весною того года по три главы из вод у самых городских стен и, как печальное следствие, пожрали лодку приходского священника заодно с дароносицей и прочей утварью, а мессир Зигфрид имел и поболее, чем несколько стычек с этим сарацинским отродьем, из каковых и проистекло возвращение вормсской епархии части сребра и смарагдов, что нашлись, затронутые нечистыми, и вновь освященные по необходимости папским легатом на месте происшествия. Передают также о восьми светилах, что косым строем пересекли небесные хрустали и ударились прочь к северу, об одноногом, одноруком, шестипалом кривом виллане, обретавшемся  под опоросной свиньей, о двух белых сибиллах, что расхаживали в полночь под замком господина короля  Гунтера и звали его на разные голоса, как бы по-гречески, и в том едва ли есть обманный вымысел, ибо хроники хранят всю правду от дней Адамовых до дней Артуровых и обо всем там записано так же, как и я  вам о том рассказываю.

2. Все пересуды вормсского люда, что так и этак прикладывал виденное к себе и тот, что был недурно воспитан, припоминал повести о великих несчастиях царств прошлого, а темнота болтала о конце мира, который, как здесь указать будет неосудительно, и впрямь любому поминать должно, различая, заодно с тем, между катарсисом и экфразисом, памятуя  о благодати, указанной Эклогиастом, немало заботили промеж тем мессира Зигфрида и мессира Хагена и мессира короля  Гунтера и мессира инфанта Гизельхера в особенности после того, как всеединое солнце в полдень 12-го числа месяца Июлия  явило, ко всеобщему ужасу, тройственный лик, озарив багрянцем окраинные и обрамив пламенеющим ожерельем надъестественных жемчугов центральное, за чем назначены были не одни воинские ристалища, но и большой гон лесного зверья  с целью развести дурные мысли и увеселить упадок духа, которому начали предаваться  уже не только в простых кварталах, но и во многих обителях куртуазии.

3. Нет сомнений, что природа вещей соподчинена законам божественной гармонии и равным воздаянием наделяет и порок, и добродетель, и всякое свойство между ними, ибо состоялось так, что мессир Зигфрид был доставлен с охоты бездыханным и оплакан своею супругой, а по прошествии не столь долгого срока и каждым из нибелунгов, которым было отпущено испытать встречу с сыном, как я  полагаю, самого Терваганта, буйным Этцелем, бичом в руках провидения, положившим конец Вавилону бургундскому так же, как брать Сципионы некогда искоренили Вавилон африканский.

4. Ведь то, что творили фульская  принцесса и мессир Зигфрид с попустительства господина короля Гунтера могло бы вызвать отмщение и не только у нашего доброго Господа, но даже обратиться негодованием какого-нибудь демона древних, чье субстанциональное существо порою склонно к возмущению пороком и таких я  полагаю именовать ангелами, хоть и смущаюсь, ваше святейшество архиепископ Аваллонский, вероятными кривотолками со стороны ученой братии, что не менее меня  славна преуспеянием в служении той музе, что грекам была неведома, откуда и ведут свой род их напасти от троянского промеждуусобия  до константинопольского содома и, не ровен час, отзовутся  всему христианнейшему миру Армагеддоном, ибо уже бегут трещинами небеса над государством, а о том страшатся  хоть бы и обмолвиться  друг с другом дамы и рыцари Камелота.

5. Прилагаю к сему надежду, что мой труд не постигнет алчность крыс, грядущих из гаммельнской стороны предвестницами шестого эписодияи, зная  ваше внимание, а равно и благорасположенность к примерам из старины, решаюсь упорствовать в просьбе снабдить моим сочинением, данным на основании усердного переписывания  предшествующего, послание в город святого Петра, откуда, словно бы из неопалимой купины и превыше всяких сомнений, должен прозвучать глас гневный в проклятие всем ковам, чинимым отнюдь не к вящей славе божьих вассалов, вассалов последних, клира и мирян иными смутьянами, что делают из правдивой истории нечто родственное эфиопике, сеют плевелами низкой поэтики в почву безнравия  и, в заключение отмечаю, пятнают имя  мессира Хагена кровью, пролитие которой было произведено при обстоятельствах смутных весьма и весьма.

ПОКЛОН

Господин Кнабе торопился  домой. Подкованные каблуки отстукивали нестройный ритм по мощеной скользкими булыжниками улице. Его пальцы, покрасневшие на ветру, скрючились вороньей лапой на обернутом грубой бумагой свертке - впрочем, скрючились лишь для  виду, ибо боязнь сдавить, испортить ветхие пласты пергамена со связными следами чернил, не позволяла им скрючиться    чрезмерно, а боязнь уронить сверток - чрезмерно расслабиться. Господин в засаленном рединготе - господин Кнабе - нес по темной мостовой Вормса редкий и дорогой документ, возраст которого был равен его собственному. Но - взятому двадцать раз.

Путь, предстоявший ему, был не слишком долог, но и не настолько короток, чтобы это могло настроить путника, сдвинувшего спрыснутые дождем брови цвета павших липовых листьев над переносицей, на жизнерадостный лад. Недовольный мальчик сунул свиток за отворот редингота.

Разбойничий, зимний посвист ветра, едва не поживившегося  шляпой с полями, покоробленными многими летами, заслонил от идущего страдательный шорох сминаемой бумаги и обиженный, глухой вздох стесненной рукописи.

"Вдруг бы я  упал?" - господин Кнабе не без труда удержал равновесие на спуске, опершись о стену некоего богатого строения. "Тогда сверток непременно выскользнет и окажется  в такой вот луже. Рукопись же вымокнет и испачкается. Смогу ли я  в этом случае стерпеть справедливое презрение коллег и унять угрызения  совести? Следовало бы проявлять большую осторожность."

Он опустил озябшие руки в бездонные, то есть именно не имеющие дна карманы редингота, и стал сходить по лестнице, своим подножием упирающейся  почти что в крыльцо особняка, где, как известно, обретаются  супруга и сам бургомистр Хуннар. "Но даже неси я  сверток в руках, при падении судьба рукописи едва ли была бы иной - лужа, лужа, погрязшая  в грязи и ледяном крошеве." - возражал сам себе господин Кнабе.

Из фиакра, подлетевшего к дому бургомистра, показался  нарядный чулок, повлекший за собой меха и шелка, обрамляющие, облекающие, оторачивающие сестру бургомистра Хуннара, чье имя  господин Кнабе безуспешно пытался  вспомнить. Вивиена? Орабль? Гудрун-Кудруна? Три или четыре ложных имени, и столько же истинно скользких ступеней отделяли его от крыльца, экипажа, приветствия, поклона.

"Я поклонюсь и моя  шляпа обратится  к ней своим самым поношенным полушарием!"

Ступенью ниже.

"Я поклонюсь и тогда обойтись без приветствия  не удастся. Обращение "Госпожа Хуннар", конечно, будет вопиюще невежественным, ведь она уже несколько лет замужем за кем же?"

Ступенью ниже.

"Я поклонюсь ей, драгоценный сверток непременно выскользнет и упадет, если я  не перехвачу его рукой, такой холодной и деревянной".

Пальцы господина Кнабе благодарно вцепились в теплый шелк подкладки. Он ускорил шаг, опустил подбородок в расчете на то, что тень от полей скроет и исказит черты его лица, которое будет непросто узнать в сиреневом свете газового фонаря, висящего над крыльцом дома бургомистра Хуннара. Показав старательно сгорбленную спину фиакру и его владелице, господин Кнабе заторопился  домой, стуча каблуками по булыжникам мостовой.

В камине заерзало и затрещало гуттаперчевое пламя. Господин Кнабе, не находя  выхода своему раскаянию, вздыхал.

"Чего мне стоило поклониться?"

"Отчего было не перекинуться  с ней парою слов?"

"Из какой такой надобности я  выставил собственную персону в столь дурном свете?"

И наконец:

"Ах зачем только появились эти газовые фонари?!"

В сердцах зашвырнув за комод шляпу, он бережно развернул рукопись.

"Уж лучше бы я  поклонился  и сверток выпал!" - такую немалую цену был готов теперь заплатить господин Кнабе за неотданный поклон.

"Замечательно! Как замечательно!"

"Ez wuochs in Burgunden - была, знач, у бургундов Ein vil edel magedin - девица юных лет Daz in allen landen - такой нигде на свете Niht schoeners mohte sin - еще не видел свет!"

Господин Кнабе провел ладонью по мокрым волосам. Стряхнул воду с пальцев. Стряхнул прямо на рукопись, раскрывшую, словно устрица створки, свои пергаменовые складки - чернила в слове allen расплылись. Самая  крупная  капля  угодила на расписную заглавную буквицу.

Теперь рукопись выглядела так, как если бы он ей поклонился. Или почти так. Обретя  подобие душевного спокойствия, господин Кнабе наклонился  над забрызганной рукописью.

"Кажется, в среду она будет на отпевании нидерландского наследника. Самое время  принести извинения".