АЛЕКС КЕРВИ
СТРАННАЯ САГА ОТЧАЯННОГО ДЖЕНТЛЬМЕНА
предисловие к книге Хантера Томпсона "Ангелы Ада"

- Мы раздавим их как ничтожных тараканов! СЕГОДНЯШНЯЯ СВИНЬЯ - ЗАВТРАШНИЙ БЕКОН!... Мы убьем тех, кто жрет нас, и сожрем тех, кого убиваем!
- Хантер.С.Томпсон. "Песни Обреченного"

- Самая большая радость для мужчины - это побеждать врагов, гнать их перед собой, отнимать у них имущество, видеть, как плачут их близкие, ездить на их лошадях, сжимать в своих объятиях их дочерей и жен.
- Чингиз Хан, 1223

В конце июня `99-го, спустя несколько дней после выхода русской версии "Страха и Отвращения", мы сидели ранним утром с моим приятелем Джо Пескио (приехавшим с частным визитом от W.S.Burroughs Estate) в одном из rough trade-кафе на открытом воздухе в центре Москвы. Последних шлюх давно разобрали, сутенеры разъехались, а пятна крови, оставшиеся после избиения прошлой ночью пьяного "художника-концептуалиста", подсевшего к нам в неправильном месте и в неправильное время, уже успело смыть ливнем на рассвете.
- Что-то гадливое было в этом парне, - заметил Джо, разрезая пополам сочный грейпфрут. - Не держал дистанцию. Если свинью угостили пивом и дали дунуть, это еще не значит, что ее пустили за стол.
- Да, этот наглый либеральный хуй, видимо, полагал, что его знакомства уровня "Мутного Сруля", о которых он прожужжал нам все уши, дают ему право сказать: "Я всех вас беру на заметку...". Что интересно он имел в виду? А, черт с ним... гнилозубый хряк все равно был обречен.
- Он испытал свой мазохистский оргазм. "Тот, кто предстает перед законом, держит за уши волка", - процитировал Джо Роберта Бартона из "Анатомии Меланхолии". - Что, кстати, тебе сказали местные копы?
- Они взяли его бумажник. Как выражался Томпсон, они наверное думали, что мы наконец-то поймали Мартина Бормана. Бумажник Бен Ладена остался в американском посольстве. А прик-all Клинтона разорвался в китайском. Да-а, редкий китаец добегает до югославской границы...
- Кстати, ты в курсе, что Томпсон подарил Берроузу самый большой ствол из существующих в природе? Их делают на заказ в Вайоминге...
- Мне не жаль тех журналистов, которым Хантер приставлял такой ствол к башке... ПОТОМУ ЧТО ОН ПОНИМАЕТ ТО, ЧТО ПРОИСХОДИТ!!!
- Хантер, как и Уильям, вообще терпеть не мог "fruity" персонажей... Ну ты знаешь там: "Я прочитал все ваши книги! Вы - мой любимый писатель! Я восхищаюсь вашей смелостью!"... Или как там написал ваш fruity-Naked-Breakfast-издатель... "Бунт это же так весело!" Я где-то слышал русскую песню: "Ежики на минах подрывались, весело их тушки разлетались"...
- Ну Доктор же и говорил, сравнивая профессионального футболиста и фаната: "Первый - исполнитель в жестоком, порывистом и уникальном уголке реальности; другой - пассивный поклонник, служитель культа и иногда неряшливый имитатор стиля, очаровавшего его, потому что он безнадежно оторван от реальности, в которой просыпается каждое утро".
- И для исполнителя всегда наступает момент истины, когда он уже не хочет больше ничего объяснять...
Тут к нам подошла томная богемная тварь из какого-то модного журнальчика, "strange brood", "блядь с вывертом", как называли таких Ангелы Ада, и разговор прервался, хотя ей тоже не стали ничего объяснять, и даже не изнасиловали...

*

Я никогда не понимал людей, а среди них немало моих знакомых, которые стремясь остаться на плаву, с непостижимой страстью пытались сначала казаться очень плохими и порочными, а потом с той же страстью отчаянно доказывали, что они хорошие, могут быть респектабельными, нужны обществу или в лучшем случае самим себе... Топя друг друга они стремительно делали карьеру, столь же стремительно теряли все, тосковали, торчали, спивались, лечились, размножались, снова делали карьеру... И при этом оставались безнадежными унылыми банкротами, зацикленными на обретении социального статуса. Им обязательно надо было, чтобы их любили, и целовали изредка хотя бы в лоб. Мне их постоянные расстройства и истерики непонятны. Ну, конечно: "Нет такого мальчика, который не хотел бы стать злым, очень злым дядей". А очень злому дяде всегда хотелось послушать песню "Cheek to Cheek"...
В начале тридцатых годов молодой Уильям Берроуз сказал: "Другие люди отличаются от меня и я не люблю их". Позже он говорил: "Мне плевать, если люди меня не любят. Вопрос только в том, что они могут с этим поделать". О каннибалах, пожирающих человеческий дух, этот "древний человеческий дух", много писали Керуак и Кен Кизи. Уместно ли сказать "человеческий"? "Есть жестокие души - которые верят, что вселенная - зло... страшащиеся жизни, не понимая ее безвредной пустоты", - декламировал в Беркли Аллен Гинзберг свое посвящение Ангелам Ада. Перефразируя "Голый Ланч", каннибалы, судя по их победным реляциям, отловили уже почти всех. Остались немногие. Но каннибалы все равно опасаются, что какой-нибудь одиночка, движимый инстинктом самосохранения, вырвется и опрокинет на бегу котел с их трапезой, а точнее с его же сваренными в собственном соку сородичами. И не важно, что он проиграл. "Ты смотришь на проигравшего, который собирается устроить погром на пути прочь от мира сего", - скажет малоизвестному "журналисту" Томпсону один из Ангелов Ада. "Я наслаждаюсь жизнью в горах на высоте 8,000 футов, глубоко в снегах и лесах; и то, что я вношу в жизнь все время - конфронтация. Потому что идет Война, - скажет спустя добрый десяток лет всемирно известный писатель Томпсон очередному малоизвестному журналисту. - Я давно сделал свой выбор. Кое-кто говорит, что я превратился в ящерицу без пульса. А правда?... да Бог ее знает... Я никогда не думал, что проживу больше двадцати семи. Каждый свой день я поражаюсь этому, как и любой, кто понимает, что я все еще жив".

- Так всегда с джентльменами удачи. Жизнь у них тяжелая, они рискуют попасть на виселицу, но едят и пьют, как боевые петухи перед боем. Они уходят в плавание с сотнями медных грошей, а возвращаются с сотнями фунтов. Добыча пропита, деньги растрачены - и снова в море в одних рубашках...
- Джон Сильвер продолжал говорить, не подозревая, что его подслушивают.

Публикация "Страха и Отвращения" в России происходила при столь анекдотичных обстоятельствах, что об этом стоит сложить отдельную сагу. Любопытствующие могут прочитать хотя бы мое неофициальное предисловие к "Лас-Вегасу" - "Все кажется готово... Ты Готов? Готов?"... Еще лет пять назад, в свой личный "страх и отвращение в Лидсе", на фестивале, куда я приехал обозревать концерт Manic Street Preachers, я попытался ответить своему фотографу, типа Ласерде, почему же все-таки эта книга, да и любая другая работа Томпсона не опубликована на русском языке. И не смог... То ли потому, что он впал в кислотное безумие и решил вырезать у меня на лбу значок бесконечности... а "Мейса" под рукой не оказалось и его пришлось отключить электрошоковой дубинкой... То ли потому что мы тогда в очередной раз поймали волшебной миг "и мчались на гребне прекрасной и высокой волны", пронзившей нас сверкающей харкотиной свинговой картечи в Эдинбургском пабе и выпавшей дохлым моллюском на песок Брайтонского пляжа... Не смог и немного погодя, когда одни друзья рукоплескали вспышками фотообъективов демонстрациям сиятельных гомиков и восточных красавиц, а другие кружились в экстазе руководящей работы.
Хотя, честно признаюсь, у меня не было никакого желания предлагать "Страх и Отвращение" "отечественным" издателям "в законе" (in-law). Мне просто не хотелось больше ничего объяснять, даже несмотря на вышедший спустя три года фильм. Вот они - трюки паблисити, "подхалимского потворства запросам публики", столь блистательно, по косточкам, разобранного Хантером в "Ангелах Ада". Марк Эймс, главный редактор газеты "Exile", получив в подарок экземпляр "Fear and Loathing" грустно заметил: "Еще несколько лет назад я предлагал опубликовать ее здесь всяким издателям. Я говорил, что молодежи она понравится. Только слепой и глухой не мог этого понять". И как же сейчас для нас прозвучат слова Томпсона, написанные в "Ангелах Ада" двадцать пять лет назад? "Поколение, представленное редакторами Time (любая замена в русском издательском контексте), жило так долго в мире, полном целлулоидных отверженных (outlaw), ворующих зубную пасту и бриолин, что больше не в состоянии противостоять реальной вещи. Двадцать лет они просидели со своими детьми, наблюдая за вчерашними отверженными, бесчинствующими во вчерашнем мире..." И еще один пассаж, который стоит запомнить: "В нации перепуганных тупиц налицо удручающая нехватка outlaw... И те, кто преуспели, всегда приветствуются... у них есть это лишнее "нечто"".
Дело даже не в том, что "поколение жадных тупиц" не воспринимает целый "культурный" (слово-то какое!) пласт, находится вне его контекста, да и в большинстве своем не читает того, что издает... И дело не в том, что создавая спешными темпами причудливый по своей аляповатости молодежный потребительский книжный рынок они держат своих потенциальных клиентов за круглых "неосведомленных" идиотов, которые и так все схавают, что им предложат. Просто они не Johnsons, в какие бы одежды они не рядились. А если они не Johnsons, то они - Shits. Ох уже мне этот великий нетленный образ премудрого Барыги-Просветителя!

- А все же не отвертелся от виселицы - его вздернули в Корсо-Касле, как собаку, сушиться на солнышке... рядом с другими. Да! То были люди Робертса, и погибли они потому, что меняли названия своих кораблей.
- Джон Сильвер бочке из-под яблок.

Какие-то журналисты радостно написали про публикацию книги Томпсона, как про "Наш ответ на бомбардировки Югославии"... Все это глупости, и вы, друзья, этим журналистам не верьте. Вспомните слова Рауля Дьюка о журналистике, как "о потайном входе в отхожее место жизни". Не было никакого ответа... "Проглотил аист лягушку, сунул клюв в задний проход и говорит: "Циркулируй, сука!"" И как любил повторять Дядя Билл: "Keep your eyes on the prize!" Небольшая пакость Главному Копу, пользуясь выражением Ангелов Ада, еще не дает оснований для патетических заявлений о неких мифических ответах на повсеместные бомбардировки Shits человеческого сознания. С тем же успехом, например, можно сокрушаться о гибели в Белграде очередного "истинного друга русского народа" (газета "Завтра"), якобы злодейски уничтоженного агентами НАТО, и не понимать, что "истинный друг" был простым криминальным боссом, сделавшим себе состояние на торговле бензином и наркотиками, и был выведен в расход соперничающей группировкой. Вскоре после публикации "Страха и Отвращения" мне позвонил Александр Тарасов, один из наших лучших некорректных авторов. "Вот, пытался пробить рецензию на Вегас в журнал "Знамя"... Но ты же понимаешь, редактор там либеральный прозападник и не захотел печатать рецензию на анти-американскую книгу", - сообщил он. "Хуйня, - сказал я. - Надо было ему объяснить, что Томпсон - самый Американский из всех Американских писателей, признанный стилист в современной американской литературе, и к тому же настоящий патриот. Другое дело, что его патриотизм не имеет ничего общего с аморфной позицией, так называемым Путем "нации самодовольных, но вечно чем-то напуганных тупиц". Он создавал идеальный образ существования во враждебном ему лично мире, ЕМУ ЛИЧНО, а не всяким там радикалам из Беркли, осевшим позже на престижных профессорских ставках, или твердолобым консерваторам, воюющим по сути с тем своим будущим, наглядно представленным отдельно взятой рожей Рональда Рейгана, бессмысленно пускающей теперь слюни себе на пижаму. И Американская Мечта для Томпсона не пустой звук, и не повод для насмешки. Надо лишь понять, что эта его Мечта не имеет ничего общего с "Путем старых и злых". Он всегда отстаивал только одну вещь - "privacy", и агония Американской Мечты лично для него - трагическая потеря нацией этой самой "privacy", чувства личной обособленности, когда кучка злобных ублюдков у власти никогда не оставляет тебя в покое, кастрируя твою самость в гадюшнике иллюзорных условностей своих якобы высоко моральных принципов".
Один английский журналист, пришедший на презентацию "Страха и Отвращения", мрачно сказал мне, жалуясь на отсутствие хорошей дури у безмазовых клубных разъебаев:
- В войну ваши солдаты бросались с гранатами под танки, а сейчас не могут взорвать какого-то жирного обезумевшего бастарда с его оравой продажных подонков. Эх, был бы сук, а петля всегда найдется...
- Доберманы не говорят, а державный орел-ягнятник пропал в сортире, - ответил я.
- Что? - он удивленно вскинул брови.
- Против них нет улик. Но их нет и против меня. Конечно, надо все быстрее кончать. Сегодня же.

*

- Склеп завален. Мне одному не справиться. Я уже пробовал.
- Может быть, позвать других?
- Например?
- Ерофеева, еще кого-нибудь.
- Нет! Предпочитаю бандитов. Легче сговориться, дешевле и наверняка не продадут.
- "Мальчики напряженно прислушивались, боясь пропустить хотя бы одно слово".

"Не знаю, насколько Томпсон был изначально заинтересован в Ангелах Ада, - заметил как-то один американский критик. - Но его подход в корне отличался от всего, что предлагала тогдашняя журналистика. Вместо того, чтобы погрязнуть в изложении популярных фактов из истории Ангелов Ада, он предложил новый скорректированный издевательский репортаж-препарацию домыслов истеблишмент-медиа, он писал о том, что они означали лично для него, и как они затронули его жизнь. Презрев так называемую журналистскую объективность, он написал эту книгу через призму своего "Я" и умудрился остаться по-своему объективным". Чтобы понять, как и почему Томпсону удалось написать, по признанию самих Ангелов, "единственную правдивую вещь, когда-либо написанную о них", надо начинать рассказ не с того момента, как в 1964-м, Бирни Джарвис (в книге выведен под именем Притэма Бобо), бывший Ангел Ада, а тогда репортер Chronicle, привел безработного журналиста в мастерскую Ангелов в южном Сан-Франциско и представил его им. Общественная истерия (или истерия общественной морали (Moral Paniсs)) вокруг outlaw-мотоциклистов была в самом разгаре, и тема уже вовсю эксплуатировалась прессой, настолько преуспевшей в создании сверхдемонического рекламного имиджа Ангелов Ада и других стоящих "вне закона" клубов, что во время объявленных байкерами Пробегов "города по всей стране с нетерпением ждали вторжения, надеясь, что их изнасилуют и разорят". Идея книги о "низшей форме животных", об "армии грязных волосатых насильников на мотоциклах" давно витала в потной атмосфере офисов различных издательств - фактически это был социальный заказ, и его надо было выполнять. Америка, по словам Томпсона, "плодила массовое беззаконие и отчуждение с конца Второй Мировой Войны". И это была "не политическая вещь, а ощущение новых реалий, крайней необходимости, гнева и иногда отчаяния в обществе, где даже верховные власти, судя по всему, хватаются за соломинку". Параллельно во многом искусственной "моральной революции", о который так любили рассуждать американские интеллектуалы, в реальность стремительно ворвался "легион молодых трудоспособных людей", чья неиспользованная энергия неизбежно должна была найти деструктивную отдушину. Требовался "иной род безумия и насилия", новый подход. "Многие были призваны, но немногие избраны".
Как ни парадоксально, Хантер Томпсон всю свою жизнь ненавидел, и до сих пор ненавидит, журналистику. Имидж известного журналиста чудовищно тяготил его еще в шестидесятые. То, что для него началось как своего рода эксперимент, потому что он "больше ничем другим не мог заняться, кроме как писать", вскоре превратилось на какое-то время в главное препятствие на пути к "настоящему писателю". Создавая своим образом жизни инфернальный хаос, из которого как из рога изобилия извергались его самые важные формулы, используя саморазрушение как топливо, "необходимое зло", для "достижения успеха в обществе с удручающей нехваткой outlaw", он по сути дела писал главы всего одной книги, растянутой на десятилетия - от "Последней Драки в Городе Толстых" пятидесятых до "Добро пожаловать в тюрьму" девяностых (см. "Песни Обреченного"). Прекрасный ответ на вопросы "Как" и "Почему" "отчаянный южный джентльмен" пришел к теме Ангелов Ада, и уже отталкиваясь от нее вскоре достиг культового статуса "рок-звезды", и единственного в своем роде "Безумца Вне Закона", на которого никто так и не смог найти управу, можно найти в объемистом томе его писем - "Гордая Автострада"(с 1955-го по 1967-й). Здесь есть все, что нужно, чтобы поймать дух и времени и человека, и всех тех, кого он так или иначе встретил "на пиру насилия и страсти и непрерывной революции".
Извращенное остроумие, бесконечное мошенничество, чрезмерные излишества, огромная самоуверенность, выворачивание наизнанку своего израненного недооцененного эго и идиопатический гнев "праведного" outlaw, по признанию друга Томпсона, писателя Уильяма.Дж.Кеннеди, автора романа "Ironweed"(удостоенного в восьмидесятые Пулитцеровской премии) - все это уже окончательно сформировалось в не по годам развитом воображении Хантера в Пуэрто-Рико, в Сан-Хуане, где он, задыхаясь от отвращения, зарабатывал себе на хлеб журналистикой. И этот джентельменский набор он использовал в те дни, чтобы пробить себе дорогу в литературу, "маршируя под ритм своего барабана". Дуглас Бринкли, редактор "Гордой Автострады", замечает, что Хантер культивировал тогда в себе образ Американского Адама, фигуры, которую критик Р.Льюис определял, как "индивида-одиночку, полагающегося только на свои силы и самодостаточного, готового к конфронтации со всем, что его ожидает, и использующего при этом свои собственные уникальные врожденные способности". Писатели, во многом повлиявшие на двадцатилетнего Томпсона, никогда не принадлежали к какому-нибудь литературному движению или элитному клубу, не были достоянием "книгомесячных салонных дам", и по идиоматическому выражению "гнали своих лошадей" - Эрнест Хемингуэй ("...правда я не хотел быть на него похожим или чтобы меня с ним сравнивали. Он то, как раз, гнал быков" - Х.С.Т), Джек Лондон, Генри Миллер. "Хороший писатель стоит над всеми движениями, - писал Томпсон. - Он и не лидер, и не последователь, а только блестящий белый мяч для игры в гольф, летящий в лузу преодолевая сопротивление ветра". И не случайно, что в 1960-м Томпсон переехал на какое-то время в Биг Сур - он хотел быть рядом с Миллером, чью иконоборческую откровенность и решительность, "гнев праведного outlaw", ставил выше всех остальных. Слово outlaw - буквально "стоящий вне закона" или "отверженный" - одно из важнейших в мифологии Томпсона, как и выражение "страх и отвращение", его реакция на существование в обществе и культуре потребления, "сточной канаве, дамбе с таким количеством протечек, что ни у какого закона не хватит пальцев их заткнуть". Outlaw выражает отнюдь не социальную позицию - это состояние души, отношение к миру, которое не выразить никаким переводом (поэтому во многих случаях оно оставлено в переводе "Ангелов Ада" так, как оно есть). В наш лексикон давно уже вошли слова "фрик", "джанки", "трип", а раз вошли они, то непременно войдет и "outlaw". Так можно сказать о каждом, "у кого есть и кто с этим, и если ты сам не врубаешься, то никто тебя не врубит", - как заметил в "Джанки" "literary outlaw" Уильям Берроуз. "Лучше править в аду, чем служить в раю", - говорит лидер outlaw-байкеров в фильме "Ангелы Ада на Колесах" (в котором, кстати, промелькнул и Томпсон).
Применительно к Ангелам Ада и другим мотоциклетным клубам иногда можно говорить "отверженные" - в контексте того, что они были отвергнуты Американской Мотоциклетной Ассоциацией. Но и здесь надо понимать, что outlaw-байкер - это стиль жизни, а не стиль езды на мотоцикле. Массовая культура сделала из них миф, настолько притягательный в своей "наоборотности" и "отвратности", что мотоциклетные субкультуры оказались самыми живучими - существуя по сей день, они так и не пережили своего упадка. Байкеры или рокеры являются аутсайдерами презираемого ими изнеженного общества, у них считается позором быть такими как все. Они создали свое собственное общество со своими правилами и понятиями о морали. Не все мотоклубы относятся к "1%", а только те, что совершенно осознанно становятся против гражданских норм, государственных правовых понятий, бюрократической опеки. В средние века такие люди, как байкеры, тоже были бы "людьми вне закона", вольными стрелками и бунтарями, и такими они видят себя до сих пор. Из-за этого они автоматически становятся не только аутсайдерами, но и врагами государства и даже преступниками. Байкеры всегда функционировали по ту сторону социальных ценностей. "Рожденные Проигрывать" сорви-головы использовали любую возможность выделиться среди остальных на грани дозволенного законом, и тем самым практически полностью отошли от жизни в социуме. "Cтилистически и идеологически они были аутсайдерами безо всякого желания стать инсайдерами"

*

- Прочь! Все прочь с вашими копытами, шкурами и крашеным железом! Только тот, кто своей рукой убил Вепря, может показать его клыки!
- Лорд Кроуфорд, бросающий окровавленную голову перед блестящим собранием венценосных козлов.

"Когда мы впервые стали говорить с ним о прозе в конце пятидесятых, его, так сказать черновой, работой был роман "Принц Медуза, - вспоминает о своей переписке с Томпсоном Уильям Кеннеди, - а вскоре он начал "Дневник под Ромом" (The Rum Diary), надолго с тех пор приковавший его внимание". Ни один роман так и не был тогда опубликован, и их отрывки спустя тридцать лет появятся в "Песнях Обреченного" (а еще спустя десять "The Rum Diary" вышел отдельной книгой). Реакция литературных редакторов и агентов на раннее творчество Томпсона, была в духе "Если бы это было написано Уинстоном Черчиллем, это было бы забавно". ""Принц Медуза" снова положен в стол, в третий, и последний раз, - писал Хантер Кеннеди из Нью-Йорка в 1960-м. - На самом деле книжка получилась так себе... Я просто набрасывал кое-что, чтобы прочувствовать и начать тот "Великий Пуэрториканский роман", о котором уже говорил... Я так часто шел на компромисс с самим собой, что не могу больше честно смотреть на себя, как на мученика... Я думаю, что, возможно, мне лучше стать оппортунистом с огромным болезненно воспаленным талантом". "Его разговор о мученичестве и компромиссе были для меня романтическими идеями, мало пригодными, если писатель убеждает себя в своей серьезности, - комментирует Кеннеди. - Мы перебирали примеры о том, как долгое время пренебрегали Фолкнером, о хронических неудачах Натанеэля Уэста, о печальном увядании Фитцжеральда, когда его совершенно не печатали. Но все, что Хантер делал в смысле компромисса, так это слишком много пил и писал второсортную журналистику, чтобы оставаться в списке живых".
Приведем выдержки из писем Томпсона Кеннеди разных лет:
1960. "Если бы я не был так уверен в своем предназначении, то мог бы даже сказать, что на меня нахлынула депрессия. Но что-то она так как-то и не нахлынет, а кроме того всегда есть завтрашняя почта"... "Моя проза все еще отказывается продаваться... Начал Великий Пуэрториканский Роман и ожидаю, что в этом-то и будет вся собака зарыта".
1961. Роман продвигался плохо и агент отказался его принять. "И вот мы снова разбиты, лодки, плывущие против течения", - писал он Кеннеди, цитируя Гэтсби, "орифламму его продолжающегося мученичества с Американской Мечтой".
1963. Кеннеди негативно отреагировал на "Дневник под Ромом" и посоветовал Томпсону бросить его. "Я решил переписать роман", - ответил он.
1964. Зарабатывание денег журналистикой не приносит ему никакого удовольствия. "Если повезет, я снова вернусь к писательству".
1965. Томпсон остается практически без средств к существованию и не может устроиться даже грузчиком..."бьюсь над романом... проза не угнетает меня так, как журналистика. Это труднее, и гораздо более пристойная для человека работа".
1965. Его статья "Мотоциклетные банды: Проигравшие и Аутсайдеры", напечатанная 17го мая 1965-го в The Nation, немедленно спровоцировала шесть предложений от издателей написать книгу об Ангелах Ада. "Я в истерике, предвкушая деньги... Самой лакомой фишкой момента, похоже, будет "Дневник под Ромом". Если бы роман был готов прямо сейчас, я бы смог выбить завтра 1500 долларов аванса. Но, как ни печально, он недостаточно хорош, чтобы его кому-то посылать".
1965. "Я должен бросить журналистику... и посвятить себе писательству, если я вообще способен. И если чего-то стою, то мне искренне кажется, что это будет в области прозы - единственный путь, которому я могу следовать со своим воображением, точкой зрения, инстинктами, и всеми другими неуловимыми фишками, так нервирующими людей в моей журналистике".
А было ли то, что он писал, вообще журналистикой? Томпсон вскоре это, наконец, понял. Красной нитью в его письмах тех лет проходит презрение к прессе, представлявшей мейнстрим; он рассматривал их как льстивых шакалов, глашатаев-лизоблюдов "Ротари Клуба", Американского правительства и истеблишмента Восточного побережья. Так называемым профессиональным объективным журналистам The New York Times он противопоставлял субъективную журналистику Х.Л.Менкена, Амброза Бирса, Джона Рида и Ай.Ф.Стоуна. Когда его вышвырнули за хулиганство из нью--йоркской Daily Record, он мрачно констатирует в письме: "С этого момента буду жить так, как мне кажется, я должен". И там же добавляет два главных правила для честолюбивых писателей: "Первое, никогда не смущаться использовать силу, и второе - максимально злоупотребить своим кредитом. Если ты помнишь это, и если сможешь не потерять голову, то тогда есть шанс, что ты пробьешься".
О так называемой новой журналистике написано уже так много, что никто толком не может вспомнить, когда же она точно появилась. На рубеже 1965-66-го, когда Томпсон написал "Ангелов Ада", сложился целый круг признанных авторов, завоевавших вскоре себе огромную продвинутую аудиторию. Но в то время как Гэй Тейлизи, Джимми Бреслин, Труман Капоте, Том Вулф, Норман Мейлер и Терри Сауферн, обслуживая растущий спрос на "новую журналистику", окопались в Esquire и Нью-Йоркской Herald Tribune, Томпсон, предпочитавший термин "импрессионистская журналистика", не купился на этот размытый и во многом ограниченный "интеллектуальными" рамками феномен. Он по большей части следовал традиции, и восхищался, как Эрнест Хемингуэй, Стивен Крейн и Марк Твен комбинировали технику художественной прозы и репортажа, подчеркивая степень авторского участия при описании новостных событий. Упомянутый выше Дуглас Бринкли добавляет в этот список еще и Джорджа Оруэлла (его отчет о Гражданской Войне в Испании "Памяти Каталонии" или повествование о нищенском существовании "За Бортом Жизни в Париже и Лондоне"). И если Оруэлл мог жить под мостом с нищими и алкашами, и писать об этом в своих репортажах, то и Томпсон отправлялся в "логовище контрабандистов" в Арубе, в публичные дома в Бразилии, пьянствовал и разъезжал с мотоциклетными бандами в Калифорнии, невзирая на риск оказаться в тюрьме или быть жестоко избитым. "Художественная литература - мост к правде, которую не может затронуть журналистика, - напишет Хантер своему редактору Ангусу Кэмерону в 1965-м. - Факты - ложь, когда их сводят к общему знаменателю". И хотя он отмечал среди знаковых фигур "импрессионистской журналистики" Эй.Джей.Либлинга в новостной прессе, спортивного журналиста Грантлэнда Райса, певца "расовой проблемы" Джеймса Болдуина и Нормана Мейлера с его экзистенциальным гневом, но все же с его точки зрения ни один из них не смог ухватить взрывной смысл "личного журналистского приключения", отличавшего Оруэлла, Лондона и Хемингуэя.
Так что нет ничего удивительного в том, что молодой Томпсон приглашает Уильяма Фолкнера вместе с ним "красть цыплят", объявляет Нельсона Элгрина столь же порочным, как и Никсон, предупреждает Нормана Мейлера, чтобы тот смотрел за своим тылом, потому что "ХСТ" уже пишет "Великий Пуэрториканский Роман". Хемингуэй охотился на львов у горы Килиманджаро, Хантер Томпсон заваливает своим длинным охотничьим ножом кабана в Биг Сур. Если Джинджер Мэн у Донлеви заказывал пять стопок виски, чтобы разойтись, то Томпсон заказывал пять бутылок. Семимильными шагами он двигался к своей цели, к тому состоянию, когда по сравнению с его экстремистской историей "Сердце Тьмы" начнет казаться какой-нибудь байкой, которую рассказывают детям на ночь.
"Во многих наших самых первых беседах, - говорит Уильям Кеннеди, - главной темой была оригинальность писателя: насколько сила языка отделяет его от остальных, насколько их истории, а не их идеи, были великими, а для того, чтобы идея была жизнеспособной требовалось воплощение автора в повествовании, иначе она была бесполезной. Идея прийти к читателю с клыками, с которых капает мудрость, была столь же смешна, сколь и бесполезна.
Такие разговоры - часть основной подготовки для любого прозаика. Реальная проблема состоит в том, как научиться использовать это понимание. Хантер идентифицировал себя с литературными аутсайдерами: Холденом Колфилдом Сэлинджера, Джинджер Мэном Донлеви. Он научился у Мэнкена как быть злобным бойцовым псом, но в то же время воодушевлялся Элгрином, Фитцжеральдом и Уэстом, боготворил Дилана Томаса и Фолкнера. Он говорил в конце шестидесятых, что главная вещь, которую он хочет сделать - это создать "новые формы" прозы".

Несмотря на то, что Томпсон заслужил репутацию "грозы редакторов и агентов", часто избивая первых и увольняя вторых (он называл их вампирами, "высосавшими десять процентов Американской жизни"), на протяжении всей своей литературной карьеры он восхищался одним единственным редактором - Кейри МакУильямсом из The Nation. Именно благодаря МакУильямсу появились "Ангелы Ада", и именно ему Томпсон обязан сумасшедшим успехом своей первой книги. Хантер впервые попал в поле зрения МакУильямса в августе 1962-го, когда редактор прочитал замечательные латиноамериканские репортажи журналиста для National Observer, написанные в алкогольном ступоре (позднее опубликованы в сборнике "Великая Акула Хант"). МакУильямс был потрясен способностью Томпсона "исключительно нагло погружаться в репортаж", строя его на своих собственных приключениях, как он это сделал в "Вольном Американце в Логовище Контрабандистов". Через пару лет, когда Томпсон со скандалом ушел из Observer, потому что редакторы от компании "Доу Джонс" отказались печатать его рецензию на роман Тома Вулфа, "The Kandy-Kolored Tangerine-Flake Streamline Baby", МакУильямс обратился к Хантеру с просьбой написать для The Nation репортаж о Free Speech Movement Марио Савио в Беркли. С этого момента между ними завязалась оживленная переписка. Почти каждую неделю Томпсон писал МакУильямсу о всем, что только могло тогда вызвать интерес - от ареста Кена Кизи по обвинению в хранении марихуаны и убийства Малькольма Икса, имиграционных лагерей в Салинас Уэлли и "пылающей гитары" Джими Хендрикса до политического взлета Рональда Рейгана и падения Линдона Джонсона. "Уничтожение Калифорнии - вполне логичная кульминация Переселения на Запад, - писал Томпсон МакУильямсу из своей квартиры на Хейт-Эшбери. - Красное дерево, фривэи, законы о наркотиках, беспорядки на расовой почве, загрязнение воды, смог, движение Free Speech, и, наконец, губернатор Рейган - все вместе это логично, как в математике. Калифорния - конец во всех отношениях. Это смерть идеи Линкольна, что Америка была "последней и лучшей надеждой человека".

Предложение МакУильямса написать статью об Ангелах Ада для The Nation стало важнейшим поворотным пунктом карьеры Томпсона. 18 марта 1965-го Хантер пишет, что эта идея стала для него "приятным сюрпризом". "Я удивлен, что кто-то в редакционной обойме действительно заинтересован в подробном освещении этого явления". Не откладывая дела в долгий ящик, Томпсон отправляется в офис Главного Прокурора Калифорнии, где получает его печально знаменитый доклад, безжалостно высмеянный на страницах "Ангелов Ада". "С такой журналистикой, типа "247 шефов полиции обвиняют мотоциклетные банды", никакого толка у меня не выйдет. Ну и что с того? Шефы полиции обвиняют все, что только связано с шумом... Я не представляю, как можно обойтись в статье об этих мотоциклетных ребятах без их собственной точки зрения... Для меня, Ангелы Ада - вполне естественный продукт нашего общества... И я хочу выяснить следующее: кто они? Какие люди становятся Ангелами Ада? И почему? И как? Механизм". Знакомство с Ангелами произошло через неделю. "Безумный день закончился, - пишет Томпсон в письме приятелю 26 Марта. - В половине седьмого выпроводил последнего Ангела Ада из своей гостиной... Делаю статью о мотоциклетных бандах для The Nation - денег кот наплакал, но приколов куча. Перед тем как пустить их в свой дом прошлой ночью, я объяснил, что хотя от меня нет никакого толка в драке, я все же предпочитаю получать свое мясо с помощью двухствольного ружья 12 калибра. Они, кажется, уловили смысл этой концепции и мы прекрасно провели время; несмотря на продолжительную истерию Сэнди (жены - прим.А.К.), и на то, что мы обеднели на галлон вина и ящик пива, я все-таки полагаю, что в итоге мне удалось набрать основу для минимум пяти отменных статей".

Спустя два месяца в "The Nation" выходит теперь уже легендарная статья Томпсона, принесшая фри-ланс автору немедленную славу и контракт на книгу. "Как только вышел этот репортаж, по отделениям Ангелов была пущена малява, что со мной можно иметь дело. Немногие из них ее читали, а те, кто читал, сказали, что все в порядке. Это была моя верительная грамота, чтобы вернуться и написать книгу.

Они сказали, что это единственная честная вещь, когда-либо написанная о них. Им было плевать на брутальность или на всякие мерзости. Главное, что они смогли идентифицировать себя в реальности того, о чем они читали. Они понимали, что это был "правильный", честный отчет о всем, что с ними связано. Вот почему он и стал моей визитной карточкой. Они уже больше не беспокоились о том, что я напишу в своей книге".