Ольга Комарова
Да, хорошо. Если так - ты ушел - и я уйду тоже. Твоя бездарность меня больше не касается, а своя, родная, не пахнет. И - не радуйся - без хозяина не останусь. Эй! жена для мужа - все равно, что ангел или животное для Бога. Неужели я так замучила тебя именно своим звериным послушанием? Конечно, в этом нет романтики, но на черта тебе романтика? Кстати, черт был первым романтиком. А я теперь что-то вроде вдовы, да? Смею заметить, это тебе не то, что выбросить старые башмаки, которые от долгой носки приобрели форму твоей далеко не самой красивой ноги и перестали выглядеть так, как их задумал гениальный сапожник. Это все равно, что отрезать себе руку, ногу, ягодицу, или даже вот как: это что-то вроде ритуального самооскопления - мистически-эротическая акция. Место вдовы не в публичном доме, но в монастыре, а ты поступил со мной скверно - ты словно бы крикнул на всю улицу: эй, кто-нибудь, возьми ее, натешься ею, и лишь потом сведи в монастырь, только непременно натешься, мне, мужу, от этого будет кайф. Ты свинья, - говорит тебе бывшая твоя, а ныне бесхозная задница, и при этом превращается в копченый окорок. И глазами еще так моргает. Ты свинья, потому что вдарился в эдакое высокодуховное сутенерство, и даже твоя собственная задница имеет право плюнуть тебе в лицо, если она, будучи отделенной от остального тела, еще сохранила способность плевать. Однако я обречена на то, чтобы вечно делать фуфло. Сообщаю тебе, что неделю назад открылась моя первая персональная выставка. Тебе, кстати, не стыдно? У меня нет ни головы, ни сердца, мне нечем стыдиться, а тебе-то каково знать, что лицо твоего зада выставлено на всеобщее обозрение? Неужто все равно? Тут люди думают, что я и в самом деле художница. Картины продаются и покупаются со страшной силой, особенно много тут фирмачей ошивается. (А - жаргончик? Ничего, я играю.) Я разбогатела, курю только хорошие сигареты, я и похорошела от хороших сигарет, и от каждодневного сидения на собственной персоналке. Если долго сидеть, сидеть - то потом все вокруг тебя завертится, а для меня в моем новом качестве сидеть - естественное состояние, и это равносильно путешествию. Вот проплывает однажды мимо меня такая штука: я шла часов в семь домой с выставки и увидела на другой стороне улицы молодого человека, стоявшего скрючившись и прислонившись плечом к церковной ограде (знаешь, там церковь Рождества или Богоявления, я не помню точно). - Вам плохо? Он поднял несколько зеленоватое лицо и зашевелил губами, будто хотел в меня плюнуть. Я отступила на шаг, но протянула к нему руку. Он сначала не отвечал, а потом произнес с трудом, будто языком выталкивая каждое слово из-за щеки: - У меня пучит живот. - И только-то? - Нет, не только-то. У меня пучит живот во время церковной службы. - Это глупая шутка. - Какие шутки... в-в-в... - Уйдите отсюда! - Я - уйдите? Сказал бы я вам... - Неужели так ужасно? - Ужасно? Не то слово. Он сжал виски руками. - У вас живот пучит или голову? - Господи, да отойдите же... - Пожалуйста... Вы плачете? - Господь Бог, оказывается шутник. А? Как вы думаете, в каком жанре он создал мир, и почему в его шедевре так много туповатого юмора? - Замолчите. - Я замолчу, разумеется, замолчу, но кто же скажет мне, что должен делать человек, если у него такое вот происходит в животе - выйти из храма или, может быть, облегчиться, не прерывая молитвы... - Довольно, прекратите... - Почему? Может, я из первых рук желаю получить ответ, Ты слышишь меня, Господи? А... Ух! - Кошмар какой! - Кошмар? Ну ладно еще я, а будь на моем месте женщина? А ведь могло случиться и такое... О!. - Что с вами? - Я же сказал, у меня жутко пучит живот... Молодой человек опять скрючился. - А... Это больно? - Да отойдите же вы от меня... Я в растерянности снова перешла на свою сторону улицы и осталась стоять там, опустив глаза вниз. - Вы ждете меня, что ли? Зелень сошла с его лица, а нос чуть покраснел. - Вам легче? - Вы верите в Бога? - Я? - Вот представьте себе - вот земля, да? А на земле вот такие вот пипочки - так? Это церкви. Он присел на корточки и стал делать рукой так, будто расставлял на асфальте маленькие домики. - Ап! Ап! Ап! Сорок сороков - и больше, да? И каждый день в них что-то происходит, то есть, как на фабрике - постоянная переработка хлеба и вина в самые что ни на есть реальные Христово тело и кровь в полном соответствии с православным богословием. Мы вот как бы все собираемся и сообща лепим человечка из хлеба. Господь Иисус Христос как хлебный человечек - это ли не пример тяжеловесной идиотичности вселенского разума... - Я не хочу этого слушать... - Однако слушаете... Это еще не все! Потом мы его едим! Один большой такой хлебный человечек (он же Богочеловек), и мы его кусаем... вот... - Только не надо становиться на четвереньки. Козленочком станешь. Или собачкой. - Ягненочком... Конечно, ягненочком. Священником, да. Я стану священником. Я тоже хочу вот это вот все делать! Он теперь колотил по асфальту кулаком, расплющивая зачем-то невидимые церковки. - Но если ко мне придет молодая дура, вот вроде вас, и скажет: что делать, батюшка, у меня во время молитвы пучит живот... - я не знаю, честное слово, не знаю, что ей ответить. Лучше бы она была шлюхой. - Так у вас от причастия пучит живот? - Идиотка! - А вы-то в Бога верите? - Я пока его жру... на то я жрец. - Меня жрать надо. - Пошла ты! - Простите... - То-то же... Нет, это вы меня простите. Я болен. Но - вот, видите - я могу взять... ну хоть этот ржавый гвоздь... вот... и проковырять дырочку в собственной ладони... - Что вы делаете! Не надо! - Рана от гвоздя... У Христа их было четыре. Могу и на второй руке... - Хватит. - ...и у меня не будет заражения крови. Боитесь? Можете воткнуть палец в эту дырочку. - Не могу. Это слишком похоже на половой акт. -Ого! Апостол Фома, вероятно, очень бы обиделся. Это скорее напоминает рыбку на крючке. - Вы, кажется, совсем успокоились? Я могу идти? - О, она была такой поэтически рассеянной, погруженной в себя до таких пределов, что однажды в гостях помочилась в бидэ вместо унитаза. - Че-го-о-о? - Так. Это что-то вроде такого образного хода в эстетике Божественного Творения. - Не слишком ли много унитазов в вашей эстетике? - Это не моя эстетика. Я только священнослужитель. - Это все кощунство. - Ничего. Кощунство - тоже литературный прием. - Что же мне делать? - Креститься надо, крошка. - А может, я крещеная? - Вот только не заливай! - Бред какой-то! - А христианство вообще бредовая религия. Особенно в варианте московского православия. И обряды дурацкие. - Это все в рамках Божественной эстетики? - Вы совершенно правы. Слушайте, выбросьте сигарету. - Почему? - Нельзя курить. - Отчего же? Я вас не понимаю. Навязывать Богу панковскую эстетику можно, а курить нельзя? - Нельзя. Кто курит, общается с демонами. - Я не общаюсь, я просто так курю, а вот вы богохульник. - Настоящий святой открыт для плохого и хорошего в равной степени, а вот в вас нет святости. - Ну, не всем же... - Всем!.. - Так просто? Съел свое причастие - и вперед? - Да что ж там вперед, сиди тут, а Бог, он свое дело знает. А ты сиди, ты не художник, в крайнем случае, если очень постараешься, - со-художник. - Но я должна вас огорчить: я-то как раз художница. Вон там моя выставка. - Очень жаль. - Вы против занятий искусством? - Да нет, не против. Как своеобразная отрицательная подготовка к духовности оно меня вполне устраивает. - Вот оно как! - А вот так. Главная тема всего вашего творчества, хотите вы того или нет - отчаяние неверующей души. - Скажите! Ну а если художник верующий? - Верующий не может быть художником. Только иконописцем. - А иконописец разве не художник? Эй! А если вот этим гвоздем, которым вы только что продырявили себе ладонь, только что ковырял руку больной спидом? - На все воля Божья. И вообще мне очень нравится эта болезнь. Это знамение, последняя попытка исправить нравы, хотя бы при помощи страха. - Это вы говорите, как будущий священник? - Идите домой, вы становитесь вульгарной. Я приду завтра к вам, где ваша выставка? - Там. Ну и вот завтра. Холодно ужасно, просто ужасно. Снова пошел снег, хотя вчера он уже почти весь растаял. Подожди... Какую-то гадость он сказал вчера... А, про бидэ... Да, интересно - все, созданное Богом, для нас людей реально, хотя мы не можем судить объективно, что представляет собой наш всамделишный мир. Это все дело художника, это Его проблемы, лишь бы покупатель нашелся, а я не покупатель... Зато ты коллекционер. ...И - можешь смеяться - я ступила на порог собственной выставки, дрожащая, под колокольный звон. - Что, сегодня Пасха? - спросила я у смотрительницы. Она меня вот так вот смерила взглядом. - Великий четверток. - Меня никто не спрашивал? - Спрашивал. Вон сидит. - Вы ко мне? - Guten Tag. Здравствуйте. - Guten Tag, mein Herr. Что вам угодно? Только я плохо понимаю по-немецки. - Тогда я буду говорить по-русски. - Будьте любезны. Итак, я вас слушаю. - Я хотел купить, покупать, потом я хотел ждать вас, чтобы посмотреть... - Вы хотите вместе со мной посмотреть картины? - Нет... Посмотреть вас. Толстый, любящий ужасно пиво немецкий Herr. - Я хотел спрашивать, почему вы женщина, русская...почему здесь есть так много говна? - Где - здесь? - В ваших картинах. Почему русские так любят свое говно? - А вы серьезно думаете, что я могу ответить на этот вопрос? - Я хотел посмотреть вас, я хотел писать портрет... - Вы художник? - Нет, я дилетант. Но я пишу картины. - Очень мило. - Но я не знал, что вы красивая, я думал, что урод. Вы немножко диссидентка? - Фу. Я красивая женщина, mein Herr. - Да, я вижу. Но я не знал. Я не знал, что красивой женщине надо столько говна. Посмотрите. Это порнография. - Это автопортрет. - Вы себя не любите? - Люблю. Ах, Herr немецкий, знал бы ты, как я себя люблю, а у вас ведь тоже, небось, свое дерьмо не очень-то вонючее. - Я работаю в стиле экспрессионизм. В моих картинах, да, тоже есть порнография и говно. Но я вас хотел спрашивать, почему... - Почему, почему... Да потому, что сентиментальность есть большой грех и удовольствие для фашистов. Вам ясно? - Не ясно. - В таком случае, я ничем не могу вам помочь. - Но в моих картинах есть красота, а в ваших есть только говно. - Хватит! Не стоит так часто повторять это слово. Не знаю, как в немецком, а в русском языке это неприличное слово. - Да, вам надо прилично? А ваш автопортрет? - Слушайте, я бы уж давно ответила на этот вопрос, если б знала, как. - Вы женщина. - Мне это известно. - Может быть, вы считаете, что это модно, это авангард? - Ну какой, к черту, авангард? В армии бывает авангард, а в искусстве это навоз, удобрение. - Вы? - Я, да, я из тех, кто раньше других в темноте стукнулся лбом об стенку и обделался от страха. - Вы так не волнуйтесь. Разве нет выхода? - Какой еще выход, если стенка. Да ради Бога, оглянитесь, какая прекрасная ретроспектива открывается взору немецкого романтика и русской бабы. Вернемся, а? Там цветочки... И там мы сто раз были, и здесь сто раз были, причем тут и там оставались одинаково наивными. Где зад, где перед, а? - Я не хорошо понимаю, вы говорите быстро. - Зато я все очень хорошо понимаю. Что такое это все? Развлекуха. Идите! Идите к своим авангардистам, диссидентам, покупайте у них картинки, а меня оставьте пожалуйста в покое. Идите, они ответят на все ваши вопросы, они твердо знают, что говно прогрессивней цветуечков, а я не знаю. Нравятся мои работы - смотрите, не нравятся - убирайтесь в свою Германию, Америку или куда пожелаете, только прихватите с собой в качестве русского сувенира побольше авангардных картинок - все! - Почему вы кричите? Я вас обидел? - Вы мне всю душу вымотали! - Как? - Мы тут провинциалы, такие умные обезьяны с надломленными хвостиками - вот-вот отвалятся, и мы станем такими же, как вы, и в этом наша обезьянья радость. Но что же вы ко мне-то пристали, а? Мне что ли заниматься спасением России? Столько умных мужиков показали себя на этом поприще полными идиотами, так вы ко мне пришли? - Я плохо понимаю. Вы говорите не для меня. - Совершенно верно. Очень мне нужно. Идите к черту! Тут немец рассмеялся. - Вы сегодня пили вино? Я никогда не слышал, чтобы в России так говорили с иностранцами. - А вам нравится? Тогда купите, купите у меня картинку на память... Да нет, я вам подарю! Какая самая противная? Забирайте и проваливайте. - А разве можно взять картину с выставки? - Это мое дело. Я как-нибудь улажу, только чтобы вашего немецкого духу тут больше не было. - Я плохо понимаю. Только я всегда думал, что женщины - последний оплот морали, и они есть красота и тайна. - Грязный фашист! Если ты не исчезнешь отсюда через секунду, я позвоню куда следует и скажу, что здесь германский шпион. - Я только... Я хотел сказать - будьте моей женой. - Что?! - Нет, не отвечайте, я приду еще. Вот моя карточка. Auf Wedersehen. - Чао! Да, дорогой, позабавила я этого немца в Великий четверг накануне Страстной пятницы. Ты обрати внимание, как мило отождествились в нашей беседе дерьмо с искусством вообще. Я подошла к тому автопортрету и потерлась носом о свою нарисованную руку. Потом обернулась. Ну конечно же, попик был уже здесь. - А, попик... - Здравствуйте. Что вы сказали? - Что я сказала? Я тоже сказала "здравствуйте". Здравствуйте. Я низко поклонилась, коснувшись пола обеими руками, как на утренней зарядке. - Вы сегодня не в настроении? - Напротив. Как раз нормально. Как животик? - А кто вы, собственно, чтобы расспрашивать про животик? - А вам какая картина понравилась? - Мне не нравятся ваши картины. - А что это вам не нравятся мои картины? Как своеобразная отрицательная подготовка к духовности, по-моему, сойдет. - Вы что, выходите замуж за этого немца? - А вы подслушивали? - Вы уедете в какую-нибудь Баварию, он будет трескать сосиски и пить пиво, а вы будете рисовать свои картины. И будут у вас розовые дочки. - А что вам не нравится? Киндер или кирхе? - Да нет, все в порядке. - Вы можете здесь предложить мне то же самое? - А что вы мучаетесь? - Я разве мучаюсь? - И другим морочите голову. - Я? - Вы делаете так, что от ваших картин вот здесь ощущается дискомфорт. - Это у вас опять животик? - Нет, это немножко ниже. - Мыться надо чаще, и не будет дискомфорта. - Слишком часто мыться - это тоже своего рода нарушение поста. - Ах, великий пост... - Да, сегодня Великий четверг. - Что это за Великий четверг? - Тайная вечеря. - Да, помню: вот, возьмите и ешьте меня, пейте кровь мою, богоеды несчастные. - Не смейте! - Вы же сами говорили, что обряды дурацкие. - Я могу так говорить, но не вы. - Вернемся к моим картинам. Чем вы недовольны? Где-то у вас от них чешется, да? - Я собираюсь с вами серьезно говорить. - Без понта? - Вы верите в Бога? - Вы уже спрашивали. - Нет, вы не верите. Я тоже долго думал, что верю, пока не понял, что надо не просто предполагать, как это вы делаете, а знать и видеть. - И вы видели? - Я видел. - Что? - Литургическую жертву. Это было как раз в Великий четверг. Иконостас сделался прозрачным, и я видел, как священник заклал младенца и вынес прихожанам разрубленное на кусочки тело. Я причастился Святых Таин в первый раз. - А откуда младенец? А, это был хлебный человечек... - Вы знаете, что такое умная молитва? - А так вы глупо молитесь? - Не шутите. - Знаю, это... как его...исихизм. - Вы хотите сказать - исихазм. - Да знаю я, что такое умная молитва, и читала всякие книги, вроде Добротолюбия. - Врете. - Ну и что? - А я читал разные книги, и, между прочим, несколько раз перечел житие св. Серафима Саровского. - Ну и что? - Когда начинается серьезная духовная работа, бесы тоже как бы действуют более серьезно и нагло. Так вот, когда он (св. Серафим) совершал свой знаменитый многолетний подвиг молчания, в один прекрасный момент его стал мучить соблазн мысленной брани. Представляете, человек хочет молиться, а ему лезут в голову всякие непристойности. - Значит, ему надо жениться. - И - лучше бы я никогда этого не читал, лучше бы я никогда вовсе не молился, - с тех пор тот же проклятый бес меня тоже изводит: как только я начинаю читать молитву, мне приходят на ум всякие страшные мысли, примерно с таким текстом: а вдруг я подумаю такую вот гадость - и ясно вижу, какую именно гадость я мог бы подумать, но ни за что не подумаю, потому что это грех... И про Христа, и про Богородицу... Ничего с собой поделать не могу, а от поста только хуже. Он вдруг широко раскрыл свои глаза, этими глазами внимательно посмотрел на меня и мерзко расхихикался. - Ну, а теперь попробуйте забыть все это, ну попробуйте! Не сможете. Это как пакостная частушка - "Девки в озере купались"... Хорошее человек легко забывает, а всякую грязь помнит до самой смерти. И вот я думаю - как же виноват передо мною Св. Серафим. Он же должен был в могилу унести с собой эту тайну, а он мне ее передал, чтоб я тоже соблазнился. И еще ладно - я, а вдруг кто-нибудь? Я-то ладно... пусть уж... - Хм. Кто вам дал право, скажите на милость, устраивать здесь исповедь? И зачем? Вот чтобы всю эту гадость переложить сейчас на мои плечи, чтобы я мучилась тоже? - Вы дали мне право. Вы испугались? Я нарочно напугал вас, чтоб вы знали, что вы делаете со своими зрителями то же, что св. Серафим сделал со мной. - Я вас искренне благодарю за такое сравнение. Ну что ж, вам полегчало? Странно, как это Господь не придумал для человечества в качестве теста на святость такую страшную смертельную болезнь, которая передавалась бы другому, допустим, половым путем вся, без остатка, а тот, кто заразил, при этом бы выздоравливал. Это поинтересней спида, а? Вот бы мы все побегали друг за другом! Такая игра, как бы в салочки. - О, в салочки! Я как раз нарочно вернулся, чтобы спросить... - Это вы, mein Herr? - Это я, да. Я еще хотел спрашивать. Я немножко занимался русским фольклором. Немножко, как дилетант. Например, детскими играми. Меня интересует этимология этого слова - "салочки". Это от слова "сало"? - Почему от слова "сало"? Это от слова "осалить". То есть... а от чего тогда "осалить"? Ну, я не знаю... Спросите у специалистов. - Вы не знаете? А когда дети играют, они кричат "Салка, дай колбасы"... - Почти так. Они приговаривают: "Салка-салка, дай колбаски, я не ел до самой Паски! - Паска - это что? - Это Пасха, надо полагать. - Салка - это обращение? Или это: дай чего? - салка? - Салка - это тот, кто водит. Кто должен осалить. - Что, раньше в эту игру играли в Великий пост? Великий пост, да? - который перед Пасхой... - В Великий пост в прежние времена ни во что не играли и даже песен не пели. - А почему тогда все так боятся этого салка? - По-вашему выходит, это такая великопостная игра - за всеми гоняется кусок сала, чтобы заставить самого слабого оскоромиться? Глупость какая-то... - А почему нет? Я думал... - Забавно. Вы фольклорист? - Нет, я дилетант. Просто у меня есть немножко денег. - И много вы сделали таких открытий? - Нет, немножечко. Есть еще красивая игра "Бояре, мы к вам пришли". - А. - Что? - Бояре, А мы к вам пришли. - Ну да, А. - Хм. Значит, кто кого догонит, тот того салом измажет, и вообще передаст ему кусок сала, как свой собственный грех, и несчастный должен от него поскорее избавиться, пока не умер. Ха! Я про попика чуть не забыла, но тут он подал голос. - Вот потому-то счастливый исход любой игры, как и любого романа - скорейшая смерть. - Не понимаю. - А чего тут понимать - если ты сам кусок сала, то умри, пока никого не замарал, а если нет, то бегай от него и тоже скорей умри, пока не оскоромился. - Я все поняла. Главная добродетель салки - вовремя сдохнуть. - Ну, я вас благодарю. Я приду еще. Немец ушел, а попик еще остался. И пришла наша соседка по этажу и сказала такое, что, я думала, останется самым поразительным из всего, услышанного мною в жизни. - Дорогая, - сказала она мне (Это я-то ей дорогая!) - Дорогая, я буду с вами откровенна. Лишь от вас зависит теперь благополучие нашей семьи, я очень надеюсь, что вы мне не откажете. - А в чем ваша беда? Обещаю сделать все от меня зависящее. - Вот и хорошо. Видите ли, мой сын уже подрастает. Ему пятнадцать лет, а в жизни столько соблазнов для юноши... Я не знаю, можно ли - вот - при молодом человеке... - Не стесняйтесь. Это мой друг. - Видите ли, моему сыну нужна женщина... - Вы уверены? - Мы же с вами современные люди... Представляете, ему вчера опять приснился бесполый чертик... - Какой чертик ему приснился? - Бесполый. - Он так и сказал? - Так сказал, да. - А как он это определил? - Ну, должно быть, чертик был без штанов, я не знаю. Вот. И я очень боюсь, что какая-нибудь такая, вы понимаете, что я имею в виду, вот, что ли, соблазнит его... Старая какая-нибудь... - Мало ли что? Мое ли это дело? - Так вот. Для вас это вряд ли будет таким уж сильным потрясением, вы свободная богемная женщина... Я... - Что ж вы хотите? - Я хочу, чтоб этой женщиной были вы. - Как вы сказали? - Я сказала - вы моя соседка, я знаю вас много лет, вам я могу доверить своего сына. - Вот что - уходите. - Но я могу надеяться? Я буду надеяться. Я знаю, вы великодушная. - Все, до свиданья. А как только дама ушла, я обернулась к попику. - Ну? - Что такое? Все естественно. А вы чего бы хотели? - Сейчас я бы хотела провалиться сквозь землю. Вот он. - Кто? - Мальчик. - Здравствуйте. Извините, здесь только что была моя мама... - Ты что, знаешь, зачем она приходила? - Знаю... Вы... - Мальчик, ты псих? - Может быть, вы все-таки... - Я здесь вообще ни при чем. Пойдемте пить чай, пока ребенок будет смотреть выставку. - А что вы улыбаетесь? - спросил попик. - А я представила себе, как сальный человечек гоняется за хлебным человечком. Если догонит, получится бутерброд, который вам достанется. Вы его съедите и станете умным и сильным, да. - Вы, стойте! - Это ты мне? - Я сказал, стойте. - А что тебе надо? - Ну хотя бы надо спросить. - Спрашивай быстро. - Вот вы тут такая гордая, на меня даже не глядите, а на картинах спокойно себя голой рисуете, да еще с такой рожей. С такой вот. Вот только не надо прятаться за своего кавалера, он вас под руку не толкал... - Мне, извини, неприятно разговаривать с развязным подростком. - Я развязный? Я честный. Мне эта ваша живопись... Мы когда маленькие были - у вас тогда мастерская была в подвале - мы с ребятами через окно туда влезали и, знаете, чем занимались? - Онанизмом, да? Я сделала каменное лицо и, не краснея, смотрела на него, ожидая, что он опустит глаза. Невольно моя рука схватилась за полу поповского пиджака. Попик рванул пиджак, и моя рука сжалась в кулачок. - Ага, онанизмом. Так что не стройте из себя, вы, можно сказать, наша дворовая... Ах, моя радость, вы стесняетесь. А юбки не стесняетесь носить с разрезом до этого места? Ножки ваши ничего, красивые... Я никогда не чувствовала себя более отвратительно. Если бы поблизости был какой-нибудь более-менее острый предмет, я бы, наверное, проткнула себе горло или вспорола живот. - Гнусненько вам? Ну что вы, я не хотел вас так обидеть, просто вы уж не зарывайтесь. Ладно, я пошел. Я дошла с ним до выхода и еще долго смотрела ему вслед, словно желая убедиться, что он действительно уходит. Потом я вернулась. Попик разглядывал картину (ту, с телефоном). - Что ж, он не так уж не прав. Знайте свое место. - Какое еще место? - Вас кто просил ввязываться в эту игру? Вас заставили? Посмотрите сами на свои полотна. - А мы с вами ужасно похожи. А, ничего. Разве это не вписывается очень удачно в концепцию сотворения мира, как вы ее понимаете? - Вполне. Что сейчас должно быть по логике развития сюжета? В зале не было посетителей. Смотрительница дремала в мягоньком кресле. Он схватил меня за плечи и впился зубами в мои губы. - Это вам от меня братский поцелуй. - Пустите! Я буду кричать. - Тихо! Только пикни! Мне терять совсем нечего. У него глаза сделались, как у ненормального. - Если Господь Бог гонит меня из церкви таким мерзким способом, значит, он хочет от меня чего-то другого. Тихо! Убью. Мне стало страшно. Я опустилась перед ним на колени и сказала: - Заклинаю вас именем Иисуса Христа - уходите. - А что вы меня гоните? Недотрога. Встаньте. Я встала. В ту же секунду он нагнулся, схватил край моей юбки и сильно потянул его вниз. Пуговица на поясе раскололась пополам, молния расстегнулась, юбка упала на пол, да и я еле удержалась на ногах. Я хотела отскочить, но опять чуть не свалилась, потому что ноги мои были, как в петле. Потеряв равновесие, я вскрикнула. В этот момент проснулась смотрительница, и одновременно на пороге появился немец. Попик отпустил юбку, я высвободилась и, не зная, куда деваться, спряталась за его спиной. Он ногой отбросил юбку подальше. - Вот так и стойте, - сказал он мне. Немец удивленно смотрел на скомканную юбку. - Где она? - обратился он к попику. - Ушла, - спокойно ответил тот. Я прижалась к нему, надеясь, что немец меня не заметит. - Здесь не хватает только того мальчика. - Я здесь, я опять пришел. - Ты пришел, мальчик? Вот и славно, все в сборе. Полюбуйтесь-ка на нее. И он толкнул меня на середину зала. Я, как во сне, сделала несколько шагов и тут увидела совсем близко полуоткрытую дверь в туалет. Я бросилась туда, но не успела запереться, попик вбежал туда за мной и щелкнул задвижкой. - Вот мы и дома. - Не подходите ко мне! - И не подойду. - И не подходите! - И не подойду. Все, что собирался, я уже сделал. - Сейчас сюда придет милиция, и вас посадят. - Возможно. А вот вы сегодня же покончите с собой, потому что не сможете перенести такого позора, так? - Сволочь! Так. Вдруг он заговорил совершенно другим тоном. - Вы должны простить меня, я ведь только сыграл свою роль. Я знаю, у вас теперь нет выхода, вам придется умереть, и это величайший грех, причем ваш, а не мой. Знаете, в чем главное преступление Иуды? В том, что он повесился. Но у вас все равно нет другого выхода. Эй вы, там, не ломайте дверь, дайте нам объясниться! Он посмотрел на меня грустными-прегрустными глазами. - Я только не могу допустить, чтобы вы умерли некрещеной. Я, кажется, тоже совсем успокоилась и внимательно, даже напряженно слушала. - Вы должны креститься прямо сейчас. - Здесь? - Здесь. - Вы издеваетесь. - Нет. Я не священник, но в крайней ситуации таинство крещения может быть совершено и мирянином. Сейчас как раз крайняя ситуация. Благо, здесь есть вода. Мы оба посмотрели на умывальник, но вместо крана к смесителю была привернута огромная гайка, открутить которую руками вряд ли было возможно. - Вам не повезло. Что ж, вода есть еще и в сливном бачке. - В унитазе? - Я сказал, в бачке. Совершенно чистая водопроводная вода, как в умывальнике. - А... А почему вы не предлагаете мне креститься в унитазе? Он так напоминает по форме церковную купель... = Ха-х... Не надо. Я говорю серьезно и желаю вам добра. Вы ненавидите меня, и это понятно. Я подлец, и здесь не место для такого дела, но, поверьте, ангелы совершат таинство за меня. Я сволочь, но не настолько, чтобы позволить вам умереть, не приняв благодати. Бог милостив, но этого греха он мне не простит. Ну, что вы решили? Будете креститься? - Нет. - Ваше дело. Можете идти. Только... Куда ж вы пойдете в таком виде? Возьмите хоть мои брюки. Он снял с себя штаны и передал их мне. Я молча надела их и улыбнулась. - Я подожду умирать до завтра. Я утром пойду креститься в церковь. - В церкви не крестят на Страстной неделе, а только отпевают. Идите. Я сделал все, что мог, плохое и хорошее. Я открыла дверь и вышла. Смотрительница, немец и мальчик стояли вместе у входа. Я помахала им рукой. Ужасно все-таки было в этот день холодно. Снег запорошил все тонко-тонко. Я пошла за дома, где канавка и деревянный мостик с выломанной доской. Там мы всегда гуляли с собакой, да, помнишь? Ты еще однажды чуть не провалился в дырку на мостике. Я подумала, что хуже всех все-таки тебе. Потому что - кто я? - Рука, нога, задница - а не тебя разве Бог накажет за то, что делает твоя рука или нога? Я все-таки жена, а не любовница, а они все не виноваты, они просто с ума посходили, увидев, что на свободе разгуливает часть тела без хозяина (как гоголевский Нос, только с изрядной примесью дурного вкуса), а вот тебя Бог накажет! К большому моему сожалению, я ничего не могу для тебя сделать... ... На дорожке показался попик. Он был в одних трусах, и поэтому, наверное, выбрал этот путь, через пустырь и канаву. Он был сосредоточен, должно быть, читал про себя молитвы. Мне как раз снежинка попала в глаз, и я не сразу поняла, что произошло. А произошло вот что: уверенно шагая по мостику, он не заметил выломанную досточку, ступил ногой прямо в дырку так решительно, что эта нога тут же провалилась, а вторая, скользя по тонкому снегу, неестественным образом отъехала вбок, и он так и остался лежать или как бы сидеть на мосту с разорванными внутренностями. Я спустилась в канаву, зашла под мост и увидела, как течет темная кровь по голой ноге, наполняя ботинок. Я долго так стояла. Ботинок отяжелел и упал вниз, будто его смыло кровью. Короче, я выжила. Но ты - лучше бы ты прилюдно меня побил - а вот уезжать не надо было. Я специально записала для тебя эту историю, потому что она больше касается тебя, чем меня. Так что я торжественно выливаю эти помои на твою дурную голову. Попробуй вот теперь все это забыть! А я теперь чиста. Я скоро уеду. Завтра. P.S. А церковная служба - это удивительно красивый балет. Только когда крестишься, надо, чтобы ладонь чуть медленнее двигалась, отставая от запястья - тогда получается весьма изящно. А становиться на колени я умею так, что при этом каждая клеточка моего тела приятно напряжена, и наслаждаясь красотой движений, я опускаюсь, опускаюсь и, в конце концов, коснувшись лбом холодного каменного пола, исчезаю вовсе. Сюда надо приходить в пачке и балетных туфлях. |