Елена Рабинович
О "Кодексе гибели" и романе Жана Жене "Чудо о розе"

"...в более тесном смысле З. обозначает
страдания живых существ и нарушения
ими нравственного порядка"
(Брокгауз-Эфрон, s.v. ЗЛО).

Эти книги появились на нашем книжном рынке почти одновременно, хотя их разделяет пятьдесят с лишним лет. Первая -- роман "Чудо о розе" -- была написана будущим классиком французской литературы в 1943 г. в тюрьме, где он к тому времени успел отмотать лет шесть за дезертирство, воровство, бродяжничество и подделку документов; приложением к роману опубликована написанная там же и тогда же поэма "Cмертник" -- то и другое отлично переведено Аллой Смирновой. Другая написана по-русски кем-то, укрывшимся под псевдонимом Fr. D.V. (fr. - несомненно frater, т.е. "брат" в смысле "член братства", прочее предоставлено догадливости читателей), и называется "Кодекс гибели, написанный Им Самим". Датирован "Кодекс" 33 A.S. (по аналогии с привычным A.D., "летом Господним", это скорей всего следует понимать как "год Сатаны", хотя номер года -- прошедшего или грядущего? -- от этого яснее не становится), а написан в Mater urbium (эта "Матерь городов" -- никак не Киев, хотя учесть возможность такой ассоциации автору, пожалуй, следовало ). Выпущен "Кодекс" в Чехии в 1999 г., а T-ough Press очень может быть очередным псевдонимом - на сей раз псевдонимом персонального компьютера "брата Д.В." По некоторым графическим параметрам "Кодекс" и впрямь немного похож на кодекс, рукописную книгу: большие буквы автор использует только после точки или сходных по силе (вопросительного и восклицательного) знаков, а это согласуется с правилами скрипториев золотого для палеографов века -- Каролингского возрождения. В общем, если книга Жене по внешности достаточно обычна, о книге Fr.D.V. этого не скажешь: ее надо начинать читать и разглядывать прямо с обложки и заканчивать чтение и разглядывание тоже обложкой, где не только картинка, но и перечень слов "энохийского языка", о котором см.далее. Перелистывая "Чудо" и "Кодекс", как обычно листают книги на лотках книгопродавцев, первое поверхностное впечатление можно получить ярко голубое: все персонажи обоих авторов гомосексуальны и чуть ли не на каждой странице реализуют названное свойство в более или менее натуралистически описанных отношениях. Лет десять назад одного этого наверняка хватило бы, чтобы вызвать читательский интерес, но сейчас одного этого порой довольно, чтобы читательский интерес погас, не успев разгореться. Найдя себе законное место в жизни и в литературе, гомосексуальная любовь лишилась, можно сказать, былых своих преимуществ: выехать на гомосексуальной экзотике уже нельзя, потому что это не экзотика. Сцены насилия в обеих книгах тоже имеются, но и это давно не экзотика. Однако ни сочинение Жене, ни сочинение "брата Д.В." и не притязают быть очередным крутым романом из жизни голубых - если чье-то первое поверхностное впечатление об обеих книгах будет таким, значит, оно будет ошибочным. Действительно, гомосексуальные и "крутые" отношения существуют в мире, по природе своей, во-первых, двуполом, а во-вторых, так или сяк упорядоченном. "Голубые" и "крутые", если и не спят с женщинами, если и режут глотки и вырывают потроха встречным-поперечным, живут во вселенной, где совершенно избежать женского общества навряд ли возможно, а встречные-поперечные в огромном своем большинстве грешат разве что по мелочи. И те, кто изображает жизнь голубых и/или крутых именно ради изображения жизни голубых и/или крутых, изображают ее, протекающей в одном из уголков того самого мира, который буквально кишит простыми обывателями -- не говоря уж о женщинах. А Жан Жене и Fr. D.V. изображают совсем иные миры - миры, где женщин нет не только в качестве жен или подруг, пусть чужих, но нет их там вообще ни в каком качестве, даже в качестве, например, дивного зверя мартихора, которого пусть и нет на свете, так по крайности легенды о нем есть. Вселенная Жана Жене - тюрьма, так что два-три раза в связи с чуждым внешним пространством существа женского пола (хоть и не совсем настоящие женщины, девочка и старая монахиня, да притом убитые) все же упомянуты; вселенная fr. D.V. -- гибнущий эон, где о женщинах не вспоминают даже как о трупах, быть может, потому, что они, явившись в мир вторыми, покинули его первыми, оставив испепеляемую территорию ее исконным хозяевам (как читательнице, не вовсе чуждой наивно-реалистического подхода, мне это почти приятно). Что же это за миры, вернее, что же это за мир, потому что за описанными в обеих книгах вселенными стоит некий единый архетип? Ведь тот же самый архетипический мужской -- вернее, юношеский -- мир вдохновлял и других писателей, например, У.Берроуза: в прошлогоднем (N56) "Митином журнале" опубликован отрывок его романа "Дикие парни", где в серии последовательных описаний жестокая вселенная невзрослых мужчин приобретает отчетливые и узнаваемые очертания. В этой вселенной подлинным бытием обладают только "парни", не знающие не только зрелости (не говоря уж о старости), но и детства: они всегда гибнут и всегда в бою и всегда молодыми, а потом, если захотят, родятся заново - не младенцами, а опять "дикими парнями". Они воины, они колдуны, они умеют летать по воздуху и заставляют служить себе ядовитых змей, они голые, но они в боевых доспехах, они всегда готовы к соитию (естественно, с другими парнями - ведь больше никого в их мире нет), но это соитие имеет также и мистический смысл, помогая родиться заново тем, кто погиб в бою и сделался тенью, а через соитие обретает плоть, потому что в мире "диких парней" всё по-другому, всё необычно и всё волшебно. А так как при этом Берроуз (в отличие о Жене и особенно Fr.D.V.) пишет очень просто и, как сказано, не столько повествует, сколько описывает, то и мир его "диких парней", в главных своих параметрах очень похожий на миры Жене и fr. D.V., становятся своего рода ключом к пониманию также и этих двух миров.

Заколдованный юношеский мир всем нам известен из сказок и эпических поэм, а некоторым известен еще и из доступным языком писанных ученых сочинений, например, Мирче Элиаде, - это мир инициационного мифа. Инициация - комплекс обрядов, у каждого народа своих, но в базисной своей структуре сходных, так как это всегда переход из детства в мужество и всегда через тяжкие испытания, в которых инициируемый усваивает некоторое сокровенное знание. В известном смысле инициация есть смерть одной личности (ребенка) и рождение другой (взрослого мужчины), и для сообщества тут важнее всего результат - рост числа взрослых брачноспособных членов общины, протагонистов всех значимых социальных действий. Но для инициационных мифов гораздо важнее, конечно, происходящее между смертью ребенка и рождением мужчины, то есть испытания - что юноша делает и что претерпевает в области хаоса, в заповедном лесу волшебных сказок, за Геркулесовыми Столпами обыденности. Да притом и сам юноша в каком-то смысле мертвец или, по крайней мере, существо иного мира: он уже покинул прежний космос и еще не родился в новом космосе, так что пребывает в особом внекосмическом пространстве, где возможны нарушения всех природных законов и социальных запретов и где при этом нужно спешить вперед, к окончательной гибели прежнего существа, без которого невозможно рождение существа нового и высшего. Поэтому герой инициационного мифа деятелен и агрессивен во всех своих проявлениях: в сексе (вплоть до насилия), в общении с равными (вплоть до убийства), в жажде познания (вплоть до вторжения в запретное) -- однако он не только нарушитель нравственного порядка, но и жертва насилия других внекосмических персонажей, то есть сразу субъект и объект внекосмического буйства. Инициация повсеместна, инициационный миф универсален, и архетипические его концепты, следовательно, могут встречаться в любых текстах, более того, могут выступать как несущая структура этих текстов, будь то "Кот в сапогах" или "Степной волк", или "Дикие парни". Или "Чудо о розе" и "Кодекс гибели". Концептуальная специфика последних в том, что авторы замыкают пространство повествования пределами внекосмического мира пребывающих в своеобразном амоке юношей, описывая этот мир не как промежуточный между низшим и высшим, но как единственный. Только общая героям обеих книг жажда гибели (мечта о смерти на гильотине у Жене; рефрен "погибнуть!" у fr. D.V.) может быть при желании прочтена как жажда нового и лучшего воплощения -- или, быть может, полного и окончательного знания, что, в сущности, то же самое. Итак, у двух книг много общего на архетипическом уровне, что никак не означает, будто у них много общего в стиле или в сюжете. Жан Жене образом кромешного мира избирает тюрьму, но тюрьма -- реальность, притом отлично ему знакомая, а вдобавок тюремные нравы известны в общем-то довольно широко, и в них действительно много от колдовского мира непрерывно сотворяемого и претерпеваемого зла. Потому и чудо о розе вершится у Жене в обстоятельствах по видимости реальных или почти реальных (голод, подневольный труд, иерархия воров и тому подобное) и лишь постепенно приобретающих волшебные очертания иного мира -- мира, где совершаются чудеса. Fr. D.V. описывает скитания своего мистического братства по дорогам Центральной Европы; порой высвечивается у него воспоминание о Петербурге, порой о гибели Рема (не основателя Рима, а штурмовика - штурмовиками, впрочем, интересовался еще Алистер Кроули, один из основоположников современного сатанизма), а порой fr. D.V. переходит на упомянутый в начале энохийский язык, записанный латиницей (с многими q и z), но от того не более понятный, - впрочем, колдовская заумь и не должна быть понятна. Зато присутствие в книге энохийского языка указывает на контекст действия, а так как намек свой fr.D.V. не расшифровывает, пора, наверно, наконец объяснить, что такое этот язык и кто такой Энох или (привычнее) Енох. Он - то ли старший сын Каина, то ли (с учетом путаницы ветхозаветных генеалогий) прадед Ноя, а жил он 365 лет, а после "Бог взял его к себе", и так он стал довольно популярен в апокрифической традиции, оказавшись сразу кем-то вроде ветхозаветного Сатурна (был "Сатурнов век", но был и "Енохов век" человечества) и ожидаемого мессии, а пока у Бога он вроде визиря, свидетельствуя против людских грехов. Все это станет особенно важно в конце времен: в конце времен Енох вернется и говорить, конечно, будет на своем (енохийском или энохийском) языке, на котором сейчас умеют говорить только ангелы, а из людей -- лишь немногие знатоки тайных наук.

В книге fr. D.V. энохийский язык звучит довольно часто -- едва ли не всякий раз, как действие или чувство достигают невыносимого напряжения, а потому вполне вероятно, что это и есть собственный язык автора "Кодекса гибели, написанного Им Самим", то есть язык "Его Самого", и впрямь самый подходящий язык для конца света. Так что, если миракль Жене -- апокриф не вовсе откровенный, то "Кодекс" -- апокриф откровенный, а украшающие его приметы современности вроде автомобилей, мескалина, академика с инфарктом, шприца и водолаза в водолазном шлеме делают эту откровенность даже еще откровеннее, так что книге естественно завершаться "перечнем бесполезных чисел" и люком в океане. Итак, если Жан Жене в повести о своем кромешном юношеском мире в общем остается верен традиционной для французской прозы экономии стилистических средств (недаром он классик новой французской литературы), то "брат Д.В.", напротив, не скупится на почти калейдоскопическую пестроту повествования -- отчасти потому, что принадлежит иной стилистической традиции, отчасти же наверняка потому, что так ему больше нравится. Притом Жан Жене и вправду был вор и сидел в тюрьме, а fr. D.V. гибель нашего эона мог разве что провидеть. В результате при всех архетипических сходствах каждая из двух книг интересна по-своему, но лучше (интереснее) всего прочитать их подряд и так совершить путешествие из одного заповедного леса в совсем другой, но не менее заповедный.

(Новая Русская Книга №1, 1999)