Жан Жене
ПИСЬМО ЖАН-ЖАКУ ПОВЕРУ

Мой дорогой Повер,
мне надо бы сделать для вас некоторое предисловие. Но что можно сказать о пьесе, от которой я отрекся прежде, чем завершил ее? Говорить о ее композиции означало бы представлять мир или страну без их величия. Мотивы, побуждающие вас издавать две версии, мне не интересны. Я отмечу только, что вторая - наиболее болтливая - была на самом деле первая. В течение длинных репетиций она сократилась, разгрузилась. Но я хочу сказать несколько слов вообще о театре. Я его не люблю. Убедитесь в этом, прочитав пьесу. Японские, китайские и балийские источники навели меня, вероятно, на прекрасную мысль. Эта мысль упорно сверлит мое сознание, постоянно возвращая меня к слишком грубой модели западного театра. Можно только мечтать об искусстве, обозначающем глубокое переплетение активных символов, способных общаться с публикой на языке, который ничего не говорит, но все предчувствует. Таким образом, поэт, который соблазнился бы подобной авантюрой, возвысился бы над надменной глупостью актеров и людей театра. Тривиальность этих людей обнажает их некультурность и глупость. От ремесла, в котором упражняются с минимальной силой и сосредоточенностью, ожидать ничего нельзя. Его отправная точка, причина существования - эксгибиционизм. Руководствуясь любым ошибочным положением, можно выработать некую мораль или эстетику. Для этого необходимы смелость и отречение, а каприз, лежащий в основе выбора актерской профессии, обусловлен не отчаянием людей, а снисходительностью мира к ним. Западный актер не пытается стать знаком, насыщенным знаками, он просто хочет отождествить себя с персонажем драмы или комедии. Современный мир, уставший, воодушевляющийся лишь вульгарностью, которая проявляется, в свою очередь, не в героических темах, а в фантастических персонажах, не способен жить в движении. Какова же мораль людей театра? Если они не прозябают в интеллектуальной нищете, то становятся звездами. Взгляните на их борьбу за первую страницу в газетах. Необходимо однажды построить консерваторию, напоминающую семинарию, чтобы затем, начиная с нее, сооружать театральные институты со всеми их составляющими - текстами, декорациями, жестами. Поэтому очень красивые западные пьесы имеют вид карнавальных масок, маскарада, а не церемонии. То, что разворачивается на сцене - всегда наивно. Что касается глубины тем, то красота слова обманывала нас в этом не однажды. В театре все происходит в воображаемом мире и ни в каком другом месте.
В свое время, заказанная известным актером, моя пьеса была написана не из тщеславия, а от скуки. Я доверяю ее издателю в двух робких версиях для того, чтобы она оставалась доказательством вдохновенной глупости. Однако, создавая ее, я уже был очарован мрачной грустью театра, слишком точно отражающего воображаемый мир, действия людей, а не Бога, поэтому я и старался достичь путаницы, позволю себе высокопарный тон, используя прием театра в театре. Я также стремился достичь упразднения персонажей, - которые обычно содержат в себе лишь психологические условности, - ради замены их знаками, столь же далекими от того, что они должны обозначать, сколь и соответствующими обозначаемому. Но я сохранил связь с этим последним с единственной целью скрепить отношения между автором и зрителем. Итак, необходимо стремиться к возникновению на сцене таких персонажей, которые не выглядели бы чем-то большим, чем метафора тех, кого они должны представлять. Я настойчиво повторяю, что именно эта задача стала толчком к созданию универсума спектакля, почти полностью удовлетворившего мои потребности. Немного о конкретных вещах. Работа актеров освобождает их от обязательного преподавания в официальных консерваториях. Те, кто отваживаются на какие-либо эксперименты, вдохновляются Востоком. Увы, они делают это на женский манер, практикуя йогу. Поэтические повадки, нравы, антураж часто являют собой печальную фривольность. Что можно сказать об этих людях театра? Что поэт раскрывает и указывает великую тему? Для того, чтобы довести ее до конца, он воображает ее на сцене. А если он привносит в свою работу строгость, терпение поисков, серьезность, с которой приступают к поэме, если он вкладывает великие темы и глубокие символы, какие актеры смогут это выразить? Вместо отстраненности люди театра варятся в собственном соку. Можно ли их обвинять в этом? Вероятно, театральное ремесло навязывает им себя в следующей простой форме - под пресытившимся и немного ревнивым взглядом публики они отдыхают в течение короткой жизни, в безопасности, пользуясь апофеозом техники. Я знаю, что марионетки могли бы играть лучше, чем актеры. Мысль не новая. Однако, все-таки возможно, чтобы этот театральный прием, я это так называю, одновременно исчерпывающий и только намекающий, стал моим индивидуальным стилем. В этом письме я выражаю лишь свою досаду.
На сцене, достаточно похожей на наши, на помосте, происходило воссоздание конца ужина. Начиная именно с нее, самая высокая современная драма выражалась в течение двух тысяч лет ежедневно в жертвенных мессах. Отправная точка исчезла за многообразием украшений и символов, которые до сих пор нас разрушают. Под самой обычной внешностью - корка хлеба - там пожирают бога. Я не знаю ничего более эффектного в театре, чем возвышение. Когда эта видимость наконец показывается перед нами в любой форме: все головы опущены, священник, единственный, кто, может быть, знает, что он держит кончиками своих четырех пальцев - Бога или простую белую таблетку? Или в другой момент мессы, когда священник показывает верующим - не публике! - облатку? Но они до сих пор держат головы опущенными, они молятся? Возрождение и поедание. На устах священника облатка и вранье! Спектакль, не затрагивающий нашу душу, напрасен. Он напрасен, если я не думаю о том, что я вижу, или не возвращаюсь к нему после представления, когда упадет занавес, - как будто его никогда и не было. Без сомнения, одна из функций искусства заменять религиозные обряды красивыми эффектами. По крайней мере, эта красота должна иметь поэтическую силу, так сказать, преступную силу. Оставим это.
Я говорил о коммуникации. Современный театр - это развлечение. Случается, правда редко, что он бывает качественным развлечением. Слово воскрешает в памяти идею распространения. Я не знаю ни одной пьесы, которую бы зрители читали, хотя ее чтение занимает всего один час. Напротив, драматургию изолируют все больше. Сартр рассказывал мне о религиозном рвении, которое возникло во время представления французской пьесы, посвященной, я не знаю чему, восстанию, плену, героизму, показанной на Рождество в лагере заключенных солдатами или посредственными актерами. Далекая Родина вдруг предстала не на сцене, а в зале. Подпольный театр, куда бы приходили в тайне, ночью и в масках, театр в катакомбах - еще возможен. Было бы достаточно раскрыть или создать общего Врага, а вслед за этим появится и найдется Родина. Я знаю, какой театр будет в социалистическом мире <...> В западном мире, более или менее проникнутом словом и обращенном к нему, театр может только быть рафинированным в "рефлексию" комедии комедии, отражения отражения, в то время как церемониальная игра могла бы возвратить очарование и близость невидимого. Если вы решили посмотреть свою великолепную смерть, надо строго следовать этому и располагать всеми похоронными символами. Или решить жить и обнаружить Врага. Для меня Враг никогда не будет ничтожеством. Он существует реальнее, чем Родина, в то время, как последняя может быть абстрактной или находиться внутри меня. Для меня она существует, как ностальгическое воспоминание о том, какой она была. Театр теней - единственный театр, который меня еще трогает. Один молодой писатель мне рассказал, что однажды видел в городском саду пять или шесть мальчишек, играющих в войну. Разделившись на две группы, они готовились к атаке. Чтобы предпринять ее, они собирались вернуться ночью. Но на небе был полдень. Тогда они решили, что один из них будет Ночью. Самый маленький и самый хрупкий, отделившись от всех, стал начальником Солдат. "Он" был Часом, Моментом, Неизбежностью. Издалека казалось, что он совершал круг спокойно, грустно и торжественно. По мере его приближения другие, Люди, становились нервными, раздражительными... Но ребенок пришел слишком рано. Он был впереди самого себя. По общему решению двух групп и их предводителей Ночь решили ликвидировать, и он вновь стал солдатом... Мои мечты о театре начались именно с этой формулы.