Филип Ридли

(1967)
Интервью Натальи Голицыной с Филипом Ридли

Лондон, сентябрь 2007

Действие ваших книг почти всегда происходит в Бетнел Грине. Почему вы так привязаны к этому лондонскому району?

Даже не знаю почему. Это место, где я родился и откуда происходит моя семья. Бетнел Грин - неотъемлемая часть моих книг, в определенном смысле их плоть и кровь. В литературе такие вещи случаются сплошь и рядом. Многие писатели известны своей привязанностью к определенным местам. Например, Теннесси Уильямс с его тягой к глубокому югу Америки, именно там происходит действие его пьес. Однако мне не хочется быть Уильямсом. Мифический восточный Лондон, который я описываю, в огромной мере плод моей фантазии. Это в большой мере место нереальное, а не документальное описание восточного Лондона. Я использую его в качестве стимула для воображения.

Вы человек нетрадиционной сексуальной ориентации. Однако в своих книгах вы парадоксальным образом описываете драмы именно в традиционных семьях. Почему?

Меня интересует традиционная семья под несколько нетрадиционным углом. Во всяком случае, надеюсь, что это так. Недавно в Лондоне были поставлены две мои пьесы - «Листья стекла» («Leaves of Glass») и «Мех Меркурия» («Mercury Fur») - где я рассматриваю семью как нечто деструктивное. Семья всегда интересовала меня скорее как деструктивная, чем конструктивная сила. Я считаю жизнь в семье очень опасной. И это идея захватила меня с самого начала - я имею в виду ту ложь, которую преподносят друг другу члены семьи. Впрочем, это всегда было центральным моментом многих драм, начиная с зарождения этого жанра. Это восходит еще к «Царю Эдипу», который также повествует о семье.

Но сами вы были счастливы в детстве в своей семье?

Оглядываясь назад и стараясь быть честным, скажу, что нет. Конечно, в то время я этого не осознавал, ребенку просто это не с чем сравнивать. Однако тогда я был в значительной мере отчужден от своего окружения, и это заставляло ощущать одиночество. В детстве я часто болел, у меня хроническая астма - я не избавился от нее до сих пор. Я подолгу не ходил в школу, и когда я туда возвращался, меня всегда дразнили и задирали. Это была скверная ситуация. Не сказал бы, что это было такое уж несчастливое детство, но в нем было немало одиночества и изолированности. Однако всё это подвигло меня начать писать, рисовать и много читать; я пытался создавать собственный воображаемый мир. Я жил в мире собственных фантазий. Не думаю, что это уникальное явление, если речь пойдет о других писателях или художниках. Думаю, что большинство из нас стало писателями и художниками в какой-то мере по причине испытанной в детстве тревоги и меланхолии.

Любите ли вы детей? Некоторые детские писатели их даже ненавидят...

Да, люблю. Подозреваю, что у меня есть законное право на ненависть, но я люблю общество детей. Мне приходилось посещать школы, где я обсуждал с детьми свои книги. Я даже учил их понимать поэзию и находил это очень интересным. Определенно я их не ненавижу.

Обращаетесь ли вы в мыслях, когда пишете детские книги, к какому-то определенного ребенку? Есть ли у вас прототип читателя?

В детстве я делил спальню с младшим братом Тони, который на несколько лет моложе меня. Тони был очень нервным ребенком, и, чтобы успокоить его, ложась спать, я рассказывал ему сказки. Каждую ночь я импровизировал, рассказывая сказки или разного рода истории из нашего взрослого будущего. Так что, возможно, что в тех вещах, которые я пишу для детей, сохраняется что-то из постельных историй, которые я рассказывал брату. Так что прототипом, которому я рассказываю свои сейчас истории, является мой младший брат.

В вашем творчестве ощущается странная раздвоенность: с одной стороны, макабристские, зловещие сюжеты, с другой - сентиментальность и трогательные мотивы. Создается впечатление, что ваши книги и пьесы пишут поочередно то доктор Джекил, то мистер Хайд...

Не знаю, что сказать. Но думаю, что слово «сентиментальность» здесь неуместно. Думаю, что в моих вещах много всего, в том числе и элемент магического. Когда вы повествуете о чем-то или пишете картины, вы похожи на видящего сон спящего человека - вы спите и вам снится сон. В этот момент я не полностью контролирую то, что делаю. Это сны о мире, но они все же соотносятся с ним. Однако их невозможно до конца контролировать. В этих снах многое намешано: магическое сопровождается насилием и красотой. Некоторые критики, описывая мои работы, используют выражение «варварская красота».

Вы удивительно универсальная творческая личность: писатель, драматург, художник, поэт, кинорежиссер, фотограф, композитор. Значит ли это, что вы всё еще находитесь в поисках подлинного призвания или собственной идентичности?

Надеюсь, что это так. Ведь, если вы окончательно нашли себя, ваше путешествие завершено. Древние говорили, что само это странствие и есть место назначения. Однако это не следует понимать в том смысле, что я пытаюсь окончательно выбрать одну из этих профессий, - скажем, стать фотографом или художником. Я делаю то, чем всегда занимался. Даже в детстве я всегда стремился к самых разным видам художественной выразительности: я всегда писал прозу, рисовал, страстно любил фотографировать, хотел снимать фильмы. Первые свои короткометражные фильмы я снимал любительской восьмимиллиметровой камерой задолго до перехода на цифровую аппаратуру. Я не раскладываю свои работы по отдельным ящикам. Я создаю одну-единственную вещь - свое произведение. Временами я выражаю себя в качестве прозаика, временами - кинорежиссера или драматурга. Для меня это различные ипостаси одного. Люди рассматривают это как разные вещи, но для меня это одно и единое произведение.

Можно ли отнести ваше творчество к какому-либо направлению в искусстве? Есть ли у вас свой художественный круг?

У меня никогда не было такого круга. Меня часто пытаются втиснуть в какую-то группу или направление. В Англии меня нередко причисляют к группе писателей, известной как «писатели сокровенного». Но и это далеко от истины, я нахожусь за пределами этой группы. Даже когда я учился в художественной школе, я всегда был сам по себе и не принадлежал ни к какому кружку или движению. Я всегда сторонился художественных поветрий. Поначалу это меня слегка нервировало, мне казалось, что в этом сокрыта какая-то бесчувственность, что мои работы далеки от действительности и перекрывают мне выход в большой мир. Но со временем я начал понимать, что находиться в стороне от происходящего - лучшая позиция для художника. Я просто создаю собственную вещь.

Что вы больше всего ненавидите в литературе и кино?

Я ненавижу отсутствие страсти. Это главное. Ненавижу людей, которые снимают фильмы только потому, что им хочется это делать, людей, которым нечего сказать. Всё в искусстве должно исходить из страсти, из желания изменять вещи, бросить вызов. Произведение искусства должно рождаться гневом, любовью, страстью. Ненавижу смотреть фильмы или читать книги и понимать, что писатель или режиссер избегает тем, которые могли бы стать делом жизни или смерти. Я ненавижу цинизм такого искусства. И в этом смысле я более всего ненавижу отсутствие страсти.

А что вы сами читаете и смотрите? И есть ли у вас любимые писатели и художники?

Я стараюсь читать и смотреть как можно больше. Всё время что-то читаю или смотрю. Ежедневно я смотрю по крайней мере один фильм - обычно на DVD - много читаю и по возможности хожу в театр. Вот сейчас я читаю «Искупление» («Atonement») Макьюэна - перечитываю второй раз после того, как посмотрел одноимённый фильм Джо Райта. Перечитываю сейчас еще одну книгу - роман австралийского писателя Патрика Уайта «Древо человеческое» («A Tree of Man»). Это моя самая любимая книга. Постоянно ношу с собой сборники стихов. Сейчас это сборник е е каммингса - одного из моих любимых поэтов. Перечитываю Шекспира; это 15 или 16 пьес - огромное собрание, и вновь чувствую себя подростком, впервые открывающим Шекспира. Сейчас многие мои друзья ставят пьесы в лондонском Глоб-театре, так что я постоянно обсуждаю их с ними. Я постоянно что-то читаю, извлекаю для себя важные вещи и считаю это очень полезным. И, конечно, художественные выставки... Визуальное искусство оказывает огромное влияние на литературу. Художники - это ведь тоже своего рода писатели. На мои работы огромное влияние оказали такие художники, как скульптор Луис Буржуа, американский художник Джозеф Корнелл, английский художник Сесил Коллинс. Я не упомянул музыку. Музыка очень важна. Дмитрий Шостакович - возможно, самый важный для меня композитор, оказавший огромное влияние на мои работы и продолжающий оставаться частью моей жизни. Что касается музыки, то, кроме Шостаковича, на меня повлияли Прокофьев, Бриттен, Филип Гласс. В кино это - Дэвид Кроненберг (я люблю его работы), Спилберг - это может удивить, но «Близкие контакты третьего вида» («Close Encounters of the Third Kind») - мой любимый фильм, и, конечно, Хичкок, которого я обожаю.

Вы очень много пишете для театра. А между тем существует мнение, что в 21-м веке театр деградирует как жанр и что его заменяют другие жанры, - такие, как перформанс, хеппенинг...

Я ни на одну секунду не могу поверить в такое будущее театра. Думаю, что по мере развития постиндустриального общества люди всё чаще будут обращаться к прошлому, к тем средствам коммуникации, где один человек общается с другими. Думаю, что человеческое желание сидеть с другими в одном месте и слушать, как им рассказывают истории, - в точности так же, как тысячи лет назад они сидели вокруг костра в племенной деревне, - неискоренимо. Я не верю, что это желание может исчезнуть. Мой опыт подсказывает, что желание это со временем становится даже еще сильнее. Пьесы, над которыми я работал в последнее время, - «Река Винсент» («Vincent River»), «Мех Меркурия» и «Стеклянные листья» - задевали сокровенные чувства зрителей и собирали огромные аудитории. Билеты на них всегда были распроданы. Даже в Австралии «Мех Меркурия» пользовался огромной популярностью. Думаю, что театральная аудитория повсеместно растет, и чем больше современная технологическая цивилизация будет разъединять людей, чем больше они будут вынуждены общаться через Интернет, тем больше будет возрастать у них потребность в физическом человеческом контакте, и важность этого для них будет лишь увеличиваться. Так что вопреки вашему прогнозу, на мой взгляд, значение театра будет возрастать и становиться всё более существенным - особенно для молодого поколения. Моя аудитория по преимуществу молодая, - от 16 до 35 лет. И она интересуется моими работами. Не забываете, что еще каких-нибудь 10-12 лет назад поговаривали, что книга становится историей, что дети перестают читать. Но взгляните только на успех «Гарри Поттера», ставшего едва ли не самой популярной детской книгой за всю нашу историю. Не думаю, что традиционные виды искусства отомрут. В течение многих лет я занимаюсь визуальным искусством, и сколько себя помню, мне толковали о конце живописи - о том, что она деградирует, умирает. Но сейчас наступило время ее расцвета. Люди хотят видеть живопись на холстах. Не думаю, что это уйдет, что театр уйдет. Наоборот, искусство становится всё более человечным и непосредственно проникается страстью, и это становится всё более и более существенным в современном мире.

Вы удовлетворены тем, как ваши работы принимаются на родине?

Иностранцы за пределами Англии всегда лучше понимали меня. Возьмем, к примеру мой фильм «Зеркальная кожа» («The Reflecting Skin»), который имел колоссальный успех в остальной Европе, Японии и кое-где в Америке, но не в Англии. Британия хорошо известна отсутствием поддержки собственных художников - не только я, очень многие пострадали от этого. Если вы создаете нечто нетривиальное, рискованное, выходящее за пределы мейнстрима, кажущееся опасным, то Англия никогда не признает вас полностью. Все мои пьесы намного лучше принимались в других странах. И лишь совсем недавно в английских театрах возник интерес к ним; театры заново открывают их для себя. Меня всегда намного лучше понимали в континентальной Европе, чем в собственной стране, это так!

СТРАХ ГИАЦИНТОВ
(2003)