Андре Жид
Дневник
(1889-1895)

1889

Осень.

С Пьером¹. Поднимаемся на шестой этаж дома по улице Monsieur-le-Prince в поисках помещения, где можно было бы уединиться. Там, наверху, большая комната, кажущаяся еще просторнее из-за отсутствия мебели. Слева от двери потолок падает наискосок, как в мансарде. В самом низу лестница приближается к люку, ведущему на чердак, который тянется вдоль дома под черепицей. По другую сторону, окно, расположенное на уровне груди, позволяет наблюдать поверх крыш Медицинской Школы, поверх Латинского квартала, на протяжении потери взгляда, серые дома, Сену и Нотр-Дам в лучах заходящего солнца и, совсем вдалеке, Монмартр, едва различимый в подступающих сумерках.

И мы воображаем существование в такой комнате бедного студента, с его единственным счастьем вольного труда. И у его ног, за его столом, Париж. И запереться тут, с мечтой о своем творении, и не выходить, пока оно не закончено.

Этот крик Растиньяка, летящий над Городом, над высотами Пер-Лашеза: " И теперь..., нам двоим!"

1890

Январь.

Визит к Верлену².

Суббота.

Тетя Бриансон, в постели, очень больная, с помраченным рассудком, не позволяющим никого узнавать. Голова на подушке, искаженная, обесцвеченная, но совсем не бледная; скорее, восково-желтая. И, что очень красиво, она теперь напоминает мою бабушку: ее детские черты проступили сквозь искажения, привнесенные жизнью, но изгнанные смертельными страданиями. Она смотрит на меня мутными глазами, и я стою, не зная, что сказать. Тогда сиделка склоняется к ней и кричит ей в ухо:

- Но это ваш племянник, сударыня. Вы не узнаете его? Это господин Жид.

И тетя бессмысленно повторяет: "Господин Жид... Господин Жид..." Потом, внезапно, она вскрикнула: "Ах! Андре! Андре, это ты!" И я вижу, как ее рука пытается нащупать мою. Я беру ее горячую руку и пожимаю довольно сильно, так, чтобы показать ей мою нежность; и ее пожатие, возможно, ответило на мое, ибо я услышал, как она шепчет: "Ах! Андре! Дитя мое, мой бедный Андре!..."

Очень старается говорить, но слова не находятся. Я не могу сдержать слез при виде этой нежности, которая не в состоянии себя выказать.

Мне внезапно захотелось крикнуть, очень громко: Я люблю тебя, тетя!... Но она уже впадает в оцепенение, и глаза становятся неподвижно-невидящими. И я не решаюсь говорить из боязни помешать этой душе, уже, возможно, поглощенной лучшими занятиями. Я закрываю завесу за ее сном, чтобы ничто больше не тревожило ее.

Пятница.

Похороны тетушки Бриансон.

Я не буду об этом говорить, ибо чувство утратило оттенок искренней неожиданности, чтобы анализировать его при записи.

Впечатление, в конце концов, не было особенно сильным. Но осталось очень объективным. Состояние духа предвещало множество переживаний: их не возникло.

Но вот что было мучением - видеть тетушку Шарль плачущей. Ее слезы причинили мне больше боли, чем если бы я сам плакал. Мне хотелось выказать ей уважение своей грустью; и сочувственная задумчивая улыбка застыла на губах. Я думаю сейчас, что восприятию мешало отсутствие одиночества. Окружающие слишком отвлекали меня. Таким образом, мне бы хотелось в полном одиночестве смотреть на прекрасный труп (что за безобразное слово!) тетушки. Первая смерть, которую я видел. Тогда бы я дал волю слезам, а мысль брела бы в правильном направлении.

Пьер Луис был при этом. Он участливо намеревался, как я понимаю, поддержать нашу дружбу светлой и сильной в горе. Я чувствовал его лучше, чем самого себя, проще, но без того, чтобы дать ему это понять. Разумеется, после того, как я повстречал Андре, я не знаю, что такое привязанность, и сомневаюсь, люблю ли я кого-нибудь... И все же сердце мое содрогается от бесконечного сострадания ко всем печалям, что встречаются на пути.

Если бы я был один, я бы обнял ее, эту маленькую служанку, что рыдала рядом со мной, сотрясаясь от скорби. Сердце разрывалось от ее стенаний.

Январь.

У меня всегда было смутное чувство, что моя горячность распространяется на других, но не становится для них священным огнем. За исключением Пьера, без сомнения. Воспламеняя их, я верил, что они почти одного со мной уровня энтузиазма и дерзости.

Именно тогда Ж. захотел со мной познакомиться, а я убедился в посредственности их писаний.

Андре Валькенаер³ если пишет, то пишет великолепно; но он не чувствует потребности писать; чужих творений ему достаточно. Леон Блюм⁴ не умеет; он ищет; он ощупывает; у него слишком много рассудка и мало индивидуальности. Фази⁵ слишком тонко подражает Мендесу⁶; невозможно отделить учительское от его собственного. Друен⁷ изящно отстраняется, с откровенной скромностью, которая мне приятна. И я остаюсь наедине с несбывшимися надеждами.

И все же так силен мой восторг, так наивна вера, я наслаждаюсь всем этим и не верю в свое поражение. Если бы я был сильнее духом, талантливее и притом гибче, если бы я обладал индивидуальностью, не столь жаждущей воплощения, я мог бы начать журнал только с Луисом или почти один, играя роли многих, так, чтобы в этом никто не сомневался. Но эта забава мне претит; я не смогу долго ей предаваться.

Мое самолюбие страдает от тысячи мельчайших обид. Я забавным образом мучаюсь от того, что окружающие не думают, что я стану тем, кем надеюсь быть; что, глядя на меня, люди не предчувствуют моих будущих творений.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Я живу ожиданием. Не смею больше ничего начинать. Мужество расшатано постоянными мыслями: как я буду работать через две недели! Когда все свое время отдам "Аллену"⁸. О эти долгие дни борьбы с собственным творением! Его призрак повсюду преследует меня и мешает трудам сегодняшним.

Я совершенно поглощен своим замыслом, он крутится у меня в голове; я не могу ничего читать, только писать; он неизменно располагается между книгой и моими глазами. Невыносимое смятение духа. Иногда бешенство заставляет меня все бросить, отменить уроки, послать всех подальше и отказаться от встреч, уйти в себя, "как в башню" и думать о своем. Но я способен сделать это только в незнакомой и непривычной обстановке. Надо, чтобы чувства утратили ориентацию, без этого я пойду по проторенной дороге к уже наскучившим мечтам. Надо, чтобы жизнь стала совершенно новой и чтобы ничто вокруг не напоминало, что в мире есть что-то другое. Иллюзия работы в абсолюте.

Но где? Желанная келья; в Косе⁹, в Дофине¹⁰? Я думал о комнатушке, обнаруженной в Париже, но активная жизнь слишком близко и оставаться инкогнито невозможно. Я буду слишком неспокоен... Пока же, возможно, неделька в Мортфонтене.

Но, несомненно, через пару недель я отшвырну все уроки, все препятствия.

Я настолько напряжен, что боюсь сорваться, обессилеть, как это случилось, когда...

8 мая.

Надо делать "Аллена". "Экзамен Андре Вальтера". (Пора приводить в порядок заметки.) "Трактат Нарцисса"¹¹.

Скажем, в "Андре Вальтере" сбивает с толку отсутствие заключения. Прежде всего, нужно завершить всю редакцию "ut varietur", чтобы спокойно заняться "Тетрадями".

Надо работать неистово, залпом, и так, чтобы вас ничто не отвлекало; это верный путь к единству вещи. Затем, когда дело сделано и перо отдыхает, надо читать неистово и жадно, как подобает после такого воздержания, и дочитывать до конца, ибо следует все знать. И идеи появятся опять, нужно дать им эту возможность; вскоре одна начнет доминировать; тогда можно приниматься писать. Когда пишешь, нужно сознательно прекратить всякое чтение. Чтение перевозбуждает меня и немедленно перемешивает в голове все идеи. Никакая не доминирует; причем, надолго. Потом это движение идей заставляет почувствовать, что все они относительны. Во время работы надо, чтобы идея была единственной. Надо верить, что она абсолютна, пока работаешь.

10 ноября.

Я по-прежнему неловок; надо стараться не быть неловким, кроме тех случаев, когда хочется этого. Надо научиться вовремя умолкать. Говоря вчера о проекте книги с Альбером, я смалодушничал. Надо серьезно собой заняться; и не быть самодовольным.. Чтобы взгляд стал подвижнее, а лицо - наоборот. Чтобы оставаться серьезным в шутках. Чтобы поменьше реагировать на чужие шутки. Чтобы не относиться ко всем с одинаковой пресной любезностью. Чтобы уметь привести в замешательство, сохранив невозмутимый вид. Более того, никогда не хвалить двух человек одним и тем же способом, а для каждого сохранять свою манеру, и отказываться от нее только сознательно.

Бакалаврские экзамены, из двоих Видмеров¹², прошел Жорж; и это меня мало трогает. Я пишу ему неохотно и не понимаю, как может быть иначе.

Интересует же меня мальчик, почти ребенок, маленький, бледный, с упрямым подбородком, белыми губами; волосами, падающими до бровей; совершенно не смущающийся неспособностью составить свой список авторов. Его отправили писать; я помог ему в этом на листе бумаги, который сам же ему и дал. Он кое-как ответил на все вопросы. Он прошел последним. Я притворился, что сопровождаю Жоржа, но спрятался за поворотом лестницы, они вышли, не заметив меня. Когда я опять поднялся, зал был почти пуст.

Все-таки его перехватили. Он попал в объятия матери, потом сестры. Обе женщины, в глубоком трауре, все еще дрожали. Я хотел поговорить с ним. Я полюбил его безмерно. Я сказал ему пару слов, он поблагодарил меня улыбкой. Он был почти красив от радости. Все трое вышли на бульвар и, чтобы не терять их из виду, я еще долго плелся следом. Возвращался я в большой печали.

Конец ноября.

День, когда мне хотелось бы начать писать в этой тетради что-то совершенно искреннее, но прежде нужно навести порядок в загроможденном мозгу, чтобы вытряхнуть всю эту пыль пустых тягучих часов, долгую лихорадку, выздоровление, когда чуть-чуть отдыхает любопытство, не прекращая возрастать; чтобы единственной моей заботой стало вновь обрести себя.

В течение двух месяцев у меня не случалось ни мгновения монолога. Я больше не эгоист. Меня больше нет. Пропал со дня, когда начал свою книгу...

Мораль.

Пункт первый. Необходимость морали.

2. Мораль состоит в иерархизации ценностей и в использовании меньших для получения главных. Это идеальная стратегия.

3. Никогда не терять цели. Никогда не довольствоваться средним.

4. Рассматривать себя самого как средство; таким образом, приблизившись к цели, никогда не предпочитать себя своему творению.

(Здесь лакуна, где ставится вопрос выбора творения и свободного выбора в этом творении. Чтобы провозгласить. Но опять... Возможно ли выбрать?)

Мечтать о своем избавлении: эгоизм.

Герой не должен даже мечтать о своем избавлении. Он добровольно и по велению рока посвящает себя, вплоть до проклятия, другим; чтобы провозглашать.

Мораль.

Не нужно заботиться о том, чтобы производить впечатление. Быть - только это важно.

И не следует желать, из тщеславия, слишком скороспелого выпячивания своего естества.

Отсюда: стараться быть не из чистого тщеславия произвести впечатление; но поскольку к лицу быть именно таким.

1891

4 июня.

Сейчас я пребываю в таком же интеллектуальном состоянии, как перед написанием "Андре Вальтера": тот же нераспутываемый клубок эмоций, те же системы вибраций, что я уже отмечал в январе 90-го. Я пришел к выводу, что это, возможно, этап, который у меня всегда предшествует новой вещи и следует за долгим перерывом.

10 июня.

Вчера упадок сил. Я совсем позабыл о возможности подобных; вот уже долгое время разум мой оставался живым и торжествующим. И вчера, в течение долгих послеполуденных часов, я чувствовал слабость в голове и не осмеливался говорить, ибо меня раздражали глупости, которые я собирался сказать.

Сегодня разум вернулся, но спокойный, без этого забавного волнения, которое в предшествующие дни мешало мне читать. Сегодня пришел сплин или даже предчувствие, боязнь приближения сплина. Сплин большей частью состоит в спеси; это мне приятно; хотя страдания ужасны; вплоть со желания физической муки или отупления, чтобы достичь этакой причудливой душевной тревоги и чтобы ею воспользоваться.

Великая фигура Байрона предстала предо мной опять, как и прошлым летом, когда сплин случился впервые...

Я читаю Карлейля, он ввергает меня в беспокойство и в то же время возбуждает. Я совершил ошибку, выбрав второй доклад ("Герои") в качестве домашнего задания. Не вышло проникновения. Это странно. Ничто не должно было читаться так, как это. Первый, напротив, заставлял думать, что я его никогда не закончу. Над каждой строчкой я застывал на четверть часа в рефлексиях и мечтах. В них я обретаю желание и даже почти привычку определенного морального удальства, чуть сварливого, но в целом прекрасного и единственно способного к большим делам.

Впечатление, которое следовало бы отметить (впрочем, оно и без того запомнилось), - это звук фортепьяно в закрытом доме (во Фло, близ Юзеса¹³) Открываются ставни; прорываются звуки. Запах; поверх всего запах; кретон¹⁴ и мышиный помет. И потом фальшивые фортепьянные ноты; звук тщедушный и дрожащий; так и следует играть Баха.

Никаких сомнений, Пьер Луис - глубоко практический человек, сам я таков в гораздо меньшей степени. Но я и не хочу таким стать. Я горд тем, что я не такой. Итак, не стоит сожалеть о преимуществах того, что ненавидишь. Кое-чего у меня никогда не будет. Ах, если бы я мог убедить себя в этом. Но это чрезвычайно трудно. По меньшей мере, я не скомпрометирую себя, показывая, что мне хотелось бы этих преимуществ. Нужно оставаться затянутым в свой образ, как Барбе д'Оревильи в свой редингот.

Однако в практических делах я всегда смешно запутываюсь; я чрезвычайно смел в начале, но останавливаюсь после первой же попытки, да и вторая успешна далеко не всегда. Я завожу множество знакомств и пренебрегаю тем, чтобы их поддерживать, потому что они мне скучны.

Мне никак не удается убедить себя в том, что кое-какие вещи действительно существуют. Мне всегда кажется, что они перестают существовать, когда я о них больше не думаю; или, по меньшей мере, они никак не влияют на меня, как только я перестаю обращать на них внимание. Мир для меня - зеркало, и я изумляюсь, когда он плохо меня отражает.

Следует желать только чего-то одного и желать непрестанно. Тогда наверняка получишь. Но мне хочется всего сразу, поэтому я не получу ничего. Я всегда слишком поздно обнаруживаю, что пока я гонялся за чем-то одним, пришло другое.

Одна из уловок Луиса, которой он неизменно пользуется,- определить, к чему он чувствует склонность и страсть, вот и все, что нужно.

Нужно прекратить раздувать собственную гордыню (в этой тетради), чтобы действовать как Стендаль. Дух подражательства; крепко противостоять ему. Не следует делать что-то потому, что это делал кто-то другой. В этом мораль величия - оставить и убрать случайные занятия из своей жизни; не следует из подражания предаваться мелким делишкам.

Осмелиться быть собой. Нужно подчеркнуть это также в собственной голове.

Ничего не делать из кокетства; из желания выглядеть проще; из духа подражательства, или из тщеславия противоречить.

Никаких компромиссов (моральных или художественных), Возможно, для меня очень опасно видеться с другими; у меня всегда слишком живо желание им понравиться; возможно, мне необходимо одиночество. Нужно осмелиться чистосердечно признать: именно одинокое и мрачное детство сделало меня таким, каков я есть. Возможно будет лучше уединиться. Возможно, это придаст мне сил. (Но в морали не должно быть этого "возможно". Не следует громоздить над точками вопросительные знаки. Все решать заранее. Какое абсурдное обещание! Какая опрометчивость!)

Брюнетьер¹⁵ повествует о таких в XVII веке (множество примеров; не Паскаль), у кого не было глубоких размышлений о жизни (как у Шекспира, например), или о тех, кто не осмеливались об этом говорить, ибо привыкли в обществе укладывать свои мысли в пределах дамской досягаемости.

Я читаю у Тэна¹⁶ ("Английская литература") рассказ о праздниках и обычаях Возрождения. Возможно, это и была истинная красота; вполне физическая. Некоторое время тому назад это выпячивание щедрот оставило бы меня равнодушным. Я читаю это в подходящий момент: тогда, когда оно может одурманить меня сильнее всего. Мысли становятся сладострастно нечестивыми и языческими. Нужно выбраться из этого. Я знаю, что нужно прочесть: Стендаль, энциклопедия, Свифт, Кондийак¹⁷...чтобы высушить сердце (осушить будет вернее; там влажновато, в моем сердце). Потом нервные и одновременно мужественные: Аристофан, Шекспир, Рабле... вот их мне нужно сейчас читать... И не затруднять себя остальными. У меня в душе достаточно плаксивости, чтобы оросить три десятка книг.

17 июня.

Вчера я провел вторую половину дня с Анри де Ренье; я люблю его безмерно. Потом с Мануэлем; мы говорили друг другу пошлости. Этим утром я упустил Гюисманса. Написал очень длинное письмо Полю Валери. Завершил день с верным другом¹⁸. Именно с ним я люблю бывать больше всего, мы бесконечно вдохновляем друг друга.

18 июня.

Читаю Стендаля, сидя перед кафе (площадь Медичи), и удостоверяюсь в том, что это место восхитительно не подходит для работы. Нужно сделаться недосягаемым.

23 июня.

Воскресенье я провел с Марселем Друеном в шавильском¹⁹ лесу. Марсель Друен - человек, которого я ценю и, возможно, люблю больше всех на свете. Мы чудесно воодушевляем друг друга, когда оказывамся вместе; мы хорошо влияем друг на друга. Он устал от экзаменов. Мы спали вдвоем на траве. Я читал ему свои заметки о Бретани.

Я опять становлюсь Вальтером; и тем лучше. Определенно, нет ничего прекраснее благородства души; прекраснее? - нет, следовало сказать - возвышеннее.

25 июня.

Повидался с Луисом. Помилуйте! Неужели мы собираемся помириться?

Он разодрал мое письмо у меня на глазах! Почему? Оно было совершенно искренним. Уже трижды мы пускались в обстоятельные объяснения; мы уже приобрели этот болезненный опыт; мы не в состоянии друг друга "слышать"; с тех пор близость невозможна. К чему же начинать опять? Я остался бы его другом; но зачем ему это? когда я не ценю больше его остроумных и парадоксальных рассуждений и не испытываю от них больше ничего, кроме усталости и скуки... ох, скуки!

10 июля.

Я опять начинаю писать. Перерыв вызван малодушием. Я стану, из гигиенических соображений, заставлять себя писать каждый день по нескольку строк.

22 июля.

Метерлинк читает мне "Семь Принцесс".

Вчера видел Брюгге и Остенде. Такая тоска, мрачная заброшенность поражает меня, как только я оказываюсь в новом городе, что единственным желанием остается немедленно уехать. Я слонялся по улицам в настоящей скорби. Меня обессиливает сама идея разглядывания вещей, даже замечательных. Мне кажется, что я лишил Эм²⁰. частицы той радости, которой мы должны были насладиться вместе. Я каждый день сплю после обеда, чтобы хоть чуть-чуть погрезить. Кроме того, я читаю. "Пейзаж", вместо того, чтобы отделить меня от меня, неизменно принимает форму моей скорбящей души.

В Остенде небо и волны были серыми; дождливая безнадежность проливалась на море. Мне хотелось раствориться в чувственном волнении и, созерцая ливень, я ел мороженое. У меня была лихорадка. Целый день носом шла кровь.

23 июля.

Опять в Брюгге с мамой. Я зябко свернулся клубочком в толике нежности.

Попрощался с Метерлинком. Мы слегка поболтали. Жаль, что не удалось договорить. Мне хочется ему написать.

Желание рабочего одиночества опять настигает меня.

Метерлинк замечательно силен.

Алкмаар.

... Тюльпаны и розовые лилии в саду. Чистенькие улочки между домиков. Я блуждал по бледным мозаикам, и, перед крашеными дверями, бесчисленные маленькие девочки оттирали невидимые пятна. Над крышами разгуливали корабельные мачты, ибо в месте сем благой Господь сотворил воды поверх тверди земной.

Брюссель, 30 июля.

Друен получил почетный приз!

Друен всюду первый!

Мама рыдала от радости, когда я читал ей это победное послание. Я счастлив. Сегодня вечером, в отеле, мне хотелось прокричать это всем. Я горжусь Друеном, и его дружба для меня - одна из самых больших ценностей. Я счастлив за него и испытываю потребность написать: Мой дорогой Друен, я горжусь тобой.

Этим же вечером я узнал о смерти Эмиля А. Он покончил с собой, я уверен в этом.

1 августа.

Марсель Друен первый в Нормальной²¹.

Брюссель.

"Адам и Ева" Х. Ван Эйка.

"Сцены инквизиции" Гойя и "Портрет девушки".

"Семья ювелира" Говерта Флинка²².

Эти три пришлись мне по вкусу. Есть другие, которыми я восхищался, быть может, больше, чем названными, но не извлек из них ничего для себя нового. А эти три оказались полезными для меня. Вот кое-какие ремарки.

Флинк. Злобная живопись. Когда говорят: "он обладает характером", всегда подразумевается некая злобность, поскольку, чтобы утвердиться, необходимо разрушать. Флинк обладает характером. Позже он работал для того, чтобы доставлять удовольствие и боялся себя самого.

Болезненные фигуры; уродство и ларвы; художники и типы портретируемых связаны между собой. Гноящиеся веки, безресничные (очень явственно это) и красные. Тона крикливые (синее платье ребенка) и случайные. Фигуры ободранные, но прекрасно соразмерные и мощные, с волосами на лицах.

Хуберт Ван Эйк. Девушки, которые забавно отворачиваются, и клерки, которые толкают друг друга локтями, проходя мимо "Адама и Евы". Впечатление довольно непристойное; во-первых, из-за реализма, осмеливающегося изобразить все; во-вторых, из-за фигур, которые не предназначены для того, чтобы быть нагими. Нагота стыдливая и сознающая свою постыдность; неловкое безобразие наготы. Адам после падения: "и узнали они, что наги". Я понятия не имею, что Ван Эйк думал обо всем этом; но он благоговейно копировал природу, которая внушает все это помимо его воли. Это очень набожная живопись. ECCE HOMO: что-то очень несчастное, что необходимо поскорее одеть, ибо оно безобразно, когда обнажено. Необходимое лицемерие; или религия: оттуда гептатих: "Поклонение мистическому Агнцу".

Гойя: "Инквизиция". Все сказано. "Портрет молодой девушки": я ничего не понял. Я провел перед ним добрый час; ибо возвращался к нему каждый день. Обнаружив в конце зала; я никогда не видел Гойя, но знал, каким он окажется. Мане немало позаимствовал у него.Это все, что я в состоянии сказать.

Я не смогу изложить в этой тетради объективное суждение, но названные картины стали моими. Они обогатили меня.

По дороге к Нанси, пятница, 7 августа.

Сегодня утром я опять сбегал, почти не испытывая надежды, на почту в Динане, где получил, наконец, письмо от верного друга; такое желанное письмо.

Потом, возвращаясь, я был как будто пьян и, вопреки собственной воле, вопил от счастья. Девочки на улице оборачивались, чтобы поглядеть на меня, и поражались моей радости.

Это письмо было мне, действительно, необходимо; как свойственно моей душе в периоды молчания, в эти последние дни она была вся поглощена сомнениями и безумным беспокойством.

И теперь, одним махом, я счастлив, счастлив! О! Как все вокруг окрашивается нашими мыслями.

Анские пещеры.

Я дочитываю "Войну и мир".

Начато в первый день поездки, закончу в последний. Никогда, кажется, я до такой степени не жил книгами. На самом деле, я не путешествовал. Иной раз, в знаменитых пещерах, я не мог ничего разглядеть, я думал о Шопенгауэре, который ждал меня в экипаже; я беспокоился от необходимости прерывать чтение, чтобы взглянуть на пейзаж.

Но потом, из всех этих домысленных взглядов, я, кажется, восстановил несколько необходимых пейзажей.

Дух мой терзался только что, нужно ли прежде быть, чтобы затем проявиться; или проявиться сначала, а потом быть тем, чем кажешься. (Как те, которые покупают сначала в кредит, а потом беспокоятся о сумме, которая нужна, чтобы отдать долг; слыть прежде, чем быть, - это брать взаймы у внешнего мира.)

Возможно, сказал мой дух, не существуешь, пока не проявишь себя.

Из следующих двух утверждений одно ложно: 1.

Мы существуем, чтобы проявить себя. 2.

Мы проявляем себя, поскольку существуем.

Нужно объединить эти два высказывания во взаимозависимость; таким образом, приходим к желаемому императиву: Нужно быть, чтобы проявить себя.

Проявление не должно отделяться от бытия; бытие утверждается в проявлении; проявление - немедленное подтверждение бытия.

К чему все это?!!

Суббота, 8 августа.

Эта мораль Шопенгауэра ("Об основаниях морали"²³) вполне эмпирически меня раздражает. По правде говоря, это не мораль, но психология: анализ добрых побуждений. Мораль должна быть

4 сентября.

Ни слова больше, ни имени в голове. Чувствовать себя монотонным и беспредметным, как абстракция. И полдня, без того чтобы ее лицезреть, мусолить какую-нибудь худосочную эмоцию.

Чувствовать себя нищим духом и не стыдиться этого.

8 октября.

Больше месяца пропущено. Разговоры обо мне наводят на меня тоску; дневник полезен в сознательных моральных эволюциях, желанных и трудных. Хочется знать, где находишься. Но то, что я скажу сейчас, будет самокопанием. Частный дневник интересен постольку, поскольку он отмечает зарождение идей; или смыслов, с момента созревания; или, наконец, предчувствие смерти.

Во мне не осталось драмы; только подвижные идеи. У меня нет больше необходимости писать о себе.

Кузины уехали. Я не осмеливался сознаться себе, что рад одиночеству. По возвращении из Онфлера²⁴, мысли мои были обольстительно живыми и прельщали меня больше, чем чтение. Я вернулся к своей работе и книгам. Я серьезен и почти печален; чуть-чуть продрог и как будто скован сном.

Разум активен и тверд. Я опять начал бороться; нужно бороться без перерыва. Я снова принялся за "Нарцисса"²⁵; полагаю, что смогу его закончить.

Присутствие посторонних скоро станет для меня непереносимым; дело идет к тому, что я засяду безвылазно в своей берлоге. Я смешно возбуждаюсь и волнуюсь перед всеми подряд. Чужие мнения, кажется, важны для меня, как никогда. Я маловато развиваюсь из-за этого. У меня теперь с десяток знакомств, которые занимают меня без перерыва. Надо бы сделаться настолько уверенным в себе, чтобы не иметь нужды без конца себя проверять.

Это ужасает меня: размышления только о настоящем, только о дне, в котором мы живем, станут зеркалом, в котором мы узнаем себя позднее; и в том, чем мы были, мы узнаем, кем мы стали. И меня тревожит, в каждой законченной вещи, такова ли она, какой ей следует быть.

Юзес, 29 декабря.

Господи, я возвращаюсь к тебе, ибо верю, что все суета, кроме познания тебя. Проведи меня твоими путями света. Я следовал извилистыми дорогами и, думаю, обогатил себя ложными благами. Господи, будь милостив ко мне: только то есть благо, что исходит от тебя. Я хотел обогатиться, и я обеднел. После каждого такого переживания я чувствую себя нищим. Я припоминаю другие свои дни; дни молений. Господи, веди меня, как прежде, твоими путями света. О Господи, огради меня от зла. Дабы душа моя опять смогла стать возвышенной, чтобы стала она обычной; ох! только бы не были тщетными эти боренья прежних дней, мои мольбы...

Я растерял настоящие блага; гонялся за тщетой, которую я считал серьезной, поскольку видел, что другие в нее верят. Нужно вновь овладеть настоящими благами. "Держи, что имеешь"²⁶... Я всегда это знал.

30 декабря.

Не следует беспокоиться ни о чем, кроме отдаленности от Бога; и только в Нем отдохновение; ибо Он неизменен.

Не нужно желать ничего, кроме Бога; ибо все уходит до того, как наши желания удовлетворятся, или остается, когда больше не нужно нам.

Эти мнимые блага обманывают нас; мы не ищем больше Бога, ибо не видим, что бедны. Мы чувствуем себя богатыми, потому что их много, настолько много, что мы их не считаем... Есть только одно благо, которое делает богатым - это Бог. И поскольку благо это единственное, всегда хорошо известно, обладаешь им или нет; это просто; оно единственное; оно вас переполняет; и тем самым дает покой. О, Господи, когда же настанет час, когда ты заполнишь меня всего?

31 декабря.

Самое трудное, когда начинаешь писать, - быть искренним. Нужно развить эту мысль и определить, что есть художественная искренность. Пока я понимаю это так: слово никогда не должно предшествовать идее. Или так: слово должно быть необходимо для идеи; нужно, чтобы оно было непреодолимо, неудалимо; то же касается и фразы, и вещи целиком. И для всей жизни художника нужно, чтобы призвание его было неодолимым; чтобы он не мог не писать (мне бы хотелось, чтобы для начала он противостоял самому себе, в страдании).

Страх не быть искренним изводит меня уже несколько месяцев и мешает писать. Быть совершенно искренним...

1892

1 января.

Уайльд²⁷, думается, не принес мне ничего, кроме зла. Из-за него я отучился думать. Чувства стали разнообразнее, но я не умею больше обуздывать их; к тому же у меня теперь не выходит следовать чужим рассуждениям. Кое-какие мысли, время от времени; но моя неспособность развить их заставляет их забросить. Теперь я возвращаюсь, с трудом, но и с большой радостью, к изучению истории философии, где я занимаюсь проблемой языка (я опять займусь ею, у Мюллера и Ренана).

3 января.

Я мучаюсь все так же. Что же с духом моим, Господи, так и не почить ему ни в какой определенности? Как больной мечется на ложе в поисках сна, так я беспокоюсь с утра до вечера и ночью пробуждаюсь от беспокойства.

Я беспокоюсь от того, что не знаю, кем стану; я не знаю даже, кем мне хотелось бы быть; но я прекрасно понимаю, что выбор неизбежен. Мне бы хотелось шагать по надежным дорогам, которые ведут именно туда, куда нужно мне. Я ощущаю в себе тысячу возможностей, но не могу заставить себя пожелать быть кем-то одним. И я ежеминутно ужасаюсь каждому слову, которое пишу, каждому своему жесту, от мыслей, что запечатлевается дополнительная черта, нестираемая, моего образа; образа колеблющегося, безличного; образа размытого, ибо я не сумел выбрать и хорошенько очертить его границы.

Господи, дай мне только одно желание, но бесконечное.

Жизнь человека есть его портрет. В годину смерти мы оглядываемся на прошлое и, склоненные к зеркалу наших поступков, наши души узнают, кто мы такие. Вся наша жизнь затем и предназначена, чтобы написать с нас нестираемый портрет. Ужас в том, что никто не знает, никому и не грезится, как сделать его красивым. Мы рассуждаем о себе, приукрашиваемся, но наш ужасный портрет, попозже, не приукрасит нас. Мы рассказываем о жизни и лжем о ней, но наша жизнь не станет лгать, она выскажет нашу душу, которая предстанет перед Богом в своем привычном облике.

Таким образом, можно сказать, что я смутно вижу искренность (художника) обратной:

Нужно не пересказывать свою жизнь, такую, как ты прожил, а жить такую, о какой рассказываешь. Другими словами, каков его портрет, такова будет его жизнь, определяющаяся по идеальному, желаемому портрету; или, проще, нужно быть таким, как хочешь.

4 января.

Благодарю тебя, Господи, что единственное влияние женщины на мою душу ушло, и я не желаю никакого другого, кроме влияния Эм., которая всегда ведет мою душу к более высоким истинам и всегда склоняет ее к прилежанию.

Я радостно думаю, что если она возвратится, у меня не будет от нее секретов.

6 января.

Я замечаю эту разницу между разумом и духом: разум по природе своей эгоистичен, в то время как дух предполагает разум у того, к кому обращается.

Отсюда: разум объясняет (Тэн, Бурже²⁸, и т.д.); дух только повествует (XVIII в.).

Дух нужен, чтобы хорошо говорить; для того, чтобы хорошо слушать, довольно рассудка.

11 января.

Я колеблюсь перед дилеммой: быть добропорядочным; быть искренним.

Мораль заключается в отказе от естества (первозданной человечности) в пользу наигранности. Но тогда не будет и искренности. Первозданный человек - это человек искренний.

Я понял: первозданный человек есть поэт. Новый человек, тип предпочтенный ныне, - это художник. Нужно, чтобы художник вытеснял поэта. Борьба между ними и порождает произведение искусства.

20 января.

Опять в Юзесе.

Разговоры; споры: наконец-то стало понятным, что речь направляют к зрителю, а не к слушателю. Это считается очевидным. Как это (среди прочего) все меняет!

Два обстоятельства выводят меня из себя, и тем лучше: безмерное недовольство собой; безмерная страсть к чистой идее.

Так должно быть; победное шествие; поклонение убивает личность. Бог замещает.

В сентябре я кое-как вернулся к будничным занятиям. Они скучны. Сегодня я открываю такие прекрасные науки, что вся радость творчества меркнет перед бурной радостью познания. Вот неистовое желание. Знать...

Пасхальное воскресенье.

Знать... Что знать?

Еще из филологии; совсем немного. Читал поэзию Гете; "Прометея"²⁹, прочел "Фаустину"³⁰; Банвиля³¹; "Адольфа"³².

Я чувствую, что довольно скоро ударюсь в неистовый мистицизм.

Мюнхен (второй день), 12 мая.

Учиться логике; классифицировать мысли... В моей голове - безнадежный беспорядок; всякая новая мысль сдвигает и перетряхивает все предыдущие. Ничто не определено точно, и это отсутствие контуров, которое, быть может, делает сответствия более ощутимыми, одновременно производит их смешение в моей голове, так что каждое понятие привязано ко всем остальным.

Если я не стану больше вести дневник, если писание писем станет для меня ужасом, это будет означать, что у меня не осталось собственных эмоций; не осталось эмоций, кроме тех, которые мне хотелось бы иметь, и которые есть у других. Только в хорошие дни, а они опять становятся частыми, наступает интеллектуальное и нервное возбуждение, мощная вибрация всего существа, преобразуемая по желанию в веселье или грусть, без того, чтобы одно было приятнее другого. Я как хорошо настроенная арфа, которая играет, по прихоти поэта, радостное скерцо или меланхоличное анданте.

Я нахожу это состояние превосходным для творчества. Я сам ad libitum; не значит ли это, что переживания моих персонажей становятся моими?! Важно оставаться способным к эмоциям; но не испытывать никаких, кроме собственных - это грустное ограничение.

Эгоизм, как бы то ни было, отвратителен. Я интересуюсь понемножку самим собой, но в гораздо большей степени - своими творениями и своими мыслями. Я не спрашиваю себя больше каждый день, каждый час, достоин ли я своего Бога. Но это большая ошибка; нужно уметь предаваться и более абстрактным рефлексиям.

Чужие мнения вряд ли занимают меня больше, чем мои собственные; и все-таки я прислушиваюсь к ним, поскольку именно установление соответствия между объектом и индивидом, который его судит, позволяет мне лучше узнать обоих. Но мне не нужно ничего, кроме мнения этого второго; когда он хочет объяснить, доказать свою правоту, он становится непереносимым для меня; ничего никогда не возможно доказать. "Не судите." Всякое суждение несет в себе доказательство нашей слабости. Что касается меня, суждения, которые мне время от времени приходится выносить о каких-то вещах, столь же зыбки, сколь чувства, вызываемые ими, и объясняют бесконечную неопределенность, расшатывающую мои действия, вместо того, чтобы их направлять.

Я всегда практически немедленно различаю две стороны всякой идеи, и мнение мое всегда поляризуется. Но, если я вижу два полюса, я также довольно ясно ощущаю границы между ними, где останавливается понимание духа, отваживающегося быть просто личным, чтобы не углядеть больше, чем одну сторону истины, чтобы раз и навсегда выбрать один из полюсов.

И, во время беседы с другом, я чаще всего попросту излагаю ему его мнение, а сам не думаю больше ни о чем, кроме этого и не занимаюсь ничем, кроме установления и соизмерения связей между ним и объектами. (Особенно это верно в отношении Валькенаера.)

Но, когда я нахожусь в обществе двух друзей и притом разных, я поддразниваю обоих, не зная, что еще говорить, не осмеливаясь принять ничью сторону; принимая всякое утверждение, отклоняя всякое отрицание.

Впрочем, эти психологические проблемы смешны и довольно пошлы.

15 мая.

Расстройства плоти, волнения духа могут продлиться еще, но они не интересны, кроме как во времена раздумий над чем-нибудь важным.

Вещь не оценивается ничем, кроме приписываемой ей важности. Составить мнение о вещи значит отбрасывать, одну за другой, все мысли, пока она, наконец, не займет свое место, ничего не волнуя в нашей душе.

Два, действительно, сверхобычных свойства поэта: позволение останавливаться на чем-то, не теряя себя; и возможность быть наивным сознательно. Эти два свойства редуцируются к единому дару раздвоения.

Дважды или трижды в жизни удается выпить по-настоящему освежающий напиток.

Нанси, ноябрь.

(Военная служба.) Я мучаюсь в эти дни, я занимаюсь подведением итогов, которые заключаются в том, что способности моей души не были задеты по причине ее иерархичности. Наиболее благородные остались нетронутыми. Я знаю, что если бы я находился в одиночестве, то эти вполне физические чувства удалось бы преобразовать в более высокие; но я не чувствовал в других симпатии к промежуточным эмоциям, а мне хотелось их симпатии.

Тело³³ может издать звук только под давлением внешней гармонии.

Грусть вернулась ко мне от ощущения, что здесь симпатизировать значит деградировать.

Надо бы рассказать о том, что происходит вокруг, но это так безобразно...

- Происходящее кажется тебе безобразным, потому что ты не понимаешь всей его сложности. Вот почему тебя прельщают писания поэта, гораздо более простые. Не говоря в своих творениях ничего, кроме правды, он ее преувеличивает. Упростить - это преувеличить то, что остается. Произведение искусства есть преувеличение.

1893

Монпелье, март.

... которые придадут моим грустным радостям, каждой из них, всю горечь греха.

... и мои наибольшие радости станут одинокими и преисполненными забот.

Я жил до двадцати трех лет совершенно невинным и извращенным; обезумевшим настолько, что, в конце концов, принялся искать повсюду какой-нибудь клочок плоти, к которому мог бы приложить губы.

Мы оба глядели, наклонившись к окну, на вечер, на блики на поверхности моря, все более нежные и розовые. Надвигались сумерки.

15 марта.

... и моя душа, всегда влюбленная, день ото дня становится тише.

... самая грустная из моих мыслей.

17 марта.

Я люблю жизнь и предпочитаю сон, не ради небытия, а ради грезы.

Испания.

Бой быков.

Если убивают от ярости - это хорошо; но приходить в ярость для того, чтобы убивать - это абсолютно преступно.

Убийство быка есть смертный грех по расписанию. Его уложили. Он просил всего лишь, чтобы его пасли. И т.д.

Париж. Конец апреля.

Полное осознание своей силы, и того, что вся она находит применение.

Не читать больше аскетичных книг. Обретать возбуждение в другом месте; восхищаться этой радостью, трудной и уравновешенной, полноты жизни. Чтобы все было максимально наполнено жизнью. Это долг - сделаться счастливым.

Мы не станем больше просить у Бога славы. Проклятие! мы знаем прекрасно, что Я слаб.

(Слишком много всего в этой фразе. Ни от чего не отрекаемся. Продолжаем.)

И теперь моя молитва (ибо это опять молитва): О, мой Боже, пусть разойдется по швам эта слишком узкая мораль, и пусть я живу ах! совершенно; и дай мне силу действовать ах! бесстрашно и без постоянного чувства, что я собираюсь грешить.

Теперь мне нужно приложить не меньшие усилия, чтобы заставить себя быть собой, чем некогда, чтобы этому сопротивляться.

Эта мораль утрат оказала такое влияние на мою естественную мораль, что другая будет для меня мучительной и трудной. Нужно прилагать все усилия, чтобы получить удовольствие. Мне трудно быть счастливым.

"... Он разглядывал иногда свое тело - девственное, но гладкое и готовое к любви; тогда он жаждал женской ласки, пока не увяла свежесть плоти. Он хотел быть моложе и красивее, размышляя только о любви и телесной роскоши." ("Попытка влюбленности.")

Они провели вечер в праздности, сидя на траве; потом, когда краски станут нежнее, они неторопливо продолжат путь...

... открываясь, как острова, бутоны, цветы без стебля, покачиваясь на водах.

Простая мораль?.. Разумеется, нет! Не было простой морали в том, что вело меня, поддерживая, потом развращая, до конца. Но я прекрасно знаю, что когда мне захочется попробовать того, от чего я оборонялся, как от слишком прекрасного, это не будет грехом, тайным, с горечью раскаяния; нет, без угрызений совести, сильно и радостно.

Выбраться, наконец, из грезы и жить жизнью мощной и наполненной.

29 апреля.

Ах! как я надышался прохладным ночным воздухом. Ах! оконные переплеты! и столько бледных лучей, струящихся от луны, из-за тумана так похожих на источники, что, кажется, можно их пить. Ах! оконные переплеты! сколько раз мой лоб искал свежести у ваших стекол, и сколько раз мои желания, когда я выскакивал из своей раскаленной постели к балкону, чтобы посмотреть на спокойную бесконечность неба, развеивались как туман.

Горячки прошлых дней, вы смертельно истощили мою плоть; но как изнуряется душа, когда ничто не отделяет ее от Бога!

4 мая.

Нужно обзавестись тетрадкой, чтобы ходить в Лувр и заниматься историей живописи серьезнее, чем до сих пор. Не нужно, чтобы восхищение означало бездеятельность. Я бы хотел изучать Шардена экзегетически, а не критически; не творить стиль; творить удивленные наблюдения; после объяснять самому себе. Всегда полезно принимать перед чем-то большим благоговейно-внимательную позу.

5 мая.

Утром, поднявшись в пять часов, я работал как обычно. Но этим утром я не мог предаться продуктивным трудам; необходимо было заняться филологией и иностранными языками.

Будет в самом деле радостно почувствовать себя крепким и нормальным. Я жду.

9 мая.

Когда навещаешь вечером Анри де Ренье, застаешь его сидящим в кресле, спиной к лампе, что освещает книгу. Нет никого усерднее и очаровательнее, чем Анри де Ренье с книгой; он заставляет вспомнить времена, когда ничто не отвлекало меня от чтения. Теперь это совсем не так!

Суббота.

Играл Шумана и Шопена Пьеру Луису; до самого вечера.

Ипор³⁴, суббота.

... и эти белые цветы, под сенью тех, что белее, в еще более белой ночи, блистают на темной траве лужаек. Песок аллеи тоже блестит; мы идем по ней, окаймленной благоуханными лилиями, потом ныряющей под высокие деревья. Потом сонная вода пруда распространяет на нас свои чары, и мы проходим еще немножко. Тогда луна, именно такая, как мы хотели ее видеть, плавающая в дымке, луна показалась меж ветвей.

Уже окутанные грезой, мы уходили спать.

28 мая.

Мы не в состоянии избавиться от своих беспокойств. Их причина - в нас, а не снаружи. Наш дух так устроен, что все колеблет его, и только в одиночестве можно обрести чуть-чуть спокойствия. Итак, причина душевных беспокойств - Бог.

В произведениях искусства меня привлекает их тишина; никто, кроме нас самих, не пожелает отдохновения, не возлюбит беспокойство.

Я провел всю свою молодость в попытках обнаружить у других чувства, которые я бы, возможно, испытал, если бы эти поиски не погубили их.

3 июня.

Бесполезно вести дневник ежедневно, ежегодно; что важно - так это, чтобы в определенные периоды жизни он был очень точным и скрупулезным. Если я надолго прерываю записи, то потому, что чувства становятся слишком сложными; записи отняли бы у меня слишком много времени; работа по необходимому упрощению сделала бы их менее искренними; то была бы уже беллетризация, коей не место в дневнике.

Чувства мои распахнуты как религия; невозможно яснее выразить то, что я хочу сказать; хотя позже это может показаться мне самому непонятным. Это стремление к пантеизму; я не знаю приду ли я к нему в конце концов; кажется, это преходяще.

3 июня.

Я так привязываюсь к Лоранам, что почти боюсь, что они станут необходимы мне. Это для меня избранное семейство, и я с ними вместе мечтаю о своих радостях...

... В этом году я хотел приложить все усилия в направлении радости и оставить образ жизни, который определил для себя как быть хорошим.

Мой вечный вопрос (и болезненное наваждение): приятен ли я?

Наконец, гроза после трех месяцев засухи. Я возвратился домой, чтобы смотреть на дождь, как на спектакль. Я разлюбил писать о том, что вижу, это меня портит. Мне больше нравится просто смотреть, зная, что ничто не потеряно, и что все увиденное всплывет в тот момент, когда понадобится мне. Мне бы хотелось наслаждаться еще полнее. Я хочу, в течение короткого времени, познать очень разные образы жизни и в каждом достичь заново беспокойства, возникающего от сожалений о прочих. Я знаю, что очень скоро погружусь в суровые труды и буду работать целыми днями. Теперь, несмотря на охоту учиться, я пока не позволяю себе работать; я испытываю жажду и утоляю ее, это совершенно ново для меня. Ночью я сплю почти снаружи, ибо окно распахнуто; заглядывает луна, будит меня, и я не сожалею об этом. Становится так жарко, что можно спать обнаженным под луной. Утром, при пробуждении, неизменно великолепный вид и ветви под голубым небом. Я каждый день буду пить шербет, как делают все; и часто я ухожу довольно далеко, чтобы выпить его, испытывая сильную жажду; после я чувствую боль, как от ожога, и терпеливо изучаю свою жажду.

Впрочем, я знаю, что этот режим нехорош, и что писатель должен во многом себе отказывать; но сегодня мне нравится поддерживать в себе противоположности и чувствовать страдания, которые невозможно облегчить. И потом - другие жизни! другие жизни! все, что мы способны в них пережить, - это мы сами и (зная, что это ошибка) наслаждаться чувствами, чтобы их высказать.

Ля Рок. 14 июля.

Я припоминаю, что тогда, как и прошлом году, читал Тацита на ходу, далеко забредая пиниевой аллеей (эту замечательную третью книгу, в которой Нерон постепенно избавляется от своих нежностей и природных страхов). Природа вокруг источала ужасную хмурую печаль.

Моя эмоциальная культура ослабела; стендалевское воспитание весьма скверно и опасно. Я утратил привычку мыслить высоко; это очень досадно. Я живу легко. Так не должно быть. Нужно, чтобы все в жизни было решительным, а воля была натянута, как мускул.

Я не жалею больше о том, что в ушедшем году менял образ жизни, но нужно всегда возвращаться к себе. Нет, я не жалею, я знаю, что все к лучшему, если только можно так сказать. И я немало пережил. Но, без сомнений, нужно продолжать.

Август.

Мне все равно; я счастлив. Более того, я чрезвычайно счастлив. Этого достаточно... И я познаю грусть.

Онфлер. На улице.

И временами мне кажется, что другие, вокруг меня, живут лишь затем, чтобы усилить во мне чувство собственной частной жизни.

Великие тишайшие творенья.

Подождать, что творение умолкнет в тебе, только тогда писать.

"Тяжелый... Нужно всегда употреблять это слово, когда говоришь о нем", - сказал Фроментен³⁵ о Рейсдале. И я люблю Делакруа, когда говорю: " В его творении есть тяжесть, какой нет в человеке."

Я перечитал, перед тем, как уехать, весь свой дневник; делал это с невообразимым отвращением. Я не нашел в нем ничего, кроме гордыни; гордыни вплоть до способа выражения, всегда с претензией на что-то - то на глубину, то на духовность. Мои претензии к метафизике смешны; этот непрерывный анализ мыслей, эта бездейственность, эти морали несноснее всего на свете; пошлые и почти непостижимые, когда избавишься от них. Есть, в самом деле, несколько таких состояний, которые, я знаю, были искренними, и в которые я не могу вернуться. Это кончено, мертвая буква, навсегда остывшее чувство.

Как реакция, приходит желание не заниматься самим собой больше, чем всем остальным; не задумываться, когда хочется сделать что-то, умеешь ли делать это хорошо или плохо, а попросту делать, и будь что будет! Я не хочу больше странного и сложного; я даже больше не понимаю сложного; я бы хотел быть нормальным и сильным, попросту чтобы больше не думать об этом.

Желание хорошо написать эти дневниковые страницы лишает их всякой ценности, в т.ч. искренности. Они больше ничего не значат, ибо никогда не будут написаны достаточно хорошо, чтобы иметь литературную ценность; наконец, они рассчитаны на будущую славу, известность, которые придадут им интереса. Это достойно глубокого презрения. Только несколько страниц благочестивых и чистых нравятся мне; что мне нравится во мне прежнем - так это моменты молитвы. Я едва не изорвал все это; пока же удалил немало страниц.1

... как эти чудесные водоросли, когда достаешь их из воды, теряют блеск...

Нужно перевести "Генриха фон Офтердингена"³⁶ немедленно. Я подумывал также о "Петере Шлемиле"³⁷, которого так плохо знают, и об "Ундине" де ла Мотта. Потом, с итальянского, Петрарку. Посмотреть, нельзя ли перевести пьесу Кальдерона.

Что нас заставляет смеяться - так это чувство атрофии чего-то, что должно быть законченным. А возбуждает нас чувство полноты. Все заключает в себе возможность полноты.

В Лувре... в поисках на каждом из полотен той толики жизни, которая остается еще, когда кисть перестает его касаться. Ни Рембрандт, ни да Винчи не тронули меня сегодня, но Тициан - "Человек с перчаткой", перед которым я разрыдался. Определенно, именно интенсивность жизни нашел я в нем, в которой и состоит ценность вещи. Эта жизнь свойственна либо самому художнику, либо изображенному сюжету.

Давать точно то, что от вас ждут, - это большое умение, если цель в том, чтобы занять положение; если же нет, я нахожу это довольно презренным, как все слишком простые вещи.

Не нужно обзаводиться собственными печалями, но чужие делать своими... чтобы возможны стали изменения.

"Привидения" Ибсена. На меня оказало большое влияние это новое чтение; я их читал матери и тетушке Анри, но нужно поберечься от чрезмерных наслаждений скандалами. Прикасаясь к предметам, улучшаешь их, а не оскорбляешь. Нам нужно всегда принимать в расчет инерцию наших душ и тел. Подталкивая, часто ломаешь, вот и все. Нужно приводить в движение.

Ля Рок.

В этой самой "Попытке влюбленности" мне хотелось отметить влияние книги на того, кто ее пишет, даже в процессе работы над ней. Ибо, исходя от нас, она нас меняет, она преобразует течение нашей жизни, как видно в физике этих подвижных подвесных сосудов: наполненные жидкостью, они получают импульс, когда опустошаются, в направлении, противоположном истечению жидкости. Наши действия оказывают на нас обратное действие. "Наши действия влияют на нас так же, как мы влияем на них", - говорит Джордж Эллиот.

Итак, я был печален, потому что видение недостижимой радости изводило меня. Я рассказал о нем, и эта радость, поднимаясь из видения, сделалась моей; мое видение развеялось; я радостен.

Нет действия, не сопровождающегося обратным действием на действующий субъект. Эту обоюдность хотелось мне отметить; не по отношению к другим, но к самому себе. Действующий субъект - это я; обратно действующий объект - это вымышленный сюжет. Таким образом, этот метод воздействовать на самого себя - не прямой, это попросту вымысел.

Люк и Рашель тоже хотят исполнения своих желаний; но, в то время как я, сочиняя свое, реализую его идеальным образом, они, мечтая в этом парке, где они не видят ничего, кроме решеток, хотят проникнуть в него материально; они не испытывают никакой радости. Мне нравится, что в произведении искусства обнаруживается перемещенный, по шкале персонажей, автор. Ничто не освещает лучше и не устанавливает надежнее все пропорции целого. Так, в картинах Мемлинга или Квинтена Массейса, маленькое зеркальце, выпуклое и темное, отражает, в свою очередь, интерьер комнаты, где разыгрывается изображаемая сцена. Так же в картине "Las Meninas"³⁸ Веласкеса (но чуть-чуть по-другому). Наконец, в литературе, в "Гамлете" - сцена с комедиантами; и подобные в других пьесах. В "Вильгельме Мейстере" - сцены с марионетками или праздник во дворце. В "Падении дома Ашеров" - сцена чтения Родерику и т.д. Никакой из этих примеров не вполне справедлив. Чтобы выразить мысль лучше - этого я хотел в моих "Тетрадях", в моем "Нарциссе" и в "Попытке" - стоит прибегнуть к сравнению с методом гербовой геральдики, который состоит, во-первых, в том, что во-вторых пребывает "en abyme".

Это обратное воздействие сюжета на себя самого всегда привлекало меня. Типичный психологический роман. Человек в приступе гнева рассказывает историю; вот и сюжет книги. Недостаточно, чтобы человек просто рассказал историю; нужно, чтобы он пребывал во гневе, и чтобы было постоянное соответствие между гневом этого человека и рассказываемой историей.

Все мои усилия сводились в этом году к трудной задаче: освободиться наконец от всего, что унаследованная религия расположила вокруг меня бесполезного, слишком тесного, слишком ограничивающего мою природу; не отрекаясь, однако, от того, что еще может воспитать меня и укрепить.

Возможно, прежде Петрарки возьмусь переводить "Vita Nuova" Dante.

Свойство христианской души - вообразить в себе битву и вскоре забыть ее причину... Ибо, наконец, когда появляется побежденный, это всегда часть собственного естества; вот ненужное изнурение. Я провел всю свою юность, сталкивая друг с другом две свои половины, в то время, как стоило присмотреться к целому. Из батальной страсти я воображал битвы и делил надвое собственное естество.

13 сентября

Гете. Готовы ли мы, наконец, сказать, что счастье проистекает из подавления сомнений? Нет. Недостаточно подавить сомнения, чтобы стать счастливым, нужно нечто большее. Но достаточно сомнений, чтобы помешать счастью; сомнения - это моральные страхи, припасенные для нас предрассудками. Это неучтенная гармония; думаешь о том, чтобы отделиться, идти в одиночку, и тут же - о противоположном. Солист должен играть согласно с оркестром. (Изучить.) Души сомневающиеся, души боязливые, те, что подавляют сами себя, опасаются радости как вспышки слишком яркого света.

Proprium opus humani

generis totaliter accepti est

actuare semper totam potentiam

intellectus possibilis.³⁹

Мораль.

Оригинальность; высшая степень.

Я не говорю о низшей степени, которая есть не более, чем банальность; где человек не сам по себе (составляет толпу).

Итак, оригинальность состоит в том, чтобы отделять себя от чего-то. Личность обозначается этими пределами.

Но поверх есть высшее состояние, которого достигает Гете, олимпиец. Он понимает, что оригинальность ограничена, что в ипостаси человека он не превосходит остальных. И оставаясь жить, как Пан, повсюду, он отдаляется от всех пределов, чтобы не оставалось других, кроме мировых. Он становится превосходно банальным.

Существует опасность пытаться жить слишком быстро из-за этой превосходной банальности. Если не обретешь ее всю, всю потеряешь. Нужно, чтобы дух был больше мира; чтобы он его содержал в себе; иначе он растворится в нем убого и вовсе не оригинально.

Отсюда два состояния: прежде состояние борьбы; мир есть искушение; не нужно подчиняться предметам. Потом высшее состояние, которого не достигла Прозерпина, не умея забыть о гранатовых зернышках; куда Гете стремительно ворвался и смог, ни в чем себе не отказывая, написать: я чувствую себя в достаточной степени богом, чтобы сходить к дочерям смертных.

У Лоранов, в Ипоре.

Этой ночью была буря, настолько сильная, что мне пришлось подняться, отказавшись от сна. Еще нет пяти часов; ночь чрезвычайно темна, и дождь ручьем льется снаружи. Высокая комната, где я нахожусь, в башне, с восемью окнами, и каждое сотрясается ветром. Сейчас я взгляну на море. Это и правда ужасная ночь; не чувствуется защиты; представляется ветер еще более сильный, что вышибет стекла и выломает двери; крышу дома унесет, и можно будет наблюдать семью под открытым небом, без света, меж трясущимися стенами дома, который все еще сопротивляется, но вот-вот уступит. Я думаю, главным образом, об отце, налегающем изо всех сил на дверь, чтобы не позволить ветру проникнуть...

Я пришел к настоящему, чтобы рассматривать дни беспокойства, сомнений и жажды самоотречения как наиболее облачные дни, когда солнце не может показаться, когда прошлое подавляет настоящее, как дни слабости, заслуживающие порицания из-за их немощи.

Христианство - религия по преимуществу утешительная; тем и красива. Это не объяснение порядка вещей; это лучше; объяснение не затрагивает ничего, кроме головы, и только его способны воспринять люди.

Но эта религия утешает во зле, с которым она не намерена бороться; понятно, что некоторые предпочитают стараться попросту быть счастливыми. Другие хотели бы уничтожить причину всех печалей; это потруднее: сильные духом изнуряют себя этим. Гете, чтобы быть счастливым, предпочитал не замечать, что окружен несчастьями. Ему хотелось этого сначала, потому что он думал, это легко, но это легко только сухим душам (а они не содержат в себе счастья). Гете не обладал такой душой, и попросту не обращал внимания на суровости. Он полагал, что зрелище его счастья больше сделает для счастья других, чем тяжелые мучительные битвы против их несчастий.

Радость Моцарта: радость, кажущаяся долгой. Радость Шумана лихорадочна и, чувствуется, происходит меж двух рыданий. Радость Моцарта сделана из нежности; и музыкальная фраза как спокойная мысль; ее простота есть чистота; нечто кристалльное; все эмоции играют в ней, но уже небесно преображенные. "Умеренность состоит в том, чтобы быть растроганным как ангелы." (Жубер⁴⁰.) Нужно думать о Моцарте, чтобы понять это.

Раздумья о радости должны стать моим постоянным занятием.

Я писал в прошлом году, в Мюнхене (я нашел этот листок): "Не существует вещей по-настоящему важных. Счастье проистекает из малого; и большая гордыня - из того, чтобы отгородиться от всего остального. Все остальное! Когда я хорошо почувствую его тщеславие, я спрячусь в учебе. Ждать осталось недолго, но прежде я хочу исчерпать его горьковатый привкус, так, чтобы после никакое желание его не пришло потревожить мои спокойные часы."

Итак, эти строки написаны больше года тому назад, и теперь то, что я презрел некогда, по мере того, как я к нему приближаюсь, кажется мне все более пленительным и прекрасным. И из-за него, соблазненный, я отправляюсь на поиски приключений.

Монпелье, 10 октября.

Христианство, прежде всего, утешает; но есть души от природы счастливые, которые не испытывают нужды в утешении. Их, таким образом, христианство принимается превращать в несчастные или не оказывает на них вовсе никакого действия.

Итак, прекращая называть желания искушениями, прекращая им противостоять, я попытался, напротив, следовать им. Гордыня представляется мне наименее желательной; возможно, напрасно. В этой роскошной форме эгоизма, преисполненного религиозности, я вижу только ограничения и пределы. Полагаться на себя мне представлялось высшей мудростью; мне казалось, что в этом я нашел для себя наибольшие преимущества. В этом, я знаю прекрасно, еще содержался эгоизм, но новее, интереснее и больше сответствующий моим силам. Я держу слово: соответствовать силам; в этом состояла моя мораль. И потом мне не хотелось морали, мне хотелось жить насыщенно. О красота! О желания! Как вы сумели прибрать мою душу. Было время, когда я наслаждался каждой улыбкой; я улыбался сам и переставал быть серьезным; я испытывал ужас перед печалью и протестовал против собственных пристрастий. Что сказать еще? То, что я начинал с усилиями, увлечение или привычка позволяли продолжать без принуждения; привычка к аскетизму была такой, что некогда пришлось принудить себя к радости, было вовсе не легко научиться смеяться; но сколь недолгими были усилия! Не следовал ли я, предпринимая их, превосходно природным законам? Я скоро понял, чего мне не хватает, чтобы жить счастливо, возможно, чтобы позволить жить; я говорю: возможно, ибо не вполне уверен; тем не менее, мне сначала пришлось изумиться некоторой в себе наивности; не этого ли я хотел: попросту позволить себе жить?.. Я был как моряк, бросающий весла и доверяющийся течениям; наконец появилось время вглядеться в берега; тогда как он никогда не смотрел на них, пока греб. Моя воля, так долго напрягаемая, осталась без дела; я в ней почувствовал сначала некоторое стеснение; и потом она даже исчезла, растаяв в бесконечном желании жить и жить не важно как. Это был большой отдых после долгой лихорадки; мои прежние беспокойства стали непонятными. Я поразился красоте природы и все назвал природой.

Направление на перевал д'Антерн. Голова серой лошади, щиплющей скабиозы.

Эмерсон, это утреннее чтение.

ЗАМЕТКИ

Человек! наиболее сложное из всех существ и потому наиболее из них зависимое. От всего, что тебя формирует, ты зависишь. Не противься этому подобию рабства и пойми: чем многочисленнее законы, пересекающиеся и перемешивающиеся на тебе, тем изысканнее они. Должник многого, ты не приобретешь своих качеств кроме как через зависимости. Пойми, что независимость есть бедность. Чем больше взывают к тебе, тем больше взываешь ты.

Что предмет, каким бы он ни был, не определит положение другого предмета, каким бы он ни был. Любое действие должно содержать в себе причину и последствия и не быть корыстным. Никогда не творить добро или зло в ответ; произведение искусства из-за действия; любовь ради денег; борьбу ради жизни. Но искусство ради искусства; благо для блага и зло для зла; любовь для любви; борьбу для борьбы и жизнь для жизни. В итоге намешивается природа, и этот итог не обращает на нас внимания. Все связано и взаимоподчинено в этом мире; мы знаем это; но посвящать внимание предмету ради него самого - единственный способ мотивировать его цену.

Я хочу говорить здесь о жизни для жизни и воскликнуть с благочестивым Лафатером: "Возлюбленные, давайте жить, ах! это вполне возможно!"

"Только то, что имеете, держите."⁴¹

У нас нет ничего, кроме чувств, доставляемых предметами; чтобы подарить их нам, предметы берут у нас взаймы. Предметы, твари для нас - всего лишь средства, орудия чувств. Ошибкой будет привязываться к ним, мы никогда не сможем ими обладать. Обладать... Это значет владеть тем, что нужно. Держи крепче, что имеешь; и прибавь: Держи только то, что имеешь.

Предметы - толкователи Бога; они уходят, а смысл его слов остается. И мы можем сожалеть о них, как - увы! - сожалеют после очень нежных слов о невозвратимой интонации голоса, произнесшего их. Красота тварей и предметов; стран; интонации Божьего голоса.

Ты видишь, сказал я ему, эту морщину - она итог страшной усталости. Эта усталость - причина моей свободы. Свобода действий уходит снова, когда большое желание, большая страсть, неизменное желание управляют ею; но нет: выдав равные гражданские права всем своим желаниям, воспринимать их настолько одинаково, что любое сейчас, в эту минуту, способно претендовать на первое место. Я думаю теперь, что человек неспособен к выбору и что он всегда действует, уступая наиболее сильному из искушений; даже самоотречение есть искушение гордыней; или любовная страсть. Меньшая понятливость обо всем остальном (о том, что не делается), меньшая привлекательность, легкость действий и даже наисильнейшая воля есть не более, чем тайный отказ от своих наклонностей. И т.д.

Ах! если бы удалось упростить мою мысль... Я остаюсь здесь, иногда на все утро, не в состоянии ничего делать, с ужасным страхом захотеть делать все. Желание наставлять - тяжелейшее из моих искушений. Здесь, передо мной, двадцать книг, все начатые. Ты рассмеешься, если я скажу тебе, что не могу читать одну из них из-за желания прочесть все. Я прочитываю три строчки; думаю обо всем... (через час мне нужно идти на встречу с Полем и Пьером; постой! я забыл Этьена; он может опечалиться этим; по дороге мне нужно купить манжеты; и Лаура ждет, что я принесу ей цветов...) Ах! время! оно будет ускальзывать, пока я не умру! Ах! жить, на таком дальнем берегу, где играть, как только окажешься снаружи, с солнцем, с ветром и с бесконечным морским горизонтом... Если я выйду... Голова моя устала; небольшая прогулка поможет мне... Но я пообещал себе помузицировать около часа...

Ах! стучат в дверь! Кто-то идет ко мне в гости; ужас! (Спасен, но, по меньшей мере, час потерян!) - Счастливы, кричал я, те, чьи часы пленены, и кто принужден идти туда. Ах! предрассудки! предрассудки!

Отнесемся же с подозрением, Нафанаил, ко всем орудиям благополучия. И тем более не будем их выбирать; в начале выбрать невозможно, и опасно даже думать о выборе; ибо, чтобы выбрать, нужно судить; а судить предполагается всегда оттуда...; из другого места, и т.д. и т.п.

О дисциплине труда.

Средства для воодушевления и восторга во время работы.

1? Интеллектуальные:

а) Идея неизбежности смерти.

b) Соперничество; четкое чувство эпохи и продукции других.

c) Искусственное чувство возраста; соревнование посредством сравнения с биографиями великих людей.

d) Созерцание тяжелого труда бедняков; только неистовая работа способна извинить в моих глазах мое богатство. Фортуна рассматривается исключительно как позволение свободного труда.

е) Сравнение нынешней работы с давней; потом выбрать как эталон день, в который работалось интенсивнее всего; убеждать себя ложным доводом: ничто не мешает мне так же работать сегодня.

f) Чтение плохих или посредственных вещей; чувствовать их враждебность и преувеличивать опасность. Работа над этим из ненависти. (Мощное средство, но более опасное, чем соревнование.)

2? Материальные средства (сплошь сомнительные):

а) Мало есть.

b) Удерживаться от слишком горячих экстремумов.

c) Не спать слишком долго (семи часов достаточно).

d) Никогда не искать в этот момент вдохновения ни в чтении, ни в музыке, а выбирать старого автора и прочитывать всего несколько строк. В такие моменты я всегда беру тех же самых: Вергилия, Мольера и Баха (читать, не садясь за пианино): "Кандида" Вольтера; или, из других соображений, первые тома писем Флобера или "Письма к сестре" Бальзака.

В моей комнате - низкая кровать; небольшое свободное пространство, деревянная конторка; маленький квадратный стол; прочный стул. Я думаю лежа; сочиняю расхаживая; пишу стоя; так же и переписываю. Эти четыре состояния попросту необходимы мне.

Я не привожу себе самого себя в пример, если я не поработал очень тяжело. Я просто воображаю, что все прочие работают легче, чем я; и говорю себе, что, следовательно, то, что сделал я, каждый мог бы сделать столь же хорошо.

Никогда в глубине души я не был убежден в своем превосходстве над всеми остальными; именно поэтому пришел я к примирению большой скромности с большой гордыней.

е) Следить за собой. Избегать болезней.

В кабинете нет произведений искусства, или почти нет. Те, что есть, тяжелы: (не Ботичелли) Мазаччо, Микеланджело, "Афинская школа" Рафаэля; но особенно несколько портретов и несколько масок: Данте, Паскаля, Леопарди; фотография Бальзака и...

Никаких книг, кроме словарей. Ничто не должно отвлекать или очаровывать. Ничто не сможет спасти от скуки, кроме работы.

Не заниматься политикой и почти не читать газет; но не упускать оказии беседовать о политике со всеми подряд; из этого о политике не узнаешь ничего, зато немало - о нравах людей.

Воображение (у меня) часто предшествует идее; Вторая без первого вовсе не согревает меня, но первое без второй ничего не способно произвести; это горячка без добродетели. Идея вещи - это ее композиция. Теперь легко понять, почему столько современных художников производят вещи хилые, с отвратительной композицией. У меня идее вещи часто предшествуют долгие годы ее воображения.

Когда идея обрела плоть, я понимаю: как только вещь организуется, работа заключается всего лишь в удалении всего, что бесполезно для ее организма.

Я прекрасно знаю, что все, что составляет оригинальность художника, есть излишек; но беда тому, кто думает за письмом о собственной индивидуальности. Оригинальность проявляется всегда, если она искренна, и в этом настоящий смысл слов Христа: "Кто хочет душу свою (индивидуальность) сберечь, тот потеряет ее."⁴²

Итак, первый этап работы осуществляется на ходу. Это значит, что окружающее имеет на меня наибольшее влияние, и что отделение наиболее гибельно для меня. Ибо работа всегда должна быть естественной, и нужно заниматься своей идеей без судорог и насилия. Иногда идея не возникает сразу. Нужно ждать. Необходимо бесконечное терпение. Это делается вовсе не затем, чтобы завладеть ею против ее воли; иначе она была бы настолько мрачной, что стало бы непонятно, чем она привлекла вас. Предпочтительная идея не появляется, пока есть какие-то другие. Нужно заставлять себя не думать ни о чем другом. Иногда я нахожусь в ожидании больше часа. Когда, к несчастью, ничего не приходит, говорится: я теряю время, с этим покончено и время потеряно.

1894

Август.

В четверг вечером, ужин с Анри де Ренье у Руара⁴³. Я принес фотографии. Вечер провели втроем в ателье на улице Лисбон. Анри де Ренье говорил о мемуарах Казановы и о "Титане" Рихтера⁴⁴.

В пятницу, обед с Анри де Ренье в "Суффле". Утром навещал тетушку Клер, покупал книги около Одеона. Анри де Ренье прошел со мной по улице Коммай; я прочел ему начало "Топей"⁴⁵. Разговоры о Бискре.

В субботу утром, отъезд в Лозанну.

Невшатель. Конец сентября.

Самые прекрасные творения - те, что подсказаны безумием, а написаны рассудком. Нужно пребывать между ними: ближе к безумию, когда мечтаешь; ближе к рассудку, когда пишешь.

Мне кажется, что "Топи" - творение больного, и ныне ощущаю боль, некогда вложенную в них. Это доказывает, от противного, что теперь мои дела неплохи; лирический энтузиазм не оставляет меня ни на мгновение, и из наибольшей боли возникло именно это так насильственно суженное творение. Наконец я не мучусь больше тем, что меня побуждало писать; это что-то вроде эксгумации.

Даже здесь осень не лишена прелести. Этим вечером я поднялся в лес, над городом; я шел широкой дорогой, окаймленной с одной стороны краснеющими липами и орешником. Ореховые деревья почти полностью лишились листьев; орехи сбивали длинными шестами, и запах йодистого натрия исходит от скорлупок, втоптанных в землю детьми. Дул сильный теплый ветер. На опушке леса работают люди. Прохожие громко приветствуют друг друга, и песни детей кажутся звучащими издалека. Я думал о Кювервиле и о ля Роке, в печали, что я не там; одновременно я думал, что мои близкие тоже смотрят на прекрасные лесные опушки и неторопливо возвращаются домой. Лампа уже на их столе, чай, чужие книги...

Я опять принимаюсь за Лейбница с того места, где его оставил; это, на протяжении трех лет, чтение каждой осени. Сначала я прочел все короткие трактаты и несколько писем; потом первую часть "Теодицеи", сейчас начал "Новые опыты". Две осени подряд я также читаю Фихте; найду ли время в этом году? Я прихватил с собой, про запас, "Наукоучение". Каждую осень я читаю и Диккенса, Тургенева и Элиот; Диккенса в особенности, я люблю читать его вечером, возвратясь с долгой лесной прогулки; потом в тапочках, у камина, попивая чай и непременно в том же большом зеленом кресле из Ля Рока.

И звук колокольчика к ужину; тень моей матери, сидящей у большого стола с книгой... Все это в прошлом?

Всегда в это время, во мне полностью оживают прежние набожность и горячность; я опять становлюсь мудрым и молчаливым.

Мне прислали из Германии маленький томик Лафатера. Почему он не так уж известен, этот дух пламенный и нежный, которого читал Гете и находил "незаменимым", и которого больной Новалис читал в свои последние годы? Здесь есть нечто, что следовало бы сделать эпиграфом моего перевода и эпиграфом предисловия Тика⁴⁶:

" Я читаю его во все свои дни рожденья; я думаю о нем во все дни моей жизни: метидируя над самим собой и жизнью жизни! Как редко делаем мы нашу жизнь жизнью (непереводимо; в оригинале: Wie selten machen wir unser Leben zum Leben!)"

А это к моему сборнику стихов:

"Давайте же, возлюбленные мои, жить, насколько возможно."

Я не хочу больше понимать мораль, не позволяющую и не наставляющую в самом великом, самом красивом, самом свободном применении и развитии наших сил.

Невшатель. Октябрь.

Жизнь Лессинга. Вольтер, кажется, недостойно повел себя с ним; ничто в моих глазах так не запачкало эту фигуру, как история саксонских записок. Прибытие Лессинга в Лейпциг очаровательно: до семнадцати лет он жил только книгами; это общество, светское и живое, изумляет его; он ученый, не человек; его ученость стесняет его. Это Петер Шлемиль без тени; с трудом осмеливающийся поздороваться. Он приехал заниматься теологией, а учится фехтованию и танцам.

Нужно переписать у него эти замечательные слова:

"Что составляет ценность человека, - это не истина, которой он владеет или полагает, что владеет, а искренняя попытка покорить ее. Ибо не в обладании истиной, а в ее поисках человек укрепляет свои силы и совершенствуется. Если бы Бог держал в правой руке Истину во всей ее полноте, а в левой - вечное стремление к Истине, даже при условии потеряться навсегда, и если бы он мне сказал: выбирай! я смиренно выбрал бы левую руку и сказал бы: Дай, Отец мой; ибо чистая Истина предназначена лишь для тебя."

Истина - от Бога; идея - от человека. Некоторые смешивают Идеи и Истины. "Не правда ли, истины постериорны по отношению к идеям, рождающим их?" (Лейбниц, "Новые опыты".)

13 октября

"Нет искушения, кроме того, что Бог послал вам, а не люди; и Бог справедливо дает вам также силы для преодоления." Мысли есть искушения; те, что идут от Бога; не верно, что Бог посылает нам их: они рождаются в поисках Бога: Их нужно преодолеть, поскольку они преодолимы. Другие искушения, которые считаются, в сущности, желаниями, и которые не исходят от Бога, но, напротив, когда мы смотрим на Бога, нападают на нас сзади и отвлекают нас от его созерцания, - что касается этих, я не думаю, что можно полностью избавиться от них, и я не понимаю, как можно посвящать все больше и больше времени тому, чтобы подавить их все разом; по меньшей мере, искать дольше, чем следует, для одного единственного упражнения воли; и то только в молодости; ибо иначе они слишком займут нас и станут слишком важными. От этого не избавиться, душа, которая сначала приняла их из силы, вскоре после того изнуряется. Эти желания естественны и, если юная душа будет им сопротивляться достаточно долго, чтобы лишить их высокомерия, ее заботой должно стать заставить их замолчать или извлечь из них пользу, ибо есть польза в желаниях и польза в утолении желаний; но что не хорошо - так это обострять желания слишком долгим сопротивлением; ибо душа очень тревожится.

Вот так, по меньшей мере, я думаю сегодня. Нужно любой ценой добиться освобождения души. Благородная душа заслуживает более высоких занятий. Я знаю, что есть души очень благородные, в которых любовь к Богу пылает гораздо сильнее, чем все другие желания; этот ангельский пламень как будто поглощает другое пламя; но истощение наступает слишком быстро, и рассудок слишком расшатывается. Часто это безумие, еще чаще - невежество. Еще недавно я хотел такого безумия; больше не хочу. Я хочу славить Бога всеми своими решениями, познать его со всех сторон и ничего не уничтожать ради частичной экзальтации; мне кажется, что это плохо для молитвы. Молитва - это хвала Господу; вся наша жизнь есть непрерывная молитва, и я не хочу слышать о других; она может быть от любви, беды или смирения. Я бы хотел, чтобы она была только от любви. Беда и смирение происходят из слабости; я не хочу больше, чтобы она умолкла, дабы позволить сердцу говорить. Мой рассудок призван славить Бога, как и все другие части моего существа; не здесь ли имманентность Бога? И не приближается ли она тем самым к молчанию?

Бог испытывает мой разум; это способ разговаривать с ним. Если же испытаний больше нет, кажется, что Бог умолкает; в ужасе бездействия разум изощряется искушать себя сам; и это способ искушать Бога.

Господи, мне нужно скрыть это от других; но есть мгновения, часы, когда все в мире кажется беспорядочным или потерянным; когда вся гармония, сочиненная моим духом, расстраивается; когда сама идея поиска высшего порядка мне наскучивает; когда созерцание убожества беспокоит меня; когда поднимаются к сердцу мои старые молитвы, и благочестивая печаль уходит, когда пассивная отрешенная добропорядочность смиренного опять кажется мне самой прекрасной.

Господи, дай мне силы не выказывать другим никаких мыслей, кроме светлых, великолепных и зрелых.

В некоторые моменты я говорю себе: я не стану об этом болтать. Об этом болтать нельзя. Господи, научи меня!

Но это вопль предварительной морали.

Религиозные сомнения: посредственность. Рассказы о чужих сомнениях всегда наскучивают и мешают мне. Эти сомнения происходят из робости мысли и ощущения, что возможно потерять Бога из виду, как только перестанешь смотреть в сторону Мекки.

Поощрять антагонизм двух частей своей природы - значит становиться врагом природы, это может потворствовать гордыне и служить поэзии; но это неразумно. Ясный смысл Бога - вызвать желание двигаться в направлении порядка вещей, в направлении к себе самому. Это намного труднее, чем сопротивляться ему и вымаливать себе больше мудрости; это предполагает хорошие умственные способности, которым трудности охотно уступают. Итак, служить Богу без разума (если он есть) - это служить только частично.

Законы и морали чрезвычайно поучительны, но, сами по себе, временны. Всякое образование, разумеется, ведет к власти над ними. Всякое образование ведет к отрицанию себя самого. Законы и морали предназначены для периода детства, образование есть эмансипация. Город, Государство превосходно выживет без законов, по нормам, заложенным в духе его ареопага. Мудрый человек живет вне морали, руководствуясь мудростью. Мы должны попробовать достичь верховной аморальности.

Некоторые смешивают идеи и истины (см. Лейбниц, "Новые опыты"). Истины всегда хороши; идеи зачастую опасны. Говорят, что идея есть искушение истиной. Нехорошо искушать других; Бог посылает каждому искушения в зависимости от его силы; болезненно и глупо показывать, что не можешь их преодолеть. Вот почему неумелое образование опасно; почему не нужно кричать слишком громко о своих идеях, в боязни, что слабый вас не услышит.

Истина может быть сказана всем; идея - пропорционально силам каждого.

В каждом мнении укрывается возможность влияния.

Бог вознаграждающий, беспристрастный наблюдатель... это хорошо, когда душа еще в молодости поняла, что нельзя потерять Бога из вида, в какую сторону ни повернись.

Возможность беды: душа, которая считает себя мало любимой.

("Смерть мадемуазель Клер"⁴⁷.)

Знать Бога - это искать. "Ты не станешь меня искать, - говорит Христос у Паскаля, - если ты уже не нашел меня."⁴⁸ Замечено, что необходимо всегда и повсюду чувствовать его любящее присутствие. Я не желаю больше познавать Бога иначе, чем изучением всего, что можно. То, что другие зовут "признательностью", я именую восхищением. И это восхищение, которое я хочу сделать еще светлее, привило мне любовь к долгу. Законы природы есть законы Бога: счастлив тот, кто может их понять и следовать им; как же быть с десятью заповедями? Скрижали Завета вечны; они в нас. Моисей разбивает скрижали, а они продолжают существовать. Человек, который подчиняется им по доброй воле, мудр; природа подчинит им дураков. Все, что вы делаете из чувства долга, со лбами, сморщенными от страха, я хочу делать из любви, улыбаясь от любви, улыбаясь. И я люблю Бога, поскольку он во мне самом; я восхищаюсь им, поскольку он красив; ибо Бог повсюду, и все красиво, для того, кто в состоянии понять.

Я вам говорю все это, что послужит, мне кажется, извинением тому, что я обхожусь без скамеечки для молитвы. Но души красивые и сильные не нуждаются во всех этих словах. Их влюбленность есть радостная экзальтация, настолько естественная, что она даже не приводит к имени Бога на их устах. Они однако невысокомерны; они покорны; они благочестивы, если вы зовете благочестием чувство принятой зависимости, повиновение наиболее духовным законам.

Моя душа: поле маневров.

Попытка благочестий и пороков. Быть Линкеем.

История прошлого есть история всех истин, выработанных человеком.

Взять на себя как можно больше гуманности. Вот хорошая формула.

1895

Три четверти жизни уходят на подготовку благополучия; но не следует думать, что благодаря этому последняя четверть пройдет в наслаждениях. Появляется слишком сильная привычка к подготовке, и когда заканчиваешь свои приготовления, берешься за чужие; так что блаженство отодвигается по ту сторону смерти. Вот почему необходимо верить в вечную жизнь. Великая мудрость состоит в том, чтобы понять, что настоящее благополучие обходится без подготовки; или, по меньшей мере, она должна быть тайной.

Человек чрезвычайно искусен в том, чтобы помешать себе быть счастливым; мне кажется, что чем хуже он переносит несчастья, тем лучше умеет к ним приспосабливаться. (Повторю, я говорю только о других, уже обнаружив очень простой способ быть счастливым, чтобы мое благополучие никоим образом не зависело от внешних обстоятельств.)

Люди несчастны из-за отсутствия веры или эгоизма. Но как заставить их это понять? Что душа может быть одновременно религиозной и несчастной - это экстраординарное измышление. Люди не склонны понимать, меж тем, что христианство часто ведет к этому; и в нем наиболее благородна та форма, которая рассматривает главным образом сочувствие страстям Христовым. (Евангелие от Иоанна не приводит к этому.)

Очень немногие души понимают, что можно спастись от эгоизма любовью не той, что от людей (чистой любовью к Богу).

Грех особенно опасен ужасом или любовью, которые он оставляет в нас.

Наши поступки привязываются к нам, как пламя к фосфору. Они составляют наше великолепие, это так; но как результат нашего истощения.

Возможно ли понять это? Всякое ощущение - от бесконечного присутствия.

Подавить в себе идею воздаяния по заслугам. Это большое препятствие на пути духа.

Я читаю, чтобы отвлечься немного от текущих занятий, эссе Рода⁴⁹ о Гете. Ничто так не успокаивает меня, как созерцание этой великой фигуры. (Впрочем, статья Рода плоха.)

В патриотизме, мнится мне, нет ничего хорошего, кроме честолюбия соперничества, которое он дает некоторым душам, без того слишком сонным.

Упразднить идею больших или меньших заслуг. Восхищение окружающими от этого уменьшится, но и собой тоже, и это хорошо. И от этого возрастет восхищение Богом, то есть красотой самого действия, без оглядки на его трудность; как восхищаются произведением искусства. Кроме того, наиболее красивое действие вызывает зависть; больше, чем поздравлять с ним, как я понимаю, к нему ревнуют.

Случается делать по обязанности то, что другие делают из любви. Любовь к Богу всегда должна доминировать над любовью к людям.

Наибольшее благородство жизни достигается не любовью к другим, но любовью к долгу.

перевод Э. Войцеховской

1 Впоследствии я сжег практически полностью этот первый дневник (1902). (Прим. автора.)

1 Пьер Луис (Pierre Louis или Louys, 1870-1925), писатель, друг А. Жида

2 В госпитале Бруссе

3 Аndre Walckenaer, друг юности А. Жида

4 Leon Blum (1872-1950), политик, в молодости подвизавшийся на литературном поприще

5 Edmond Fazy, поэт

6 Катулл Мендес (Catulle Mendes, 1841-1909), поэт-парнасец

7 Марсель Друен (Marcel Drouin, писал под псевдонимом Мишель Арно)

8 "Allain", повесть, начатая в 1887 г. и переросшая впоследствии в "Cahiers d'Andre Walter"

9 Causses, система известковых плато в Центральном Массиве

10 Dauphine, историческое название нескольких приальпийских областей

11 "Lе Traite du Narcisse (theorie du symbole)", 1891

12 По-видимому, речь идет о кузенах А. Жида

13 Фло (Flaux), маленький городок возле Юзеса (Uzes), под Авиньоном

14 Вид ткани

15 Ferdinand Brunetiere (1849-1906), французский литературный критик

16 Hippolyte Taine (1828-1893), французский философ и литературовед

17 Etienne Bonnot, Abbe de Condillac (1714-1780), философ-просветитель

18 Имеется в виду Марсель Друен

19 Chaville, предместье Парижа

20 Вероятно, Мадлен Рондо, кузина, впоследствии жена А. Жида. В ранней его прозе выведена под именем Эмманюэль.

21 Ecole normale superieure, наиболее престижное во Франции учебное заведение

22 Govaert (Govert) Flinck (1615-1660), голландский живописец

23 " Ueber das Fundament der Moral ". Видимо, речь идет об издании: Schopenhauer, Arthur, Le Fondement de la morale, Traduit de l'allemand par A. Burdeau, ed. Felix Alcan, Paris, 1891

24 Honfleur, живописный город-порт в Нормандии

25 "Le Traite du Narcisse" (1891)

26 Откровение св. Иоанна Богослова, 3:11

27 Знакомство с О. Уайльдом состоялось в ноябре 1891 года.

28 Paul Bourget (1852-1935), поэт, романист, критик

29 Видимо, имеется в виду "Прометей прикованный" Эсхила. Роман А. Жида "Плохо прикованный Прометей" вышел в 1899 г.

30 "La Faustin" (1886), роман Эдмона де Гонкура

31 Theodore de Banville (1823-1891)

32 Видимо, имеется в виду "Адольф" Бенжамена Констана (1767-1830)

33 Игра слов: "un corps" по-французски значит и "тело", и "военный корпус".

34 Yport, курортный городок в Нормандии

35 Eugene Fromentin (1820-1876), художник и писатель

36 Роман Новалиса

37 Повесть Адальберта фон Шамиссо

38 В оригинале - Menines.

39 "Так сотворен человеческий род, что свойственно ему разрабатывать все возможности, данные рассудком." (Dantis Alagherii Monarchia Liber Primus, IV)

40 Joseph Joubert (1754-1824), французский философ

41 Откровение св. Иоанна Богослова, 2:25

42 Мар. 8,35

43 Eugene Rouart, друг А. Жида. Опубликована обширная переписка.

44 Johann Paul Friedrich Richter (1763-1825), писал под псевдонимом Жан Поль

45 "Paludes", опубликованы в 1895

46 Ludwig Tieck (1773 - 1853), немецкий писатель-романтик

47 Впоследствии "Тесные врата"

48 Blaise Pascal, Pensees, le Mystere de Jesus

49 Edouard Rod (1857-1910), франко-швейцарский писатель