|
Тени Достоевского посвящается Дрожал в ночи одинокий папиросный огонек и вдруг, похищенный ветром, кротко исчез. Арсений зажег спичку и посмотрел на часы: на циферблате медового цвета пульсировала красная стрелка под продрогшим, чуть влажным стеклом...1 Пора в дом: скоро ночь бесшумно уйдет и на смену ей, уныло бренча помятым ведром, прошествует к колодцу хозяйка, -- и надо успеть проникнуть в розовую, кубового формата, комнатку с узкой бело-больничной дверью, и притвориться спящим. Крик отвратительно жизнерадостного хозяйского петуха возвещает о смерти: вместе с рассветом начинается самое ужасное, чудовищное, Арсений умирал каждое утро, тонул, погибал; невозможно, невозможно вынести: эти мертвенно розовые стены, смятое одеяло, мутные стекла, маятник в коридоре, смута, смятенье, хлипкий труп комара на подушке... ("Когда-нибудь вы все-таки покончите с собой", -- приветливо улыбаясь, сказал однажды знакомый доктор, любитель психологизма). Оттаивает, пробуждается околдованная ночью память и с мучительным совершенством восстанавливает былые дни. Пустынная площадь со скучающим памятником посередине, надоедливо длинная улица, украшенная гранитными тумбами, неожиданный поворот направо, и в тупичке -- увитый плющом, замшелый и мрачный -- старинный особняк с фамильным гербом на стене: откормленный лев с могучими ляжками свирепо целится в неизвестность. Со скрипом, натужно, нехотя открывается плотная толстая дверь и... коротко стриженный, небольшой вахтер Артем Юрьич шестидесяти пяти лет -- ежится, замерзает от холода, кутаясь в траченный молью и временем шарф, осторожно ступает замшевыми ботиночками по неуживчивому скользкому полу. В потаенных глубинах шаткого фанерного столика, ютящегося в углу вестибюля (где прежде важноусый лакей снимал с гостей бобровые барские шубы) -- спрятана твердая, темно-коричневая, крепкоугольная книжечка приятной наружности, с умыслом удобная -- тринадцать с половиной на десять -- чтобы с легкостью помещалась в карман. У Арсения хранилась точно такая же -- кроткая, застенчивая, бережно обернутая, живущая уже сама по себе какой-то своей непостижимой надмирной жизнью -- и служащая спасительным благодатным пристанищем, особенно в самые худшие дни. "Ах, горе лукавое", -- страдальчески поднимая круглые брови, восклицал Артем Юрьич. Вопреки его ожиданиям, вопреки тайным старомодным мечтам, -- "прерывая биение сердца, не упала щегольская трость, -- не пришел, не встал, сутулясь, у порога молчаливой тенью кающийся Свидригайлов"2 -- лежала, лежала книжечка на прилавке -- да и исчезла, будто и не было. А Артем Юрьич, упорствуя, все сгибал, складывал пополам сплошь исписанные листы, витиеватым мышкинским почерком выводил адреса на конвертах, высылал свои искусно, пленительно сплетенные произведения некоему полумифическому, как думал Арсений, редактору некоего почти полувероятного журнала (то ли "Zero", то ли "Зари"), но ни одного ответа еще не получил, и поэтому девушка с почты, находящейся как раз напротив особняка, уже смотрела с недоумением, -- видимо, силясь понять, где же обитают теперь обиженные, безответные герои романов А.Ю., как бы не дошедшие до адресата, куда же делась, куда пропала -- тонкая причудливая игра чувств, ночных сумрачных видений, клубящихся пепельных фраз... Но несколько персонажей все-таки поселилось в особняке -- ибо, когда Артем Юрьич вечерами обходил этажи, гасил люстры, смотрелся во все зеркала -- чуть усмехаясь, чуть покачивая крохотой розовой лысинкой -- то совсем непонятно было, кто это: то ли дивный маг-чудодей в клетчатом плаще, дурачащий своих зрителей, то ли блистательный генерал-аншеф с чисто выбритыми щеками, то ли хитрый еврей Евно, верткий бес-искуситель, головоломный мистификатор, живущий сразу в двух мирах3. (Любопытствуя, Арсений отыскал его дагерротип и удивился рыхлому рыбьему виду. Дора же, о которой у А.Ю. был написан лучший, по мнению Арсения, рассказ, на фотографии смотрела строго и прямо, с укором: стреляла в бывшего министра К. четыре раза -- два в Интерлакене и два в Петербурге -- и промахнулась, всего лишь ранила его дочь и уже после, уже в тюрьме узнала, что старик-министр был не тот -- а просто тихий обыкновенный деликатный француз по фамилии Миллер. ("Как это странно, как это невероятно и жестоко, -- писала Дора в своем дневнике, -- казалось бы, целую вечность ведется беспощадная самоотверженная борьба, а тираны по-прежнему живы"). Однажды Арсений пришел в особняк днем, сразу же после работы (где долго учил чьих-то детей рисовать с натуры тени, блики, оттенки настроений -- обучал вещам ненужным, неважным, но неизбежным и завораживающим) и застал Артема Юрьича в ужасном состоянии: срывающимся взволнованным голосом А.Ю. говорил, плакал (и почему-то Арсению было очень жалко его), рассказывал, что Федор Михайлович был очень грустный, грустный и чем-то удрученный и уходил медленно, медленно, спиной назад -- и можно было долго видеть его лицо -- такое усталое, горестное, такие глаза... И нужно (непременно, Арсений, непременно!) что-то делать и нужно что-то обязательно, обязательно разгадать... После этого Артьем Юрьич бросил все свои писания, отобрал лучшие рукописи и отдал Арсению, остальное сжег. 11 апреля 19.. года он умер. ............. ........................... .......................... ............... .................... ..................... ........................... ........................... .............................. Усталый, бродил Арсений по городу, заходил в кафе на Стремянной, и сидя в зеленоватом полумраке. отрешенно пил ржавый кофе и смотрел на замысловатый переброс теней от людей и от посуды. Ушастые неуклюжие тени метались туда-сюда как призраки, то разлетаясь в стороны и легко умещаясь в углах, то сбиваясь в середине в бесформенную кучу -- и лампа на потолке сама по себе начинала раскачиваться, издавая тонкий мелодичный звук, -- и можно было наблюдать испуг старого мохнатого паука, давно уже облюбовавшено себе эту удобную кружевную штучку, и теперь не знающего, куда деться от настигавшего зловещего мрака... Ночами Арсений любил сидеть на кухне, неспешно затачивая карандаш и приготавливая краски, задумчиво проводя бессмысленные линии на листе. Ему казалось -- будто из бездонной тиши, из далеких необъятных пространств, где вольно гуляет чудная гармония, -- давал свои советы строгий Малевич, Л.Попова улыбалась и протягивала руки, сухопарый очкастый Кандинский нервно застегивал пиджак. Не нужно было рисовать, а только тихо сидеть в ожидании -- с наступлением темноты каждая вещь в квартире приобретала свое, какое-то очень особенное значение, и страшно, и смертельно притягательно было находиться одному. Что-то плескалось и сплетало вокруг него свою мерную мелодию, чьи-то невидимые руки витали вокруг его шеи, чьи-то голоса нашептывали тайную песнь. И даже обычные, тусклые и приятно шершавые днем акварельные краски в темноте имели особый отсвет, и их милое нежное свечение, и проблескиванье поочередно то чудно расписанного кувшина, то лакированных полок, сливалось в один полублеск, в одну полумрачную душу, и так не хотелось уходить из этого грустного маленького мира, и уже, наверное, и нельзя было уйти, потому что он сам завлек себя в этот круг. 1991 1 читается чуть медленнее, чем остальные фразы, раздумчиво, отрешенно, с легким вздохом в начале периода
|