Маргарита Меклина
ТЕКСТ И ГАДАЛКА

Они встретились в Сан-Хозе, а через несколько месяцев уже жили вместе в Нью-Йорке. Он, благополучно оформив банкротство, снова занялся торговлей, а она писала рассказы. Вечером они ехали в бар. Он сидел в баре и рисовал на салфетке, она пила безалкогольное пиво. Ему было шестьдесят, а ей тридцать, но разница в возрасте только оттеняла одинаковость чувств.
"Послушай, часто говорила она ему, ты знаешь, наши поцелуи как бы были изнанкой моих рассказов, невозможно ведь писать и писать... Мне так хотелось иногда подразнить глаз, посмотреть на картину, на какую-нибудь наформалиненную, залученную в плексиглас, акулу твоего Дамьена Херста, на какие-нибудь завивающиеся в бешеном темпе круги Антона Хенинга... Ты знаешь, просто запеть про лошадей, про старуху, которую любил и жид, и грек из Варшавы... Твой язык был глубоко в моем рту, как бы проверяя, исследуя, было ли что-нибудь мною написано за день. Извлекая слова, извлекая стоны прилагательных из моей плоти, остовы существительных несуществующих островов... Мы как-то отправились в плавание... Плавание состояло из одного долгого крепкого объятья, во время которого ты почувствовал, что следующий мой рассказ должен осуществиться у моря. У тебя был запах соленых бочонков на палубе, мачт. Все будто менялось. Когда ты был во мне, мы как будто исследовали разветвленья сюжета (разветвления нервов и вен), когда же я сидела за своим плоским, не населенным ни карандашами, ни точилкой, столом, я исследовала телесные лабиринты нашей любви". Она взвешивала ткани мыслью, рукою же проводила по телу, которое превращалось то в шелк, то в кримплен: расстегнуть серую блузу, затем молнию на свободно спадающих брюках (в тот день они пили кофе, расстались); расстегнуть белую блузу, черную длинную юбку, как прямой строгий стакан, опрокинутый вниз (в тот день они пили в баре, разъехались в одиннадцать вечера); расстегнуть зеленое брюки-платье из заведомо мятой, как нарочно приготовленной для объятий, материи: он потянет сзади за рычажок молнии, будто разъединяя тело на две половинки (в тот день он почти сразу уехал); расстегнуть блузу из скользкого, будто влажного, шелка и полосатую, как спелый пампкин¹, юбку из шерсти (под ней тугой черный лифчик "Guess" и такие же трусы "Догадайся"): и вот, наконец, то, о чем она, в баре и кофейне, мечтала, взвешивая клокочущей мыслью, вытянутым дугой или стрелой телом, обмякающим под распусканием шелка своих черно-липких фантазий, как бы примеряя к впадинам плоти то, что непременно случится: и в тексте, и в теле, на Николет, у нее дома: черная блуза снята. Она почувствовала физическую боль, вакуумное жженье в груди: между ними все еще было пространство. Легкое движенье руки, и ее рука ложится на его, более темную, мягкую, как редкая кожа дорогого животного (он отвел в сторону сигарету, на ковре оседали столбики пепла). Ее телу вдруг стало странно находиться в неприкаянной позиции вертикали: осколочная ноющая бесплотная боль, боязнь пустоты. Несмотря на то, что ему почти шестьдесят, он заводится быстро. Ее руки проникают ему под рубашку. Боль начинает отпускать по мере того, как они, будто в каком-то известнейшем фильме, обнявшись, идут, как сквозь жизнь, по комнате, достигают кровати и входят друг в друга - компрессуют пространство - занимаются толчением воздуха в ступе - ну может, не всуе: удастся его удержать на час иль на два, ведь в машине все всегда происходит так быстро - как только она садилась к нему на сиденье, он тут же, без слов, начинал споро расстегивать брюки -
усмехаясь, одной рукой держа руль, другой рукой вытягивая из узкой щели "Клинекс" - салфетку, чтобы навести чистоту, не успевая еще достичь ее дома, выкидывая скомканную салфетку в окно, говоря "нет-нет-нет, ехать к тебе домой теперь нет никакого разумного смысла", довозя ее до ее апартмента на Николет во Фремонте, он всегда, посмеиваясь, указывал смуглой рукою на знак у дороги - "Нэнси, гадалка" - даже не подозревая о том, что совсем недавно она была именно в этом, отороченном зеленым штакетником, картинно-белом доме придорожной гадалки: "This is not a true love, сказала гадалка. Нет, нет, о любви здесь не может быть даже и речи, все продлится всего лишь шесть месяцев, семь..."
После посещенья гадалки ей показалось, что была какая-то ложь в том, что именно вещи, являющиеся атрибутом гадальных умений (предчувствие, замиранье в груди, разрозненные предметы вдруг собираются в одну плотную труппу) казались ей залогом их никогда не распавшейся встречи. Какими картами Таро, какой хиромантией объяснить то, что он казался ей странно знаком? Его темное лицо (увидев его в первый раз, она ощутила, что все время носила его образ в медальоне в душе, в виде забытого, но позже проясненного снимка), его глаза, обведенные кругами прожитых лет, его жесткие армянские брови, его готовый на все быстрый смех, его улыбка продавцу, мальчику, заваривающему ему кофе, -- ей, когда она предлагала ему разделить деньги и ночь? Почему с каждой строкой, которую она добавляла в свой текст, он становился ей роднее и ближе: "Как я буду писать о тебе, еще не зная тебя? Достаточно ли будет исследовать твое тело? Узнать, сколько волос растет на твоей тонкой груди, как изменяется твое лицо, когда ты достигаешь оргазма? Как ты становишься нетерпелив и неровен, стесненно дыхание с хрипением из-за количества выкуренных за твою международную (домик в Иране, поставки в Армению, галерея в Америке, где ты скрупулезно удерживал художников, как муравьев, под перстом) жизнь, сигарет, когда ты кладешь руку свою мне под юбку? Достаточно ли будет узнать, что у тебя крепкий ароматный запах Востока и кренделей, что покупали мы в России в кондитерской? Мне кажется, для любой однородной книги о супружеской паре нужна скрепа, идея: моя и твоя жизни, извивающиеся в ритме денег, любви... Были ли события предвестием встречи? То, что ты когда-то держал на Бродвее свою галерею -- как это соотносится с тем, что в возрасте двадцати лет я покинула Петербург?"
Они сидели на улице у кофейни "Бежан" за два светофора от его места работы и ели эклеры. "Я так любил эклеры, говорил он, мне было восемь лет и я жил в Бейруте - папа мне давал деньги, и я ел их: два, три, четыре, пять... Ты замечательно выглядишь - у-у-у! - ну просто прекрасно" -- он оглядел ее длинную черную юбку, замысловатую белую кофту, подчеркивающую ее очень тонкую талию и объемную грудь. Замолчал. Она курила, молчала. С эклера сыпались шоколадные длинные иголки. Нехолодно, дрожь. "Накинь куртку, сказал он, не стоит тебе столько курить". "Как твоя дочь?" "Хорошо, хорошо... Ты знаешь, Байарс - у него уже был тогда рак и из него доктора должны были что-то отсасывать - взял кисть, огроменных размеров, и сложенный, как веер ангелов, во множество раз круглый кусок бумаги. Примакнул кисть. Просто приложил ее: на белой бумаге осталось черное пятно. Потом развернул -- получилось чудесно. Одна женщина хотела у меня это купить. Две тысячи, сказал я. Теперь это стоит -- уу--у-у! -- это теперь стоит так много. Не сейчас, а в октябре-ноябре мне надо еще что-то продать". Она с трудом понимала, что он говорит, прислушиваясь к самой себе: она заметила, что как только ей удавалось сфокусироваться на его руке, державшей то сигарету, то ручку, чтобы нарисовать ей на салфетке сумму долгов, дрожь уходила. Дрожь, опять дрожь, боязнь пустоты. Фокусировка на его лице, на предстоящем тепле его крепкого тела: дрожь уходила. Она заинтересовалась эффектом. "Ну, что скажешь? Теперь твой черед говорить". Она молчала. "Знаешь что, сказал он, мне надо платить налог на сорок три тысячи. Только об этом и думаю. Ехала бы ты домой". Помня о сильном небе и высокой луне, которые она с ним вчера испытала в рассказе, она сказала: "может, заедем на пару минуток в бар, выпьем?" "Нет, сказал он, я был в настроении увидеть тебя, а теперь нет. Поехали по домам. Хочешь, пойдем с тобой в бар в понедельник". Зачем-то она села к нему в машину, вместо того, чтобы поехать в своей -- так трудно всегда было с ним расставаться... Они выкурили по еще одной сигарете. "Не знаю, вдруг сказал он. Не готов. Часто я знаю, что сказать, а теперь нет. Что я знаю? Там где-то мой дом, здесь работа. А больше ничего. Знаю только, как до Ливермора доехать". Она погладила его по рукаву пиджака. "О чем ты?" "Сам даже не знаю, все думаю о сорока трех тысячах". Она попыталась поцеловать его в щеку. Он коснулся рукой ее колена и прикоснулся своими холодными, будто обесцвеченными (как, в темноте, она знала их цвет?) губами к ее губам. Уехал. Отрешенно она тоже поехала домой, докупив сигарет. Едва добравшись до дома, она написала ему письмо по и-мэйлу: "Если тебе нужна помощь, скажи -- сделаю все для тебя. Хочешь, даже буду продавать твои украденные картины, поеживаясь, пешком перебираться через границу, поеду с тобой в таинственный город..." Наутро она проснулась и вспомнила, как он был холоден по отношению к ней. Не глядел на нее. Говорил о финансовых трудностях. Не обнимал, не произносил нежных слов, а говорил о долгах, думая, что она может ему одолжить. В ответ на электронное предложение помощи она получила письмо: "неплохо было бы, если б ты дала мне пять тысяч. Я тронут. Встретимся в баре, а после этого поедем ко мне, моих домашних не будет неделю". Когда она, с чековой книжкой в руке, со стерилизующей свежестью на коже от принятия душа, подошла к "Бежану" - обычному месту их встреч - он обнял ее с радостью и, отводя ее руку ("потом, потом, не спеши"), протянул ей подарок: записи исполненных на дудуке мелодий (дудук - всего лишь деревянная дудочка, а звучит как дивный женский голос, сопрано), которые собрал в армянских селах Комитас, полубезумный музыкант и теолог, и скрипичный концерт: "когда Хачатурян приехал с концертом, я жил в Бирмингеме, мне было семнадцать - увы, нам не удалось попасть на него, все места в зале уже были заняты... - но как ты? Иди сюда... Теперь твой черед говорить...". ПОДУМАВ, ОНА РЕШИЛА НЕ ПИСАТЬ О ГАДАЛКЕ. ОНА ЗНАЛА С САМОГО НАЧАЛА, ЧТО ЭТО БЫЛА ЛЮБОВЬ, И СУЩЕСТВОВАЛИ ЛИБО ТЕКСТ, ЛИБО ГАДАЛКА, ТЕПЕРЬ БЫЛО СОВЕРШЕННО НЕ ВАЖНО
- несмотря на то, что она пыталась вернуть одолженные когда-то ему пять тысяч, он просил у нее еще и еще, и она уже знала, что через несколько месяцев, оставшись без денег, ей придется съезжать с Николет - а куда? к нему? - но он жил вместе с женою, и вот жена стала настаивать, чтобы он либо наконец перестал изменять, либо с нею развелся; он ушел с автомобильной стоянки и начал продавать картины с Вебсайта - теперь все случалось так запутанно быстро, что казалось, что именно эти событийная скорость и сложность служили выигрышным билетом любви. Когда она вспоминала о их первых встречах, невозможно было выстроить события одно за другим, ибо как и текст, так и тело, и его какая-то то ли с изъяном, то ли с изюминкой замысловатая, непростая душа не укладывались одно за другим в молекулярно-словесную форму, и то, что случилось раньше, потом казалось, что случилось позднее - так ловко вывертывалась из неловкого положения память, что то, что когда-то казалось ей пораженьем - их сближение, их первый lovemaking на следующий день после того, как они впервые встретились в Сан-Хозе на автомобильной стоянке - теперь превращалось, тисненое текстом, в легенду (на полях жизни - пометки, жизнь состоит из страниц):
он ждал ее в ловких парусиновых брюках, в ковбойской желто-молодежной рубашке, на заднем сиденье машины деловито стояла большая синяя сумка, его руки были исцарапаны в кровь ("ловил кота: не оставлять же его на улице на два дня, пока мы с тобой будем в отъезде!"). Молча, по солнцу, по желтой дороге... Остаться один на один с незнакомым мужчиной, гадая, как происходит сближенье... Рыбак идет по дороге, светит солнце, спасет. Внизу глубит голубой океан. Подогревает, смягчает природа. Дорога такая далекая, дорога такая неизвестная, дальняя... Остановиться на замурзанной ферме с хозяином-мексом, зайти в зеленую грязную пластмассовую будку пописать (он протянул ей салфетку), купить немытой клубники, которая наутро оставлена будет, кровавая цветом, будто стыдный свидетель, на ненужном столе. По дороге он рассказывал ей, как пять лет назад пробирался по опасным горам Карабаха: "танки, ни чистоты, ни воды, я был все время в одной и той же рубашке, иногда где-то там, в низине, попадаются люди, живут мирной жизнью в самой сердцевине войны", о богатых благотворительных евреях Нью-Йорка, о том, как азербайджанские власти выдавали по три персиковых дерева на каждую обделенную войной безмужнюю женщину, о том, как в детстве тайком курил сигареты, ставя на них печать со своим собственным именем, и как схватил его за руку однажды священник, прочитав на горящей, еще на пару затяжек готовой, сигарете слова.
Проехали город Лучию. "Здравствуй, Лучия", пошутил он недобро. "До свиданья, Лучия", выбрасывая не угодившую клубнику за хвостик в окно, процедил он, когда они миновали Лучию (уже полночи они искали в этих бесприютных ночных городишках ночлег). Наконец, в туристической Кэмбрии он оформил отель на себя, выбрав, не скупясь, кровать "королевских" размеров. Она содрогнулась. Его синяя сумка, которую он по-хозяйски вносил, ее пугала безмерно. Два одинаковых бесполых халата на столике у кровати, камин. За окном -- океан, который потом не даст ей спать всю ночь. Шум. Шум океана. На телевизионном экране -- шахтеры, все в коричневом свете: почва, шахтерские каски, кожа, сажа, бурильные машины, руда. Он разжигал камин, для этого уже была разложена на поленьях бумага, приготовлен пакетик, подливающий масла в огонь. Он предложил пиво. Он предложил сыр и печенье. Он предложил кока-колу. Он предложил играть в карты. Он предложил ей раздеться. Он предложил раздеться и смотреть телевизор. Она медленно снимала в ванной контактные линзы. Его розовая косметичка стояла на раковине, его зеленая кофта лежала на столике. Он предложил ей войти в комнату. Она села на кровать в брюках. "Ты спишь в одежде?" спросил он. Он предложил ей раздеться и смотреть телевизор. "Ну что, будем смотреть телевизор?" -- спросил он. Она, повернувшись спиной к нему, раздевалась. Стащила колготки. Она легла в кровать рядом с ним и сразу же его обняла. Обняла его. Он был в черной футболке. Он тут же ее тоже обнял. Она его целовала. Она лежала на нем и его целовала. Он взял ее руку и повел ее вниз. Он помог ей снять последние детали одежды. Он попросил ее сесть на него. Вдруг что-то прошло, проскользнуло. Ухнуло будто в море. Неожиданно его тело оказалось совсем близко. "Да", сказал он. "Три года один. А теперь -- надо двигаться". Она ощущала, с его помощью, обволакивающую мягкость своих внутренних тканей. Все расширялось. Восторг переходил в сердце и грудь. Когда они кончили, она заметила на его плече татуировку. "Я был в Иерусалиме. Это как концлагерь, а? Они паломникам ставят этот крест на плечо. Женщинам же - на правую руку, под колечко, ставят темную точку... Ты меня уморила. Knocked me out². Еще сигарету?" На экране шахтеры все еще, щеголяя касками, раскапывали несуществующий город. Она обняла его и он тут же заснул. Через две минуты он высвободился из ее объятий. Теперь он спал на одном конце кровати, а она на другом. Он был похож на большую собаку. Его спина была формы трапеции. Она смотрела на уходящий пламень камина. Океан не давал спать. Она прошла, обнаженная, к столику и закурила. Она прошла в ванную. Она опять прошла к столику и закурила. В ванной посмотрела на свое облегченное белое перламутровое морское винное пенное тело. Легла в постель. Проснувшись, он сразу сказал: "ну, поехали?" "Мы не заедем в замок?³" спросила она. "Нет, как-то не хочется. Отвезу тебя домой. Я так устал. Все болит. Скучная дорога. И как мы умудрились так далеко заехать? В следующий раз будем лучше планировать". Всю дорогу домой, два часа, они ехали молча. Он привез ее к дому. Поцеловал. Достал из багажника ее сумку. "Спасибо", глядя ей прямо в глаза, сказал он. Она недоверчиво посмотрела на него и пошла. Он стоял и смотрел, как она идет к дому. Она шла к своему дому, забыв о компьютерном диске с текстом о фортуне, гадалке. ВЕДЬ СУЩЕСТВОВАЛ ЛИБО ТЕКСТ, ЛИБО ГАДАЛКА, ЛИБО ЛЮБОВЬ, ТЕПЕРЬ БЫЛО СОВЕРШЕННО НЕ ВАЖНО
- летать туда и обратно, из Сан-Франциско в Россию, самолеты взлетали, садились, между приземленьем и взлетом 11 с половиной часов: для того, чтобы быть к нему ближе, она заинтересовала идеей международной арт-галереи меценатов, поэтов... minor poets, big shots, little archivist ladies⁴... для того, чтобы склониться к нему обсуждая бюджеты, обнять, застелить чистотою постель... Электронными сгустками шли сообщенья... "Мистер Вреж, сообщите, с какими художниками мы будем работать..." "Дорогие Анна, Марина, Ирина...: я хотел бы, чтобы в каталоге выставки Вы упомянули о Рите: наша встреча на автомобильной стоянке, где я вынужден был некоторое время работать из-за недостач в подотчетности моей галереи - арт-дилер и writer - возможно, вскоре станет достоянием славы..." "Дорогой американский колдун, вот какую я Вам доверю историю: мы встретились с ним в Сан-Хозе на автомобильной стоянке... Его рост 5 футов восемь инчей, его вес сто пятьдесят семь, цвет кожи оливковый, темный, я люблю дышать в его продольные чуткие уши, я люблю разглаживать его жесткие брови, я люблю просовывать руку свою под его воротник... его глаза кофейно-коричные, ноги чуть коротки, брюки вальяжно ниспадают на туфли, он субтильной комплекции, в пиджаке же с подплечьями выглядит сильно (сразу после того, как кончает, он говорит мне, что секс не имеет direction⁵, он похудел как-то снизу, на тонких иссохших ногах, как нашлепка, контрастом, - обильные волосы и мужская набухшая жизнь), его носки потакают цветом ботинкам, он прихрамывает в моменты волнения, а когда едет в машине, стряхивает пепел в окно. Вот я сообщаю Вам, что Вы просили, теперь дело за Вами, высылаю Вам все ($150.59), что у меня есть." "Здравствуйте, дорогой Сан-Ламин... я о Вас узнала в русской газете..." -
Сан-Ламин, черноголовый, вирильный⁶, с белыми пуговицами, вразнобой пришитыми к черной рубашке, сказал ей: "Если по белой магии делать, то, в случае неуспеха, мы тебе найдем другого мужчину. А если по черной - отдашь душу Дьяволу и будет совет да любовь. Раздевайся". "Зачем?" - испугалась она. "Только верх", сказал он, и она закрыла глаза, вздрогнув - по бровям, по изнанке век, прошло невидимое телесное желтое пламя, его руки проверяли на крепкость ее позвоночник, затем, загасив свечу, он приказал ей одеться. "Все?" - удивилась она. "Все, сказал он, будем делать по белой: вот книга - прочитаешь три раза... А если все-таки захочешь по черной - пошли телеграмму, но помни: чары будут действовать только три года, потом придет смерть".

Попутчик-даргинец в самолете Библию видит, "до Сан-Франциско толщины хватит", а даргинца Османом зовут, Осман Багомаевич Магомедов, он в автомобильно-дорожном читает лекции по геологии, он показывает мне облака с остриями горних вершин, он напоминает мне об автомобиле... в самолете напоминает он мне об автомобиле...
...В одной комнате пахло сигаретами, а в другой, в спальне, она брызгала одеколоном на карпет⁷... он там, в машине, все-таки дал мне потрогать, а домой ко мне не пошел, говорит, я устал, все равно сегодня не выйдет... ну просто хоть силой...
Они жили душа в душу вместе три года, а после этого он зарезал ее ножом, когда они лежали в постели. Сам он врезался на машине в огражденье моста.

Маргарита Меклина, 15.07.1972 -- 22.07.2002
Вреж Бабумиан, 26.07.1942 -- 22.07.2002
Телеграмма
Согласна отдать свою душу.
Согласна на скоропостижный смертельный исход.
Маргарита Меклина 15 июля 1972 года рождения
Вреж Бабумиан 26 августа 1942 года рождения
Известите об исполнении приворота

Она листала Библию и понимала, что совершенно не в состоянии прочитать, не отрываясь, три тысячи с лишком страниц. Один из ее рассказов назывался "Второе прочтение Борхеса": некий человек, попав в черную дыру, вдруг обнаруживает себя в Бухенвальде. В то же время год равен минуте. Год, который он проводит в концлагере, равен минуте, во время которой он находится в черной дыре. У Борхеса писатель Хладек проживает год за минуту и успевает дописать свою пьесу "Враги". На чтение трех тысяч с лишком страниц ей понадобилось бы около двадцати часов непунктирного чтения. Она спрятала сигареты, пытаясь забыть о его теле, о его стесненном дыхании во время оргазма - отражение книги, отражение Библии, совпадающей самой с собою и с нею, переходило в нее подводным текучим пластом. Она взглянула на его фотографию, вложенную между листов, и убрала ее в ящик. Он позвонил ей под утро. "Я не шокирую тебя своим ранним звонком?" "Нет", сказала она. "Мне нужно срочно приехать к тебе -- у тебя, на Николет, тихо". "Но у меня по соседству - громкие мексиканские дети", -- возразила она. "Я имею в виду визуально тихо - не будет этого мельтешения перед глазами - кофейных красок, людей..." "Хорошо", сказала она. Он приехал и сидел за неровно сбитым столом, с сигаретой в зубах, рассматривая "Художественный журнал", который она привезла из России. "Базелиц", -- бегло сказал он, узнавая знакомца по карандашным штрихам.
Он сказал: "я решил уехать в Нью-Йорк. Мне нужен партнер. Ты. Мне нужна ты. Я тебя всему научу. Будешь следить за финансами, подчищать за мной грязь" - увидев у раковины небрежно брошенный ею офорт, он хищным зверем к нему подошел: ко всему, что связано было с холстами, с краской, с искусством, он чувствовал цепкую, личную уверенность-страсть. Он подвинул перед собой пустую коробку из-под сигарет: "смотри: картина - это не машина, не "Мазда", не пустая коробка". Он опять подвинул коробку. "Все учтено, все знают, где находится та или иная работа". Она молчала, смотря на него. "Ты спросила у меня, что меня привело в артворлд⁸ (он всегда особым тиснением голоса отмечал это слово). Это как программирование, как рисование схем. Шахматы. Движем картины туда" - он опять передвинул коробку - "и сюда" - он положил голову на стол, и закрыл глаза. Опять открыл, посмотрел на нее: "думай, а я здесь, за столом, пока буду спать".

"А как же любовь? -- спросила она -- я хочу быть с тобой... я люблю тебя..."
Он задумался.
"Я не готов", сказал он.

Стану я, раба Божия Маргарита, благословясь -- пойду перекрестясь, из избы в двери, из двора в ворота, в чисто поле, подвосточную сторону, в подвосточной стороне -- изба, среди избы лежит доска, под доской тоска. Плачет тоска, рыдает тоска, белого света дожидается, белый свет без красного солнышка мается - так и меня, рабу Божию Маргариту, дожидался бы, не мог бы без меня ни жить, ни быть, раб Божий Вреж. Впивайся, тоска, въедайся, тоска, в грудь, в сердце, во весь живот рабу Божию Врежу, разрастись и разродись по всем жилам, по всем костям сухотой по рабе Божьей Маргарите, аминь.

Навалилась вдруг усталость такая, что ни есть, ни пить она не могла -- приходила домой и упадала в кровать, будто вынули сердце, будто силы все были кем-то испиты. Голова постоянно кружилась, в сладкий клонило сон -- приходила домой и спала. Купила две свечки, иголок... Нашла где-то в кладовке чернил, вымазала свечи чернилами, нарисовала две буквы имени дорогого, иголками обтыкала их и когда иголки падали в ту сторону, где он жил, произносила слова:

Стал, не благословясь, пошел, не перекрестясь, из двери в двери, из ворот в ворота, вышел в чистое поле, стал, оборотился, свистнул тридевять раз и хлыстнул тридевять раз, вызвал тридевять сил. Вы, слуги верныя, сослужите мне службу, запрягите коня вороного, съездите за тридевять верст. Там есть в одном тереме парень силен - вы ему пересеките пути и дороги. Оли-якш и сам черт-рыцарь, взойдите в сердце его, возьмите крови алой и волос цвета белого, посадите на коня вороного и привезите в чистое поле чрез горы, чрез воды, чрез уголь и покажите ему тридевять молодцов, тридевять демонов, тридевять сил. Приведите меня, рабу Маргариту, и посадите меня, рабу Маргариту, за столы дубовые, за столы виноградные и разрыв-траву поставьте на стол. Я взойду в сердце парня и вложу ему сухоту сердечную и тоску незабвенную; я, раба, сяду на коня вороного и влечу в него с огнем-пламенем и страстью горячею. А вам, слуги верные, дар дарю от сильного парня: алыя крови; оли-якш и сам черт-рыцарь, али сечес тукулис суйда ристе ерх оршимет".

Она написала: "I love you, I love you so much, Vrej, that I can't live without you. But today I can't say that I love you, because I'm so skeptical, so pragmatic... but still I love you, I love you, I love you"⁹.
"Hi Rita, the most fruits are at their best now, go to the Middle Eastern store and try fresh pistachios, and fresh dates, half-ripe. All these are part of this wonderful life. The reflection of light in a dew-drop is not less than light itself. And the feelings that exist in the world exist in all of us..."¹⁰
Она написала: "I love you so much that I won't require any feelings from you. No matter how hurt I am -- I wouldn't show it to you. No matter how much I want you -- you will never know."¹¹
Он написал: "I enjoy when you tell me about your feelings, you sexy thing... You feel how erect I get when you touch me!"¹²
Он позвонил через день. "Ну как там наш нью-йоркский проект? Будешь партнером?" Она устало вела разговор, засыпала. "Может встретимся?" - спросил он. Она, почти теряя силы, нехотя согласилась -- ей не нужно было деловое партнерство.

Они встретились в Сан-Хозе, а через год уже жили в Нью-Йорке.

1999-2000

1 Тыква (англ.)
2 Ты меня вырубила (англ.)
3 Рядом с Кэмбрией находится городок Сан-Симеон с замком газетного магната Вильяма Рэндольфа Херста
4 Малых поэтов, больших шишек, архивных махоньких леди (англ.)
5 направления (англ.)
6 вирильный - от слова virile (англ.), что значит "мужественный", "полный потенции"
7 ковровое покрытие (англ.)
8 мир искусства (англ.)
9 я люблю тебя, Вреж... <...> далее следуют разнообразные варианты "я люблю тебя".
Привет, Рита. Все фрукты сейчас - в самом расцвете. Пойди в магазин, торгующий дарами Востока, и попробуй свежие фисташки, и свежие фиги, наполовину созревшие. Все это - частица этой замечательной жизни. Отражение света в капельке воды не меньше, чем сам свет. И чувства, которые существуют в мире, существуют в каждом из нас.
11 Я люблю тебя так сильно, что не буду требовать твоих чувств в ответ. Не важно, что я страдаю - ты этого не увидишь. Не важно, как сильно я хочу тебя - ты об этом никогда не узнаешь.
12 Мне нравится, когда ты говоришь мне о своих чувствах, ты - маленькая нимфетка. Ты ведь знаешь, какую сильную эрекцию ты вызываешь, когда до меня дотрагиваешься!