Иван Поликаров

ЦВЕТОК И МАЛЬЧИК

Скуластый раскосый мальчик в куцей курточке выходит на улицу и уныло смотрит в стальное осеннее небо. На его лице застыло привычное выражение животной скуки. Он идёт в метро, со свистом несётся сквозь его чёрные пещеры, потом отражает поток ветра на остановке своим плоским лицом, едет в стылом автобусе, впечатывая в ладонь ребристую поверхность поручня. Выйдя из автобуса, обзывает неуклюжую старушку, отдавившую ему ногу, двусложным тюркским словом. Ему представляется киноафиша, на которой крупным планом искажённое старушечье лицо и сверху надпись сочащимися кровью буквами. Мальчик сплёвывает на подмёрзший асфальт прозрачной детской слюной и сворачивает во двор.

Во дворе карусель, покорёженная, видимо, нечеловеческими перегрузками, недалеко от неё на земле ребёнок в дутом комбинезоне и шапке с помпоном. Он пытается встать, но раз за разом неизменно вновь опускается на оттопыренный зад. На лице у него плохо скрываемое изумление. Мать в отдалении разговаривает с полной пожилой женщиной и совсем не замечает его затруднений.

Раскосый мальчик минует их и входит в подъезд обветшавшего дома. В подъезде полумрак и унылые соты почтовых ящиков. Мальчик поднимается по лестнице на третий этаж и, приподнявшись на цыпочках, нажимает белую пуговку звонка. Потом переносит вес на пятки и бесстрастно смотрит на дверь. Через несколько секунд она открывается.

На пороге стоит женщина лет сорока в тёмно-синем халате с большими жёлтыми цветами. Она курит, причём сигарету держит в полусжатом кулаке опущенной руки, совсем безо всякой позы, так свойственной курящим женщинам. Она кивает и уходит в глубь квартиры. Мальчик следует за ней.

Они проходят в длинную комнату с занавешенными окнами. Сзади щелкает захлопнувшаяся дверь. Дневной свет в комнату почти не проникает, но на уровне груди рядами закреплены на суставчатых штангах продолговатые светильники, дающие рассеянный жемчужный свет. Под ними в прямоугольных горшках стоят бурые приземистые растения с изогнутыми стволами, припавшими к земле. И стволы, и толстые заостренные листья покрыты густыми чёрными волосками, похожими на мушиные лапки. Среди листвы кое-где видны большие ярко-красные цветы с длинными изящными золотыми тычинками.

Женщина подходит к одному из горшков и, раздвинув листья, высвобождает огромный набрякший бутон, размером со сжатую щепотью кисть руки. Лепестки его уже начали распускаться, и тёмно-зелёный бутом оканчивается розовым отверстием в форме звезды, в котором поблескивают слезинки густой прозрачной жидкости. Женщина показывает его мальчику: -

Вот.

Мальчик молча снимает куртку и кладёт её на стул в углу комнаты. Затем снимает брючки и спускает трусы. Он выжидающе смотрит на женщину. -

Может быть сам?

Он сердито хмурится и быстро отрицательно мотает головой. Женщина вздыхает и с брезгливой гримаской опускается перед ним на колени.

Добившись своего, она встает, а подготовленный мальчик поворачивается к цветку. Аккуратно придерживая бутон левой рукой, а член правой, он подаётся вперёд и, войдя в бутон начинает монотонно двигать бёдрами.

Через минуту всё кончено. Мальчик привычно идёт в ванную, а женщина, нагнувшись над растением, внимательно осматривает бутон, чуть поглаживая его осторожными нежными движениями. -

Чаю хочешь?

Мальчик кивает. Они сидят на кухне, мальчик молча пьёт чай, тупо уставившись на стенной календарь с видами старой Москвы. Женщина курит и отрешённо смотрит в окно.

Потом мальчик встает, берёт у женщины деньги, одевает курточку и выходит.

На улице он снова проходит мимо ребёнка в комбинезоне. Тот стоит, вцепившись в железный каркас черепахи, сваренный из чугунных труб, и агрессивно раскачивается. Его мать в это время сюсюкает с лохматой льстивой собачонкой. Раскосый мальчик, убедившись, что она на него не смотрит, резким пружинистым движением даёт ребёнку пинка и быстро пересекает двор. Ребёнок секунды на три замирает, словно поражённый громом, а потом разражается отчаянным рёвом. Собачка, перепугавшись, убегает.

Женщина в квартире снова склонилась над растением. Бутон раскрылся чуть больше прежнего и кажется, что вокруг него переливается несильное сияние. Женщина присаживается на корточки и смотрит на него широко раскрытыми глазами. Как на огонь в камине.

Она знает, что в одном из крайних горшков, у самой двери, уже зреет тяжёлый, антрацитово-чёрный плод. Сознание этого волнует её, не дает ни на чём сосредоточиться, и она даже встает проверять его по ночам.

ЗИМНЯЯ ВСТРЕЧА

Зиму Коля не любил. Когда он смотрел в окно, то болезненно ощущал враждебность царившей за стеклом стихии. Если бы он оказался вне пределов отапливаемой квартиры часов эдак на восемь-десять, даже в самой теплой своей одежде, то обморожение, а затем и тягучий сладкий сон, переходящий в смерть, были бы ему гарантированы. Зимой Земля превращалась в чуждую гомо сапиенсу планету, и люди как в фантастических романах смотрели на её смертоносные пейзажи через иллюминаторы окон или перемещались по поверхности, закутавшись в скафандры из новомодных материалов.

Вот и сейчас Коля спешил домой по засыпанной снегом улице, стараясь не упасть на коротких участках поблескивающего льда. Ему было холодно и еще немного страшновато, потому что было уже почти двенадцать, а брел он через неприятные полупустые районы, застроенные гадкими девятиэтажками, псевдоклассическими облупленными зданиями школ со странными профилями на фасадах и бесконечными рядами гаражей, похожими на поселения гоблинов.

Один раз он прошел совсем рядом с веселившейся компанией каких-то местных гопников и через хаотичный клубок черных веток, разделявший их, слышал хриплый каркающий смех и смачный мат. Коля ускорил шаг, чувствуя как крестец его мягчеет, словно расплавляются кости, а желудок судорожно сжимается.

Благополучно миновав зловещий двор с колючими кустами, он оказался в пустынном проулке между кирпичной стеной и шеренгой белесых домов. В конце его маячила более-менее оживленная улица, а там, буквально в ста метрах, и уютное, теплое и безопасное метро. Коля прибавил шагу, как вдруг заметил, что из прохода между домами высыпалась группка людей. В груди у него похолодело, он тут же ярко представил себе презрительный окрик "эй чувак, стоять!", потом низкое и угрожающее "стоять, я сказал!", круг из ухмыляющихся скуластых лиц, глазки щелочками, лысые черепа или надвинутые на глаза шапки, затем болезненные и унизительные удары, опустошенные карманы, и - финальным аккордом - тычок лицом в обжигающий снег. Он понял, что незаметно и естественно повернуть в сторону не успеет, и ускорил шаг, надеясь проскочить мимо с независимым видом, не заинтересовав шпану своей жалкой персоной.

Он был уже на расстоянии метров двадцати от группы, когда через заляпанные снегом очки разглядел, что навстречу ему движется не стая юных криминалов, а семья, состоящая из матери с отцом и двоих детей. Коля облегченно вздохнул, расправил плечи и перешел на вальяжную непринуждённую походку, чуть раскачиваясь и даже немного имитируя хулиганскую пластику, злорадно думая, что сейчас семейство отплатит ему за неоправданный испуг, в свою очередь обеспокоившись столкновением с развязным субъектом.

Мальчишка лет восьми бежал впереди всех, стуча по обледенелому асфальту треснутой и замотанной скотчем деревянной клюшкой. Несся он остервенело, словно в финальном матче мирового чемпионата. Коля подумал, что будь он один, без родителей, то надо было бы обязательно поставить ему подножку. Нога даже сама чуть-чуть инстинктивно дёрнулась в его сторону...

Поравнявшись с Колей мальчик неожиданно нанес тому жесткий удар изогнутой деревяшкой под колено, нарушая размеренный мид-темпо его движения резким контрапунктом. От неожиданности Коля поначалу даже не почувствовал боли, но она замялась лишь на мгновение, чтобы хлынуть затем по телу во все стороны от места удара, сметая на своем ходу остальные ощущения: приятную упругость работающих мышц, покалывание мороза и шершавость прикосновений одежды.

Коля тяжело рухнул на колени. На секунду он ослеп, потом зрение вернулось, однако не в полном объеме, а как будто он смотрел сквозь большую трубу, вроде тех, что годами лежали во дворе среди щебенки и бетонных плит, и на другом конце трубы он видел приближающуюся к нему девочку. Она, пронзительно хохоча и показывая мелкие зубы, пронеслась мимо, но по пути сбила с Коли шапку и, вцепившись в волосы на темени, дернула его голову назад.

Коля, задохнувшись от нового приступа боли, изогнулся в неестественной и неудобной позе: он откинулся на спину, насколько позволяли согнутые колени, опираясь одной рукой на асфальт, а другой пытаясь отцепить хваткую кисть девочки от волос. С момента удара клюшкой из его горла не вырвалось ни единого звука, кроме сдавленного сипа. Он таращил глаза и балансировал на онемевших от боли коленях.

Перед его размытым взором появились очертания подошедших родителей. Отец, мужчина лет пятидесяти, с тяжелым бугристым лицом схватил его сильной рукой за чуб и, наклонившись, тихо со значением произнес: "что, сопляк, приплыли?". Женщина, напудренная до мертвенной белизны, поджав жесткие губы, смотрела на него с той смесью напряженного внимания, легкого испуга и восхищения, с которой женщины почти всегда смотрят на мужей, выполняющих сугубо мужскую, немного опасную работу: вынимающих крысу из мышеловки, чинящих сливной бачок или чистящих охотничью двустволку.

Мужчина достал из-за пазухи большой кухонный нож и, усмехнувшись с легким превосходством, видимо, чувствуя на себе подобострастный взгляд жены, размашисто рубанул Колю по открытому горлу. Коля дернулся и пробулькнул что-то из лексикона умирающих на суше рыб. Лица мужчины и женщины слегка удалились от него, а потом скрылись за завесой из падающих снежинок, которые сыпались все гуще и гуще, словно прекратилось вещание канала, и передача сменилась телевизионным "снегом"...

КВАРТИРА

Поселившись, он понял, что органически не может прижиться в этой квартире. Мебель казалась покрытой каким-то своим эпидермисом, невидимым, но ощутимым и отталкивающим. Воздух был сухим и слегка разреженным, совсем не таким как на улице или в других помещениях. Трубы в санузле бормотали о чём-то запретном, а кафель тускло отражал чьи-то чужие смутные движения.

Не прикасаясь к кровати, он стал пользоваться старым спальным мешком. Плиту на кухне не включал, а огонь разводил на с брезгливостью оторванной дверце духовки. Душ принимал с опаской, стараясь этого по возможности избегать, никогда при этом не поворачивался спиной к двери и в ванне вставал в самый дальний от сливного отверстия угол; на унитаз забирался с ногами, как в привокзальных сортирах. Мусор он не выносил, закидывая его в дальние темные углы, принесенную с улицы еду хранил в холщовой сумке рядом со спальным мешком.

Постепенно стены, сливающиеся с грудами мусора, стали покрываться странными грибами в желто-бурых разводах, сказочными лесами изумрудного мха, перемежающегося с игольчатой, похожей на сверхтонкие кристаллы плесенью. По ночам, лежа при дрожащем голубом свете спиртовой таблетки, он слышал разные звуки в дальних комнатах: шуршание, скрипы и какие-то безнадежные вздохи, повторяющиеся сериями по несколько раз безо всякого изменения интонации. Он стал с большей осторожностью ходить по узким тропкам между ванной, кухней и комнатой, за поясом теперь всегда торчал удобный, наточенный топорик. В последствии он решил совсем отказаться от ванной, испуганный резкими всплесками, да и нужду справлял, отходя лишь на несколько шагов от места, где спал. Звуки по ночам становились все разнообразнее, и казалось, с каждым разом приближались.

Теперь он спал вполглаза, крепко сжимая топор и поддерживая огонь на протяжении всей ночи, а пищу стал готовить, не выходя из комнаты. Однако внутренний голос настойчиво советовал съезжать...

ДРУЗЬЯ ЕСТЬ ДРУЗЬЯ

Старичков, старичков я люблю, старички меня интересуют. Одинокие особенно, заплутавшие такие - кончилась работа, кончилась вроде жизнь, ан нет, не кончилась, вот и бродят они как тени, бродят, забредают... Идёт такой старичок по набережной, бормочет под нос что-то, пальтишко болтается на нём как на вешалке, нос длинный побелел от холода, палкой постукивает, а на палке наконечник из пробки от шампанского. Смешно? Да не очень...

Поздно уже, из фонарей льётся на кусты желтый свет, на вкус он кисловатый и немного отдаёт металлом, его сосут мухи, чтобы видеть сны, но сейчас уже холодно и мух нет. Они уснули до следующего лета и летят в накопленных за лето снах сквозь хрустальные дворцы, сквозь мясные пещеры и багровую пушистую траву.

Старичок остановился, смотрит в тёмную воду. Вода масляно колышется, всхлипывает, извивается вдоль берега, переживает ночную неопределённость... В воде живут Друзья старичка. Старичок принёс им батон, ему поговорить хочется, вот и принёс батон, гостинчик вроде, они же не пьют как люди. Что им пить, они и так в воде всё время. Вода не водка, конечно, но только речная вода городская хмельней и ядрёней водки, пожалуй. Спустился он к самой воде, присел, батон расщепляет костлявыми пальцами, крошит в чёрные волны. Вот уже чувствует, что узнали Друзья о его приходе, зашевелились в глубине, плывут к нему, беспокоят по дороге чахлые водоросли и гниющий мусор, гоняют вялых блёклых рыб. Шутят они так - дёрнут рыбу за хвост, она и несётся прочь сломя голову, глаза вытаращит, рот разинет, словно конец света наступил, а им от этого веселье.

Вот приплыли, поднялись из воды, вокруг старичка собираются. Он улыбается им ласково, хотя губы от холода и слушаются не вполне - онемели. -

Что, шелапуты, не мёрзнете в воде-то? Октябрь уж...

Кидает им крошки, они ловят их чёрными губами, пляшут неуклюже, шлёпают по асфальту грузно, влажно. И в то же время роятся легко, словно мотыльки около старичка, будто не на суше, а в родной воде резвятся.

Старичок присел на корточки, на сердце легко, вспоминает Машу свою, рассказывает про неё Друзьям. И про Машу, и про второй механический, где работал, и про войну даже. На войне тоже, вот, Днепр форсировали, думал, так в воде и останется навсегда, с рыбами лясы точить, из водорослей венки плести, но нет, пронесло, уберег Господь... Всю душу Друзьям раскрывает, а те не перебивают, булькают только как-то, да сипят по-тюленьему. Старичку того и надо. Чтоб не мешали, не отмахивались от него, послушали. Чтоб прожили вместе с ним ещё раз то далёкое, настоящее, чего сейчас и в помине нету. Отдыхает старичок, душой отдыхает...

Только старичок знает, чего Друзьям надо, батончик-то им так, пустое дело. Просто чтоб старичка не обидеть они его умяли, у них другой интерес... Понимает это старичок, и уважение своё к ним тоже имеет. Друзья есть друзья. Они к нему со всей душой и он к ним по-человечески. Так завсегда положено. Поэтому старичок посидел ещё немного, повздыхал, а потом поднялся и двинулся в сторону обсаженной кустами аллеи. Уже по дороге сюда он отметил для себя тискающуюся в полутьме парочку. " Шельмецы... Совести ни у кого не стало, потому и просрали страну. Одно блядство на уме..."

Подковылял к ним старичок, прокашлялся жалобно, заблеял ещё жалостливей: "Ребятки, извините, что отвлекаю, помогите старику... Гулял у набережной, платок доставал - ключи вытряхнул. Очки-то, дурак старый, дома забыл, ни черта не вижу. Вы бы поглядели, а то домой не попаду. Вот напасть-то...Там светло, фонарь рядом, вы молодыми глазами сразу увидите, они далеко-то отскочить не могли..."

Парень с девушкой неохотно разлепляются, идут к берегу, старик крутится вокруг них, заискивающе улыбается. "Связочка такая, три ключика... Брелок олимпийский..." Они спускаются к воде, река колышется, ночью всегда, всегда ей томно и волнительно. "Ну где, отец, ключи твои херовы?" - парень держит руки в карманах и пренебрежительно кривит рот. Крашеная девица глупо прыскает.

"Тут, тут где-то милый, ближе к воде..." Старичок слышит, или ему кажется, что слышит, как всплывают Друзья. Чувствует он их радость спинным мозгом и баста - слух стариковский может подвести, а холодок в позвоночнике никогда не обманет. Отворачивается старик, незачем на это смотреть. Много он на войне повидал, но тут другое, это не штык в брюхо немцу загнать, тут странненько. Первый раз глянуть хотел, но не смог, уж больно тошно. Пусть их, он свое дело сделал. Старичок пошёл от берега, не прощаясь с Друзьями, им сейчас не до него, пусть потешатся вдоволь.

Хорошо ему было, тепло... Хорошо так, как бывало хорошо раньше, когда они с Семёном и Толей-кладовщиком коротали вечера за бутылочкой белой, за разговорами о жизни и вдумчивым молчанием.

Друзей ничем не заменишь... Друзья есть друзья.

ИСТОРИЯ О СЕМИ ГОЛОВАХ

Началось всё это в понедельник. Понедельник, как гласит очередная мудрость для бедных, - день тяжелый. Вся обыденность, всё постылое однообразие человеческой жизни в этот день концентрируются до невыносимого предела, словно мстя за небольшое ослабление узды в выходные. Кажется, что тебя одновременно засасывает гадкая топь, а сверху вдобавок ещё давит безжалостный чугунный пресс. Однако иногда давление это бывает столь чудовищно, что пресс не выдерживает и, на нем появляется чуть заметная трещинка. Крошечная, тоненькая как детский волосок, но за ней такие бездны, что могут поглотить всё и вся, и солнце будет светить там жалко, как спичка в ночном лесу.

В понедельник я вышел из квартиры и, запирая дверь, заметил рядом с выцветшим, истоптанным ковриком, неопрятный газетный свёрток. Подумав, что это мусор кого-то из соседей, я решил чуть развернуть бумагу носком ботинка, чтобы понять, можно ли его со всей сил пнуть или придётся аккуратно откатить к следующей двери. Разворошив газетные лохмотья, я начал узнавать во фрагментарно виднеющемся содержимом что-то неприятно знакомое. Взволнованный, я присел на корточки и, полностью освободив предмет от бумаги, отстраненно констатировал шёпотом - голова. Человеческая голова. Принадлежала она когда-то (судя по всему, ещё совсем недавно) некоему шестидесятилетнему седовласому мужчине. Голова хмурила лохматые брови, глаза были зажмурены, а губы раздраженно сжаты. Обладатель её при жизни мог быть с равной степенью вероятности токарем первого разряда или преподавателем истории в Педагогическом университете.

Неожиданность, как это часто бывает, взбодрила меня. Я мысленно прокрутил возможные варианты последующих действий: позвонить в милицию, снова завернуть и откатить к соседней двери, забрать домой, залить формалином и спрятать, чтобы потом время от времени будоражить воображение. Я провел рукой по жёстким всклокоченным волосам - расставаться с головой явно не хотелось. Пожалуй, как обычно, остановлюсь на компромиссном варианте - отнесу её пока домой, а там видно будет. Я огляделся по сторонам и, быстро завернув голову обратно в газету, унес к себе в квартиру.

Холодильник в моей холостяцкой квартире как обычно пустовал, и засунуть в него завёрнутую в газету голову труда не составило. Взбудораженный, я отправился на работу.

Вечером, я, не желая принимать какое-либо решение, просто гнал от себя мысль о голове в холодильнике, тупо смотрел телевизор и открывал одну за другой загадочные тёмные пивные бутылки. Спал я довольно беспокойно.

Утром, выйдя в коридор, я столкнулся с точным воспроизведением вчерашней композиции - мой старый коврик, а справа от него, чуть под углом от центра, круглый бумажный свёрток. Я тоже не стал нарушать причудливого повторения узора событий и размеренно совершил те же действия, что и вчера. Голова была женская. Лет 30-35, лицо довольно привлекательное, глаза распахнуты в недоумении, но зрачки закатились и видны были лишь желтоватые белки, рот полуоткрыт. Положил я её на ту же полку в холодильнике, что и первую находку.

Ночь со вторника на среду я не спал совсем. Поминутно я вставал и, подходя на цыпочках к двери, прислушивался к звукам в коридоре. Ничего. Почти со стопроцентной уверенностью могу сказать, что ночью по коридору никто не проходил. После хлопка дверью последнего запоздавшего соседа, я выглянул и никакого свёртка не заметил.

Утром у двери я нашёл новую голову. На этот раз детскую. В четверг - усохшая голова древней старухи. На работе на меня стали оглядываться. Я не высыпался, вечно был взволнован, проливал кофе и ронял ручки, путал имена коллег и подолгу замирал, уставившись в окно, чтобы затем ни с того, ни с сего разразиться идиотским смехом. В холодильнике пришлось вынуть одну из полок.

Я с замиранием ждал утра пятницы. Итак, что я имел в своей завораживающей коллекции: головы мужчины, женщины, ребёнка и старухи. Что теперь? Ни в одну из бессонных ночей я ничего не услышал за дверью. Кто или что ведёт со мной эту игру? Это шарада? Должен ли я что-то разгадать? Привычно свернувшись калачиком у двери и ощущая щекой приятный сквознячок, я безмолвно шевелил губами.

В пятницу я нашёл на пороге голову негра. Повеяло жестоким балаганом, аморальным средневековым цирком. Безжалостное остроумие, гротескная изощренность. Холодильник был уже почти полон.

Суббота... Наконец пришла и суббота. В субботу было что-то невообразимое, я даже не смог себя заставить внимательно рассмотреть новую находку. Кажется, это какая-то из форм слоновьей болезни. На человеческую голову это было похоже весьма отдалённо. Очевидно, что выходных для таинственного почтальона не предусмотрено.

Ночью заснуть опять не смог, был взволнован чрезвычайно, ворочался, мучался единственным вопросом: что, что ещё могла выдумать эта неведомая сила? Что ждёт меня утром? Голова инопланетянина? Иоанна Крестителя? Президента России?

Дверь поутру я открывал, весь дрожа от волнения. Разворачивал газету с необычайным трепетом, казалось, ещё чуть-чуть, и я лишусь чувств от головокружительного ощущения близкой разгадки. Собственно, я уже начал догадываться, но решение было таким невозможным, таким сладким, что осознать до конца его было нельзя, и оно билось где-то на границе сознания как мотылёк, который никак не может слиться со светом совершенной ясности. Я, выдохнув и задержав дыхание, развернул газету. В это мгновение мне показалось, что в воздухе замер каждый атом: я посмотрел на голову.

Ну да. Конечно. Так и есть. Это была моя голова.