|
...Ветер воет в моем уме и моей душе
Надел новенькие кирзовые сапоги и сел писать про Моррисона. 8 декабря ему было бы 50. Могло ли такое произойти? Чтобы он стоял в сплоченном ряду живучих 50-летних, захвативших уже весь мир в свои цепкие руки, заполучивших заветные общественно-социальные позиции и культурные рычаги. (Если говорить о "наших баранах", то мне в этом году приходилось писать об одногодках Лимонове, Соколове, Шемякине. Примеры засилья 50-летних можно множить, хотя и меня можно обвинить и в поколенческом расизме, и в чем угодно еще.) "Господа утоляют нашу жажду образов. Они дают нам книги, концерты, выставки, спектакли, кино. Особенно кино. С помощью искусства они приводят нас в замешательство, ослепляют и порабощают нас. Искусство украшает стены нашей темницы, развлекает нас и делает нас безразличными". (Из книги "Господа и новые создания".) В 1991 году в Париже я был свидетелем пышных и помпезных торжеств по случаю 20-летия со дня таинственной смерти Джима. Меня не покидало ощущение необыкновенной кощунственности всего происходящего. Развлекательная индустрия заглотнула "Дорз" и Моррисона и, пережевав и переварив, выплюнула тысячами тысяч дисков, кассет, наспех состряпанных альбомов и монографий, пошлых сувенирчиков - маечек, наклеечек, значочков. Название группы и каноническая фотография Джима с вечно мутными дырами-глазами топорщились отовсюду, став уже, кажется, непременной деталью любого современного интерьера-ландшафта. "А с плакатов кричит безопасный бунт!" - написал он в "Парижском дневнике". Кладбище Пер-Лашез вытоптали стада новообращенных фэнов, дневавших и ночевавших у одутловатого мемориала Моррисону. Кстати, большинство поклонников, с которыми я общался, не верят, что Джим действительно там похоронен, предпочитая культивировать миф, придуманный им самим и его близкими, - миф о его уходе от мира, но не из него. Точная дата и причины смерти неизвестны, и даже его тела никто не видел, поскольку хоронили в закрытом гробу. Наверное, настоящая смерть как раз и должна быть такой - красивой, таинственной, непонятной... Фанатизм бушевал и в Штатах, где я оказался сразу после выхода очередной монументальной работы Оливера Стоуна (этакого американского Бондарчука) - фильма с бесхитростным названием "Дорз". Мне уже приходилось писать о том, как успешно удается американцам пошлить и популярить былых - пусть даже самых чистых и светлых - кумиров. Поскольку Моррисона даже с большой натяжкой не назовешь ни чистым, ни светлым, задача Стоуна была предельно проста - выдать на гора соцзаказ, добротно сделанный продукт на потребу времени. Хорош режиссер, хороши актеры, оператор - все хороши, только Моррисон-то был совсем плох, и от того, какими способами его пытаются сделать лучше, он не станет хорошим... "Это конец, прекрасный друг. Это конец, мой единственный друг, конец... "Отец?" - "Да, сын?" - "Я хочу убить тебя! Мать, я хочу ..." ("Это конец") Отец Джима был главнокомандующим военно-морскими силами США в Европе. Джим отрекся от родителей, решив создать группу, он убил их, предпочитая писать в анкетах, что они умерли. Он садировал своего младшего брата Энди. Бросил режиссерский факультет в Лос-Анджелесе (среди студентов был еще один Бондарчук - Фрэнсис Форд Коппола). Он был необычайно начитан. Вел совершенно беспорядочную сексуальную жизнь... "Почему я пью? Чтобы писать стихи. Порой, когда это затягивается и все безобразие погружается в глубокий сон, происходит пробуждение, и все, что осталось - истинно... Я хочу услышать последнее стихотворение последнего Поэта". Его поэзия в основном выходит за пределы американской поэтической традиции. Он был одним из первых рокеров, окончательно разрушивших все песенные каноны (сейчас ставшая архаичной рифма на Западе нашла себе последнее пристанище в текстах поп-сингеров и рекламных роликах). Стихи Моррисона, выходившие при его жизни мизерными тиражами в 100 экземпляров и потому не известные, к счастью, его рок-фэнам, можно отнести к вершинам современной американской лирики. Он был гениальным поэтом и никаким музыкантом. Мелодии, сочиненные и напетые им, а потом записанные музыкантами "Дорз", поражают своей безысходностью... "Мы живем, мы умираем, и смерть - это не конец. Мы все глубже погружаемся в Ночной Кошмар, сминая об жизнь цветок нашей страсти, прильнув к клиторам и членам отчаянья. В последний момент мы подхватим триппер из паха Колумба, наполненного зеленой смертью. (Я схватил ее ляжку - смерть улыбнулась)..." ("Американская молитва") Как-то златоустый Гребенщиков, чьи ранние тексты - едва ли не дословный подстрочник песен Моррисона, - сказал, что "только в России под "Дорз" тащатся так тяжело, так мучительно, так по-достоевски". Это правда: только в России недоразвитая поп-индустрия не смогла продолбить мозги обывателя до такой степени, что и "Дорз" бы воспринимались как розовый сироп "Битлз" или еще что-то в этом роде. Как заметил один критик, "Дорз" начали там, где закончили "Роллинг Стоунз". Спустя два года после того, как Джим научился петь, стал рок-звездой и секс-идолом Америки, ему все это надоело и опротивело. Последние концерты он начинал с издевательств над публикой, что в конечном счете привело к серьезному инциденту в марте 1969 года в Майами, запрету на выступления, суду и шестимесячному заключению, замененному штрафом. Даже сейчас трудно преуменьшить социальное значение бунтарства Моррисона. (А его бунт, в отличие от эстетского бунтика его любимых битников, имел гораздо более разрушительные последствия, до сих пор напоминая о себе чудовищными по своей изощренности и извращенности ритуальными самоубийствами на его могиле.) Быть американцем для него означало не быть язычником, а он был язычник: "Маленькая девочка издала крик удивления, когда дубинка ударила ее в бок. Я был там, рядом с пламенем в телефонной будке. Я видел, как они атаковали, и слышал индейские военные крики, и чувствовал адреналин полета-страха. Оргия террора пьяно шлепала по ослепительно яркой крови битвы. Нагие мы приходим и уходим в синяках... Огромная чертова сраная задница. Трахающий собственную мать извращенец. Ты врешь, ты надуваешь, ты крадешь, ты убиваешь... Ты умираешь совершенно одиноким, весь в грязи до подтяжек. И кто-то другой ходит в твоих штанах. И кто бы это мог быть?" ("Парижский дневник") Он жил в ожидании смерти, в ее предощущении, в уверенности, что он будет третьим после Дженис Джоплин и Джими Хендрикса. В его стихах и песнях Смерть присутствует в каждом слове, в каждой строчке: "Смерть делает нас ангелами и дает нам крылья...", "Твоя смерть даст тебе жизнь и освободит тебя от злой судьбы. Не опоздай", и т.п. Поэтом его сделали панический страх перед жизнью, животное отчаяние перед ней, не социальное, но физиологическое ее неприятие. Если уж говорить всерьез о "некрофильском характере", то Моррисон - классический пример: "Плач по моему члеяу, больному и распятому. Хочу узнать тебя, обретая душевную мудрость. Ты можешь открыть стены тайны... Смерть - родник, чья тайна заставляет меня писать. Медленный кортеж. Смерть моего члена несет жизнь... Может ли ад быть страшнее и реальней, чем теперь?" "Я сжал ее ляжку - смерть улыбнулась". Смерть, старый друг. Смерть и мой член - это мир... Все сливается в плаче на смерть моего члена... Парни сходят с ума от горя, что я пожертвовал свой член на алтаре тишины" ("Плач на смерть моего члена"). Вся эстетика, вся философия, вся эротика Моррисона - это Гимн Смерти. Естественная, "нормальная" смерть не может быть красивой, не может восхитить, вдохновить, возбудить, вызвать оргазм - ничего не может. Умирать в постели под прицелом софитов и телекамер, как Эрве Гибер, - это и есть жизнелюбие? Тогда, конечно, Моррисон был некрофилом. Многократно под воздействием галлюциногенов он описывал совсем другую смерть, другой Выход, другие "Двери": "Все плывет и кружится. Кожа разбухает, и больше нет различия между частями тела. Вторгается звук угрожающих, дразнящих, монотонных голосов. Это страх а желание быть поглощенным" ("Господа и новые создания"). "Мгновения внутренней свободы, когда разум открыт для бесконечности мира, и смущенная душа обречена бродить в поисках учителей и друзей" ("Открытие Люка"). Один из текстов Моррисона начинался вопросом: "Откуда желание смерти?" И заканчивался ответом: "Желание Идеальной Жизни". Все остальное - бездна между реальным и идеальным, мучительный поиск этого самого "Люка" и, наконец, его открытие. Джим умер, потому что очень хотел умереть. "Ее дыра охватила его, как теплая дружеская рука..." Ему не могло быть 50, и он не знает, что в этом году в России в загадочном издательстве "Суперсистема" вышел первый его сборник. Мой друг Лев Наврозов написал как-то, что все переводы всех русских поэтов на английском звучат одинаково - как малопонятная ахинея. То же самое можно сказать и о переводах Моррисона на русский. Но читателю не стоит обольщаться: англоязычной аудитории его поэзия тоже не ласкает слуха. Это пронзительные, грубые, иногда - страшные и обжигающие стихи. На мой взгляд, замечательно, что тексты хитов "Дорз" даны без перевода, и каждый может убедиться, насколько Моррисон-песенник примитивнее Моррисона-поэта. Сборник начинается прозаической зарисовкой "Дорога на рассвете": "Мы с отцом и матерью и дедом с бабушкой ехали через пустыню, на рассвете, и грузовик с рабочими-индейцами то ли столкнулся с другой машиной, или, я не помню точно, что там случилось, но по всей дороге валялись индейцы, истекающие кровью. Машина затормозила и остановилась. Тогда я впервые почувствовал страх. Мне, наверное, было около четырех, ведь ребенок, он, как цветок, поворачивает голову по ветру. Впечатление приходит теперь, когда я оглядываюсь назад, думаю об этом, как будто души этих мертвых индейцев... может быть, одного или двух... обезумев, бродили вокруг и вдруг прыгнули ко мне в душу. И они все еще там". Да, они все еще там. Они всегда, всегда будут там. Там-па-ра-ра-ра-рам. Никогда не писал в кирзовых сапогах. "Меня мутит от этих вонючих сапог!" Независимая Газета, 11.12.93 |