|
Гай ДАВЕНПОРТ
МАЛЬЧИКИ ПАХНУТ АПЕЛЬСИНАМИ
Погожим осенним днем 1938 года два пожилых господина, следуя давнему обычаю, встретились у Порт-Мейло, чтобы затем прогуляться по Булонскому лесу: восьмидесятилетний профессор Люсьен Леви-Брюль шествовал с непринужденным достоинством, его руки покидали убежище за спиной, только когда он подкреплял реплику округлым движением, и пастор Морис Линхардт, шестидесятилетний миссионер и этнограф, высокого роста, седой; ему приходилось сдерживать привычно широкий шаг, дабы приноровиться к неспешной походке друга.
Они знали здесь все тропинки и дорожки, спортивные поля и зоопарк для малышей, у каждого были излюбленные маршруты; когда один выбирал путь, другой не возражал.
- Это племя трюмаев, о котором мы говорили вчера, - начал Леви-Брюль, - их соседи были убеждены, что трюмаи спят на дне реки.
Он наклонился поздороваться с кошкой и погладить ее, вдохновив тем самым вторую и третью выглянуть из кустов. Пастор Линхардт воспользовался моментом, чтобы разжечь трубку. Леви-Брюль раскрыл перед кошками ладони, показывая, что для них ничего нет. Кошек в Булонском лесу кормила вечно навьюченная мешками пожилая дама из числа завсегдатаев, встречавшихся им во время прогулок.
- Скоро появится ваша знакомая дама. Соседям трюмаи совершенно бесполезно объяснять, что никто не может спать под водой. Они убеждены, что трюмаи так делают. Силлогизм: люди не могут спать под водой, трюмаи - люди, следовательно трюмаи не могут спать под водой, - просто не работает.
- Возможно, - заметил пастор Линхардт, - мы неверно понимаем их логику.
- Их логику!
Футболисты: плечи опущены, тяжелые бутсы в комьях грязи и сбиты о штанги - сидели и лежали, словно уставшие солдаты, расположившиеся на привал. Многие были в фуфайках, столь поношенных, что синее стало серым, а красные воротнички и манжеты - розовыми: цвета, более подходящие китайскому поэту, нежели французскому мальчику. Позднее солнце отливало в волосах, зажигая вихры. Время остановилось.
Капитан младшей команды, Жак Пейрони, натягивал свитер, когда заметил, что к нему обращается полузащитник старшей команды, Робине, двадцати четырех лет, уже побывавший на военной службе.
- Проиграли четыре-один, ух! - сказал Робине. - Я следил за вами последние двадцать минут.
- Я тебя видел.
Лицо Пейрони было восхитительно перепачканным - он пытался вытереть пот грязными руками. Спутанные пряди вокруг ушей. На лбу - завиток, словно у молодого бычка. Запястьями он вытирал пот, стекавший в глаза. Рот полуоткрыт в изнеможении.
- Так ты заметил меня? Это хорошо, хотя сомневаюсь, что ты меня разглядел. Ты посмотрел на меня, когда бежал к воротам, словно впервые видишь. Некогда здороваться, ясное дело.
Пейрони шлепнулся на траву. Робине снял пиджак и накинул себе на ноги.
- Так теплее. Замерзшие мускулы не отдыхают.
Пес, которому хозяин позволил подбежать к ним, повертел хвостом, спрашивая, можно ли познакомиться, засмеялся, был назван bon bougre, подошел поближе и понюхал пах Пейрони.
- Connaisseur! - усмехнулся Робине. - Кажется, Пейрони пахнет апельсинами.
Пейрони вытянулся через ноги Робине, выдернул из травы одуванчик и съел его: желтый цветок, стебель, листья и корень.
- Зеленый. Сырой шпинат еще зеленей. Лучшая часть апельсина - кожура, обгрызать ее с мякотью и соком.
Робине с искренним любопытством наблюдал, как Пейрони жует.
- Девчонки высасывают лимоны.
- Что им еще остается? Скоро они и в регби начнут играть. А они пахнут лимонами?
- Можно предположить.
- Чем зеленей, тем больше горчит. Вон там лакричник. Его полно в лесу. Молодые корни - сладкие до середины стебля. Самый лучший вкус у яблок, потом у груш. Цитрусовые какие-то другие.
- Кумкваты, - подсказал Робине.
- Vraiment. И персики.
Люсьен Леви-Брюль шел, руки за спиной. Остановился, положил руку на грудь и поклонился Морису Линхардту.
- Мой отец, - говорил Линхардт, - полагал, что факт есть слово Господне.
- А ваш отец преподавал научные дисциплины, был геологом и, как и вы, пастором-гугенотом?
- Он относился к Дарвину и Ляйелю с тем же почтением, которое питал к тому, кто написал Первую и Вторую книгу Царств, историю, лишенную логики и последовательности, текст столь архаичный, что рядом с ним Гомер выглядит прилизанным, как Бальзак. Имена и места перепутаны, повествование зачастую бессвязно. Рассказчик озабочен эффектом и высотой драмы, ужасами кровавого и справедливого бога и человеческой природой в темнейших ее проявлениях.
- И это, как и факт, есть слово Господне?
- Поэзия, должно быть. Музыка. Ее суть, как у мифа и народной сказки, глубоко скрыта. В этом-то ее прелесть.
Пейрони пошарил в кармане и выудил сочащиеся и измазанные в песке останки апельсина.
- Это тебе. Не успел доесть в перерыве, сбегал в бистро в лесу и выпил полчашки молока.
- Половину чашки? - Робине рассмеялся. - Постигаешь науку.
- Шарахнул по этому чертову мячу башкой, до сих пор болит.
- Прими аспирин, когда придешь домой.
- Может быть. Все пройдет, надо только душ принять.
- Мне нравится, как ты следишь за собой, птенчик. Неделю назад ты простудился и, помнится, собирался лечиться старым добрым растиранием.
- Так что ты думаешь о команде?
- Много всего. Они тебя слушаются. И это твоя заслуга, что некоторые играют лучше тебя.
- Я это прекрасно знаю.
- Значит ли это, - продолжал Леви-Брюль, - что они думают по-другому или же не думают вовсе?
- По-другому, да, и как раз это отличие и составляет предмет этнологии. В Новой Каледонии отличался я: моя жена, дети и я. Мы были чужаками. Мы странно пахли, мы по-идиотски говорили на их языке. Мы и вообразить не могли, что символизируем для них, какие угрозы с собой принесли. Надежды англичан на экспорт железных чайников, кастрюль и сковородок в Россию в семнадцатом веке были разбиты в прах православным духовенством, убежденным, что в этой утвари обитает дьявол. Нам повезло: наши новокаледонцы с восторгом восприняли иголки и нитки - у них были проворные пальцы, и они любили мастерить. Первым моим великим даром для них стала арифметика. Местные торговцы обманывали их годами. Я преподавал сложение, вычитание и деление. То, что восемь минус пять всегда равняется трем, вселяло в них уверенность, что с моей помощью они обрели настоящую веру. Из таблицы умножения они сложили гимн и распевали его в церкви.
- Mon dieu! C'est joli, ca!
- Они знают, - говорил Робине, - что хороший капитан - не обязательно лучший игрок в команде. И даже если ты облажаешься, как капитан, они все равно хорошо сыграют. Когда в последней четверти ты упорно гонял запыхавшегося игрока вместо того, чтобы пойти на прорыв, Лаббе и тот парень с английской стрижкой видели, что ты неправильно себя ведешь, но делали то же самое, потому что ты их натренировал. Это хорошо. Боже, что ты такое делаешь?
- Хочу съесть несколько листьев. Я слушаю.
- С дерева?
- Они вкусные. И еще аир здесь, и вот эта узорчатая травка. Крапива хороша только весной.
- La foret de Rouvray, - сказал Леви-Брюль, - дубовый лес, roveretum. Я играл здесь ребенком. А первобытные люди когда-нибудь играют?
- А что ж еще они делают?
- Один совет, - Робине укрыл ноги Пейрони пиджаком, - выгони Гийерме из команды. Он слабый игрок. Всякий раз, когда ты подаешь ему сигнал, он тормозит, как те трамваи, что половину маршрута стоят.
Пейрони жевал лист, глядя на позднее солнце, застывшее над полем.
- Но он мой единственный друг в команде.
- Эйнштейн в статье, которую я читаю, утверждает, что вечно непостижимо в мире как раз то, что он постижим. Многие годы я пытался постичь первобытный разум.
Пастор Линхардт, улыбаясь, снова разжег трубку.
- Эйнштейн! Гравитация, свет, магнитные поля, время, история - всё до сих пор непонятно. Но это не беспокоит первобытный разум, даже не принимается им во внимание. Физики считают, что есть элементарные частицы, которые могут находиться в двух местах одновременно. Мы как-то говорили о неудачливом миссионере, которого обвинили в воровстве ямса у микронезийцев. Миссионер был за много миль от места кражи, забирал свою почту в порту. Это бы решило дело для французских присяжных. Для микронезийцев это не означало ничего.
- Ты путаешь две вещи, - Робине нажал пальцем на нос Пейрони. - Дисциплина в команде распространяется и на Гийерме. У команды один идеал, как говорится в ее девизе: делать все как можно лучше. Так что выгони Гийерме - аккуратно, тактично и мягко, но выгони.
- Я не стану играть без него.
- Отчего же? Разве так важно, чтобы он был с тобой в команде? Не лучше ли взять другого игрока, который знает, что делает?
- Он останется. Он мой лучший друг.
- Ты уверен?
- Я не шучу. Он останется.
Робине помолчал с минуту.
- В таком случае, не спускай с него глаз. Воспользуйся своей дружбой. Заставь его понять, что он должен хорошо играть ради тебя.
Мяч, посланный игроком, вернувшимся на поле, летел с высоты на двух собеседников. Пейрони подскочил, словно запущенный из катапульты, подпрыгнул и, согнувшись, поймал его между бедер, как орех в щипцы. Позволил мячу скатиться, подравнял пальцем ноги, наступил на него - Давид с головой Голиафа. Затем подкинул в воздух и послал с крепким сухим "чпок!" через поле - безукоризненный угол ноги к телу.
La liberte de cette jambe.
- Думал, ты едва жив от усталости, - сказал Робине. - Ты хуже пса, который не может не встрять в драку.
- Первобытный разум, скорее, оперирует предметами, нежели понятиями и словами, - продолжал пастор Линхардт. - Наша логика проваливается между предметов, связывая их или разделяя. Мы не можем поверить, что юноша, считающий себя уродливым и нелюбимым, может превратиться в птицу и подружиться с девушкой, за которой ухаживает. Вы знаете этот миф.
- Уф! - сказал Пейрони. - Хорошая нога не может не прыгнуть. Нога, которая рвется в бой и тащит тебя за собой - хорошая нога.
- У тебя хорошая нога, это точно.
Пейрони машинально открыл рюкзачок Робине и стал разглядывать содержимое.
- Baume Bengue!
Он снял крышку с тюбика, понюхал и сделал вид, что падает в обморок.
- Расческа, чистые носки, побывавшее в деле нижнее белье и tiens! книга. De natura rerum - вот так выбор. Ты читаешь в перерывах Лукреция?
- В поезде, по дороге сюда. Кстати, поедем обратно вместе?
Молчание, размышления.
- Я обещал маме, что поеду в 6:32, ты ведь собираешься позже?
Дождь, давно уже накрапывавший, хлынул легким душем. Пейрони вытащил берет из рюкзака, подобрал веточку и принялся ее жевать.
Робине, изучавший Пейрони, не обращал внимания на дождь.
- Думал, поймаю тебя на вранье - узнать, что за ним кроется. Только вчера твоя мама сказала, что она никогда не ждет тебя раньше восьми или половины девятого. Не хочу тебя обманывать....
- Правда. Я, скорее, поехал бы с командой.
- Значит, не со мной. И, чтобы не признаваться в этом, ты врешь. Помнишь, прошлым летом, когда ты попросил меня пойти с тобой на матч Франция-Англияи я сказал нет, я пойду с Рамоном - просто так, без объяснений, я думал, что оказываю тебе честь, признавая, что ты выше дурацких увлечений. Иногда я предпочитаю быть с Рамоном, а не с тобой, так же, как иногда ты хочешь быть не со мной, а с командой. Совершенно естественно и оправданно. Но будь осторожен. Поначалу строишь из себя паиньку, а потом начинаются всякие фокусы, и вот уже ты измываешься над чувствами других людей просто смеха ради. Слушай, мы ведь футболисты, не то, что какие-нибудь теннисисты, что прячутся от дождя. Говорить правду - входит в закалку. Так что пусть на тебя капает дождь. Снимай берет. Дождь хочет узнать, кто ты таков.
- Дождь - это благословение, - Леви-Брюль высунул язык попробовать капли. - Но мои старые кости, полагаю, благоразумнее отправить на скамейку.
- Европейцы редко видят настоящий дождь. Только мягкий дождик вроде этого, да переменная облачность. Вот в Океании дождь - это целый сезон. Наполеону только казалось, что он видит грязь, когда он назвал ее пятым элементом.
- Здесь красивый свет. Может ли первобытный разум понять его красоту?
- Почему бы и нет? Он вполне воспримет прелесть, которую вы называете красивым светом, но куда больше его заинтересуют дух, живущий в старом дереве, события, что здесь произошли, - убийство, ссора или властные слова, произнесенные на этом месте мудрым старцем.
Пейрони, скинув укрывавший ноги пиджак и спустив длинные гольфы до лодыжек, встал поприветствовать дождь.
- Твои ботинки, - сказал Робине. - Они правильно зашнурованы?
- Вроде бы. Да.
- Хороший ботинок должен плотно облегать ногу, быть уютным.
Он тщательно прощупал его ботинок, нажимая пальцами, словно доктор, пальпирующий пациента.
- Как держатся твои набойки? На ощупь вроде бы крепкие. Дай-ка посмотрю второй.
- Нет!
- На самом деле, ты не говоришь нет. - Робине поймал его за лодыжку и стал изучать подметку, пока Пейрони, слегка недовольный, протестовал. - Так ты из породы солдат, что скорее пойдут на смерть, чем зароются в землю. Легче потерять набойку, промазать удар и рисковать проигрышем, чем нанести скучный визит к сапожнику, так?
Он отодрал хлипкую набойку от подметки Пейрони.
- Теперь придется сменить ботинки.
- Ты идиот!
- Перед каждым матчем выстави свои говнодавы и изучи, тщательно.
- То, что мы называем мифом, - сказал пастор Линхардт, - есть самая суть первобытного сознания. Логичны вещи, а не идеи. В первой Книге Царств мед на конце копья Ионафана и потерянные ослы, найденные пророками, занимают место, которое мы бы заполнили абстрактными существительными и глаголами, или вовсе бы пропустили. Если, конечно, мы не поэты или не дети.
- Так может быть это не первобытная логика, а альтернативная?
- Что, в конце концов, есть мысль? И почему нас, французов, давших миру Пастера и Вольтера, должно занимать сознание жителей Тробриандских островов?
- Сознание, ах да.
- Я играю только в защите, - заметил Робине. - Полтора часа посылаю мяч форвардам. Только это, больше ничего. Обслуживаю их, и всё. Я должен следить за ошибками, останавливать мячи, которые они пропустили, обращая слабости в силу. Это и есть жизнь. Заблокировать рослого ублюдка, который несется, как пушечное ядро, прежде чем налетит на тебя - вот что такое быть живым. Обычный человек в ежедневной суете ничего подобного не испытывает. Перехитрить быков в подкованных бутсах, мчащихся на тебя, точно грузовой поезд, и остаться невредимым - вот когда ощущаешь жизнь. Ты - настоящий мужик. Чувствуешь себя грандиозно. Свободен от скаредной мелочности, заставляющей людей быть скованными и испуганными.
- Это идет тебе на пользу, верно? Я имею в виду - ты в неплохой форме.
- Поначалу я всегда буянил, поверь мне, тыкал пальцы в глвза и локти в ребра, но теперь я следую правилам, как настоящие английские игроки, грудь вперед, квадратные плечи. То, что было - уже история.
- Этот свет, чудесный свет. Моне умеет рисовать свет.
- Эти деревья - слово Господне. Я научился этому у канаков. Лист - это слово. У них есть дерево, которое населено прощением, и я дал его имя Иисусу. Они бы могли воспринимать Иисуса как слово, но только если б он у них побывал. Дерево было. Всё, mon cher Lucien, - вымысел, порожденный нами, чтобы дополнить природу.
- Если бы знать историю жестов.
Пастор Линхардт рассмеялся.
- Дело в том, что у людей без истории все-таки есть история. Не бывает событий без прошлого.
Пейрони глодал прутик.
- Рядом со мной на матче в Руане сидела одна тетка, так она сказала своему дружку, что ты играешь, как корова. Ты все время смотришь вниз, а двигаешься - будто пасешься на лугу.
- Таким образом, я могу, не нарушая правил, делать вещи, которые могут считаться ошибками: например, не отвечать на насмешки, сберегая ненависть на потом. Это единственное удовольствие на войне, если уж на то пошло. Не помню, кто из писателей сказал, что римский цирк концентрировал и сдерживал насилие. Если я не буду выпускать агрессию на поле, то начну разбивать носы в трамвае.
- Но говорят, что мы должны обращаться с другими так, как мы хотим, чтобы они обращались с нами. Это из Библии, кажется.
- И это неправильно. Ты слышал, чтобы я когда-нибудь жаловался на игрока, который ведет себя по-хамски? Поступай с другими так, как хочешь, чтобы они поступили с тобой. Ты получаешь мяч - естественно, хочешь передать его команде, и, разумеется, идешь на обманный финт, верно? Замечаешь взгляд Бейссака, а Бейссак - последний человек, которому ты хочешь послать мяч, и тут ты посылаешь его Бейссаку.
- А "Красные Львы" вечно клюют на это.
- Eh bien! Эту маленькую уловку мы можем подкрепить цитатой из Аристотеля.
- Аристотель! Merde alors.
- Не смейся над Аристотелем.
- Совершенно точно, что когда мы выглядим очень современными, мы подражаем прошлому. Я люблю спорт, его закалку и дух, тем более зная, что его любил классический мир. Аристотель сказал, что гимнастика формирует стратегический ум, здоровую и благоразумную душу, выковывает либеральный и отважный характер. Аристотель мог сказать это и о футболе, правда?
- Уж очень морализаторская фраза. Что тут интересного?
- Красота этого замечания в слове "либеральный": открытость духа, приятие мира. За полтора часа игры ты свободно соглашаешься мужским и либеральным сердцем со всем задором и ограничениями игры. Ты принимаешь, что солнце скрывается, когда оно может попасть в глаза игроков другой команды, но ослепляет тебя. Ты принимаешь, что ветер дует против тебя, но утихает, когда может тебе помочь. Смиряешься с тем, что твоя команда играет совсем не так, как тебе бы хотелось.
Пейрони слушал удивленно, поедая траву.
Дождь стих, Леви-Брюль встал, отряхнул рукава, кивнул в сторону дорожки.
- Вы читали Сведенборга? Хоть что-нибудь?
- Понимаю, о чем вы думаете. Примитивизм его воображения - все эти шары света, ангелы, геометрический рай можно найти у поэтов и мистиков, у Бальзака и Бодлера. Вы хотите, чтобы примитивная мысль как-то соотносилась с просвещенным умом?
- А существует ли просвещенный ум?
- Леонардо, Локк, Вольтер, Аристотель.
- Дарвин, оба Гумбольдта, Монтень - никто из них не строил деревни, словно поэмы символов и идей, как мои канаки.
Пейрони размазал дождь по ногам, подтянул шорты.
- Твой Лаббе и тот парень с английской стрижкой повинуются твоим сигналам, даже когда ясно понимают, что их сбивают с толку. В футболе принимаешь все ненужное напряжение и усталость от участия в безнадежных матчах; так я бегу за человеком, который точно быстрее меня, ради удовлетворения от знания, что я способен на все, правда? Я ведь смирился с тем, что Бейссак забил мяч и заработал очко, когда я, я один, сделал всю игру. Ты соглашаешься с идиотскими решениями судьи. Я пытался протестовать, и говнюк Раймонду заткнул меня. Ему было восемнадцать, мне - двадцать пять, он был не прав, а я прав, но я уже учился той правде, о которой Гете сказал: несправедливость предпочтительней беспорядка.
- Миф, - мой дорогой Люсьен, - это не рассказ. Это сама жизнь - так, как люди живут.
Пейрони пытался умыть лицо водой, собравшейся на траве.
- Ты просто размазываешь грязь, - заметил Робине. - Выглядишь как дикарь, симпатичный дикарь. Ты хоть слово слышал из того, что я сказал?
- Гете футболист.
- За полтора часа игры я узнаю себя, понимаешь? Мне каждый раз приходится признавать, что у меня не хватает дыхания, что я позволяю мячу ускользнуть, что в половине случаев я не могу послать его прямо. Но я также знаю, что попадаю в средоточие устрашающей силы, она как электричество или демонический дар, тайна формы. Она непостоянна, она приходит и уходит, без причины и правил. Мои ноги на поле срезают оставшиеся часы дня. Я чувствую себя богом, чувствую себя заново рожденным, только что сделанным, и всякий раз заново постигаю, что у тела есть собственная душа, независимая от другой.
Леви-Брюль и пастор Линхардт подошли к дорожке, петлявшей мимо спортивных площадок, и их глазам предстали мальчики, отдыхавшие группами, разноцветные, как сигнальные флажки на корабле.
- Слово - это вещь, - сказал пастор Линхардт, - или слово и вещь столь неразрывно связаны, что слово священно, да и вещь тоже. Слово человека, его "да" или "нет" - это сам человек. Лжец - это его ложь.
- Как мы участвуем, - Леви-Брюль остановился, засунул руки в карманы. - "Как" - не имеет значения, потому что существует бесчисленное множество способов участия. Очевидно, самое глубокое участие - совершенно символическое, невидимое, неизмеримое. Я думаю о тождестве за пределами различий, моего еврейства, ваших протестантских убеждений. Никто из нас явно не участвует во французской культуре, и все же, оставим это замечание между нами, мы и есть французская культура.
На их глазах мальчики потянулись с полей, покидая места привалов, разминались, натягивали носки, жали друг другу руки.
- Вы обнаружите, - говорил пастор Линхардт, - что мысль у первобытных народов, да и повсюду, обычно начинается с представления о красоте.
- Вы имеете в виду форму, симметрию, согласованность рисунка. Свет еще чудесней после дождя.
- Прошлое канаки называют "старый свет". Свет, в котором предки выращивали ямс и превращали деревни в слова.
- Сколько осеней увидит старик? - спрашивает японский поэт.
- Сумерки в Новой Каледонии всего полчаса. Но все равно в них замечают четыре движения. Первое - когда густая синева появляется в траве, это первый шаг ночи. Второй - когда просыпаются полевые мыши и выбегают из своих норок. Третья - когда тени темные и густые, и боги могут проходить невидимые под их сенью. Четвертая - это сама ночь, когда уже неразличимы границы святых мест, и ты не виноват, не зная, что твоя нога приминает траву святилищ.
Примечание автора: Два старика, разговаривающих в Булонском Лесу - Морис Линхардт (1878-1954), миссионер и этнолог, и Люсьен Леви-Брюль (1857-1938). Я обязан книгам Родни Нидэма "Вера, язык и опыт" (1972) и Джеймса Клиффорда "Человек и миф: Морис Линхардт в Меланезии" (1982), а также "Do kamo" Линхардта и "Carnets Posthumes" (1949) Леви-Брюля. Фрагменты о футболистах - свободное переложение классики Анри де Монтерлана "Les Olympiques", идиллии в духе Феокрита, которую я вставил в свой текст по принципу коллажа, порой переводя ad verbum, но всегда исполняя вариации (в музыкальном смысле): у Монтерлана Пейрони не ест так уж много травы и листьев.
* Чарльз Ляйель (1797-1875) - шотландский геолог, его открытия положили основу эволюционной биологии.
|