Жан Жене
МАЛОЛЕТНИЙ ПРЕСТУПНИК

Ж. Ж.

Попытайтесь понять и простить мое волнение, но я должен говорить о событиях, происходивших и со мной. Тайне, которой являетесь вы, я должен противопоставить и раскрыть тайну детских тюрем. По французской провинции, почти всегда среди живописных пейзажей, разбросаны здания, не перестающие очаровывать меня до сих пор. Это исправительные колонии, официальные и слишком изящные названия которых звучат сейчас следующим образом: "Благотворительное общество нравственной реабилитации", "Центр перевоспитания", "Исправительный дом для детей-преступников", и т. д. Такое изменение в названии само по себе значимо. Словосочетание "Исправительный дом", а иногда "Исправительная колония", ставшее как бы именем собственным, или, точнее, обозначением некоего идеального и жестокого места в глубине сердца ребенка, несло в себе откровенное насилие, которое воспитатели попытались скрыть. Надеюсь, однако, что дети, несмотря на разоблачительную терминологию глупого режима, в глубине души прекрасно понимают призвание исправительной колонии или детской тюрьмы. Разве что теперь они их скорее относят к нравственной области, чем связывают с конкретным местом в пространстве. Глупо переделывать название, думая тем самым изменить содержание обозначаемого им предмета. Ведь предмет, осмелюсь сказать, живет, образуясь в результате единственного движения, возвратно-поступательного движения своего наиболее созидательного элемента: ребенка-правонарушителя. То есть преступника. Хочу также добавить, что этот уголок вселенной, носящий одно из перечисленных выше имен, отражается, точнее, отображается в сердце ребенка, он находит там пристанище. К этому я еще вернусь позже.

Сен-Морис, Сент-Илер, Бель-Иль, Эйс, Аниан, Монтессон, Меттрэ - вот несколько названий, которые для вас, возможно, ничего не значат. В сознании же каждого ребенка, нарушившего закон, они являются отображением их собственной судьбы на определенный срок.

"Я приговорен по 21-й" - говорят колонисты.

Они лукавят, поскольку решением суда было: "Оправдан, так как действовал без умысла, и до совершеннолетия отдается под опеку исправительного учреждения...". Однако юный преступник отказывается от снисходительного сочувствия и заботы общества, против которого он восстал, совершая свое первое правонарушение. Уже в 15-16 лет или даже раньше, приобретя зрелость, которую иным не достигнуть и к 60-ти, он с презрением относится к доброте людей. Он требует беспристрастного наказания. И прежде всего, чтобы слова, формулирующие это наказание, стали знаком наивысшей жестокости. В том, что его оправдали, или что наказание оказалось слишком мягким, ребенок сознается со стыдом. Он жаждет строгости. Он ее требует. Он лелеет мечту о том, что форма, которую приобретет наказание, будет подобна адскому мучению, а исправительная колония станет тем местом, откуда не возвращаются. Оттуда и на самом деле никто не возвращается. Оттуда выходят другими. Опаленными огнем. Названия колоний, которые я привел, не случайны: они наделены неким смыслом, весомостью ужаса, который дети еще больше преувеличивают. Эти названия превращаются в доказательства их собственной жестокости, силы и мужественности. Поскольку мужественность - это именно то, к чему стремятся дети. Им необходимо, чтобы испытание было ужасным. Быть может, для того, чтобы исчерпать их нетерпеливую жажду геройства.

Во времена моей юности название Меттрэ было самым престижным из всех. Но стараниями одного отважного глупца Меттрэ исчезла, превратившись, кажется, в сельскохозяйственную колонию. Когда-то она была суровым заведением. С момента своего приезда в эту крепость из лавра и цветов - так как Меттрэ не ограждалась стенами - юнец вне закона, носящий отныне имя колониста, становился объектом тысячи забот, которые он воспринимал как подтверждение своей успешности в качестве преступника. Его закрывали в камере, выкрашенной полностью, включая и потолок, в черный цвет. Затем на него надевали одежду, хорошо известную в той местности, дабы он вызывал у встречных страх и отвращение. Находясь в Меттрэ, колонист подвергался и другим испытаниям: драки, иногда со смертельным исходом, не прерываемые надзирателями, подвесные койки в спальнях, молчание во время работы и приема пищи, смехотворное чтение молитв, казарменные наказания, деревянные башмаки, стирающие пятки, хождение по кругу в ногу под палящим солнцем, котелки с холодной водой и т. д. На все это, известное нам по Меттрэ, эхом отзывались наказание колодцем в Бель-Иле, шахта, пустой котелок, казарма, забавы в сортире, дисциплинарный зал в других колониях.

В коллежах, школах, лицеях существует своя дисциплина, которая тоже может показаться строгой и безжалостной чувствительным натурам. Но коллеж сделан не детьми, а для детей. Что касается исправительных колоний, то они являются прекрасным и точным материальным отображением жажды строгости, таящейся в сердце юных преступников. Я не стану вменять в вину перечисленные мною проявления жестокого обращения ни директорам, ни надзирателям. Они являлись лишь очевидцами - внимательными, безжалостными - однако отдающими себе отчет в том, что их дело - сторона. Все эти жестокости неизбежно должны были родиться и получить свое развитие в пылком стремлении детей ко злу.

(Зло: эта воля, эта дерзость следовать судьбе наперекор всем законам и правилам.) Ребенок, совершивший преступление - это ребенок, выломавший дверь в запретную комнату. Он желает, чтобы эта дверь открыла ему самый прекрасный пейзаж на свете: он требует, чтобы наказание, которое он заслужил, было лютым. Достойным наконец того зла, которое он сам себе причинил в стремлении достичь этого наказания.

Вот уже несколько лет люди, руководствуясь самыми добрыми побуждениями, пытаются как-то смягчить все это. Они надеются вернуть заблудшие души обществу, и иногда им это удается. Помочь нам, как они говорят, вернуться на правильный путь. К счастью, их реформы происходят лишь на поверхности. Они нарушают лишь форму.

Что же было сделано? Надзирателю дали другое имя - "смотритель". Ему дали другую униформу, менее напоминающую униформу надзирателей тюрем. Велели меньше применять физическую силу, запретили избиения и оскорбления. Внутри Благотворительного общества сменили дисциплину. Дали тем, кого они называют воспитанниками, возможность выбрать профессию. Предоставили больше свободы в работе и играх. Дети получили возможность говорить друг с другом, смотрителями и даже директором. Были разрешены занятия спортом. Футбольная команда Сент-Илера играет с командами соседних деревень, и иногда игроки ездят в разные города совсем одни. В Благотворительном обществе разрешается читать газеты, правда, предварительно выбранные, "очищенные". Улучшено качество пищи. По воскресеньям на завтрак дают шоколад. И еще одна мера, которая должна стать эффективным завершением реформ - изгнание тюремного жаргона. Короче, преступникам предлагают жизнь, похожую на обычную. И называют ее возрождением.

Общество старается устранить или обезвредить элементы, способные развратить его. Кажется, что оно хочет уменьшить разницу, с нравственной точки зрения, между виной и наказанием - точнее, осознанием вины и наказанием. Это своего рода попытка кастрации. Меня она ничуть не впечатляет. Даже если колонисты в Сент-Илере и Бель-Иле ведут жизнь, похожую на жизнь учеников школы подмастерьев, они не могут не осознавать, что их объединяет, а именно - зло. И это основание, оставаясь скрытым, освещает каждый поступок ребенка.

Когда привычный жаргон запретили, колонисты заменили его другим, еще более тонким, который, не могу перед микрофоном объяснить, чем именно, схож с жаргоном Меттрэ. В Сент-Илере один из тех колонистов, с кем мне удалось поговорить, однажды признался мне: "Не говорите директору, что, рассказывая вам о сбежавшем друге, я сказал, что он с...".

У него вырвалось слово, которое мы употребляли в Меттрэ, когда говорили о парне, скрывающемся в лесу. Я присутствовал при создании секретного языка, более сложного, чем тот, который хотели упразднить, и думаю, что он служил для выражения чувств, скрываемых с еще большей осторожностью. Наставники похожи на наивных девушек из Армии Спасения, они обладают той же сердечной добротой. Директор одного из таких благотворительных обществ однажды показал мне в своем кабинете коллекцию оружия, которой, как казалось, он гордился: около двадцати ножей, изъятых у мальчишек.

"Начальство требует, господин Жене, - сказал он мне, - чтобы я у них отбирал ножи. Приходится подчиняться... Но посмотрите, разве они опасны? Они же из жести. Из жести! Таким невозможно убить кого-нибудь".

Неужели он не понимал, что теряя свое практическое назначение, предмет, преображаясь, становится символом? Иногда его форма меняется: еще говорят, он стилизуется. Тогда он действует тайно, совершая в душах детей самое страшное опустошение. Засунутый на ночь в соломенный тюфяк или спрятанный в подкладке куртки, чаще штанов, не для большего удобства, а для соседства с органом, прообразом которого он является; он представляет собой самый точный символ преступления, которое ребенок никогда не совершит на самом деле, но этот символ оплодотворит мечту мальчишки, направив его, я полагаю, к самым преступным проявлениям. Зачем же его отнимать? В качестве символа преступления ребенок может избрать другой предмет, более безобидный на вид, а если и его отберут, то он еще подробнее сохранит в себе образ оружия.

Тот же директор показал мне команду скаутов, которую он создал для поощрения самых послушных детей. Я увидел около дюжины лукавых и уродливых мальчишек, попавшихся в ловушку благих намерений. Они спели глупые походные песни, ничуть не обладающие той заклинательной силой чувственных и похабных завываний, доносящихся ночью из спален и камер. При виде этих 12 мальчиков становилось ясно, что ни один из них не избран для участия в дерзком приключении, которое, возможно, происходит только в воображении. Внутри же исправительной колонии, несмотря на бдительность воспитателей, это я знаю точно, всегда существовали группы или скорее банды парней, которых объединяли, скрепляли дружба, дерзость, хитрость, беззаботность, склонность к лени, печать мрачной радости на лбу, стремление к подвигам, направленным против законов Добра.

Прошу прощения, что мой язык столь неточен - на первый взгляд. Учтите, что я стараюсь одновременно и определить, и оправдать нравственное поведение. Признаюсь, что желаю истолковать его против вас. Но это ведь вы, вы первые заговариваете о "Власти Мрака" и "Мрачной силе Зла". Вы не боитесь метафоры, когда она умеет убеждать. Я нашел для нее эффективное применение, говоря о темной стороне человека, не поддающейся исследованию, и в которую невозможно проникнуть, не вооружившись, не облачившись, не впитав, не облекшись всеми красотами языка. Когда намереваешься совершить Добро - заметьте, что я запросто отделяю Добро от Зла, хотя на самом деле, эти два понятия можете разграничить только вы сами; но раз уж я обращаюсь именно к вам, я выполняю эту услугу - так вот, когда намереваешься совершить Добро, то знаешь, что делаешь, знаешь, что это именно Добро, и что за этим последует одобрение. Когда думаешь о Зле, то не ясно, о чем идет речь. Но лишь Оно одно может вызвать словесный восторг из-под моего пера, а значит, и из моего сердца.

На самом деле, я не знаю критериев для определения красоты поступка, вещи или существа, кроме песни, которую оно вызывает во мне, и которую, чтобы сообщить вам, я перевожу в слова: это восторженность. Если моя песня красива и ввергла вас в смятение, осмелитесь ли вы сказать, что тот, кто ее создал, подл? Вы можете заявить, что слова обязаны выражать самое высокое стремление, а я прибегаю к ним, чтобы самое низкое казалось высоким. Я отвечу: мое волнение вызвало именно эти слова, и они естественно ему подчиняются. Вы можете, если ваша душа низка, назвать движение, подвигающее пятнадцатилетнего ребенка на преступление, несознательным. Я называю это по-другому. Необходимо обладать гордым нахальством, прекрасным мужеством, чтобы противостоять столь сильному обществу с его строгими учреждениями, законами, защищаемыми полицией, сила которой заключается как в мифологическом, абстрактном, бесформенном страхе, таящемся в душах детей, так и в ее организации.

На преступление детей ведет романтическое чувство, то есть видение себя в самой исключительной, дерзкой и, наконец, самой опасной из жизней. Я говорю их языком, поскольку они имеют право использовать язык, помогающий им рисковать. Зачем, как вы думаете? Я не знаю. Они тоже не знают, даже, если их мечта претендует на конкретность, она вне вас. Мне кажется, что вы преследуете их, досадуя на то, что они презирают вас и покидают.

Я не хвастаюсь перед вами. С самого начала я говорю не для воспитателей, а для виновных. Я не собираюсь выдумывать новые механизмы защиты общества и его интересов. Я доверяю ему и думаю, что оно сумеет оградить себя от чарующей опасности, заключающейся в детях-преступниках. Я обращаюсь к ним! Я прошу их никогда не краснеть за то, что они совершили, и сохранять свою мятежность, делающую их столь прекрасными. Надеюсь, от героизма не существует лекарств. Но будьте с ним осторожны. Если среди честных людей найдутся те, которые еще не переключились на другую программу радио, пусть знают, что им до конца придется испытать стыд и бесчестие за красоту своей души. Пусть поклянутся быть до конца негодяями. Им придется быть жестокими, чтобы сделать еще более очевидной жестокость, от которой дети будут счастливы.

Каждый, кто пытается отказаться от бунта, неважно, посредством мягкости или жестокости, лишает себя всякой возможности спасения. Никто не может преодолеть преступление, если он не виновен и не приговорен.

Подобные афоризмы возникают, наверное, благодаря восторженности, о которой я только что говорил. Признаю это. Когда я формулирую их, мне опорой лишь та боль, которую я испытал бы, предложив вам обратное. А вы сами, на чем вы основываете свои нравственные законы? Смиритесь же с тем, что поэт, являющийся одновременно вашим противником, будет говорить как поэт и как противник.

Единственный способ для солидных и честных людей сохранить какую-то нравственную красоту заключается в отказе от всякой жалости по отношению к мальчишкам, которые ее не желают. Поэтому не думайте, дамы и господа, что вам будет достаточно со вниманием, понимающим интересом и снисхождением поинтересоваться преступным детством, чтобы добиться от него любви и признательности: для этого вам пришлось бы стать этим детством, преступлением, освятиться его исключительной судьбою, то есть дерзостью, смелостью, способной порвать с могущественным миром. С того момента, как мы осмелились провести подобное разграничение - на невиновных (я не говорю - невинных), тех невиновных, каковыми являетесь вы, и виновных, каковыми являемся мы, знайте, что от той стороны барьера, через который, как вам кажется, вы можете беспрепятственно протянуть нам руку помощи, вас отделяет целая жизнь. Я свой выбор сделал: я на стороне преступника. И я буду помогать детям не возвращаться в ваши дома, школы, на заводы, не следовать вашим законам и обычаям, а их преступать. Увы! У меня нет необходимой добродетели, а мне слишком легко разрешили говорить по радио, что, впрочем, не является ошибкой только лишь организаторов этой беседы.

Газеты печатают фотографии бункеров, до краев заполненных трупами, печи крематориев, раскинувшихся на бескрайних равнинах, людей, связанных колючей проволокой: у них вырваны ногти, их татуированная, дубленная кожа пойдет на абажуры. Это гитлеровские преступления. Но никто не думает о том, что в тюрьмах Франции палачи постоянно мучают детей и взрослых. Не важно, что кто-то из них виновен, а кто-то невиновен в глазах человечного или более чем человечного правосудия. В глазах немцев французы были виновны. В тюрьме так плохо и так подло с нами обращаются, что я завидую мученикам концлагерей. Им досталось не больше, чем нам. Под действием тепла посевы дали всходы. А поскольку сеяли их добропорядочные граждане, соорудившие каменные тюрьмы с блюстителями плоти и духа, то я радуюсь, когда вижу, что сеятель уничтожен. Эти достопочтенные буржуа аплодировали, когда мы шли в наручниках, а полицейский толкал нас в бок. Теперь от них остались лишь вызолоченные на мраморе имена. Легкий пинок их жандармов, подогретый бурлящей кровью героев Севера, развился, став растением чудесной красоты, совершенным и гибким, некой розой, чьи изогнутые, упругие лепестки, являющие все оттенки красного цвета под солнцем преисподней, называются страшными именами: Майданек, Бельзен, Освенцим, Маутхаузен, Дора. Снимаю шляпу.

Но мы останемся вашими вечными угрызениями совести. И без какой-либо иной причины, кроме как из желания приукрасить нашу судьбу. На самом деле ее красота зависит от расстояния между нами. Оттуда, где мы плывем, берег не различим, но вы, прочно стоящие на берегу, вы нам кажетесь маленькими, щупленькими, ворчливыми. Мы догадываемся о вашем бессилии и благочестии. Так радуйтесь же. Если та сила, с которой вы боретесь - злые и жестокие люди, то мы хотим быть этой силой. Мы будем сопротивляющейся материей, без которой не существовало бы художников.

Романтическая болтовня, скажете вы.

Я знаю, вы не следуете той нравственности, во имя которой вы преследуете детей. Я вас в этом не упрекаю. Ваша заслуга заключается в исповедовании принципов, которым подчиняется ваша жизнь. Но у вас слишком мало сил, чтобы подчиниться либо добродетели, либо злу. Вы проповедуете первое и не признаете второе, которым, между тем, пользуетесь. Я ценю вашу практичность. Но, увы, не способен ее воспеть. Обвините же меня в восторженности. Но если случится так, что один из ваших судей, секретарей суда или начальников тюрьмы пробудит в моей груди песню, которая зазвучит все громче и громче, господа, вы узнаете об этом первыми.

Ваша литература, изящные искусства, послеобеденные развлечения воспевают преступления. Талант ваших поэтов прославил преступника, которого в жизни вы ненавидите. Тогда смиритесь с тем, что, в свою очередь, мы презираем ваших поэтов и художников. Сегодня мы можем сказать: редкая дерзость требуется актеру, который осмеливается разыгрывать на сцене убийство, в то время как есть дети и взрослые, которых это преступление если и не ведет к смерти, то во всяком случае отягощает вашим презрением или вашим сладостным прощением. Каждый из преступников должен приходить в согласие со своим поступком. Из него он должен извлечь силы для нравственной жизни, организовать ее вокруг себя, добиться от нее того, в чем ему отказывает ваша жизнь. Для себя - для одного себя, и на короткое время, поскольку вы властны отрубить ему голову - он становится прекрасным героем, подобно героям, восхищающим вас в ваших книгах. Если он остается жив, чтобы продолжать жить с самим собой, ему необходим больший талант, чем самому талантливому поэту.

Однако, герои, переполняющие ваши книги, поэмы, трагедии, картины, продолжают быть украшением вашей жизни, хотя вы презираете их несчастные прототипы. И правильно делаете: те отказываются от вашей протянутой руки.

Мои слушатели, если они видели фильм "Sciuccia", наверное, были очарованы тонкой игрой чувств детей, связанных между собой нежной любовью. Они восхищаются той жизнью, которую не осмелились прожить сами, однако и не догадываются, что подобные герои существуют в жизни, и что они воруют настоящие банкноты у настоящих родителей. Без сомнения, столь прекрасные образы позволил создать так называемый актерский талант. Тем не менее, те, кто явились их более или менее точными прототипами, страдали, проливали кровь и плакали (это бывало реже) на самом деле, но им было отказано в мирской славе. Вы воспеваете прирученный героизм. (Мимоходом замечу, что обожаемые вами актеры приручают его специально для вас, хотя и имеют о нем самое приблизительное представление.) Вы не знаете героизма в его истиной плотской природе и не предполагаете, что герой так же, как и вы, страдает в обыденной жизни. Настоящее величие вас не затрагивает. Вы не знаете его и предпочитаете ему притворство.

Итак, если дети дерзают сказать вам "нет", накажите их. Будьте, наконец, строги, чтобы они вас не щадили. Вы уже слишком давно лукавите. Вы больше не соблюдаете ритуал в залах суда, - не потому, что заменили его более интимной жестокостью, жестокостью в пиджаке, если можно так сказать, - а потому что приходите в зал суда с напускной небрежностью, в затасканом костюме, отвороты которого уже не из шелка, а из вискозы или люстрина. Вы применяете статьи кодекса и прежде всего самые формальные. Ребенок-преступник не верит больше в ваш авторитет, так как заметил, что он состоит из выцветшей петлицы, распустившегося галуна, поношенного меха. Его приводят в уныние корыстолюбие, мелочность и бедность ваших заседаний. Он готов немного поделиться с вами величием, он приобрел его на торжественных заседаниях, к которым он потихоньку приноравливается, пока вы на его глазах по-детски продолжаете изображать видимость. Его непринужденность могла бы позволить вам потрепать его по щеке, взять за подбородок, если бы вы не боялись обвинения не в отцовской снисходительности, а в отвратительных побуждениях.

Но я шучу, вы ж понимаете, хотя мой юмор и кажется вам очень странным. Вы уверены, что спасаете детей. К счастью, красоте взрослых преступников, гордых убийц, которыми восхищаются молодые, вы можете противопоставить лишь смешных надзирателей, одетых в неуклюжую униформу. Никто из ваших служащих не сможет увлечь за собой детей, а тем более преуспеть в жизни в той степени, какой эти последние достигли уже в начале. Ничто не заменит притягательность образа человека вне закона. Ибо преступление важнее любого другого поступка, так как благодаря ему можно противопоставить себя высшей нравственной и физической силе.

Вы тоже верите в красоту Ваше, Вайдмана, Ангела-Солнца. Я выступаю против утверждений такого рода: "...у них были чудесные возможности, которыми они не воспользовались". Вот язык, который можете воспринимать только вы; язык общества, но вы бы сильно растерялись, если бы я стал допрашивать вас с пристрастием. Они сами извлекли из себя самые чудесные возможности.

Если у вас не получается завоевать детей, то вы можете их лечить, ведь у вас есть психиатры. Им достаточно задать несколько простых вопросов, задававшихся уже сто раз. Если задача психиатров заключается в изменении нравственности ребенка, то к какой нравственности они должны его привести? Той, о которой пишут в школьных учебниках? Умный человек не воспримет ее всерьез. Или речь идет об особой нравственности, разработанной каждым врачом отдельно? Тогда откуда у него столько власти? К чему эти вопросы, на которые невозможно нормально ответить? Я знаю, речь идет об обычной нравственности, и психиатр выпутывается из нее, называя ребенка неполноценным. Что тут скажешь? Вашему мошенничеству всегда будет противостоять моя насмешка. Сегодня, раз уж позволено, не знаю в результате какой ошибки, говорить в микрофон поэту, я еще раз признаюсь в нежности к безжалостным мальчишкам. Я не питаю иллюзий. Говоря в пустоту и темноту, даже если и для одного себя, я еще раз хочу оскорбить оскорбителей.