Маруся Климова
ПРОЗАИК ВЛАДИМИР СОРОКИН ЖЕЛАЕТ ПИТЕРСКИМ ЧИТАТЕЛЯМ И ПИСАТЕЛЯМ ПОБОЛЬШЕ ХОДИТЬ В КИНО

Московский прозаик Владимир Сорокин олицетворяет собой целое направление отечественной словесности, которое, по аналогии с параллельным кино (пародирующим приемы традиционного и массового кино) лучше всего можно было бы обозначить как "параллельная литература". В 70-е и 80-е годы Сорокин активно печатался в самиздатовских отечественных журналах и на Западе. Его произведения ("Очередь", "Норма", "Последняя любовь Марины") переведены на все основные европейские языки. В свое время вхождение его романа "Сердца четырех" в шорт-лист первой Букеровской премии в России наделало много шума... Но сам Сорокин до сих пор редкий гость не только в Петербурге, но и на страницах питерской прессы...

-- Владимир, вы сейчас в качестве сценариста работаете над фильмом "Москва". Расскажите, что это будет за фильм.

-- Артикулировать этот фильм сейчас для меня довольно сложно, так как я нахожусь внутри ситуации. Но я думаю, что это будет некий сон о московской жизни. Я очень люблю сны, хотя когда два года назад писался сценарий, мы не предполагали, что это будет сон.

-- А почему вы решили работать именно с Зельдовичем?

-- Зельдович в свое время снял короткометражный фильм "Воительница" с Крючковой. А восемь лет назад -- "Закат" по Бабелю. Для дебюта, мне кажется, это совсем неплохо. Это такое нормальное европейское кино. Фильм кочевал по разным фестивалям. Потом у него наступила пауза, и, кажется, она была не случайна. За эти годы он проделал большую внутреннюю работу. Так что "Москву" и "Закат" сравнивать, конечно, трудно.

-- Почему же все-таки сон?

-- Вы знаете, в кино я ценю либо навязчивую до предела обнаженную реальность, либо абсолютно ирреальные сновидения. В любом случае, мне бы не хотелось, чтобы виднелись уши автора. Я очень не люблю авторское кино.

Мне нравится, когда непонятно кто и когда это сделал. Поэтому я всегда тяготел к безличной литературе, где как бы автора нет совсем. И в кино тоже.

-- А конкретно, каких режиссеров вы предпочитаете?

-- Их вообще очень много. Причем я люблю не обязательно шедевры. Например, есть такой советский фильм "Королева бензоколонки", режиссера я даже не помню, но он мне очень нравится.

Конечно, я люблю не только такие фильмы. Я обожаю Эйзенштейна, у Тарковского я люблю только один фильм: "Иваново детство". Чиаурели я люблю всего. На Западе из современных -- это Кроненберг, Ларс фон Триер, Тарантино. У Гринуэя мне нравятся два фильма: "Контракт рисовальщика" и "Повар, вор..." Фассбиндера я никогда не любил, может быть потому что я слишком хорошо знаю всю эту немецкую ситуацию. На самом деле, ему было совершенно плевать, что снимать. Правда, и Лене Рихенштайн было плевать, что снимать - атлетов Третьего Рейха, фюрера или подводных рыб. Но она была великая художница, и ее позиция абсолютно свободна. А Фассбиндер слишком ангажирован, и по его фильмам можно судить о его политической и сексуальной ориентации, он навязывает зрителю свои комплексы. Я вообще не люблю, когда искусство используют для каких-то своих личных целей.

-- То есть, по-вашему, настоящий художник должен освободиться от всяких нравственных ценностей, быть холодным и отстраненным?

-- Ну, я не то, чтобы очень люблю холодную форму, просто меня всегда интересовали чистые структуры. В конце концов, они присутствуют не только в отстраненном, но и в животном мире тоже. Любой жанр выживает по определенным законам. Мы всегда можем сказать, почему этот фильм кажется нам слабым. Эта система критериев во многом обусловлена наличием в кино чисто формальных приемов.

-- Но раскрытие и обнажение приемов неизменно ведет к смерти определенного жанра? Своим творчеством Вы сознательно провоцируете приближение конца литературы, например?

-- Сейчас литература, как и другие виды искусства, переживает кризис. Это объективный кризис жанра, потому что слишком мощные языки влияния конкурируют с ними.

Что касается меня, то я всегда был таким мальчиком, который хотел разломать этот мир и посмотреть, что внутри. И всю жизнь я этим и занимаюсь. Если литература хочет выжить, она обязана мутировать, иначе она даст дуба очень быстро. А я просто выполняю терапевтическую функцию, чего многие не понимают. Один критик даже написал, что Сорокину нужно рвать ноздри и в Сибирь. Все дело в том, что великая русская литература уже давно бы благополучно перестала быть великой русской литературой вместе с окончанием Серебряного века, и стала бы просто русской литературой, но после революции, которая во многом была порождена ею, она была опять поднята на щит большевиками как самый мощный язык влияния. Они ее использовали. И они ее заморозили. Пока работал советский холодильник, она там сидела и была жива. А когда этот период кончился, она превратилась в груду гниющего мяса. Так что все эти критики напоминают мне кликуш, танцующих вокруг гниющего бронтозавра. Некоторые делают вид, что вообще ничего не произошло, несмотря на ужасную вонь. Есть такое африканское племя, где, когда вождь умирают, делают вид, что ничего не произошло. Его подвешивают на веревках, водят, продолжают кормить, подкладывают под него жен. Вот и наша официальная литературная среда производит с литературой подобные манипуляции.

-- Значит, вы чувствуете себя изгоем в этой среде. А литературные премии вам когда-нибудь присуждали, я помню, вы были номиринованы на первую Букеровскую премию?

-- Нет, никогда. Честно говоря, все эти премии, симптоматичны уже тем, что размер их достаточно скуден. Размер Букера - 20 тысяч долларов. Ничтожная сумма! Особенно если учесть, что для людей, которые их учреждают, нет большой разницы между 50 и 13 тысячами. Поэтому это унизительные деньги. И ради этого разыгрывается вся эта комедия. Уже это говорит о том, что престиж литератора сильно упал. Меня когда-то заочно приняли в Союз писателей, кажется, в 1992 году. Я даже не знаю, член я сейчас или нет. И в ПЕН-клуб меня приняли: мне позвонил Женя Попов и предложил вступить. Но в ПЕНе все же есть преимущества какие-то, поехать за границу, например, -- они все бумажные заботы берут на себя. Ради этого я там и состою.

-- Вы живете благодаря литературному труду?

-- Да, с конца восьмидесятых.

-- А с театром вы тоже сотрудничаете?

-- Больше всего я работаю с немецкими театрами. В Германии мои пьесы считают очень современыми. А здесь в Москве, когда в театре Ермоловой режиссер Алексей Белинский поставил мою "Махоманию", то директор театра сказал: "Пусть она идет, но никакой рекламы не будет." Прямо как во времена андеграунда. Но андеграунд меня больше не устраивает. Мне сейчас интересно массовое искусство.

-- В "Клаустрофобии" в Малом Драматическом используют ваши тексты. Вы работали с Додиным над этим спектаклем?

-- Они просто взяли мой текст. А вообще Додин делает нормальный коммерческий театр, который лично я приветствую.

-- А в литературе вы тоже предпочитаете писателей сталинской эпохи?

-- Ну, я читаю, конечно, не только их. Правда, сейчас я мало читаю, а больше смотрю. Я думаю, что литература будет выживать, симбиозируя с другими визуальными практиками, а традиционная литература в чистом виде, не подкрепленная связью с визуальными практиками, потихоньку станет маргинальным прикладным жанром для библиофилов. Картинка все больше вытесняет слово. В компьютерной практике, например, информационная система "Windows" вытеснила DOS, то есть пиктограммы заменили текст. Это событие трудно переоценить, на мой взгляд, оно равносильно расщеплению ядра.

Я думаю, что текст постепенно совсем вытеснится из жизни, или будет существовать, как некий паразит на громадном теле визуального. Раньше было наоборот. Говорят, Брейгель за свою жизнь видел около пятидесяти тысяч изображений, включая картины, изображения в церкви, вывески мясников и т.д. Сейчас современный человек за неделю может увидеть такое же количество визуальной информации.

-- Концептуализм кончился, но свою литературную деятельность вы продолжаете - над чем вы работаете сейчас?

-- Я сейчас пишу бесконечную вещь, которая совсем не похожа на мои остальные произведения. Это книга без конца. Она будет называться "Концерт". Это описание грандиозного концерта в огромном зале, во время которого много чего происходит и на сцене, и в зале. По жанру это почти пьеса, потому что там много персонажей.

-- Кем же вы ощущаете себя по духу?

-- Я, скорее, восьмидесятник. Но я совершенно не считаю себя обиженным. Большинство шестидесятников - люди эстетически крайне посредственные. Они все дети войны, которые много в детстве натерпелись, поэтому, вероятно, у них у всех теперь такая социальная булимия, то есть они никак не могут насытиться. Помните, у Джека Лондона есть рассказ о том, как человека спасли, когда он чуть не умер от голода, а потом он никак не мог наесться. Вот и они похоже, готовы сожрать все, что угодно: премии, звания, тиражи и т.п.

-- Но ваш ровесник Тимур Кибиров тоже сейчас получает премию за премией?

-- Кибиров не шестидесятник, но его вполне можно отнести к ним по духу. Вообще, писательская среда напоминает стаю голодных собак, которым периодически бросают куски, но размер этих кусков не соответствует их аппетиту.

-- А вас не раздражает само слово "писатель"?

-- Я понимаю, что я конечно же, не писатель. Мой процесс манипуляции с литературой отличается от традиционного с ней обращения. Каждый писатель имеет свой стиль, он узнаваем. Я же в любой момент могу его сменить. Я представляю собой тип такого паразита, который выжирает изнутри тело каждого писателя. Писатели это чувствуют и не любят меня. Я до сих пор не понимаю, чем я занимаюсь, что это такое.

-- После фильма "Москва" не собираетесь ли вы поставить фильм или написать роман "Петербург", пойти по стопам Андрея Белого?

-- Пока нет. Но я очень хочу приехать в Петербург, у меня очень многое связано с этим городом. Москва - это, скорее, некое государство, а Петербург - это настоящий город. А я в последний раз там был с группой "ЕПС" - Ерофеев, Пригов, Сорокин - чуть ли не двадцать лет назад. Тогда Москва была очень холодной и неуютной, а в Питере была интенсивная подпольная духовная жизнь. Как-то очень хорошо пилось, организовывались замечательные компании. В Москве были совершенно разные круги, которые никогда не пересекались, а в Питере все друг друга знали и все подполье было единым. Но сперва мне все-таки надо закончить "Москву" и посмотреть, что получится. А уже потом можно будет думать о Петербурге.

-- Что вам мешает приехать в Петербург?

-- Знаете, я, например, не был в Америке, где у меня масса друзей, потому что у меня там нет никаких дел. И в Питере у меня тоже нет никаких дел, поэтому я туда не еду.

-- Что бы вы могли пожелать питерским читателям?

-- Побольше ходить в кино. Этот вид искусства изобрели не вчера.

-- А русским писателям?

-- Тоже побольше смотреть кино.

Беседовала Маруся Климова
(Записано в феврале 1997 в Москве.
Опубликовано в декабре 1997 в газете "Смена" (Спб))