Ольга Комарова
ВЕЛИКОПОСТНЫЕ САЛОЧКИ

Да, хорошо. Если так - ты ушел - и я уйду тоже. Твоя бездарность меня больше не касается, а своя, родная, не пахнет. И - не радуйся - без хозяина не останусь. Эй! жена для мужа - все равно, что ангел или животное для Бога. Неужели я так замучила тебя именно своим звериным послушанием? Конечно, в этом нет романтики, но на черта тебе романтика? Кстати, черт был первым романтиком. А я теперь что-то вроде вдовы, да? Смею заметить, это тебе не то, что выбросить старые башмаки, которые от долгой носки приобрели форму твоей далеко не самой красивой ноги и перестали выглядеть так, как их задумал гениальный сапожник. Это все равно, что отрезать себе руку, ногу, ягодицу, или даже вот как: это что-то вроде ритуального самооскопления - мистически-эротическая акция. Место вдовы не в публичном доме, но в монастыре, а ты поступил со мной скверно - ты словно бы крикнул на всю улицу: эй, кто-нибудь, возьми ее, натешься ею, и лишь потом сведи в монастырь, только непременно натешься, мне, мужу, от этого будет кайф. Ты свинья, - говорит тебе бывшая твоя, а ныне бесхозная задница, и при этом превращается в копченый окорок. И глазами еще так моргает. Ты свинья, потому что вдарился в эдакое высокодуховное сутенерство, и даже твоя собственная задница имеет право плюнуть тебе в лицо, если она, будучи отделенной от остального тела, еще сохранила способность плевать. Однако я обречена на то, чтобы вечно делать фуфло.

Сообщаю тебе, что неделю назад открылась моя первая персональная выставка. Тебе, кстати, не стыдно? У меня нет ни головы, ни сердца, мне нечем стыдиться, а тебе-то каково знать, что лицо твоего зада выставлено на всеобщее обозрение? Неужто все равно? Тут люди думают, что я и в самом деле художница. Картины продаются и покупаются со страшной силой, особенно много тут фирмачей ошивается. (А - жаргончик? Ничего, я играю.) Я разбогатела, курю только хорошие сигареты, я и похорошела от хороших сигарет, и от каждодневного сидения на собственной персоналке. Если долго сидеть, сидеть - то потом все вокруг тебя завертится, а для меня в моем новом качестве сидеть - естественное состояние, и это равносильно путешествию.

Вот проплывает однажды мимо меня такая штука: я шла часов в семь домой с выставки и увидела на другой стороне улицы молодого человека, стоявшего скрючившись и прислонившись плечом к церковной ограде (знаешь, там церковь Рождества или Богоявления, я не помню точно).

- Вам плохо?

Он поднял несколько зеленоватое лицо и зашевелил губами, будто хотел в меня плюнуть. Я отступила на шаг, но протянула к нему руку. Он сначала не отвечал, а потом произнес с трудом, будто языком выталкивая каждое слово из-за щеки:

- У меня пучит живот.

- И только-то?

- Нет, не только-то. У меня пучит живот во время церковной службы.

- Это глупая шутка.

- Какие шутки... в-в-в...

- Уйдите отсюда!

- Я - уйдите? Сказал бы я вам...

- Неужели так ужасно?

- Ужасно? Не то слово.

Он сжал виски руками.

- У вас живот пучит или голову?

- Господи, да отойдите же...

- Пожалуйста... Вы плачете?

- Господь Бог, оказывается шутник. А? Как вы думаете, в каком жанре он создал мир, и почему в его шедевре так много туповатого юмора?

- Замолчите.

- Я замолчу, разумеется, замолчу, но кто же скажет мне, что должен делать человек, если у него такое вот происходит в животе - выйти из храма или, может быть, облегчиться, не прерывая молитвы...

- Довольно, прекратите...

- Почему? Может, я из первых рук желаю получить ответ, Ты слышишь меня, Господи? А... Ух!

- Кошмар какой!

- Кошмар? Ну ладно еще я, а будь на моем месте женщина? А ведь могло случиться и такое... О!.

- Что с вами?

- Я же сказал, у меня жутко пучит живот...

Молодой человек опять скрючился.

- А... Это больно?

- Да отойдите же вы от меня...

Я в растерянности снова перешла на свою сторону улицы и осталась стоять там, опустив глаза вниз.

- Вы ждете меня, что ли?

Зелень сошла с его лица, а нос чуть покраснел.

- Вам легче?

- Вы верите в Бога?

- Я?

- Вот представьте себе - вот земля, да? А на земле вот такие вот пипочки - так? Это церкви.

Он присел на корточки и стал делать рукой так, будто расставлял на асфальте маленькие домики.

- Ап! Ап! Ап! Сорок сороков - и больше, да? И каждый день в них что-то происходит, то есть, как на фабрике - постоянная переработка хлеба и вина в самые что ни на есть реальные Христово тело и кровь в полном соответствии с православным богословием. Мы вот как бы все собираемся и сообща лепим человечка из хлеба. Господь Иисус Христос как хлебный человечек - это ли не пример тяжеловесной идиотичности вселенского разума...

- Я не хочу этого слушать...

- Однако слушаете... Это еще не все! Потом мы его едим! Один большой такой хлебный человечек (он же Богочеловек), и мы его кусаем... вот...

- Только не надо становиться на четвереньки. Козленочком станешь. Или собачкой.

- Ягненочком... Конечно, ягненочком. Священником, да. Я стану священником. Я тоже хочу вот это вот все делать!

Он теперь колотил по асфальту кулаком, расплющивая зачем-то невидимые церковки.

- Но если ко мне придет молодая дура, вот вроде вас, и скажет: что делать, батюшка, у меня во время молитвы пучит живот... - я не знаю, честное слово, не знаю, что ей ответить. Лучше бы она была шлюхой.

- Так у вас от причастия пучит живот?

- Идиотка!

- А вы-то в Бога верите?

- Я пока его жру... на то я жрец.

- Меня жрать надо.

- Пошла ты!

- Простите...

- То-то же... Нет, это вы меня простите. Я болен. Но - вот, видите - я могу взять... ну хоть этот ржавый гвоздь... вот... и проковырять дырочку в собственной ладони...

- Что вы делаете! Не надо!

- Рана от гвоздя... У Христа их было четыре. Могу и на второй руке...

- Хватит.

- ...и у меня не будет заражения крови. Боитесь? Можете воткнуть палец в эту дырочку.

- Не могу. Это слишком похоже на половой акт.

-Ого! Апостол Фома, вероятно, очень бы обиделся. Это скорее напоминает рыбку на крючке.

- Вы, кажется, совсем успокоились? Я могу идти?

- О, она была такой поэтически рассеянной, погруженной в себя до таких пределов, что однажды в гостях помочилась в бидэ вместо унитаза.

- Че-го-о-о?

- Так. Это что-то вроде такого образного хода в эстетике Божественного Творения.

- Не слишком ли много унитазов в вашей эстетике?

- Это не моя эстетика. Я только священнослужитель.

- Это все кощунство.

- Ничего. Кощунство - тоже литературный прием.

- Что же мне делать?

- Креститься надо, крошка.

- А может, я крещеная?

- Вот только не заливай!

- Бред какой-то!

- А христианство вообще бредовая религия. Особенно в варианте московского православия. И обряды дурацкие.

- Это все в рамках Божественной эстетики?

- Вы совершенно правы. Слушайте, выбросьте сигарету.

- Почему?

- Нельзя курить.

- Отчего же? Я вас не понимаю. Навязывать Богу панковскую эстетику можно, а курить нельзя?

- Нельзя. Кто курит, общается с демонами.

- Я не общаюсь, я просто так курю, а вот вы богохульник.

- Настоящий святой открыт для плохого и хорошего в равной степени, а вот в вас нет святости.

- Ну, не всем же...

- Всем!..

- Так просто? Съел свое причастие - и вперед?

- Да что ж там вперед, сиди тут, а Бог, он свое дело знает. А ты сиди, ты не художник, в крайнем случае, если очень постараешься, - со-художник.

- Но я должна вас огорчить: я-то как раз художница. Вон там моя выставка.

- Очень жаль.

- Вы против занятий искусством?

- Да нет, не против. Как своеобразная отрицательная подготовка к духовности оно меня вполне устраивает.

- Вот оно как!

- А вот так. Главная тема всего вашего творчества, хотите вы того или нет - отчаяние неверующей души.

- Скажите! Ну а если художник верующий?

- Верующий не может быть художником. Только иконописцем.

- А иконописец разве не художник? Эй! А если вот этим гвоздем, которым вы только что продырявили себе ладонь, только что ковырял руку больной спидом?

- На все воля Божья. И вообще мне очень нравится эта болезнь. Это знамение, последняя попытка исправить нравы, хотя бы при помощи страха.

- Это вы говорите, как будущий священник?

- Идите домой, вы становитесь вульгарной. Я приду завтра к вам, где ваша выставка?

- Там.

Ну и вот завтра. Холодно ужасно, просто ужасно. Снова пошел снег, хотя вчера он уже почти весь растаял. Подожди... Какую-то гадость он сказал вчера... А, про бидэ... Да, интересно - все, созданное Богом, для нас людей реально, хотя мы не можем судить объективно, что представляет собой наш всамделишный мир. Это все дело художника, это Его проблемы, лишь бы покупатель нашелся, а я не покупатель... Зато ты коллекционер.

...И - можешь смеяться - я ступила на порог собственной выставки, дрожащая, под колокольный звон.

- Что, сегодня Пасха? - спросила я у смотрительницы.

Она меня вот так вот смерила взглядом.

- Великий четверток.

- Меня никто не спрашивал?

- Спрашивал. Вон сидит.

- Вы ко мне?

- Guten Tag. Здравствуйте.

- Guten Tag, mein Herr. Что вам угодно? Только я плохо понимаю по-немецки.

- Тогда я буду говорить по-русски.

- Будьте любезны. Итак, я вас слушаю.

- Я хотел купить, покупать, потом я хотел ждать вас, чтобы посмотреть...

- Вы хотите вместе со мной посмотреть картины?

- Нет... Посмотреть вас.

Толстый, любящий ужасно пиво немецкий Herr.

- Я хотел спрашивать, почему вы женщина, русская...почему здесь есть так много говна?

- Где - здесь?

- В ваших картинах. Почему русские так любят свое говно?

- А вы серьезно думаете, что я могу ответить на этот вопрос?

- Я хотел посмотреть вас, я хотел писать портрет...

- Вы художник?

- Нет, я дилетант. Но я пишу картины.

- Очень мило.

- Но я не знал, что вы красивая, я думал, что урод. Вы немножко диссидентка?

- Фу. Я красивая женщина, mein Herr.

- Да, я вижу. Но я не знал. Я не знал, что красивой женщине надо столько говна. Посмотрите. Это порнография.

- Это автопортрет.

- Вы себя не любите?

- Люблю.

Ах, Herr немецкий, знал бы ты, как я себя люблю, а у вас ведь тоже, небось, свое дерьмо не очень-то вонючее.

- Я работаю в стиле экспрессионизм. В моих картинах, да, тоже есть порнография и говно. Но я вас хотел спрашивать, почему...

- Почему, почему... Да потому, что сентиментальность есть большой грех и удовольствие для фашистов. Вам ясно?

- Не ясно.

- В таком случае, я ничем не могу вам помочь.

- Но в моих картинах есть красота, а в ваших есть только говно.

- Хватит! Не стоит так часто повторять это слово. Не знаю, как в немецком, а в русском языке это неприличное слово.

- Да, вам надо прилично? А ваш автопортрет?

- Слушайте, я бы уж давно ответила на этот вопрос, если б знала, как.

- Вы женщина.

- Мне это известно.

- Может быть, вы считаете, что это модно, это авангард?

- Ну какой, к черту, авангард? В армии бывает авангард, а в искусстве это навоз, удобрение.

- Вы?

- Я, да, я из тех, кто раньше других в темноте стукнулся лбом об стенку и обделался от страха.

- Вы так не волнуйтесь. Разве нет выхода?

- Какой еще выход, если стенка. Да ради Бога, оглянитесь, какая прекрасная ретроспектива открывается взору немецкого романтика и русской бабы. Вернемся, а? Там цветочки... И там мы сто раз были, и здесь сто раз были, причем тут и там оставались одинаково наивными. Где зад, где перед, а?

- Я не хорошо понимаю, вы говорите быстро.

- Зато я все очень хорошо понимаю. Что такое это все? Развлекуха. Идите! Идите к своим авангардистам, диссидентам, покупайте у них картинки, а меня оставьте пожалуйста в покое. Идите, они ответят на все ваши вопросы, они твердо знают, что говно прогрессивней цветуечков, а я не знаю. Нравятся мои работы - смотрите, не нравятся - убирайтесь в свою Германию, Америку или куда пожелаете, только прихватите с собой в качестве русского сувенира побольше авангардных картинок - все!

- Почему вы кричите? Я вас обидел?

- Вы мне всю душу вымотали!

- Как?

- Мы тут провинциалы, такие умные обезьяны с надломленными хвостиками - вот-вот отвалятся, и мы станем такими же, как вы, и в этом наша обезьянья радость. Но что же вы ко мне-то пристали, а? Мне что ли заниматься спасением России? Столько умных мужиков показали себя на этом поприще полными идиотами, так вы ко мне пришли?

- Я плохо понимаю. Вы говорите не для меня.

- Совершенно верно. Очень мне нужно. Идите к черту!

Тут немец рассмеялся.

- Вы сегодня пили вино? Я никогда не слышал, чтобы в России так говорили с иностранцами.

- А вам нравится? Тогда купите, купите у меня картинку на память... Да нет, я вам подарю! Какая самая противная? Забирайте и проваливайте.

- А разве можно взять картину с выставки?

- Это мое дело. Я как-нибудь улажу, только чтобы вашего немецкого духу тут больше не было.

- Я плохо понимаю. Только я всегда думал, что женщины - последний оплот морали, и они есть красота и тайна.

- Грязный фашист! Если ты не исчезнешь отсюда через секунду, я позвоню куда следует и скажу, что здесь германский шпион.

- Я только... Я хотел сказать - будьте моей женой.

- Что?!

- Нет, не отвечайте, я приду еще. Вот моя карточка. Auf Wedersehen.

- Чао!

Да, дорогой, позабавила я этого немца в Великий четверг накануне Страстной пятницы. Ты обрати внимание, как мило отождествились в нашей беседе дерьмо с искусством вообще.

Я подошла к тому автопортрету и потерлась носом о свою нарисованную руку. Потом обернулась. Ну конечно же, попик был уже здесь.

- А, попик...

- Здравствуйте. Что вы сказали?

- Что я сказала? Я тоже сказала "здравствуйте". Здравствуйте.

Я низко поклонилась, коснувшись пола обеими руками, как на утренней зарядке.

- Вы сегодня не в настроении?

- Напротив. Как раз нормально. Как животик?

- А кто вы, собственно, чтобы расспрашивать про животик?

- А вам какая картина понравилась?

- Мне не нравятся ваши картины.

- А что это вам не нравятся мои картины? Как своеобразная отрицательная подготовка к духовности, по-моему, сойдет.

- Вы что, выходите замуж за этого немца?

- А вы подслушивали?

- Вы уедете в какую-нибудь Баварию, он будет трескать сосиски и пить пиво, а вы будете рисовать свои картины. И будут у вас розовые дочки.

- А что вам не нравится? Киндер или кирхе?

- Да нет, все в порядке.

- Вы можете здесь предложить мне то же самое?

- А что вы мучаетесь?

- Я разве мучаюсь?

- И другим морочите голову.

- Я?

- Вы делаете так, что от ваших картин вот здесь ощущается дискомфорт.

- Это у вас опять животик?

- Нет, это немножко ниже.

- Мыться надо чаще, и не будет дискомфорта.

- Слишком часто мыться - это тоже своего рода нарушение поста.

- Ах, великий пост...

- Да, сегодня Великий четверг.

- Что это за Великий четверг?

- Тайная вечеря.

- Да, помню: вот, возьмите и ешьте меня, пейте кровь мою, богоеды несчастные.

- Не смейте!

- Вы же сами говорили, что обряды дурацкие.

- Я могу так говорить, но не вы.

- Вернемся к моим картинам. Чем вы недовольны? Где-то у вас от них чешется, да?

- Я собираюсь с вами серьезно говорить.

- Без понта?

- Вы верите в Бога?

- Вы уже спрашивали.

- Нет, вы не верите. Я тоже долго думал, что верю, пока не понял, что надо не просто предполагать, как это вы делаете, а знать и видеть.

- И вы видели?

- Я видел.

- Что?

- Литургическую жертву. Это было как раз в Великий четверг. Иконостас сделался прозрачным, и я видел, как священник заклал младенца и вынес прихожанам разрубленное на кусочки тело. Я причастился Святых Таин в первый раз.

- А откуда младенец? А, это был хлебный человечек...

- Вы знаете, что такое умная молитва?

- А так вы глупо молитесь?

- Не шутите.

- Знаю, это... как его...исихизм.

- Вы хотите сказать - исихазм.

- Да знаю я, что такое умная молитва, и читала всякие книги, вроде Добротолюбия.

- Врете.

- Ну и что?

- А я читал разные книги, и, между прочим, несколько раз перечел житие св. Серафима Саровского.

- Ну и что?

- Когда начинается серьезная духовная работа, бесы тоже как бы действуют более серьезно и нагло. Так вот, когда он (св. Серафим) совершал свой знаменитый многолетний подвиг молчания, в один прекрасный момент его стал мучить соблазн мысленной брани. Представляете, человек хочет молиться, а ему лезут в голову всякие непристойности.

- Значит, ему надо жениться.

- И - лучше бы я никогда этого не читал, лучше бы я никогда вовсе не молился, - с тех пор тот же проклятый бес меня тоже изводит: как только я начинаю читать молитву, мне приходят на ум всякие страшные мысли, примерно с таким текстом: а вдруг я подумаю такую вот гадость - и ясно вижу, какую именно гадость я мог бы подумать, но ни за что не подумаю, потому что это грех... И про Христа, и про Богородицу... Ничего с собой поделать не могу, а от поста только хуже.

Он вдруг широко раскрыл свои глаза, этими глазами внимательно посмотрел на меня и мерзко расхихикался.

- Ну, а теперь попробуйте забыть все это, ну попробуйте! Не сможете. Это как пакостная частушка - "Девки в озере купались"... Хорошее человек легко забывает, а всякую грязь помнит до самой смерти. И вот я думаю - как же виноват передо мною Св. Серафим. Он же должен был в могилу унести с собой эту тайну, а он мне ее передал, чтоб я тоже соблазнился. И еще ладно - я, а вдруг кто-нибудь? Я-то ладно... пусть уж...

- Хм. Кто вам дал право, скажите на милость, устраивать здесь исповедь? И зачем? Вот чтобы всю эту гадость переложить сейчас на мои плечи, чтобы я мучилась тоже?

- Вы дали мне право. Вы испугались? Я нарочно напугал вас, чтоб вы знали, что вы делаете со своими зрителями то же, что св. Серафим сделал со мной.

- Я вас искренне благодарю за такое сравнение. Ну что ж, вам полегчало? Странно, как это Господь не придумал для человечества в качестве теста на святость такую страшную смертельную болезнь, которая передавалась бы другому, допустим, половым путем вся, без остатка, а тот, кто заразил, при этом бы выздоравливал. Это поинтересней спида, а? Вот бы мы все побегали друг за другом! Такая игра, как бы в салочки.

- О, в салочки! Я как раз нарочно вернулся, чтобы спросить...

- Это вы, mein Herr?

- Это я, да. Я еще хотел спрашивать. Я немножко занимался русским фольклором. Немножко, как дилетант. Например, детскими играми. Меня интересует этимология этого слова - "салочки". Это от слова "сало"?

- Почему от слова "сало"? Это от слова "осалить". То есть... а от чего тогда "осалить"? Ну, я не знаю... Спросите у специалистов.

- Вы не знаете? А когда дети играют, они кричат "Салка, дай колбасы"...

- Почти так. Они приговаривают: "Салка-салка, дай колбаски, я не ел до самой Паски!

- Паска - это что?

- Это Пасха, надо полагать.

- Салка - это обращение? Или это: дай чего? - салка?

- Салка - это тот, кто водит. Кто должен осалить.

- Что, раньше в эту игру играли в Великий пост? Великий пост, да? - который перед Пасхой...

- В Великий пост в прежние времена ни во что не играли и даже песен не пели.

- А почему тогда все так боятся этого салка?

- По-вашему выходит, это такая великопостная игра - за всеми гоняется кусок сала, чтобы заставить самого слабого оскоромиться? Глупость какая-то...

- А почему нет? Я думал...

- Забавно. Вы фольклорист?

- Нет, я дилетант. Просто у меня есть немножко денег.

- И много вы сделали таких открытий?

- Нет, немножечко. Есть еще красивая игра "Бояре, мы к вам пришли".

- А.

- Что?

- Бояре, А мы к вам пришли.

- Ну да, А.

- Хм. Значит, кто кого догонит, тот того салом измажет, и вообще передаст ему кусок сала, как свой собственный грех, и несчастный должен от него поскорее избавиться, пока не умер. Ха!

Я про попика чуть не забыла, но тут он подал голос.

- Вот потому-то счастливый исход любой игры, как и любого романа - скорейшая смерть.

- Не понимаю.

- А чего тут понимать - если ты сам кусок сала, то умри, пока никого не замарал, а если нет, то бегай от него и тоже скорей умри, пока не оскоромился.

- Я все поняла. Главная добродетель салки - вовремя сдохнуть.

- Ну, я вас благодарю. Я приду еще.

Немец ушел, а попик еще остался. И пришла наша соседка по этажу и сказала такое, что, я думала, останется самым поразительным из всего, услышанного мною в жизни.

- Дорогая, - сказала она мне (Это я-то ей дорогая!)

- Дорогая, я буду с вами откровенна. Лишь от вас зависит теперь благополучие нашей семьи, я очень надеюсь, что вы мне не откажете.

- А в чем ваша беда? Обещаю сделать все от меня зависящее.

- Вот и хорошо. Видите ли, мой сын уже подрастает. Ему пятнадцать лет, а в жизни столько соблазнов для юноши... Я не знаю, можно ли - вот - при молодом человеке...

- Не стесняйтесь. Это мой друг.

- Видите ли, моему сыну нужна женщина...

- Вы уверены?

- Мы же с вами современные люди... Представляете, ему вчера опять приснился бесполый чертик...

- Какой чертик ему приснился?

- Бесполый.

- Он так и сказал?

- Так сказал, да.

- А как он это определил?

- Ну, должно быть, чертик был без штанов, я не знаю. Вот. И я очень боюсь, что какая-нибудь такая, вы понимаете, что я имею в виду, вот, что ли, соблазнит его... Старая какая-нибудь...

- Мало ли что? Мое ли это дело?

- Так вот. Для вас это вряд ли будет таким уж сильным потрясением, вы свободная богемная женщина... Я...

- Что ж вы хотите?

- Я хочу, чтоб этой женщиной были вы.

- Как вы сказали?

- Я сказала - вы моя соседка, я знаю вас много лет, вам я могу доверить своего сына.

- Вот что - уходите.

- Но я могу надеяться? Я буду надеяться. Я знаю, вы великодушная.

- Все, до свиданья.

А как только дама ушла, я обернулась к попику.

- Ну?

- Что такое? Все естественно. А вы чего бы хотели?

- Сейчас я бы хотела провалиться сквозь землю. Вот он.

- Кто?

- Мальчик.

- Здравствуйте. Извините, здесь только что была моя мама...

- Ты что, знаешь, зачем она приходила?

- Знаю... Вы...

- Мальчик, ты псих?

- Может быть, вы все-таки...

- Я здесь вообще ни при чем. Пойдемте пить чай, пока ребенок будет смотреть выставку.

- А что вы улыбаетесь? - спросил попик.

- А я представила себе, как сальный человечек гоняется за хлебным человечком. Если догонит, получится бутерброд, который вам достанется. Вы его съедите и станете умным и сильным, да.

- Вы, стойте!

- Это ты мне?

- Я сказал, стойте.

- А что тебе надо?

- Ну хотя бы надо спросить.

- Спрашивай быстро.

- Вот вы тут такая гордая, на меня даже не глядите, а на картинах спокойно себя голой рисуете, да еще с такой рожей. С такой вот. Вот только не надо прятаться за своего кавалера, он вас под руку не толкал...

- Мне, извини, неприятно разговаривать с развязным подростком.

- Я развязный? Я честный. Мне эта ваша живопись... Мы когда маленькие были - у вас тогда мастерская была в подвале - мы с ребятами через окно туда влезали и, знаете, чем занимались?

- Онанизмом, да?

Я сделала каменное лицо и, не краснея, смотрела на него, ожидая, что он опустит глаза. Невольно моя рука схватилась за полу поповского пиджака. Попик рванул пиджак, и моя рука сжалась в кулачок.

- Ага, онанизмом. Так что не стройте из себя, вы, можно сказать, наша дворовая... Ах, моя радость, вы стесняетесь. А юбки не стесняетесь носить с разрезом до этого места? Ножки ваши ничего, красивые...

Я никогда не чувствовала себя более отвратительно. Если бы поблизости был какой-нибудь более-менее острый предмет, я бы, наверное, проткнула себе горло или вспорола живот.

- Гнусненько вам? Ну что вы, я не хотел вас так обидеть, просто вы уж не зарывайтесь. Ладно, я пошел.

Я дошла с ним до выхода и еще долго смотрела ему вслед, словно желая убедиться, что он действительно уходит. Потом я вернулась.

Попик разглядывал картину (ту, с телефоном).

- Что ж, он не так уж не прав. Знайте свое место.

- Какое еще место?

- Вас кто просил ввязываться в эту игру? Вас заставили? Посмотрите сами на свои полотна.

- А мы с вами ужасно похожи. А, ничего. Разве это не вписывается очень удачно в концепцию сотворения мира, как вы ее понимаете?

- Вполне. Что сейчас должно быть по логике развития сюжета?

В зале не было посетителей. Смотрительница дремала в мягоньком кресле.

Он схватил меня за плечи и впился зубами в мои губы.

- Это вам от меня братский поцелуй.

- Пустите! Я буду кричать.

- Тихо! Только пикни! Мне терять совсем нечего.

У него глаза сделались, как у ненормального.

- Если Господь Бог гонит меня из церкви таким мерзким способом, значит, он хочет от меня чего-то другого. Тихо! Убью.

Мне стало страшно. Я опустилась перед ним на колени и сказала:

- Заклинаю вас именем Иисуса Христа - уходите.

- А что вы меня гоните? Недотрога. Встаньте.

Я встала. В ту же секунду он нагнулся, схватил край моей юбки и сильно потянул его вниз. Пуговица на поясе раскололась пополам, молния расстегнулась, юбка упала на пол, да и я еле удержалась на ногах. Я хотела отскочить, но опять чуть не свалилась, потому что ноги мои были, как в петле. Потеряв равновесие, я вскрикнула. В этот момент проснулась смотрительница, и одновременно на пороге появился немец. Попик отпустил юбку, я высвободилась и, не зная, куда деваться, спряталась за его спиной. Он ногой отбросил юбку подальше.

- Вот так и стойте, - сказал он мне.

Немец удивленно смотрел на скомканную юбку.

- Где она? - обратился он к попику.

- Ушла, - спокойно ответил тот.

Я прижалась к нему, надеясь, что немец меня не заметит.

- Здесь не хватает только того мальчика.

- Я здесь, я опять пришел.

- Ты пришел, мальчик? Вот и славно, все в сборе. Полюбуйтесь-ка на нее.

И он толкнул меня на середину зала. Я, как во сне, сделала несколько шагов и тут увидела совсем близко полуоткрытую дверь в туалет. Я бросилась туда, но не успела запереться, попик вбежал туда за мной и щелкнул задвижкой.

- Вот мы и дома.

- Не подходите ко мне!

- И не подойду.

- И не подходите!

- И не подойду. Все, что собирался, я уже сделал.

- Сейчас сюда придет милиция, и вас посадят.

- Возможно. А вот вы сегодня же покончите с собой, потому что не сможете перенести такого позора, так?

- Сволочь! Так.

Вдруг он заговорил совершенно другим тоном.

- Вы должны простить меня, я ведь только сыграл свою роль. Я знаю, у вас теперь нет выхода, вам придется умереть, и это величайший грех, причем ваш, а не мой. Знаете, в чем главное преступление Иуды? В том, что он повесился. Но у вас все равно нет другого выхода. Эй вы, там, не ломайте дверь, дайте нам объясниться!

Он посмотрел на меня грустными-прегрустными глазами.

- Я только не могу допустить, чтобы вы умерли некрещеной.

Я, кажется, тоже совсем успокоилась и внимательно, даже напряженно слушала.

- Вы должны креститься прямо сейчас.

- Здесь?

- Здесь.

- Вы издеваетесь.

- Нет. Я не священник, но в крайней ситуации таинство крещения может быть совершено и мирянином. Сейчас как раз крайняя ситуация. Благо, здесь есть вода.

Мы оба посмотрели на умывальник, но вместо крана к смесителю была привернута огромная гайка, открутить которую руками вряд ли было возможно.

- Вам не повезло. Что ж, вода есть еще и в сливном бачке.

- В унитазе?

- Я сказал, в бачке. Совершенно чистая водопроводная вода, как в умывальнике.

- А... А почему вы не предлагаете мне креститься в унитазе? Он так напоминает по форме церковную купель...

= Ха-х... Не надо. Я говорю серьезно и желаю вам добра. Вы ненавидите меня, и это понятно. Я подлец, и здесь не место для такого дела, но, поверьте, ангелы совершат таинство за меня. Я сволочь, но не настолько, чтобы позволить вам умереть, не приняв благодати. Бог милостив, но этого греха он мне не простит. Ну, что вы решили? Будете креститься?

- Нет.

- Ваше дело. Можете идти. Только... Куда ж вы пойдете в таком виде? Возьмите хоть мои брюки.

Он снял с себя штаны и передал их мне. Я молча надела их и улыбнулась.

- Я подожду умирать до завтра. Я утром пойду креститься в церковь.

- В церкви не крестят на Страстной неделе, а только отпевают. Идите. Я сделал все, что мог, плохое и хорошее.

Я открыла дверь и вышла. Смотрительница, немец и мальчик стояли вместе у входа. Я помахала им рукой.

Ужасно все-таки было в этот день холодно. Снег запорошил все тонко-тонко. Я пошла за дома, где канавка и деревянный мостик с выломанной доской. Там мы всегда гуляли с собакой, да, помнишь? Ты еще однажды чуть не провалился в дырку на мостике.

Я подумала, что хуже всех все-таки тебе. Потому что - кто я? - Рука, нога, задница - а не тебя разве Бог накажет за то, что делает твоя рука или нога? Я все-таки жена, а не любовница, а они все не виноваты, они просто с ума посходили, увидев, что на свободе разгуливает часть тела без хозяина (как гоголевский Нос, только с изрядной примесью дурного вкуса), а вот тебя Бог накажет! К большому моему сожалению, я ничего не могу для тебя сделать...

... На дорожке показался попик. Он был в одних трусах, и поэтому, наверное, выбрал этот путь, через пустырь и канаву. Он был сосредоточен, должно быть, читал про себя молитвы.

Мне как раз снежинка попала в глаз, и я не сразу поняла, что произошло. А произошло вот что: уверенно шагая по мостику, он не заметил выломанную досточку, ступил ногой прямо в дырку так решительно, что эта нога тут же провалилась, а вторая, скользя по тонкому снегу, неестественным образом отъехала вбок, и он так и остался лежать или как бы сидеть на мосту с разорванными внутренностями.

Я спустилась в канаву, зашла под мост и увидела, как течет темная кровь по голой ноге, наполняя ботинок. Я долго так стояла. Ботинок отяжелел и упал вниз, будто его смыло кровью.

Короче, я выжила. Но ты - лучше бы ты прилюдно меня побил - а вот уезжать не надо было. Я специально записала для тебя эту историю, потому что она больше касается тебя, чем меня. Так что я торжественно выливаю эти помои на твою дурную голову. Попробуй вот теперь все это забыть! А я теперь чиста. Я скоро уеду. Завтра.

P.S. А церковная служба - это удивительно красивый балет. Только когда крестишься, надо, чтобы ладонь чуть медленнее двигалась, отставая от запястья - тогда получается весьма изящно. А становиться на колени я умею так, что при этом каждая клеточка моего тела приятно напряжена, и наслаждаясь красотой движений, я опускаюсь, опускаюсь и, в конце концов, коснувшись лбом холодного каменного пола, исчезаю вовсе. Сюда надо приходить в пачке и балетных туфлях.