Гай ДАВЕНПОРТ
FREISCHUTZ¹ Рэгтайм Ричарда Никсона

На Великой Стене Длиной в Десять Тысяч Ли, начатой во время войн Весны и Осени* и не позволившей ордам монголов на лошадях Пржевальского, все ближе подбиравшимся к границам царства Янь, осквернить мощеные улицы и имбирные сады Поднебесной Империи, Ричард Никсон сказал:
- Следует, я полагаю, сделать вывод, что это именно великая стена, безусловно.
Когда маршал Е Цзяньинь пригласил его пройти в сторожевую башню на валу, он сказал:
- Сегодня мы не станем на самый верх забираться.
В лимузине, возвращаясь в Запретный Город, он сказал:
- Стоит пролететь шестнадцать тысяч миль, чтобы посмотреть на Стену.
О гробницах императоров династии Мин он сказал:
- И ради этого тоже стоит.
- Председатель Мао говорит, - вмешался маршал Е, - что прошлое прошло.
Переводчица споткнулась на не имеющем в английском эквивалентной пряной точности высказывании Председателя.
- Как, совсем прошло? - спросил Ричард Никсон.
- У нас есть стихотворение, - сказал маршал Е, - я читаю.

Ветер с запада резок,
Высоко в низком небе
Кричат дикие гуси,
Призывают луну рассвета,

Холодного рассвета,
Белого от тумана,
Когда кони ржут,
Зовет горн.

Не бахвалься после
Трудного перехода,
Который был как железо
Под нашими ногами.

На высокой горной вершине
Внизу видим холмы,
А рядом -
Красное солнце.

Ричард Никсон напряженно склонился, ухмыляясь, к переводчице, товарищу Тань Веншэн, изучившей и отточившей английский в Бруклине, где она родилась.
- А что, хорошие стихи, - сказал Ричард Никсон.
- Стихотворение Председателя Мао, - сообщила товарищ Тань.
- Он это написал? - изумился Ричард Никсон. - Сам придумал?
- На трудном переходе через вершину горы Лю, - сказал маршал Е. - Долгий марш. Февраль 1935-го.
- Надо же! - сказал Ричард Никсон. - Как интересно! Действительно, действительно интересно.
Лимузин прошуршал мимо высоких наклонных стен Запретного города, на которых плакаты, каждый размером с теннисный корт, возвещали нечто Никсону непонятное. Череда плакатов, мимо которых перемещался лимузин, призывала: "Сей злобную смуту, терпи провал, снова сей злобную смуту, снова терпи провал. Империалистическая реакция сеет злобную смуту и терпит провалы, пока не самоуничтожится. Мысль Председателя Мао".
Лимузин остановился у Дворца Дракона. Ричард Никсон вышел. Стража из рядов Героической Народной Добровольческой Армии застыла. Четыре гигантских портрета на стене, окружавшей двор, привлекли внимание Никсона.
- Это Маркс, - сказал он, указывая на один.
- Маркс, - подтвердил маршал Е.
- А это Энгельс.
- Энгельс.
- А это Ленин, а это Сталин.
- Совершенно верно, - сказал маршал Е.
Ричард Никсон возвратился ко второму портрету, указывая на него рукой в перчатке:
- Это Энгельс?
- Энгельс, - ответил маршал Е, взглянув обеспокоенно, избыточно вежливо.
- У нас, в Америке, не так уж много портретов Энгельса, - объяснил свой интерес Ричард Никсон.


Тосканелли, этот старик, отправился к японским берегам и Китаю, двинувшись на запад из Португалии, генуэзец Коломбо, говорили в Уффици, пересек Атлантику. Una prova elegantissima!² - сказал бы Бенедетто Арифметик. Аристотелианцы, di quale se fanno beffa³, будут скандализованы. Платоники взметнут хитонами, леденя воздух дыханием надменно вздернутых носов. E una stella il mundo!⁴ Но, воистину, луноподобен мир, округл, как арбуз, туг и зелен. О, казалось, он видел эти caravella⁵, разбивающие соленые свирепые волны, ужасающую пустыню воды, одиночество глаза, покуда невообразимые птицы с побережья Чипонго не заплещутся, крича, в вышине над их парусами, покуда красная черепица и бамбуковые pergole⁶ монгольских городов не возникнут на скалистых выступах и мысах. А в глубине загадочной земли - дороги, ведущие в Самарканд, Индию, Персию, Венгрию, Швейцарию, и, стало быть, назад в Тоскану.
Так замкнулся путь волхвов по земле, пришло в голову Леонардо, и он поставил на стол ведерко с травами, которые Салаи принес ему из Фьезоле. Астрологи, они пришли с Востока, и паруса Колумба в этот век символов, когда все на земле живущее обязано громко заявить о своей принадлежности к Богу или к Исламу, следовало бы украсить крестом, который, как не сумели понять мидийские мудрецы, будет вечно, до конца времен, иероглифом младенца, перед которым они сложили свои дары в темноте яслей. Мир был выткан пророчеством, ярким светом.
Полевые травы из Фьезоле, двадцатигранник, зубья шестерни, седла, гипс, карты, лютни, тесло, магические квадраты, пятна краски, римский бюст, который Брунеллески и Донателло нашли при раскопках, остов птицы - сколь прекрасно тосканский свет дарил ему по утрам знакомые предметы, - даже если ночью снился воздушный змей.
Моменты, часы, дни. Сделал ли человек что-либо на земле вообще?
Старуха принесла вино и хлеб, лук. Они с Тосканелли, пифагорейцы, не ели мяса.
Машина стояла у рабочего стола, due rota⁷, необъяснимо яростного вида. Саккапане, кузнец, начал выковывать цепь, которая соединит два rote dentate⁸. Нажимаешь ступнями на педали, они поворачивают большие зубчатые колеса, а те, зуб за зубом, тянут цепь, заставляя меньшее колесо поворачивать заднее rota⁹, тем самым продвигая вперед всю машину. И, пока машина в движении, наездник ловко и изящно балансирует. Движение вперед отнимет возможность упасть вправо или влево, - так течение реки не дает лодке метаться по сторонам.
О, если бы он только знал языки! Он стал бы, как Архимед, называть машины древними именами. Он назвал свою летающую машину птицей, l'ucello. Бенедетто сказал, что греки именовали бы ее ornitottero, - крыльями птицы.
Свет, изысканно и точно отражая себя самого, atomo per atomo¹⁰, от обрывочности материи к вязкой мягкости глаза, падал из высоких окон на двухколесную балансирующую машину. Наездник твердыми руками возьмется за рога вилки, в которой укреплено переднее колесо, и станет сам прокладывать путь с обостренной, неспешной тщательностью. Вдруг ему привиделись войска Сфорцы*, устремляющиеся в битву на его машинах, фаланги этих due rote, ощетинившиеся копьями на полной скорости. Avanti O Coraggiosi, O! - взывала труба, - tambureggiandi le bacchette delli tamburi di battaglia¹¹.
Плут Салаи был тут как тут.
- Маэстро! - выдохнул он. - Вы сделали ее!
Леонардо обнял смуглокожего мальчишку, встряхнул его, как куль с мукой, и протанцевал скользящим легким шагом сарабанды.
- Si, Cupidello mio, tutti senonche manca la catena¹².
- И я смогу на ней ездить, кататься, как на пони?
- Как ветер, как ангел Иезекииля, как колесницы Анконы.
Салаи выскользнул из его рук и присел на корточки перед странной машиной, коснулся педалей, проволочных спиц, сиденья, зубчатых колес, которые плотно обовьет цепь, i vinci¹³.
- Como leone!¹⁴
Он повернулся к ведерку цветов и трав, потянулся за серебряным карандашиком. Прицветники и зонтички, хрупкие как лапки паука! А в тонких зеленых венах бежали волоски воды, и по ним - свет, вниз в темноту, в корни. Свет дальних звезд плыл сквозь эти длинные листья. Он видел отпечатки листьев времен потопа в горных реках, видел в них морские раковины.
- Маэстро, - сказал Салаи, - когда будет готова цепь?
- Цепь? - переспросил Леонардо. - Какая цепь?
Он взял в левую руку серебристый ручеек трав. Красоту взял он в руку, совершенство, нежные листья, сквозь которые шла вся мощь Господа, и когда майский светлячок загорается на зеленой арке травы, великолепие этого союза не уступает прикосновению Святого Гавриила к куполу великого собора в Византии, когда он обнимает золотой шпиль четырьмя крылами из серебра и стеклянных нитей.
- Цепь, - сказал Салаи. - Цепь!
Что знает о мире человек на земле?..


Перед прибытием в Китай Ричард Никсон отдал распоряжение о бомбардировке тысячи объектов в Лаосе и Камбодже эскадрильями Б-52. Послал сто двадцать пять эскадрилий бомбардировщиков урезонивать северовьетнамскую артиллерию вдоль границы демилитаризованной зоны. Ричард Никсон был доволен результатами бомбардировки, зная, что Председатель Мао будет впечатлен ее мощью. Доктор Киссинджер сказал, что на Председателя Мао произведут впечатление тысяча сто двадцать пять эскадрилий. Бомбы падали густо, словно град в грозу, когда Ричард Никсон, ухмыляясь, ступил на землю Китая. Оркестр играл "Марш Добровольцев". Премьер Чжоу Эньлай не сделал шага навстречу. Ричарду Никсону пришлось самому двинуться к ухмылявшемуся премьеру. Они пожали руки.
- Мы летели через Гуам, - сказал Ричард Никсон. - Так надежней.
- И как полет? - спросил премьер Чжоу.
- Уж вам ли не знать, - ответил Ричард Никсон. - Вы же такой путешественник.
Ричард Никсон подкатил в лимузине ко входу в Дяоюйтай* за пределами Запретного Города. Едва он вошел в комнату, зазвонил телефон.
- Кто это может мне звонить в Китае? - спросил Никсон.
Доктор Киссинджер снял трубку.
- Да? - сказал он.
- Превосходительство Киссинджер? - спросил голос. - Вы здесь?
- Мы здесь, - сказал Киссинджер.
- Его Превосходительство президент Никсон здесь?
- Рядом, - сказал доктор Киссинджер, снимая ботинки.
- Не могло бы Его Превосходительство Никсон подойти к телефону?
- Конечно, - сказал доктор Киссинджер. - Тебя, Дик.
Ричард Никсон взял трубку, поднес ее к уху и взглянул на потолок, по которому сквозь перламутровые облака проплывали алые драконы.
- Никсон слушает, - сказал он.
- Превосходительство Президент Никсон?
- Именно, - сказал Ричард Никсон. - С кем имею честь говорить?
- Вы сейчас будете разговаривать с товарищем секретарем Вэнем.
Другой голос в трубке сказал:
- Председатель Мао приглашает сейчас вас на визит.
- Как, прямо сейчас? - спросил Никсон. - Мы только что с самолета. Мы летели через Гуам.
- Сейчас, - сказал голос. - На визит. Да?
- Ладно, - сказал Ричард Никсон. - Договорились. Вы нас подбросите?
На другом конце повесили трубку.
- Сукин сын, - сказал Ричард Никсон.
Доктор Киссинджер раскачивался на каблуках и во весь рот ухмылялся.



Розы, пуговички, наперсточки, кружева. Трава растет меж камней, дорога. Цветы в траве, и на ее платье тоже цветы. И пуговички на ее платье, и кружева на вороте ее платья, и на манжетах, и на подоле. И пуговички на ее башмачках. В Люксембургском саду - на ней шаль из Сеговии, и Пабло говорит, что она похожа на испанку старой школы, суровую, изысканную, но и нежную, а я говорю, что она похожа на офицера армии юнионистов. Мы поем "Путь Одинокой Сосны", а она играет на пианино, иногда сбиваясь на "Маршируя по Джорджии"* и "Рэгтайм Бэнд Александра"*. У нее нос Пампелли, руки испанской святой.
Во Франции на ней желтая шляпа, в Италии - панама. Алиса, говорю я, Ассизи, трава Ассизи и листья Сассетта. Мы медленно идем по камням, слыша звон колокола, созывающего послушниц и учениц монастырской школы. Здесь так спокойно, говорит она, и спокойна она сама, когда произносит это. Испания, говорю я, это натюрморт, лишь одна Италия - пейзаж. Птицы, говорит она. Святой Франциск, говорю я. Птицы страдают своими маленькими страданиями, каждая - в жизни раз, и забывают их, отстрадав. Мы же помним страдания годами. Не говори о прошлом, говорит она. Нет больше времени, только настоящее. Нет, говорю я, ведь мы обе слышим горны и видим пурпурные флажки вдалеке.
И я слышу и вижу, как всегда. Офицеры в седлах, и боевые вымпелы с викторианской вязью и выцветшими красными номерами на них передаются в голову колонны. С мужчинами всегда так. Так было под Аустерлицем, и под Севастополем. Генералы привстают в стременах, прислушиваясь к оркестру и крикам сержантов. Величие. Слава. Когда Лео вышел, мы галопом пустились по комнате, цокая языками, и Рекс закружился с нами. Я была генералом, Алиса - офицером, Рекс - лошадью, а все вместе в комнате мы были - Наполеон. Мы были негритятами, танцевавшими кейк-уок перед смеющимися взрослыми субботним вечером в Алабаме, цирком Барнума и Бейли мы были и Гигантской Крысой С Острова Суматра, мы готовились к поездке в Шантильи, посмотреть на кружева и сливки.
Здесь спокойно, говорит она, и я говорю, Алиса, посмотри на цветы. Да, говорит она. Да, говорю я. Не очень-то хорошо перебрасываться бесконечными "да", когда хочется сказать совсем иное, и она прячется за кустом, и расстегивает кофточку и корсет, бесстыдно переступает вялую горку ткани вокруг башмачков на пуговичках, и я говорю "да", здесь ступал Святой Франциск, Алиса, понимаешь ли ты, что мы приехали в Ассизи потому, что ты из Сан-Франциско, а это - родной город Святого Франциска, а она говорит, я заверну все это в шаль, как думаешь, кто-нибудь заметит?
Красная черепица, мох, голуби. Мы пьем вино под деревьями, хотя пить вино слишком жарко. Вот, говорю я, мы и здесь. Да, говорит она, мы здесь, и ее глаза мерцают, и у нее улыбка того красивого офицера, что вызван в штаб, видит генерала Гранта, хочет угодить ему, и чрезвычайно благовоспитан.
Это не Фуке*, говорю я. Точно не Фуке, говорит она. Я касаюсь ее ноги своей, она касается моей ноги своей. Кузнечики поют в траве, прекрасные, как Стравинский. Если Испания - натюрморт, что же тогда Италия? Они приходили сюда, говорю я, мудрые старые поэты, потому что только здесь у женщин такие глаза. Да уж не за тем, чтобы посмотреть на кошек, говорит Алиса. Нет, говорю я, конечно, не ради кошек. Генри Джеймс приходил сюда за оттенками. Уильям мог приходить сюда и не заметить оттенков. Уильям, если и приходил сюда, искал пропорции, и не смотрел на кошек. Мимо проезжает карета с принцессой, и Генри видит принцессу, а Уильям смотрит на колесо кареты, в какой изумительной находится оно пропорции к телу и языку.
Когда ты говоришь, говорит она, я вся дрожу, все во мне дрожит. Когда ты улыбаешься, говорю я, я кусаю персик, и Казальс играет Корелли, и моя душа - зяблик в ветвях вишневых. Давай вечно улыбаться и говорить. Это и есть вечность, говорит Алиса. Здесь так спокойно. Посмотри на пыль, говорю я. Смогла бы ты пройти по ней босиком? Еще стакан вина, говорит она, и я смогу перелететь через колокольню. А было ли у тебя в Сан-Франциско пианино красного дерева? - спрашиваю я. Да, и на нем бюст Листа, говорит она, и в вазочке букетик маргариток.
Посмотри на эти цветы, и ты увидишь, почему Сассетта* был Сассеттой. Ведь мы еще поедем в Англию, спрашивает она, и снова будем сидеть в соборах? Посмотри на эти холмы, и поймешь, почему Святой Франциск был Святым Франциском.
Эти розы, говорит она, очень стары. Это розы Овидия, говорю я. Это единственные истинно красные розы. Если бы я знала, как на латыни "красная", я сказала бы; если бы я знала, как на латыни роза, я сказала бы; если бы я знала, как на латыни самая красная из древних роз, я сказала бы. Будь я Овидием, я подарила бы тебе розу и сказала бы, что эта роза подарок твоим глазам. Я приняла бы ее, говорит она. Я рада этому, говорю я, касаясь ее ноги своей ногой. Роза Сассетты, роза Пабло.
Мадам Матисс - горчичный цветок, горечавка, говорит она, касаясь моей ноги своей ногой. Все женщины - цветы? Все девушки? Анри Руссо был женат на подсолнухе, Сезанн - на грушевом дереве.
Алиса, говорю я. Да, генерал Грант, отвечает она. Негритенок, говорю я. Август Цезарь, говорит она. Видишь те сосны, что похожи на Уильяма Мак-Кинли*, обращающегося к республиканцам? Тебе не следует упоминать Мак-Кинли в присутствии Пабло, говорит она, Пабло считает, что Мак-Кинли попрал достоинство Испании. Так и есть, говорю я, это в американском духе. Но сосны, Алиса, сосны. Я вижу их, говорит она, у них тяжелая жизнь. Видишь ли ты, говорю я, медные иглы у их корней, знаешь ли запах смолы и пыли, и запах старой земли, который мы вдохнули бы, туда взобравшись? Дрожь, говорит она, началась опять. А теперь взгляни на валуны, на кубистские скалы, от сосен вниз по холмам, и на красную черепицу крыш, и на цыплят во дворе внизу, на корзины. Я все это вижу, говорит она. И видела это, Алиса? - спрашиваю я. Это там, чтобы мы смотрели, говорит она. Это ответ, говорю я. Но это и вопрос.


Мао, сидевший в красном кресле, выглядел умиротворенным и довольным. Ричард Никсон в своем кресле утонул, его локти вздернулись до ушей. Он ослепительно улыбался. Он не замечал пачек журналов, полок, набитых книгами, бесчисленных папок, кисточек для письма в горшочках с тушью. Он ослепительно улыбался Мао и доктору Киссинджеру, которого Мао назвал Меттернихом современности. Репортеры незамедлительно записали.
Загроможденная комната была темна. Свет, что проникал в нее, шел из высоких окон, выходивших на двор, скучный, как игровая площадка в начальной школе. Переводчица сказала, что Председатель Мао спрашивает насчет гегемонии.
- Мы за нее, - сказал Ричард Никсон.
- Ваши помощники очень молоды, - сказал Председатель Мао.
- Правда? - спросил Ричард Никсон.
- Здесь нам есть чему у вас поучиться, - сказал Председатель Мао. - У нас в правительстве старики.
Ричард Никсон не знал, что ответить.
- Старики, - сказал Председатель Мао, - но все-таки еще здесь, еще здесь.
- Мир сейчас смотрит на нас, - сказал Ричард Никсон.
- Вы имеете в виду Тайвань, - сказал Председатель Мао.
- Нет, - сказал Ричард Никсон, ослепительно улыбаясь. - Весь мир, целый мир. Он сейчас прильнул к телевизорам.
Председатель Мао ухмыльнулся и откинулся в удобном кресле.
- Ах, ну да, - произнес он, - мир.

1 Вольнострелковый (нем.)
2 элегантнейшее доказательство! (итал.)
3 над которыми насмехаются (итал.)
4 мир - это звезда! (итал.)
5 каравеллы (итал.)
6 навесы (итал.)
7 двухколесная (итал.)
8 зубчатые колеса (итал.)
9 колесо (итал.)
10 атом за атомом (итал.)
11 Вперед, о храбрейшие, о! ... барабанщики бьют в барабаны битвы (итал.)
12 Да, мой купидончик, все сделано, кроме цепи (итал.)
13 и победит (итал.)
14 как лев! (итал.)