Рональд Фирбенк
О ПРИЧУДАХ КАРДИНАЛА ПИРЕЛЛИ

I

Примятый толпой, неповоротливый в ризе из расшитого золотом шелка, он озирался по сторонам. Общество многолюдно стягивалось в храм. Готовилось крещение - не ребенка.

Ему редко приходилось наблюдать пред купелью столь много блистательных особ. Будь крещен наследник ДанЭденов (а не эта тварь Божия), и тогда обряд не привлек бы в храм более примечательного собрания.

Монсиньор Силекс переместил палец от лба к подбородку и от уха к уху. Новые выходки герцогини ДанЭден определенно будут стоить Кардиналу митры.

И в плеске источников сердце мое упокой, - просил Небеса юный мальчишеский голос с клироса.

"Митры!" - воскликнул монсиньор Силекс, щурясь на незапамятную купель из черного макельского мрамора, что издревле побуждала к крику бесчисленных бледных младенцев.

В ней крестили святых, и королей, и царственных инфант, и сладчайших поэтов, от чьих высоких имен трепетало сердце.

Монсиньор Силекс перекрестил грудь. Он должен взять себя в руки, чтобы все обозреть. Составить подробное донесение. Понтифик в далекой Италии будет полагаться на его точность.

На троне, под величественным балдахином или, иначе, Великой Ксаймакой, восседал его Высокопреосвященство, испытуемый взорами дюжины грандесс. Среди них - Альтамиссалы, Вийярасы (одобрительные взгляды грандов едва не затмевали кокетство их супруг) и Катерина, графиня де Константин, - притча во языцех всего королевства, красавица, похожая на дикое чадо Астарты в своей маленькой, мятой, круглой как чепец шляпке тореадор с подвесными шелковыми шарами. Рядом с Катериной дородная, печальная и чрезвычайно влиятельная дама заботливо нянчила предмет всеобщего живейшего интереса.

Игриво склонив голову, пряча изящные руки за темными кружевами, герцогиня крепко удерживала в складках платья добермана семи дней от роду.

"Кто мамочкин песик?" - проворковала она, когда властное создание прошлось языком по ослепительной неопределенности ее подбородка.

Длинное живое лицо монсиньора Силекса помрачнело.

Что если щенок, - вкралось тревожное сомнение, - все-таки отпрыск ее светлости? - Хвала Небесам, он был примерно неискушен в промыслах натуры, но на одном старом аналое довелось ему читать о юной даме, которая произвела на свет дрозда через носовую протоку. Во время оно это вызвало шумный скандал, будьте благонадежны: в итоге Святая инквизиция приговорила нечестивицу и блудницу к эшафоту.

- Так бы с ними управляться, - пробубнил Силекс и окинул собрание недобрым взглядом. Присутствие мадам Сан Симур его удивило; она обыкновенно такая отрешенная, такая набожная! И мадам ла Уренк тоже здесь, распущенно гукает четырехлапому папаше: "Нет, моя капризная радость, нет, не сейчас!... Уже скоро, вот косточка".

От этих слов пасть предвкушающего родителя наполнилась теплой слюной.

Пес со взведенным хвостом и оголенными статями (от чего жеманно конфузилась инфанта Эвлалия-Ирена) припадал к земле и с тоской взирал на рыльце своего сына.

Ах, счастливая горячка первого отцовства! Восхитительная гордыня! Чьей кладкой скрепляет она от века тех, кто сумел здесь, на земле, учредить насущные узы семейного права? Даже скромный ризничий, навытяжку у купели, ощущал в своих членах превосходство над одним неплодным вельможей из королевского дома, который на днях подвергался лечению ослиным молоком в ближних горах, - все втуне!

Но вот, поддерживаемый приором Картухи, Кардинал поднялся, чтобы преподать таинство Крещения.

Необычайно элегантный, многое сохранивший от былого внешнего совершенства, Кардинал был обожаем и преследуем дамами не меньше иного матадора.

Очистив крещальной водой, сим нарекаю тебя Хрусть! - обратился он к пленной ноше герцогини.

Хвост приторочен к лапкам хозяйскими подштанниками, уши торчком, язык вислый...

- Кто мамочкин пупсик!
- Ох, поберегитесь, дражайшая, он слижет ваши румяна.
- Что?
- Боюсь, щенок испортил ваши розы, - хихикнула графиня де Константин.

Хватка герцогини ослабла. Оказаться на виду у света в такой неавантажной позиции!

- Обе? - смятенно спросила она, забыв о бунтаре, и тот спрыгнул с хозяйской груди с резким спортивным лаем.

Какой восторг, какая свобода!

- Misericordia! - вскрикнул потрясенный монсиньор Силекс. Звериная лапа бездумно попирала памятную доску в честь вдовой герцогини Хароны - дамы, раздавшей беднякам три миллиона песо!

Ave Maria purissima! Какими вызывающими всхрапами, какой обстоятельной мистерией обернулась многотрудная встреча отца и сына; ужели некому воспрепятствовать их кровосмесительным шалостям?

Возбужденный монсиньор Силекс искал крепости духа в верхних витражах, что сияли в янтарном свете храма, как лучезарные требники.

Сегодня был канун Святой Евфрасии Египетской¹, хрупкой единички во главе процессии из Одиннадцати тысяч дев: но кто она? незрелая, неопытная, неспособная внять молитве школьница средь святых, лишенная силы и природной проницательности бесподобной Терезы.

Да, Божественного вмешательства между отцом и сыном не ожидалось, а Евфрасия (Египетянка) подводила и прежде...

Монсиньор Силекс слегка содрогнулся, когда с подкупольного возвышения мальчик-певчий пустил вниз маленький белый плевок.

Милое дитя, как будто этим разлучишь резвящихся бестий!

"Пусть события развиваются естественным образом", - заключил он и принялся следить за экзотическими утехами восстановленной семьи.

Те неслись по лазуритовой глади пола вон, на простор, и всхрапывали сдавленно, как одержимые.

"Он порвет мужнины кальсоны!" - сетовала герцогиня.

"Ноги герцога. О, бедная Децима", - инфанта тихо опустилась на колени. "Укрепи... дай ему ослиного..." - задвигались монаршие губы. "Как герцогиня мужественна", - прошептала инфанта, изящно подымаясь.

Но герцогиня ДанЭден уже удалялась восстановить нарушенные румяна, и из непроглядности ближней исповедальни приказывала щенку:

" Ко мне, Хрусть!"

Эхо взметнулось к мавро-испанским стропилам.

" Хрусть, Хрусть, Хрусть, Хрусть...".

II

С калле де ла Пасьон, из-под выложенного голубой плиткой балкона в стене сада, доносился мягкий раздумчивый звук сегедильи. Стояли сумерки, назначенные для обольщения, непреклонности и согласия. На многих эти лунные ночи навевали печаль.

Кардинал мерял шагами монастырскую дорожку, обремененную ароматом истомленных от зноя цветов. Он не мог не приметить в воздухе колыхания блазнящих струй. Созвучные колокола Encarnacion и Непорочного зачатия взялись было вызванивать Angelus², но сбились на такой полусвадебный тон, что рождал у юных аристократических пансионерок смутные желания, а у кого и внезапные слезы.

"По родителям и дочери - истинно монастырское воспитание", - вздохнул Кардинал.

В Непорочном зачатии, иронично прозванном Королевой "школой для шлюшек", юная инфанта Мария-Паз, должно быть, тоскует сейчас по Маме и по двору, и по лиловому месиву корриды; в столь же вольготном плену верно горячатся проказливые niсas сластолюбивой герцогини Сарменто - девочки, чья эллинская этика не раз доводила до приступов добрую Аббатессу.

"Нравственность. Уравновешенность! Ибо вне умеренности и баланса..." - Кардинал остановился.

Но рдяные камелии и сладкий ночной жасмин не дали пищи его мысли; молчала в неверном свете и фигурка садового Эроса, белизной проступая в потемках.

"Ибо не будь равновесия..." - отсутствующе проговорил Кардинал, любуясь ускользающими оттенками закатного света на полных ляжках Купидона.

О них однажды размозжила палочки веера его пассия, бушуя.

"Ах, когда бы все союзы разбивались так легко!" - молитвенно прорек его Высокопреосвященство, и продолжил легкую прогулку в размышлении о том, каким отталкивающим бывает постоянство. Ох уж эти обволакивающие женщины вроде Луны Зайнц; что избавит от их плаксивых и бестактных притязаний? "Мой" Спаситель, "мой" любовник, "мой" зонт - и даже "моя" добродетель...

"Бедная милашка".

Кардинал улыбнулся.

Ему вовсе не претила привилегия изредка видеть ее: "Отчего не нанести ей короткий визит в такую ночь?" Дон Альваро Наркисо Хернандо Пирелли, кардинал-архиепископ Клеменцы, улыбнулся опять.

Там в сумраке, среди высоких зарослей лавра и цветущего мирта... Ведь в конце концов, нельзя отрицать, что она оснащена всем необходимым, благослови ее Господи; "всем, чем полагается, бедная душа!" - подумал он и обернулся на странный звук вроде конского ржания.

- Монсиньор...

С серебрянной накидкой и биреттой³ в руках достопочтенная управляющая мадам Поко выступила из лиственного заточения, где неприметно соглядатайствовала. В голубом свете луны ее лицо походило на череп с бакенбардами.

- Ах, дон Альваро! Подите сюда.
- Чума! - не без резкости ответил его Высокопреосвященство.
- Ах, дон, дон... - и в грациозном движении, как треножащий быка торреро, она обернула шею прелата искристой материей.
- В такие ночи далеко ли до лихорадки, дон Альваро; этот воздух - сама пагуба.
- Пагуба?
- А в иных городских кварталах прямо не воздух, а ведовской промысел.
- Что еще?
- В Encarnacion одни недомогания. У сестры Энграсии ветрянка, у матери Кларидад - зуд; а еще я слышала, в Коллеже благородных девиц дочь Хосе Иескаса из пустого каприза подожгла свою фамильную корону.
- Подожгла что?
- А как объяснить постоянную стрельбу в Кортесе, дон Альваро, сердце мое? Ах, sangre mio, в какие времена мы живем!

Задумчиво ступая бок о бок, они шли под лунным сиянием. Наступал час, когда просыпающиеся светляки перелетают с цветка на цветок подобно атомам розового пламени.

- Времена исключительные, определенно, - ответил Кардинал и замер, чтобы полюбоваться прозрачной, белой красотой воды, сочащейся из бурливого фонтана.

"И в плеске источников сердце мое упокой - трам-пам-пам", - вывел он.

- Я надеюсь, мадам, все певчие здоровы?
- Ах, нет, дон Альваро!
- ?!
- Нет, мой господин, - пролепетала мадам Поко, принимая тысячи золотых поз.
- Как, отчего?
- Немногие теперь увлекаются чехардой или bossage, а когда мальчик не имеет желания играть в чехарду или bossage...
- Именно, - кивнул его Высокопреосвященство.
- Я слышала, эти львята давно уже не разыгрывали туристов! Хотя только сегодня вечером Рамон Рагатта явился со рвотой после того, как показывал чужеземцам движения приалтарных танцев; это отучит его богохульствовать. А псаломщики, дон Альваро... не меньше половины прикованы к койкам в покоях фисташковых братьев!
- Завтра, если все будет благополучно, я принесу им дынь.
- Ах, дон, дон!
- И, возможно, огурец, - добавил Кардинал и прощально повернулся спиной к собеседнице.

Звуки сегидильи окрепли, соловьи с лягушками подняли гам в отдаленных тайниках сада.

Просто поразительно, как тяжело ему переносить заточение. Но оставить Дворец ради Плазы - значит опуститься до побега.

Вооружившись семейной гордостью Пирелли, изобретательно и сокровенно он уговаривал свое сердце: лукавство есть унижение, но унижение есть Добродетель, - а ему, Кардиналу, нежной фиалке на венце Божьей Матери, добродетель пристала весьма... Этот проблеск мимолетного озарения неопровержимо утвердил его в решении. Ведь и прежде многие уколы в беседе, многие проницательные выпады, проповеданные им ex cathedra среди глухих всхлипов обоих полов, возбуждались в нем порывом, который враги, вероятно, нарекли бы "шалостью". Так прочь угрызения! На улице, в светском платье, какими пустыми кажутся они.

Любезная улица. Восхитительные Авенидас. Подстегивающее возбуждение толпы: воистину это радостно - привольно сливаться с многолюдьем!

В наряде заезжего кабальеро или в платье матроны (не чураясь воинственной бравады юбок), он умел сочетать философию с упоением.

Прогулка на Тринидадах развлекала безотказно, особенно когда плясала коричневая Беттита из Ортиза! Olй, - качнул он накидку. "Аргентина" с Бланкой Санчес была неменьшим увеселением. Ее дразнящая песенка "Мадрид лежит на Манзанарес⁴", с бесконечно растянутым "-арес", разумеется, не обошла его Резиденцию стороной.

Требовательно перебирая в памяти многочисленных актрис своей паствы, он слегка отклонился от тропинки, обставленной кадками с бергамотом.

А какой это восторг - услаждать себя стаканом старого золотого шерри, сидя на насесте в баре!

"Ах,Господи", - обратился он к танцующему небесному свету.

Мурлыкая и часто останавливаясь, он экстатическими шажками правил путь к балкону в садовой стене.

Пусть это и постыдно, но ему следует помнить, что опасно выходить из Резиденции в слишком уж залихватском виде. Остерегайся внимания. Однажды суетность чуть не оказалась роковой: "Я помню вечер, когда на мне были браслеты; мужчины обращались ко мне - "моя королева"".

С мимолетной улыбкой он припомнил настойчивого офицера, которому хватило бесстыдства изводить разряженного прелата. "Гнался за мной по всей Авеню Изадора!" Это было уроком. "Лучше одеться посерее", - думал он, поворачивая ключ в двери садовой башни.

Со времени Реформы в женских монастырях башни хранили уединение многих сонных патио.

"Я вижу, у инфанты начались Вторники!", - невозмутимо отметил он, охватывая взглядом панораму.

Вид был восхитителен.

Город покоился как огромная гитара, оцепленный эфирной снежной Сьеррой.

"Ах, легкомысленная глупышка", - пробурчал Кардинал, когда его взгляд упал на оставленный Луной зонтик из сапфирового шифона: "мой зонтик!" - он повернул хрустальную дверную ручку.

"Все-то она забывает, благослови ее Господи", - вздохнул он, переводя взор на переросшие башню цветущие купы магнолий, к которым храм Святой Девы примешал свою лазурь. Взвешенные в чудотворстве лунного света, изящные купола Святой Девы стояли в зените.

"Мадрид на Манзана-а-арес", - пропел он.

Но, конечно, его Клеменца - в белой Андалусии.

III

После табачной фабрики и вокзала, оживленнейшим местом в городе была ризница кафедрального храма. В промежутках между службами ее брал осадой люд; нередко доходило и до потасовок. Аристократы и попрошайки, родители псаломщиков, - у всех было дело в этой длинной комнате с высоким потолком. Здесь секретарь капитула, коренастый маленький мужчина, трезвый ценитель женщин и быков, консультировал паству gratis⁵ - преимущественно, пока дневной зной не достигал пика. Расположившись под хмурым этюдом с изображением Магдалины, поджидающей Спасителя (эту томную работу приписывали Вальдесу Леалу⁶), секретарь с тактичной любезностью отвечал всем, кто справлялся о свободных часах или числах для торжеств и случайных празднеств. Индульгенции, новенны⁷, сроки для треб - вам с цветами и музыкой? Желаете простую службу? плата разная. Крещальные ходатайства: настоятельно рекомендовалось подавать их заранее. Иные матери заказывали крещение впрок, еще не родив, - ох уж эти маленькие Хуаны и Хуаниты, ангелические младенцы! А приготовления к панихидам для усопших? "Предоставьте их мне!". Эти и прочие занятия поступали в ведение секретаря.

Впрочем, его конторка было лишь частицей огромной комнаты с закрытыми ставнями. Истинные aficianados⁸ обрядов, как правило, предпочитали собираться "в ожидании отца" у старых языческих саркофагов, за дверью ризницы.

Стояло утро праздника святого Антолина Пантикосийского, утро такое сладостное, голубое и лучистое, что очередь скопилась изрядная.
- Чудну, сколько времени занимает у мужчины облачиться, - произнесла сквозь веер прачка Базилики донья Консоласьон.
- Но вы-то поднялись, как только доставили ризы? - ответил ей Томаз, церковный сторож.
- Да, к стихарям у меня особый подход!
- Темперамент себя окажет, донья Консоласьон; его не спрячешь.
Прачка просияла.
- У меня - французский.
- Какому темпераменту ни быть, на все воля Божия.
- Французский, - пролепетала она и оглядела серебрянные кольца на своих медово-смуглых руках. Весь облик доньи, особенно темно-матовые локоны за ушами, был апофеозом торжествующей плоти.

Процессия монсиньоров из ризницы прервала разговоры. Тишину смущало лишь бормотание колокольчиков на мулах по ту сторону улицы.

Тинга-линг, тинга-линг: лесной звук колокольцев, памятный зерном и урожаем, приблизился и удалился.

Донья Консоласьон захлопнула веер.

Со своей просьбой она подождет до Богородичной мессы.

Вся семья сгрудилась вокруг отправившего службу священника; юноша выглядел по-детски счастливым в первой своей вышитой ризе и не раз склонял добродушную главу, чтобы маленькие братья и сестры полюбовались его тонзурой.
- Она как маленькая-премаленькая звездочка.
- Да нет, как perra gorda⁹.
- Нет, звездочка, - пищали они, пока несгибаемая бабушка, то плача, то смеясь, рвалась оттиснуть поцелуем древний "христианский" символ. - Если доживет, то станет Папой! - всхлипывала она восторженно.
- Ну уж нет. Куда ему, здоровому быку, - бросила мать Гарсия из Товарищества Иисусова в сторону доньи Консоласьон с медоточивым смешком.

Она только что заявилась с Рынка, с букетом подсолнухов и корзиной яиц.
- Кто знает, милочка? - донья Консоласьон вернулась к разговору и вперила взор в эпитафию, венчавшую склеп под ее ногами. - "Он был еще мальчиком, и она ослепила его". Ого! Ого-го... Да, что я говорю...
- Фо! Хотела бы я его видеть в папской тиаре.
- Все дело случая. Я хорошо помню его Высокопреосвященство, когда он начинал заштатным викарием, - заявила донья Консоласьон и обернулась, чтобы восхититься драгоценными инкрустациями в ушах директрисы Коллежа благородных девиц.
- Фа, - сплюнула мать Гарсия.
- Все дело случая.
- Случай случаю рознь, - вставил сторож. Однажды он - по несчастливой оплошности - заточил в храмовых подвалах некую даму и лишь много дней спустя обрел ее кости и дневник. Дневник, запечатлевший самые деликатные фазы одиночества и уединения, ее "Женское Приношение в Науку", увидел свет; а нерадивость лишила сторожа-старика надежд на повышение.
- У одних карьеры не такие гладкие, как у других, - воскликнула мать Гарсия, завидев округлый силуэт монсиньора Силекса, который стремительно покидал книгохранилище.

Известно было, что Силекс не прочь отведать горячительного даже в ярком свете утра.

"У него дурной глаз, дорогая моя, дурной глаз", - прожурчала донья Консоласьон и отвела взгляд. Над ней висел мрачный Рибейра в раме с искусной и почерневшей позолотой.

- Ах, что вы, я этого не боюсь, - ответила товарка Иисуса, пропуская в комнату смуглую дородную красотку в косынке и шали.
- Кто-нибудь видел Хосито, моего маленького Хосе?

Мать Гарсия взмахнула букетом в сторону соседнего входа, где в холодной степенности возвышался длинный крест сиреневатого мрамора.

- Думаю, он там.
- В храме?
- Как славно вы выглядите, милочка, а какая пестрая шаль!
- Чистый шелк.
- Не сомневаюсь!

Однако, редкая женщина устоит перед обаянием Богородичной мессы, и через мгновение во всей ризнице не осталось ни души.

Секретарь за конторкой огляделся вокруг: без las mujares¹⁰ атмосфера несколько тяжелела; и все же в этот Великий праздник добрая россыпь мальчиков, юных служителей, которых он величал иногда "меньшъми усладами", разряжала строгость рабочего места.

Лучи солнца проникали через геральдические витражи, забранные от жары соломенными циновками, и татуировали пикантными веснушками изнеженные лица певчих.

Просьба взглянуть на прославленные монастырские Оранжереи прервала полуденные грезы секретаря.

Словно роскошные лебеди на туманной лужайке, горстка певчих ждала своей очереди: малые мессы, скупость, да экономия - как мальчики презирали их и как потешались они над скаредами, которые норовили задуть свечи поскорее.

- Почему Церковь берет за короткий Magnificat¹¹ дороже, чем за долгую Miserere? - спросил обладатель ранних усиков и вздернутого, хотя и выразительного, носа.
- Потому что счастье делает людей щедрыми, дурачок, и они чаще расточительствуют и кутят, а вот несчастье порождает расчетливость. Они жадничают потратиться на свечной огрызок, даже если он и часу не горит.
- А страдать хору.
- Одна нажива... в этом капитуле... - пронесся разнобой голосов.
- Тишина! - худой, изжелта-бледный парень поднял протестующую руку. Это был Феликс Ганай, балованный и превознесенный священноначалием юнец, главный певчий и танцор в кафедральном храме Клеменцы. - Разве эти дети не ужасны? - обратился он к мальчику с лощеной маленькой головкой. Водя пальцем по нотам, Феликс обыкновенно вел сольную партию в мессе Палестрины и вид имел слегка ошалелый, как котенок, которого посещают видения.

"После мессы на мне сухой нитки нет", - пробормотал он и бросил взгляд на секретаря, потерянно гримасничающего перед образом Магдалины.

Живой спор (набирающий все большую пронзительность) разделил псаломщиков и певчих.

"Тини и Тиби, довольно!" - вмешался полногласный Кристобаль, пятнадцатилетний юноша с мягкими персиковыми щеками, всегда готовыми к улыбке и насмешке. Он был одним из шести избранных мальчиков-танцоров и имел славу соглашателя.

"Тишина!" - вновь приказал Феликс. Он чутко оборонял свои права, и вмешательство коллеги ему заметно досадило. Кристобаль того и гляди умыкнет его место при алтаре! В самом деле, не скандал ли, как этот выскочка тщится привлечь к себе внимание, стоит ему оказаться на виду: то излишней волнистостью чресел, а то крепкими египетскими ароматами и маслами, которые будоражат пурпурную Литургию часов. Сам он, Феликс, был верен Королевской Флориде или даже простому eau-de-Cologne, и медленным мозарабским¹² движениям, которые единственно приличествуют Церкви.

"Не суйся в чужие дела, Кристобаль!" - бросил Феликс и обернулся к крупному серьезному меланхолическому юнцу, который расхваливал портсигар, подаренный за пение на свадьбе. Песня называлась "Пусть эдельвейс мне скажет".

- Кто скажет? - пискнул дружелюбный паренек, обладатель ласковых влажных глаз и язычка клюквенного цвета - такого яркого. Приятель всем сластям и лакомствам, он почитал день святого Антолина особо - все больше за сладкие бисквиты из сахара и яичного белка.

"И ты тоже, Цыпленок. Займись-ка своим делом", - прикрикнул Феликс. Он не без испуга разглядел в комнате большую вкрадчивую даму, которая надвигалась на стол секретаря медленной, но решительной поступью.

Амалия Бермудез, модная актриса и управляющая Teatro Victoria Eugenia, держала в страхе весь капитул Клеменцы. Каждое утро с упорством Судьбы она брала на абордаж столбенеющего секретаря с просьбой, чтобы Церковь сделала из ее голубой чау-чау "маленькую христианку". Покуда обряд не совершен, бедной собачке недоставало шика. Быть шикарной и находиться на переднем крае моды: помимо Театра, в этом была вся жизнь Амалии. Потому, после необычного крещения у ДанЭденов, увертливые отказы капитула ее невероятно расстраивали.

- Если уж доберман, почему не чау-чау? - домогалась она. - Что такого в моей маленькой Виски? Чертенок, да и только. Поверьте, отче, ей это так необходимо; она, кажется, повздорила с моим старым псом Победителем! ... А вы ее не хотите принять? О, это бессердечно. Мужчины так жестоки...
- Вот она! Амалия... Бермудез, - разошелся шепоток и прервал историю, только что начатую проказливым Рамоном, о черном Епископе земли Бечуана.

Во внезапной тишине один лишь Тини продолжал верещать дискантом: "... и испугал меня не меньше нашего падре: помнишь, падре бросился на меня в темноте прямо как лев и ну целовать". Его реплика утонула во встречном взрыве кашля.

Но этим утром чистый легкий смех комедиантки звенел радостью. "Нет, нет, hombre", - пропела она, лукаво потрепав секретаря по щеке веером, - "не надо, не смотрите на меня так, не пугайте же меня! Я всего лишь хочу заказать особую хоральную мессу, чтобы Церковь переменила свое решение".

И когда полуденная пушка ударила с белой крепости на далекой реке, Амалия все еще раздумывала над музыкальной программой из Россини и Чимарозы и над цветом облачений, которые предстоит надеть священникам.

IV

В сезон, когда олеандры исполнены совершенства, когда царят отборным цветом, Понтифик новаторски устанавливал телеграфный аппарат в длинной лоджии Апостольского дворца, которая от успения Иннокентия XVI прозябала без пользы. Привычный к свежему воздуху, Папа Терций II не отказывался от неаполитанских обыкновений и предпочитал голубое небо золотым потолкам - пристрастие, осуждаемое многими. Служа компромиссом между парадными приемными и скромными покоями его Святейшества, эти лоджии, все в лучистых фресках Луки Синьорелли¹³, нередко служили ареной для частных Аудиенций, которыми Папа жаловал после обременительной рутины дневных приемов.

Однажды вечером, после наполненного и утомительного дня, одинокий Понтифик задумчиво прогуливался. В отрешении от мирских радостей ему все же умилительно было временами улавливать отдаленный звук Рима: складный грохот вагонов и экипажей, и переплеск больших фонтанов-близнецов у дворца Святого Дамаскина.

Ровный взгляд и складка поджатых губ выдавали мрачное сосредоточение его Святейшества. Папа Терций II мерял шагами лоджию: изредка он поднимал руку - изящной лепки, хотя и волосатую - и этим жестом благословения словно освобождал себя от неугодных мыслей. Назначение двух кардинальских вакансий, аннуляция брака бывшей наследной великой герцогини, и "скандалы Клеменцы" в равной мере притязали на его внимание и возмущали его безмятежность.

У Папы была голова пожилой камеристки, а выражение лица скрывалось за слоями деликатной осторожности.

"Отчего все они не могут вести себя прилично?" - воскликнул он жалобно, завидев, как Лукреция, его светлая белка, скользит навстречу.

Лукреция была подарком архиепископа Трапезундского; тот нашел белку в окрестностях Цельского холма.

"Проныра, вот проныра", - воскликнул папа Терций, когда зверек ускользнул из-под его рук. Невероятно, с какой живостью она перепрыгивала со статуи на статую; наблюдение за ее полетами и скольжениями развлекало бы наместника Христа еще больше, не внушай игра глубоких нравственных метафор, применимых к Церкви. "Осторожно, осторожно", - наказывал Папа; однажды в своей возне белка стянула фиговый лист с Моисея.

"Да, отчего все они не могут вести себя прилично?" - промурлыкал он и вперился в далекую бледную синеву.

Он застыл на короткий миг в оцепенении, будто в молитве, не замечая перешептывания двоих дворецких.

Сегодня при исполнении находились барон Ошац, мужчина обворожительных, утонченных манер, и граф Куэнка, человек с навеки испуганным лицом.

Дворецкие установили несколько дагерротипов Понтифика, ожидающих святейшего автографа, там, где Папа не мог их не заметить, и чинно удалились.

Этот день был отмечен бесчисленными (и несколькими небезынтересными) Аудиенциями...

Умножение католической паствы среди англичан было решительно многообещающим и подкрепляло сибилльи предсказания их великой и прозорливой властительницы, покойной королевы Виктории.

"Дражайшая santissima", - Понтифик вздохнул; он испытывал искренний, хотя и прогорклый энтузиазм в отношении этой дамы, которая протяженно вела переписку со Святейшим престолом под именем Графини Заморья.

"Англикане...? Сплошь огне- и солнцепоклонники", - выводила она своей повелительной рукой, "и Ваше Святейшество может поверить нам", - добавляла она, - "что прежде прочих мы разумеем наших возлюбленных Скоттов".

"Я не буду чересчур удивлен, если так и окажется", - заметил Папа. В полузакрытом дверном проеме он уловил проблеск лиловых чулок.

Эти старые дранные рейтузы могли принадлежать только кардиналу Робину.

Заседание Чрезвычайного совета Церкви только что завершилось, и встречаясь с Папой, кардинал еще не успел стереть с лица интриганскую гримасу.

Он походил на каракатицу, и голос имел просительный. С его склонностью к жестикуляции, сколько-то миль пришлось преодолеть его рукам во время проповедей!

Почтительно поприветствовав верховного понтифика, кардинал прямо перешел к делу:

- По вопросу ереси в Испании...
- Она не выходит у меня из головы, - признался его Святейшество.
- С такими пастырями, как Пирелли, "пиреллести" в Церкви не избежать, - заявил кардинал с коротким грозным смешком.
- Он считает, что мы вернулись во времена Ваала и Молоха? - спросил Папа, прикладывая беспокойную руку к темени. Неаполитанец из Неаполя (О, Неапольский залив! Увидеть Везувий, и умереть) - он был увит курчавым волосом, который отрастал на глазах; каждые несколько часов его тонзуре грозило исчезновение.

Кардинал легко сдвинул брови вверх.

- Если мне позволено будет изложить рекомендации тайной Консистории, - сказал он, - вашему Святейшеству следует прибегнуть к прослушиванию.
- С какой целью?
- Один только раз заслышать рычание, лай, визг из купели, и этого будет достаточно, чтобы осудить...
- Per Bacco. Я же приму эти крики за детские!
- Осудить, - настаивал кардинал, - этого Пирелли как maleficus pastor¹⁴. В каковом случае, лишить его сана, и чем поспешнее, тем лучше...

Понтифик вздохнул.

Блистательный кардинал утомлял его не хуже миссии из Солт-Лейк Сити.

"Само собой", - пробурчал папа, обнаружив крысиные следы среди папирусов вдоль долгой дорожки внизу.

"Крысы поднимаются от самого Тибра!" - воскликнул он и ловко повел кардинала к пролету стоптанных ступеней, ведущих ко дворцу Браманте¹⁵.

"Досадно, что здесь нет лифта!" - заметил он (эта реплика была ватиканским клише), и отпустил кардинала с благословением.

"Мучительная беседа", - подумал Святой Отец, обращаясь к закатному небу. Вечер был розов и лучист...

Печально обернувшись, Папа увидел графа Куэнку.

По слухам тот, племянник декана Святейшего коллежа, питал страсть к последним излишествам пред-адамических¹⁶ султанов, которым излишествам и предавался в своем доме над Фраскати.

"Двенадцать благословений двенадцати девственницам - а посланы были лишь одиннадцать", - рассеянно бормотал Папа. Ему целый день было не по себе: он с утра разволновался из-за сущего вздора, и все благодаря женщине, американке, которая заявилась на Аудиенцию в шляпе, отороченой белыми и желтыми лилиями. Папская гвардия сумела ее оттеснить, но визит оставил неприятное впечатление.

"Как это возможно?" - спросил наместник Христа: ему нравилось дразнить дворецких, особенно графа Куэнку.

Граф побледнел.

" - ", - ответил он неслышно, тараща глаза на юркую Лукрецию.

Барон Ошац его оставил; а на что годен один дворецкий без другого?

"Фотографии вашего Святейшества рядом с бюстом Бернини¹⁷", - пролепетал он, дипломатически отступая.

Папа Терций II обратился к своей белке.

"Маленькая проныра", - сказал он, - "когда я в одиночестве, я часто смеюсь".

V

Перед белым фасадом дворца ДанЭденов, что нависал над протяженной, осененной пальмами Пасео де Виолон, замер в ожидании строй колясок и лимузинов; пока прибывшие гости, словно рой сверкающих бабочек, проходили оживленной чередой под портик, с каждой минутой прибывали все новые. После дона Педро Жестокого дворец стал на время резиденцией знаменитой княгини Урсинской, от которой дому передалась часть веселости и обаяния. Но навряд ли soirйes изобильной княгини затмевали приемы не менее изобильной герцогини ДанЭден. Этот вечер (с щедрым эпическим привкусом) был устроен в честь исцеления нескольких гран-дам от приступов Бохеары, новомодной эпидемии, диагносцируемой лекарским сословием как "сверхчувствительность с осложнениями". Отмечалось возвращение в дружелюбный свет нескольких вдовствующих деспотесс, из которых ни одна, случись ей расстаться с жизнью, не была бы оплакана или помянута. В уважительном согласии с интимностью повода, заботливая хозяйка посчитала, что Тертулия (взаимный обмен затертыми или заумными идеями) потребует меньшего от рук и ног, чем бал; в ход пойдут лишь разум и губы... надо разве только, что умело закруглить беседу здесь, подтолкнуть там, сгладить шероховатости, пустить пробные шары; да, этот вечер будет отдан развитию интриг, скандалов, романов - все под жадными взорами считанных девиц, допускаемых изредка к тихим приемам.

Теребя складчатый наплечник под ветренной аркой, матушка-настоятельница Святой Марии и Ангелов испрашивала у Господа Его волю. Должна ли она ждать Глорию и Клайт (а ведь они могут и задержаться), или ей следует вернуться в монастырь и зайти за ними в полночь? "Милые девочки сейчас с матерью", - известила она Создателя и почтительно склонилась перед принцессой Авророй Астурийской, которая прибыла сию минуту с двумя бородатыми пузатыми джентльменами.

В надежде разглядеть какого-нибудь союзника настоятельница порывисто прошла несколько шагов следом за принцессой. Известно, что сам монсиньор кардинал-архиепископ зван на этот вечер, и ведь нередко явление одного церковника открывает врата другому.

Алая зала с разрозненными группками стульев весело заполнялась.

Поскольку общество переменяло состав лишь изредка, большинство гостей уже встречались сегодня: в Цирке, или Arena Amanda, где состоялось выступление в пользу благотворительности, и где нынче представлял неотразимый комик.

"Только подумать, как он - !" - взвизгнула жена Министра общественного образования и разразилась сиплым хохотом.

"Какая мощь, какой гений, какое - !" - молодая жена Инспектора рек и лесов чувствовала себя потерянно. Замужем за одним из красивейших, но и вялейших мужчин, Марвилла де лас Эспинафре своим пылом и экзальтацией держала в трепете свой маленький семейный круг; она часто ревновала к лесам (преимущественно, кустарникам), наблюдать которые ее муж был призван по служебной обязанности. "Не лги мне. Я знаю! Ты был в лесах". А после инспекции ароматических рощ Лограно даже яростная Федра, рвущая подушку зубами, спасовала бы перед Марвиллой. "Отчего, мой дорогой? Оттого, что ты пасся среди мирт!", - такое объяснение ей было угодно дать натянутым супружеским связям.

- Витторио запрещает посещать цирк из-за бактерий, - весомо проговорила жена президента Национального совета по общественной нравственности.
- В самом деле, посреди этой чудовищной Бохеары я вовсе не расстроюсь, когда настанет время отбыть в милый Сантандер¹⁸, - воскликнула дама со щеками цвета шиповника, дымчатыми глазами и морщинистыми веками. Она томно остановила взгляд на Кардинале. - Он прелестен сегодня!
- Слегка потерт. Однако, на мой взгляд, техникой не уступит никакому любовнику, - заявила герцогиня де Сарменто.
- Что? Любовнику? Его Высокопреосвященство... ??
Герцогиня хихикнула.
- Отчего нет? Я думаю, и у Кардинала есть малышка, которая не прочь его разоблачить, - промурлыкала она и обернулась, чтобы полюбоваться на чудесную "Мадонну на мельнице с мулами", приписываемую Мурильо¹⁹.

Прямо под картиной, на диване сидела увенчанная цветами и эгретом маркиза Кунца де Макарнудо.
- Que tal²⁰?
- Моей joie de vivre²¹ пришел конец; поразительно, как я еще держусь! - ответила маркиза, уступая герцогине уголок. Она была знакома с "дражайшей Луизой" с того самого лета, когда солнце расплавило колокола на звоннице и с ними вместе растаяли их женские, шалые, беспутные, нежные сердца. Но это случилось не вчера; нет; ведь маркиза уже была бабушкой.
- Конца, Конца; видно, что ты влюблена.
- Он из Авилы, моя дорогая, - лакей.
- Что!
- Ничего классического - но, ох!
- Свежий блондин? Я его видела.
- А какой...
- Сантьяго, спаси и помилуй!
Маркиза де Макарнудо сложила веер.
- Наши руки впервые встретились за столом... да, дорогая. Но как я всегда говорю, одна искра - и снаряд разрывается. - Она с восторженным вздохом посмотрела на свои пальцы, припудренные, холеные и убранные кольцами. - Наши руки впервые встретились за столом, - повторила маркиза.
- А... а остальное? - задохнулась герцогиня.
- Иногда мне хочется больше походить на сестру; ее волновали лишь влюбчивые, "утонченные" мужчины - эдакие Клоды. Но уж что есть, то и есть! И кроме того, дорогая моя, - маркиза понизила голос, - он не дает мне слишком задумываться о моем маленьком внуке. Представь, Луиза... Внуку пятнадцать, он весь - белая, пылкая розочка, а его иссиня-черные волосы... - и маркиза подняла удлиненные, подведенные глаза вверх, в сторону всемирно известной пиеты²². - Царица небесная, оборони слабую женщину от искушения! - заклинала она.

Удивленная и заметно подбодренная видом молящейся вдовицы, матушка решилась войти. Прелестный самовольный осел (или мул?), которым помыкала дева Мария, - он казался осязаемым; еще немного и заслышится его крик...

Настоятельница едва не рассмеялась. Но мысль о присутствии королевской особы укрепила ее.

Особа удалялась за розовые приспущенные портьеры, эскортируемая хозяйкой дома. На принцессе было черное платье с тяжелыми золотыми розами и несколько больших выходных бриллиантов.

- Мне нравится ваш англо-мавританский уют, Децима, и еще мне нравится... - принцесса Аврора начала бредить.
- Не угодно ли впрыскивание?... взбитое яйцо? - заботливо спросила хозяйка.
- Per caridad²³! - взвизгнула принцесса и склонилась, чтобы исследовать чувственную терракоту, изображающую утехи двух гермафродитов.

После необычно резкого касания Бохеары она выглядела как призрак из балета Жислена; сорок восемь часов в постели и, как утверждали сплетни, не в одиночку.
- Коньяк?... Crиme de Chile?...
- Ничего, ничего, - небрежно отвечала принцесса, заметая пол длинным шлейфом цвета примулы.

Будуар заполонили Винтерхальтеры²⁴ и Изабеи: некогда послужившие к вящей славе коллекции Радзивилловны, они - после десятилетий полузабвения - возвращались в моду и в фавор.

- И мне нравятся..., - она осеклась, едва не споткнувшись о старую слепую спаниелиху, что устроилась в корзине под "возможным подлинником" Лесбии Лиссипа²⁵.
- Клапси, Клапси! - укорила ее хозяйка. Собака, подаренная дорогим и некогда близким другом, будто нарочно пережила свой век и теперь обратилась обузой.

Увы, бедная морщинистая Клапси! Милая, беззубая сука. Возвращайся к прерванной дремоте и мечтай вновь о лиственных днях в лиственных парках, о стародавних уютных выездах и эскападах. Какие виды открывались тебе, пока ты была зрячей: фонтаны, и коленопреклоненные короли, и угрюмые попрошайки у храмовой паперти (те, у Святого Эвсебио, были гаже всех). А укромные курорты у игристого моря: Сантандер! А темные адюльтеры, и туманные, ночные леса.

- И мне нравятся ваши Винтерхальтеры!

Под одним холстом, подобно красной герани, обретался кардинал Пирелли.

- О, ваше Высокопреосвященство, вы - само одиночество среди Общества!... К тому же (о Господи!) - быть единственным в городе интеллектуалом... - горестно взывала маленькая умудренная дама, которую нередко путали с жокеем Бобом Фойем.
- Вероятно, - кивнул Монсиньор. Он весьма походил на Ришелье в своей горностаевой мантии со старинными изысканными кружевами.
- Прискорбно наблюдать, как в наши дни устраивают развлечения. Год от года все мельчает. Прежде на балах ДанЭденов можно было твердо рассчитывать на ужин. Сегодня же нет ничего, кроме жалкого буфета, да и там угощения мухами засижены; я пробовала шампанское, гм, уверяю ваше Высокопреосвященство, на вкус это скорее тухлая цветочная вода, чем Мамм²⁶.
- Бесстыдство, - обронил Кардинал, учтиво и достойно уступая руку губам бледного юнца с заметным платком и талией.

Эти поцелуи молодых людей, похищенные у алчной королевской особы, сообщали тонкий запах.

Единственный Интеллектуал косо усмехнулся.

- На руках вашего Высокопреосвященства уже немало бальзама от благоговейных лобзаний, - пискнула собеседница и прикрыла лицо веером.
- Поверьте, не все эти оттиски оставлены мужчинами!

Единственный Интеллектуал отвел взгляд.

- Бедная принцесса. Я спрашиваю вас, есть ли у человека право иметь столь умирающий вид?
- Вероятно, нет, - ответил Кардинал, глядя на эфемерное перемещение королевны.

Людской прилив спал, и вскоре доступ в будуар был закрыт. Опоздавшим пришлось позднее объяснять неприход приступом "изжоги".

Однако, несколько сирен только что явились.

Среди них выделялась Катерина (беззаботная идеалистка и богоискательница), графиня де Константин, героиня столичной аристократии: она была обворожительно полунага и оживлена. С незначительными способностями к беседе она редко блистала на Тертулиях и обедах: однако, именно ей посчастливилось отчеканить меткую фразу: "С мужчиной одиночество переносится легче".

Графиня слегка прихрамывала; нога была растянута, когда Катерина крутила задние сальто под негритянский оркестр в черной бальной зале инфанты Эвлалии-Ирены. Однако ее возвращение после несчастливого происшествия стало триумфом.

- Бедная Китти: жаль нельзя ее пригласить, сегодня ведь не бал! - воскликнул Инспектор рек и лесов, потрепывая седые ветви усов.

Но если не музыканты, то Муза была под рукой.

Сжимая в руках большой букет американских роз, поэтесса Диана Бейра Байха сдерживала осаду поклонников, моливших "что-то исполнить, хоть что-нибудь! Все что угодно из своего!" Замужняя дама, она возвеличила белым стихом законную любовь: шептали, будто она сочинила пеан известному органу своего мужа. Пеан начинался "О ты, прославленное чудо!" и считался слишком супружеским и интимным для публичного оглашения.

- Говорят, что я возглашаю голос секса в веках, - промолвила она и лениво опустила свободную руку на сиренево-золотой лакированный столик.

Вдовствующая княгиня де Визеу чопорно распустила веер.
- С тех пор, как моя служанка подожгла сетку от комаров, я вся комок истерик, - объявила она собеседнице.

Но просьбы становились все настойчивей, и Муза уже было поддалась им, как вдруг, обуянная первыми тревожными симптомами Бохеары, скользнула на пол с протяжным стоном.

VI

Латая обширные проймы на ризе, мадам Поко, достопочтенный Суперинтендант дворца, размышляла за работой об общественном положении Шпиона. Не без мимолетных сомнений преступила она ту пограничную полосу, которой простое любопытство отделено от профессиональной бдительности; но раз уступив выгодным предложениям известных monsignori, мадам Поко следила за своим предметом с зоркостью тигрицы на охоте.

- Ох и утомительную жизнь ты задал мне, Дон Альваро, но я доберусь до тебя! - цедила она, продергивая нитку.

В самом деле сверхлюбопытство всегда обременительно; слишком часто покушается оно на часы сна и отдыха.

- Наушничать приходится не столько у дверей, - резонерствовала она, - сколько в саду, а когда Кардинал у женщин, то и на калле Навуходоносор.

Мадам Поко восседала у раскрытого окна с видом на патио и ворота.

- Vamos, vamos²⁷! - вздохнула мадам Поко. Ее мысли повернули в другую колею - величие понтифика Терция II; ведь она теперь представляла себя не иначе, как рядом с Папой: его верная Феба, его милая девочка. - Мне так грустно, так грустно.

Забыв об игле, она участливо изучала свой образ в зеркале на соседней стене. С приятным чувством новизны Поко осязала под своей мантильей банкноты - первую долю подкупа.

- Все заработано, каждая perra gorda заработана! - вскричала она, возбужденно встала перед зеркалом и обернулась в пируэте.

Став фавориткой капитула, мадам Поко обзавелась привычкой забавляться наедине с зеркалом: принимать надменные или томные позы, импровизировать движения оккультных, полусакральных танцев - по образцу выступлений Феликса Ганая на Белой Пасхе, посреди цветущей весны. Церемониальные позы с витражей и старых пиет в церквях (позы Далилы или Суламифи, смотря по случаю) доставляли ей особенное наслаждение; из них она и сложила зловещий "Танец обвинения".

Поко грозно приближалась к призраку Кардинала, вознося в шагу колени как истая Саломея, и простирала недвижный перст: "Сим я обвиняю тебя!", или "Я осуждаю тебя, дон Альваро..." и так далее.

- Далила! Ах ты старая смутьянка, - хихикала она, пожирая глазами свое отражение в зеленоватой толще высокого, травленного временем стекла.

Пунш и поздний час давали о себе знать.

"Портвейн и еще бодрящие пилюли от сна, от них у всякой женщины печень расшалится", - заметила мадам Поко и критически исследовала свой язык.

Наступил вечер воскресной корриды. Близился праздник Тела Христова. Через широко открытое окно донесся недалекий перезвон колоколов.

Мадам Поко перекрестила сердце; еще раз.

Звонила Паула, колокол, в чей металл по слухам влит один из тридцати сребренников Искариота, вырученных за предательство Спасителя.

- А в те дни недорого запрашивали, - подумала мадам Поко и вернулась к работе.

Она решила пустить вознаграждение на службы во свое здравие, а также за упокой и "высвобождение" (из Чистилища) души ее мужа. Все оставшееся пойдет на украшения для любимой племянницы, маленькой Леоноры, отбывшей в далекие Америки.

Мадам Поко раздумчиво простегивала ризу.

Ее все больше тяготили физические требования, которые сверхлюбопытство предъявляло уже изрядно подержанной конституции, и нужда в помощнике вновь и вновь заставляла ее с сожалением вспоминать о племяннице. Не раз мадам Поко была близка к тому, чтобы просить о помощи Шарлотту Шимси, горничную герцогини де Визеу. Именно Шарлотта подожгла полог у кровати герцогини, рассчитывая поймать хозяйку в романтическом пылу.

Но разве не поразительно, какие улики собрала мадам Поко, - хотя бы и в одиночку, без сторонней помощи. Она улыбнулась, шья, последней добыче - носовому платку Луны Зайнц.

- Как только этих крашеных коров на исповедь пускают!... - она усмехнулась скептически. Ведь в свое время у мадам Поко был некоторый опыт с мужчинами - о, эти смуглые плуты, прелестные в своей нежности. - Бедная душа. У него были красивейшие зубы, - прощебетала она, безнадежно выискивая в памяти лицо своего мужа. Он много лет служил кучером у праведной графини де Триана, и любил рассказывать истории о том, как однажды его набожная хозяйка обратила в огненный цветок крысу, мародерствующую на задах магазина готовой одежды. А в другой раз она превратила пригоршню болотной жижи в прелестные плитки шоколада; на каждой еще был оттиск графского вензеля и образ Креста.

- Но моего мужа она не изменила! - сухо процедила мадам Поко и подняла крышку корзины с рукоделием.

Сокрытый среди иных предметов, там лежал экземпляр шалых и занимательных "Мемуаров мадемуазель Эммы Кранч", более известной, как Кора Перл; конфискованая книга некогда принадлежала кардиналу-архиепископу.

- Пс! Пс! - зашипела она, любовно нащупывая ножницы под роскошными остатками старого церковного бархата и парчи, которые так приятно поглаживать и теребить. - Пс.

Она слегка подновляла ризу, что была на Кардинале, когда он крестил голубоглазого щенка герцогини ДанЭден.

- Срам один, - вздохнула мадам Поко.

Не всякий знал, что пес принял таинство в мятной настойке...

- Липкая жижа, - зудела она, - этот ликер мне всегда был не по душе. С анисовым бренди сложно тягаться, особенно старым. Пожалуй, манзанилла бывает неплоха. Удивительно, как сильно я хмелею от стакана-другого.

Она на мгновение застыла в праздной мечтательности над блестящими образцами вышивки в своей корзине. Обрезки отборной, расшитой цветами парчи, украшенные, неподдельно увядшие шелка времен Терезы де Ахумада, изысканные клочья, повествующие о благородном прошлом Базилики - как они ублажали взор. Какой сад Гранады явит цвет лучший, чем у этой розы; чье небо отливает синевой прозрачнее, чем эта лазурная Пресвятая Дева.

- Vamos, - воскликнула она, поднимаясь, - пора указать мальчишке его место.

Последний раз она видела Кардинала, когда тот покидал цитрусовую рощу вместе с каким-то танцовщиком и отцом Фадрике: у последнего на щеке рдел след от женского веера.

Все еще думая о мужчинах (о, эти божественные плуты), мадам Поко покинула здание.

Когда она пересекала белостенный коридор с ризой в руках, собственная тень, высвеченная славой закатного солнца, едва не испугала ее.

Облачения хранились в крыле, выстроенном в годы тревожного царствования Альфонсо Андрогина. Юркнув мимо обветшалой древней картины, изобразившей "Вельзевула в своих владениях", она медленно прошла сквозь маленький чулан, куда по слухам захаживали призраки давно усопших грешников. Прямо за ним находилась ризница, весело украшенная голубыми плитками azulejos²⁸ поразительной яркости.

Теперь зазвучал Маттео, маленький колокол со страстным голосом.

- Любимчик! - мадам Поко остановилась послушать. У нее были любимчики среди колоколов, и Маттео не оставлял ее равнодушной. Пассиафлора тоже - но вот Анна, легкий колоколец, изворотливый "как истеричная горничная", оскорбляла ее слух отсутствием тона; Себастиан - колокол жалобный, возбудимый - был немногим лучше: "капризный любовник"! Она предпочитала старую Ванду, погребальный колокол, слегка монотонный и возможно фанатичный, но "интересный": Ванда раскрывала иные дали и побуждала к сосредоточенным размышлениям.

Подняв четки с постельного короба, мадам Поко уложила ризу внутри. К этому времени года она как правило обновляла мешочки с бергамотом, которыми перекладывались кардинальские мантии.

- Ничего-то не успеть бедной женщине из-за этого шпионства, - пояснила она Тобиту, ризничьему коту.

Черный как дьявол, лоснящийся зверек уселся на карнизе исповедальни и принялся чистить живот.

Это был "карниз забытых вееров", куда избранные грешницы еженедельно приносили на покаяние Кардиналу свои истории тщеславия, измен и жестокосердия.

- Управляться с полудюжиной герцогинь напряженное дело! - рассудила мадам Поко, подобрала забытую митру и отсутствующе примерила ее на себя.

С плюмажем на боку или с гроздью шаров этот убор был бы весьма примечательным, решила она и бросила беспокойный взгляд в сторону двери, на высеченный в мраморе образ одного из бледнолицих отпрысков семейства Кесада.

- Caramba! Я решила, это Кардинал: перепугалась, - промурлыкала она и легко продолжила путь.

Раз сегодня вечер воскресной корриды, Кардинал верно в своем гнезде, наслаждается видом красоток, возвращающихся с боя.

О, мандолины Юга, горячие глотки, и окрыленные, окрыляющие песни...

Миновав затемненный коридор с высокими, плотно зарешеченными окнами, мадам Поко достигла крытой галереи. Проход оканчивался фреской Богородицы, возносящейся к небесам в неистовстве красок.

- Эти мокрые знамена меня в могилу сведут, - пожаловалась она самой себе и повернула к саду.

Синие наступающие тени уже выманивали из-под монастырских крыш унылых сов. И несколько летучих мышей кружились над длинными абрикосовыми трубами Дворца, который на закате выглядел как заколдованный замок спящей принцессы.

- Вредители, - прогудела Поко и свернула на неприметную аллею из изогнутых лавров. Над аллеей господствовал плещущий фонтан с изваянием насморочного Купидона. Мадам Поко все брела, оберегая себя от кротов и вероломных корней; она видела впереди изменчивую белизну персидского павлина; а вот намерения козодоя ей были подозрительны. Поко обогнула уединенную скамейку под старым кипарисом - не кора, а сгустки благовоний - и замерла.

Преклонив колена перед алтарем Пречистой Девы, кардинал Пирелли был погружен в молитву.

"Salve. Salve Regina..." Птица пела над верхушками деревьев.

VII

Коллеж благородных девиц на калле Санта Фе пребывал в смятении. Наступил день Основания, - торжество, отмечаемое ежегодно не без фанфаронады и eclбt²⁹. Заложенный в годы междуусобных войн Средневековья, Коллеж, судя по ранним записям, пережил нападение в первый свой день. Едва только пожитки последней наставницы отослали в комнаты наверху, как группа военных объявилась у ворот пансиона и "с мужской категоричностью" потребовала размещения на постой. "Я в одиночку", - говорила Аббатесса, простодушно описывая пикантное приключение в неопубликованном дневнике, - "я в одиночку исполнила все, на что была способна, чтобы уберечь наставниц от вторжения; за это они (наставницы) еще и упрекнули меня в "ненасытности"". И предвосхищая современный социализм с его презрением к титулам, Аббатесса добавила, что предпочла "штабс-офицеров фельдмаршалу": что же до прапорщиков, то по ее оценкам - "один стоил многих".

Изящно полируя нежные ноготки, директриса Коллежа, степенная бледная дама с павлиним носом, вспоминала пестрое прошлое. Она надеялась, что обращаясь с речью к девочкам перед раздачей призов, его Высокопреосвященство коснется старого происшествия с нужным тактом.

- Только подумать, какие кошмарные шутки отпускал престарелый маркиз де Иескас в прошлом году, - прошептала она и одарила вымученной улыбкой проходящую ученицу.

Директриса скрывалась в тяжеловесном кресле, накрытом узорчатым бархатом, под несравненным потолком из azulejos в Концертном зале. И кресло, и бархат предназначались для округлого тыла королевской особы. Директриса ожидала возвращения английской гувернантки, мадам Олвез Алемтехо, от печатников на Плаза де Йезус. Маленькие, набранные серебром программки, похожие на свадебные приглашения, как обычно запаздывали.

- В следующем году отпечатаем их на машинке, - решила она. Ее слух оскорбил страстный тон юной девицы, которая неподалеку репетировала арию из новой оперы "Леда".

Ах, не смотрите так на лебеде-е-ей!

- Живее, дитя мое. Четче. Без педалирования, - приказала директриса, поднимая руки к бриллиантам, качающимся у тяжелых, свинцово-белых щек.

Прямая наследница семейства Арройоло, свойственница благородного дома Сальватерра, директриса в миру звалась вдовствующей маркизой Пеннисфлорес.

- Nosotros³⁰, как вы знаете, не готовим кандидатов для сцены! Помните о морали, - попросила она певицу, задержавшись взглядом на ее платье из серого жоржета.

Слово "мораль" часто слетало с губ директрисы и обретало в ее речи собственный интимный оттенок, некую самостоятельную чувственность. Временами директриса придавала этому слову органическую весомость, тайное достоинство, уместное скорее для конфиденциальных признаний, какие делают в беседе со врачом или священником

Строгость моей морали. Престиж моей морали. Совершенство моей морали. У нее нет моральных достоинств. Ничто не может навредить чистоте ее морали. Моральные затруднения. Мой моральный этикет. Величие моей морали, и так далее. Все это, покинув уста директрисы, предоставило бы пытливому уму необычные психологические данные.

- Остерегайтесь поверхностной морали! - добавила она в адрес аккомпаниатора, молодой монахини с лицом, будто высеченным из странного белого камня. После того, как одним праздным днем ее растлил демон, эта монахиня любила напустить на себя бывалый вид.
- А, мадам Олвез, - директриса поплыла навстречу англичанке.

Британская подданная родом из феерического Лиссабона, мадам Олвез Алемтехо, казалось, смирилась с тем, чтобы жить и умереть на службе в чужой стране.

- Задержка случилась из-за забастовки у печатников, - объявила она. Плаза вся наводнена: там девушки с табачной фабрики, да еще всякий сброд и шваль, от Алькабазы до Пуерта-дель-Мар, тоже вышли в знак согласия, а...
- А пироги?
- Скоро прибудут из Шамонта.

У директрисы был обычай поверять все свои невзгоды Nostra Seсora de los Remedios, божественной заступнице Коллежа: с ее милосердным образом директриса была на короткой ноге.

Советуясь с заступницей о концертной программе, директриса вспомнила, что так и не нашла способа помочь сеньорите Виолете де лас Кубас. Та выбросила обручальное кольцо в место, столь же необходимое, сколь и неудобосказуемое, и отказалась выуживать кольцо обратно.

- Сапфиры, мои любимые камни, - подумала директриса. - Не уговорить ли la Inglese³¹ восстановить предмет с помощью щипцов для спаржи.

Несколько novios³², горя увидеть вновь своих novias, уже стояли на площадке перед крылом Наследниц и будоражили своей свежестью ценительниц мужской красоты.

- Это всегда видно по бровям, - заметила тринадцатилетная барышня, чья женственность только зарождалась.
- Que barbaridad³³.
- Прошлым летом в Сантандере я и Мария-Мануэла купались с ним рядом. Однажды утром море дико бушевало, и волны были просто ужасные, и тогда мы обе заметили наверное.
- Не могу объяснить отчего, но эту его розоватость я обожаю.
- Манолито я предпочитаю Гонзалито, хотя никто меня так не бередит, как тореадор Танкос.

С помощью фройляйн Паппенгейм и Мали, черной горничной директрисы, девицы последними штрихами довершали свои девственные наряды.

- Мужчины мне положительно гадки, - заявила цветущая девушка изумительной красоты, напитывая свои преждевременно сложившиеся контуры Parfum cruel из флакона.
- Ну-ну, синьорита, - пробубнила Мали. - У других-то ума побольше вашего будет.
- Ну и к дьяволу их!
- Adios, Карло. Adios, Хуан. Мы спустимся к вам через минуту. - негритянка беспечно засмеялась.
- Мали, Мали, - с упреком сказала фройляйн.
- А что она говорит чудеса всякие?

В восторге от ласковых свирепостей Афродиты, Мали всегда была готова объединить novio с novia. Для заоконных вигилий (где все решает мастерство рук) мало кто мог смастерить более остроумный веер из свежих обезглавленных цветов, в котором туберозы бывали оттенены пьянящим жасмином. Жасмин - как возлюблен он на Востоке темными детьми солнца! За голубым, прекрасным Кадизом, в обнесенном пальмами Марракеше за морем, она овладела и другими уменьями, кроме...

- С тех пор, как я увидела Питера Прекрасногубого на экране, испанский тип для меня не существует, - заметила сеньорита Соледад, дочь маркиза де Беллуги, цитрусового монарха Полуострова.
- Как это низко. Она не аристократка.
- Я - аристократка!
- О нет, только не ты.
- Перестаньте пререкаться, - воскликнула Фройляйн. - И вам довольно, - резко добавила она в адрес миниатюрной девицы, которая осталась без novio и выглядела чарующе порочной в грубых попытках соблазнить кавалера подруги. Маленькая Обдулия унаследовала живой темперамент своей бабки, Кунцы, маркизы де Макарнудо, и ее впечатлительная, весьма влюбчивая натура давала гувернантке основания для тревоги. Однажды в почтовом отделении девочка приметила, как молодой человек лижет марку. Его розоватый язык покорил девицу. Теперь она и ее соученица Милагрос "собирали пестики" вместе. И - к вящему замешательству окружающих - они часто восклицали, у мессы ли, на улице: "Скорей, скорей, ты видела?" - "Нет", - "Santissima! Я видела!"
- Малявка. Как будто Жерардо на нее посмотрит! - фыркнула novia. - Но запомни, девочка, - она обернулась к сжавшейся Обдулии, - что общественный остракизм, а в некоторых случаях даже (она ударила и ущипнула Обдулию) смерть ожидает тех, кто крадет чужих любовников или встревает в чужие дела! И Фройляйн поправит меня, если я преувеличиваю.

Фройляйн Паппенгейм была маленькой женщиной, которая уже отплывала к далеким сорокалетним берегам не испытав сладостных страданий, какие причиняются мужчинами: лишь изредка она жаловалась на желудочную боль в области головы.

- Это точно, - нравоучительно перебила Мали. - Была как-то одна женщина в Фезе...

Но капеллан Коллежа, отец Дамиен Формент, известный как "Мокронос", уже призывал с площадки наследниц присоединиться к родственникам в гостиной зале. С той кровавой поры в христианстве, что совпала с основанием учебного заведения на калле Санта Фе, каких только перемен в юбках и брюках не видел свет! Неизменными остаются единственно притязания женщин и желания мужчин.

- Милый ребенок... Она принимает его... но несколько а contre-c?ur³⁴, - сообщала директриса маркизе де лас Кубас, обнищавшей светской красавице, которая иногда отказывала себе в хлебе ради помад и румян.
- Если б сбыть Виолетту с рук... Ах, будь Сесилио по-настоящему casada³⁵.
- Я иногда вижусь с мальчиками в своем саду. Окна наследниц открываются цветам и деревьям... Этому юноше пойдут спортивные блузы. Форменная одежда привлекает девушек, - шептала директриса. Она обернулась и с вежливой улыбкой пожелала здравия герцогине ДанЭден.

Герцогиня была в платье из черной шерсти, с эмблемой Пола Орны; наряд украшали гроздья розово-коричневых орхидей, формой похожие на бараньи почки, и огромная шляпа с пером.

- Я пришла за своей крестной, Глорией, - пропела она и кротко осмотрелась.

Непостижимо, отчего эта крепкая богатая женщина не произвела на свет Божий ни одного наследника, тогда как злосчастная маркиза, обездоленная, слабая телом, призрачная, не знала, что с ними делать!

Директриса вздохнула.
Она была бы готова принять щенка от бездетной герцогини. Сучку, разумеется... Но только добермана, или пуделя! Собачка жила бы с девочками. Свое помещение в крыле Наследниц. Коль скоро нет нужды в уроках танца, или рисования, или belli arti³⁶, то можно условиться о некотором снижении платы... "Мы бы превратили ее в животное с манерами... Выразительные движения хвостом, дисциплина и мораль, а также почтение к домашним подстилкам и коврам". Директриса решила вскоре продумать детали этого предложения.

- Ваша крестная - одна из самых многообещающих художниц, - воскликнула она, указывая веером на несколько акварелей, вывешенных на стенах.
- У ее матери мания к рисованию, - заявила герцогиня, критически занося лорнет перед портретом лесбиянки с умирающими, сказочными глазами.
- Вот как?
- Истинная страсть, - ответила герцогиня и быстро, оценивающе взглянула на портрет ню, изображающий напудренный тыл Святой.
- Я и не догадывалась, - проурчала директриса, отвлекая внимание гостьи на серебряный уличный пейзаж.
- Это Рамбла³⁷, позади храма Столпа Богородицы! Рисовать Ее было редким удовольствием, особенно из-за pirapos³⁸ прохожих, - объяснила подошедшая художница.
- Милый ребенок, я предвижу, что очень скоро она будет окружена восхищением, - пробормотала директриса и направила укоряющий взор в сторону юной ученицы, которая забрасывала вопросами мальчишку-священника: "Есть ли на Луне светские львицы? Как их зовут? У них там есть автомобили? А Опера есть? А быки?"

Расспросы девицы остановил всезнающий взгляд дамы в платье со светлыми гвадальмединскими кружевами и в шляпе, увенчанной черными петушиными перьями.

Лишенная иллюзий, маркиза де Макарнудо долго и без уныния служила Храму любви (все мужчины - никчемные животные, как одинаковы они в своем себялюбии, изменчивости и лжи) и ее таинственный вид (женщины - беспринципные распутницы, как одинаковы они в своей мелочности, суетности и ...!) интриговал слишком сильно, чтобы маркизу можно было не заметить.

- Та малышка в розовых бутонах, не Мари Доротея? - спросила маркиза внучку, дразнящую своего брата за ранние усы.
- Твоим усам для роста нужен массаж от ручек какой-нибудь novia, - пропела внучка, и маркиза невольно сделала нервное движение. Измотанная сопротивлением запретному влечению, испанская леди все чаще подвергалась внезапным приступам. Временами она сбегала в своем авто к мужским купальням в Понте Дельгадо, а однажды утром после бала, не сняв даже тиары с кабошонами³⁹, стояла у дороги в Кадиз и разглядывала изображения нагих погонщиков мулов: черны, как молодые индусы, описала она их позднее.

- Моя сладкая бабочка! Что же теперь? - вскрикнула она, завидев Обдулию, чье едва уловимое сходство с братом волновало необычайно.

Она перевела туманный взгляд на Марвиллу де лас Эспинафре. Та, обнимая удочеренную девочку, провозглашала анти-патриотические взгляды на контроль рождаемости. "Определенно нет, решительно - нет! Я просто буду кричать!", - разглагольствовала она, когда грянувшая из концертной залы увертюра начала прорежать толпу.
- Это не что иное, как национальное бедствие, - заявила маркиза своему внуку, - сколько женщин в наши дни уклоняются от своего долга!
- Де лас Кубас во всяком случае не уклоняется, - возразил он.
- Бедняжка. Говорят, она задает работы своим мулам, - пробормотала маркиза и обменялась поклоном с проходящей мимо Директрисой.

Что-то заметно поколебало равновесие ее морали.
- Какое разочарование, Матерь Божия! - воскликнула директриса. - Кажется, Монсиньор меня оставил.
- Право, как неловко!
- Я боюсь, его капитулу придется еще хуже.
- Он не болен?
- Кардинал Пирелли бежал из столицы!

VIII

Среди садов страданий и восторгов стоит одинокий и, sic transit, медленно ветшающий монастырь Дезиерто. Со дней мистика Луиджи, мистика из Гранады, это место - прекрасное, как рай, гнетущее, как Эдемский сад - было отменно оборудовано для размышления и уединения. Здесь, в покойном кипарисовом дворе, под снежными вершинами Санта Мария ла Бланка, Тереза из Авилы⁴⁰ - разбитая и немочная, но и величественная в смехе, изысканная в красоте - сочинила часть своего Пути к Совершенству; и здесь же, в мирном царстве, что свысока обозревает отдаленный город Клеменцу и изобильные поля Андалусии, Кардинал Пирелли в полуденный час позднего лета лениво обдумывал свою Защиту. "Apologia⁴¹? Нет, просто защита", - размышлял он. - "Просто", - он стряхнул пепельный нарост с сигары, - "защита! Я защищаю себя, и только!..."

С его губ сорвался вздох.

Когда ты отделен безмятежными виноградниками и апельсиновыми рощами от людской злобы и мстительности, сложно испытывать к людям чувства иные, чем прощение и любовь.

- Придите, милые, лобызайте меня, - бормотал он, согласно закрывая глаза.

Наступил полуденный час забытья, когда Геспер жалует свой излюбленный Полуостров даром сна.

- Как славно он дремлет, бедный старик, - мадам Поко взглянула на хозяина.

Одинокая и неприютная в строгом разоренном доме, она приглядывала за Кардиналом едва ли не больше ради компании, чем для выгоды.

Его лицо, как всегда пригожее и элегантное, обнаруживало в покое тысячи странных линий, волнующих черточек, которые перемешивались с менее таинственными знаками тревоги и заботы.

- У него загнанный вид, - отметила она и бросила быстрый взгляд на книги рядом с Кардиналом: Суд над доном Фернандо де ла Серде, епископом Барселоны, лишенным сана за нечестивое сообщение с молодыми людьми; трактат о Ценности улыбок; старый томик "Песен" Са де Миранда⁴²; Жития пяти черных святых, откуда выпала закладка - фигурка танцовщицы в манто.
- Все здесь, кроме его дневника, - отметила мадам Поко. Сквозь старую, украшенную цветами ограду ворот она заметила силуэт в сутане.

Сожалея о том, что ее муаровое платье с фижмами экономно отложено на время ссылки, мадам Пока сбежала, чтобы нарядиться, и оставила посетителя самого докладывать о своем визите.

Падре из храма Богородицы в долине, бедный падре из Богородицы, как же примас узнает о твоем приходе? О, каждая пичуга, каждая роза нашепчет ему: падре из храма Богородицы несет голубую форель из ясных вод озера Оренсе на ужин его Высокопреосвященству.

Уважая покой примаса, отец Фелиситас, ибо так его звали, осторожно присел в ожидании пробуждения.

В том, что Кардинал сейчас при нем и так близко, падре чувствовал редкое наслаждение. В городе Кардинала окружали слишком плотно. Не то, чтоб отец Фелиситас часто навещал город, нет; он недолюбливал уличную сутолоку, и даже слава благословенных базилик не заменяла ему тихий приют родных холмов.

А благословенные базилики хорошо видны и отсюда. Вот флюгер Святой Ксарифы, и две августейшие башни кафедрального собора, и изразцовый купол Святого Эвсебио, который был раньше мечетью язычников; а что до Пресвятых Марий - Мария кармелиток, Мария братства св. Розария, Мария Одинокая, Мария Скорбящая, Мария Снежная - мало городов в целом свете насчитают поболее храмов.

- Верно, верно, - воскликнул он отсутствующе и поднял глаза к облачку, неспешно насевшему на высокий шпиль Пико дель Медиодия. - Верно, - добавил он, с трудом различая внизу звонницу своего храма Богородицы в долине.

Но не успел падре разыскать ее, полузакрытую деревьями, как его одернул звук тягучего любовного воя, извлеченного прямо из утробы певца, - парня, оставленного у ворот сторожить посох пастыря.

На мосту в Алькантару...

Голос, напитанный мукой малагеньи, ностальгически разрушал покой затяжными каденциями и скорбными, напрасными интервалами.

Господня воля, этого хватило, чтобы разбудить примаса. Не все одобряли малагенью, погребальную мелодию, зародившуюся и ставшую известной в стране давным-давно, говорят, еще под мавританским гнетом.

Отец Фелиситас едва не впадал в грех зависти, когда думал о безупечном хоре и благородном, триумфальном органе в кафедральном соборе внизу.

Без прочих инструментов в своем распоряжении, Богородица в долине целиком полагалась на скромную гитару. Не то, что благословенная гитара с ее способностью к чувству была недостойна усладить ухо Господне, да только Пепе, парень, отряженный управлять инструментом, все больше сбивался на хоты, танго и кубинские хабаньеры, разученные в придорожных корчмах и на ярмарках. Однажды, отец Фелиситас не сомневался, у храма будет орган; орган с трубами. Он так часто молился об этом, так часто; однажды, проходя по церкви в последнем свете сумерек, он, казалось, видел Ее. Она стояла там, где Ей отведено место. И исходила от Нее слепящая белизна.

- Слепящая белизна, - повторил он, мелко подрагивая от воспоминания о сиятельном видении.

Наперерез сонного двора розово-красная бабочка гналась за голубой. "Я думаю, что мир это любовь, но никто этого не понимает", - размышлял он, вдумчиво созерцая сверкающие несжатые поля, пропитанные теплым сладостным солнцем.

- Я бесконечно сожалею! - заговорил Кардинал.

Посетитель был редкостью в эти дни, и теперь, когда его власть пришла в упадок или, во всяком случае, пошатнулась, удивительно, сколь сильное участие Кардинал принимал в заботах своей епархии. Уровень рождаемости, уровень смертности и прирост, который заботил в связи с Кортесом...

Проплыв через двор в муаровом наряде, мадам Поко приблизилась с хересом и манзанией, прямо из укромного ледника-ниеверии.

- Я только что опустила туда бутылку шампанского, на случай, если его Высокопреосвященство пожелает шампанского, - объявила она и непреклонно удалилась.
- Вот душа всегда преданная мне, и верная моим интересам, - воскликнул тронутый примас.
- Господи благослови!
- Восхитительное создание, - добавил Кардинал, присматриваясь к серой дороге за воротами, где двое мальчиков тесно тряслись на ослиной спине.
- Андалусийцы, хотя и другого прихода.
- Я очень хотел бы вновь навестить свою епархию; я долго откладывал поездку, - заметил Кардинал и наполнил бокал падре.
- В Содре вы найдете много перемен.
- А что, в Посада де ла Мелодия прислуживает все та же маленькая горничная?
- Карменсита?
- Лакомая штучка.
- Она отправилась на тот свет в месяце Марии.
- В Америку? Все они туда уезжают.
- Во смерти она была прелестна.
- Ах.

Умерла и донья Беатриз; в марте или в мае. Это она пекла хлеб по старому греческому способу, и хотя ее наследники обыскали все, никто не нашел рецепта.

Кардинал выразил удовлетворение.
- Bestemmia⁴³, - выдохнул он, - я думаю, что и не отыщут. На праздник Обрезания она неизменно подносила к храмовому алтарю хлеб особой формы, к смущению паствы.
- И алькальд Айамонте, дон Дениз, скончался накануне холостяцкой пирушки, которую исстари задавал по случаю сбривания зимней бороды.
- Ах эта смерть...
- Да, и коль скоро яства, заказанные покойным, остались невостребованы, их разделили среди христарадников.

Вновь оказавшись в одиночестве, Кардинал Пирелли неохотно вернулся к Защите.

Едва ли не половина его епархии переправилась "на тот свет", а остальные отдыхали в Биаррице или Сантандере...

- Славные времена! - шептал он, удрученный кипарисовыми рядами. Среди их голубых острых теней лишь несколько кроваво-рубиновых олеандров взывали к теплоте краткой жизни и земным желаниям.

- Славные времена, - повторил он, поднялся и вошел в покои.

Запущенное великолепие огромных закрытых аркад почти прославляло увядание культа. Так и закат Аполлона, Дианы, Изиды - совокупно с постепенным падением их святилищ - предвещался рассеянием жрецов. Казалось, будто матушка Церковь, подобно Венере или Диане, в свой черед уступала дорогу грядущим верам: "и мы вновь начнем с нетерпимости, с мучеников и обращенных", - мыслил Кардинал. Он остановился перед старинной фреской с изображением одиннадцати тысяч дев... или стольки, на сколько художнику хватило стены.

О картину одиноко стучал мячом неуважительный Цыпленок.

- Маленький вандал, - упрекнул его Кардинал, лаская солнечные локоны юного псаломщика.
- Монсиньор?...
- Ладно, беги, дитя; скажи за меня благоуханную молитву.

Кардинал отвел ставень, накрепко закрытый от солнца, и безбрежный обзор с балкона его клетки напомнил о королевском Эскориале. Белые разбросанные террасы вил в глубоких сенях дерев, высокие пальмы, сосны, такие тенистые, и - почти неразличимый - белый прочерк моря, незаметного компаньона ссыльного примаса. Одетый по случаю "летней ссылки" в легкую ткань из тусклого алого крепа, кардинал Пирелли ощущал себя гораздо менее угнетенным. "Мадрид - на Манзанарес", - выпевал он, когда увидел дилижанс из Содре. Часто с дилижансом приезжал почтальон Фраскито - крупный смуглый парень, который всегда был не прочь провести денек в лесах с ружьем и гитарой.

- Почтовый мешок никогда не доставляют вовремя, - посетовал он и прикрепил несколько темно-красных, почти черных роз, к поясу. Одной из прихотей кардинала Пирелли в ссылке было носить митру и шествовать с посохом в руке, как на воинствующей заре Церкви.

- Когда короли были кардиналами, - тихо пробормотал он, покидая комнату.

В конце дня он любил побродить у мавританского водного парка и, как иной адепт, искал распознать в спокойных глубоких заводях отраженную музыку небес.

Неужели все тщетно? Эти острые звезды и призрачные наклонные башни, эта митра, драгоценное кольцо, эти дрожащие руки, эти сладостные отраженные цвета, белизна нарцисса и золото розы. Неужели все тщетно?

Он кружил по извилистым дорожкам как мятежная бескрылая птица, пока перезвон колокольчиков не призвал его в трапезную.

Стол для вечери был заботливо накрыт в темной, сумрачной зале, лишенной всякой роскоши, кроме дюжины старых Зурбаранов⁴⁴, парусящих в рамах.

И у мессы и за столом прислуживал шаловливый Цыпленок. С щелчком развернув салфетку (он позаимствовал жест у mozos⁴⁵ в маленькой ресторации "Как в старой Андалусии", куда захаживали молодые тореадоры и aficionados корриды), Цыпленок проводил примаса к креслу.

Пообещав шеф-повару Хозе индульгенцию, отпустив ему грех двоеженства и увеличив жалованье, кардинал Пирелли - разборчивый в гастрономических материях - сумел бросить вызов духовным основам монастыря на горе.

Среди всех поклепов, предъявленных примасу клеветниками, вероятно, самым необоснованным было обвинение, что за едой Кардинал сотворяет крестное знамение левой ногой: на деле он искал подставку для ног.

Кратко освятив трапезу гармоничной латынью, его Высокопреосвященство сел за стол с непонятным вздохом.

Побеги винограда томно льнули к подсвечникам, вздымаясь из клумбы с мушмулой, тюльпанами и дикими орхидеями, известными под именем "дьявольские шары". Цыпленок, если судить по его цветочным капризам, обладал разумом, не лишенным амбиции и не чуждым излишества.

- Я подумал, что вы устали от жасмина, а апельсиновый цвет уже подходит, - прощебетал мальчик и поднес чашу холодного, прозрачного консоме из сердец, гребешков и кусочков вермишели в виде букв.
- Я устал, дитя мое, это правда. Но не от жасмина, - парировал примас. Он наблюдал за тем, в какое затруднение попало мясное подобие маркизской короны, как утонуло оно в веселом окружении маленьких "О".
- Надеюсь, вы довольны, мой господин.
- Да, в высшей степени. Передай это Хозе.
- Мне принести форель, мой господин?
- Ступай, дитя, - предложил ему Кардинал, открывая том на пюпитре в форме сатира, что расчувствовался над персями лесной нимфы.

В изгнании он завел причуду читать за ужином какое-нибудь из душеспасительных писаний: ведь их так часто поощряют или позволяют правоверные. Одной из этих драгоценных сказок он даже завоевал прозелитку. Бедная женщина. Что с нею сталось? Ее пыл, все ли он прежний? Когда-то она была очень страстной. Жгучей! "Наставления" выматывали их обоих. Святая Ксарифа, под конец дней... осенняя история! Хризантемы; большие коричневые завитки. Миссис. Мандарин Дав. Американка. Девяносто миллионов фунтов стерлингов. Надменность на людях и смиренность в вере, как я их примирил? Эти дамы из Чикаго. Боже!!! Моя маленькая падчерица... Ее отец, по счастью... Да, ваше Высокопреосвященство, он скончался. О, как я рад. Наверное, это безнравственно? А потом ее фотография а la Мария из Магдалы: волосы неубраны, декольте с дюжиной длинных жемчужных низок. "Вечно покаянно Ваша, Стелла Мандарин Дав".

- Лучше мне было сойтись с блондинкой. Она еще служила послом при дворе святого Иакова⁴⁶, - думал он, забавляясь с изящным старинным бокалом. Досадная щербинка на колокольчиковой чаше вызвала неудовольствие и цитату из Кассиодора о "грубых" манерах мальчиков.

Цыпленок вращался в строгом кресле, которое больше напоминало гроб о шести ножках, и, казалось, был поглощен неким вопросом.

- Я слышал, на небесах говорят на древнееврейском. На испанском только изредка, - воскликнул он ангельским голосом.
- Что такое? Кто сказал тебе, мальчик мой? - удивился примас, блуждая меланхоличным взглядом по комнате, эфемерно освещенной белейшей из лун. Кардинал заметил, что свет падает на длинное бесполое лицо с большими лиловатыми мощными губами в увядающей раме из плоти; на голубощекого, апашеподобного Христа.
- Кто? Господин, которому я служил проводником.
Кардинал понимающе усмехнулся.
- Я предполагаю, дитя мое, тебе мало что нашлось показать.
- Отчего же, мой господин, разве нет здесь склепа? Или могилы прекрасной принцессы Эболи, возлюбленной Филиппа Второго?
- Драгоценный мальчик. Сущее лакомство, - Кардинал поднял бокал.
- А колокола, мой господин? Вчера ночью мне показалось, что старая Ванда бьет на ветру.
- Старая Ванда?
- Она звонит по покойникам, мой господин.
- Чушь, дитя мое, твои маленькие уши не умеют слышать так далеко, - ответил Кардинал. Он раздумывал, можно ли доверить хенную ванну пареньку такой сметки и проницательности: снять полотенца, пока волосы не стали слишком рыжыми, легко. Сложно наложить хну повсюду равномерно, по справедливости, не подыгрывая правой стороне против левой; золотая середина для каждого седого волоса. Безучастность и пропорция! "Иначе все погибло", - резонерствовал Кардинал.
- Изволите куропатку сейчас?
- Куропатку, куропатку? Принеси dulces⁴⁷, мальчик мой, - промолвил его Высокопреосвященство. Он рассеянно наблюдал через окно мерцание огней в далекой Клеменце. Милые манящие огни, зовущие; огни театров, синема, кабаре, баров и дансингов; огни железнодорожных вокзалов и залитых светом отелей, olй вам, огни моей чаровницы.

- И наконец, дорогие мои, если и совершил я названные деяния, - выдохнул Кардинал, намечая десертной вилкой карикатуру его Святейшества на скатерти. ("Что я, разумеется, отрицаю"...), - думал он, оставляя вниманием тающее апельсиновое мороженое а la маркиза де Макарнудо.
- Вы выиграли в последней Лотерее, мой господин?
- Займись своими делами, мальчик, и убери это бесстыдство, - отрезал примас.

Именно после трапезы, за отборным вином, он чаще всего разрабатывал план своей Защиты. Чтобы избежать гневных рогов папского быка⁴⁸ (умри, тупой зверь), он предполагал опереться на "привилегию Павла", неоспоримое и подкрепленное папой Сикстом Пятым в 1590 году от Рождества Христова убежище для потертого наследия Возрождения. "С изяществом и сноровкой, - промолвил он, - матадора".
- Имею честь пожелать вам доброй и приятной ночи, мой господин.
- Спасибо, мой мальчик.
- И если я вам понадоблюсь... - юный псаломщик обладал даром произносить непроизносимое.
- Если??... Скажи за меня благоуханную молитву, дитя, - велел Кардинал.

Утвердив локоть среди мушмулы и тюльпанов - по-рассветному розовые, они чутко просыпались в сиянии свечей - дон Альваро задумчиво наполнил свой бокал.

- Над всеми промысел Божий, - сказал он себе, мечтательно изучая полный плодами рог изобилия. Милостивая Осень только наступила, и сладкая золотая слива "Дон Хаиме кастильский" достигла совершенства. Этот год был необыкновенно урожайным для южных садов. Никогда еще не видали здесь столь радостно румяных персиков, столь бархатно гладких вишен, столь непомерных виноградин. Прелестно угнездившийся среди длинных дольчатых листьев гранат (плод удовольствия) привлек руку Кардинала.

Гранатовые зерна, круглые и крепкие как кастаньеты, напомнили об Ортиз. "Ах, Йезус-Мария. В тот вечер она повела грудью в мою сторону!" - вздохнул он, пытаясь разглядеть далекие огни театра на Тринидадах. Переиначивая мир Господень своими проказливыми ручками и голосом, Ортиз была поистине чарующей в Поясе Венеры. Ее вальсовый припев "Зеленый колдовской абсент" (с полным набором хористок в трико) стал в театральном (если не светском) отношении гвоздем сезона.

- Нас разделяют олеандры, - размышлял он. Его растревожила любовная жалоба сладкогласой летней птички.
- Поразительно, как я одинок, милые мои! - воскликнул он, обращаясь к старым Зурбаранам, что строго хлопали в своих рамах.

Архиепископ Архидоны, несмотря на помпезный вид, смотрел на Кардинала не без симпатии, да и маленькая дама с нимбом бросала на пастыря нежные взгляды сквозь спицы мистического колеса.

- Поразительно! Вы будете удивлены, - промолвил он и лениво наполнил чашу.

Иногда, после пятого или шестого бокала, сама великая Тереза впархивала в комнату из сада. Уже давно ее лучезарный дух "посещал" Дезиерто, как предполагали, в поисках утерянной рукописи Пути к Совершенству. Но только после седьмого или восьмого бокала примас заметил, что он не одинок.

Она стояла у окна в дрожащем лунном свете и держала пучок беловатых гелиотропов.

- Мати?

Сам Иоанн Креститель не произнес бы Имя с более страстным восторгом.

Разбитая и немочная, но и величественная в смехе, изысканная в нежности, Она подступила к нему.
- Что, сыне?...
- Научи, научи меня, Мати, Пути к Совершенству.

IX

Сидя за обычной конторкой, секретарь капитула дон Москоско принимал прихожан: сверял даты, поправлял список с храмовыми расценками. Утраченная было мода лихорадочно возвращалась к церкви после пастырского кризиса, и трудовое напряжение стало чудовищным. Дело редко спорилось лучше, чем в эти дни, и приделы резервировались для треб так же охотно, как ложи перед оперной премьерой или приморские виллы в сезон.

"Если мальчики расстараются, мы можем поработать и в приделе Иосифа", - раздумывал он и изучал свой Тариф и план, плотно сомкнув губы,- "хотя смешивать разные службы я не рискну".

В отличие от compйres⁴⁹, этот смуглый низкорослый человек никогда не допускал двойной аренды: он был искусный организатор и не забывал, что благополучие и престиж капитула нераздельны с его собственной выгодой. Прежде чем выделить придел на особую мессу, он взял за правило изучать и классифицировать "чистоту намерений" у молящихся (и набавлял по пяти процентов, если интенции были невразумительны или не вполне благочинны).

"Не вижу никакого затруднения", - бормотал он, оценивая пару гран-дам голубейшей испанской крови, что заказывали службы во здравие тореадора-фаворита в приближающейся корриде.

"На круг пятьсот свечей, не меньше", - пренебрежительно сплюнул секретарь.

Стоял двадцать первый день сентября (праздник святого Фирмина), и ризница, набитая накидками и плащами, напоминала огромный подвижный настил из садовых цветов. Одни лишь мать Мария из Святого Лика и мать Гарсия из Товарищества Христова стояли неколебимо: они слегка повздорили. В честь святого Фирмина Врата прощения, закрытые по полгода, были распахнуты; из базилики доносился аромат курящегося фимиама и брачные напевы.

"Многие ли из гостей на свадьбе знают, что в соседнем приделе гроб?" - любопытствовал секретарь, приподнимаясь в галантном приветствии к следующей просительнице.

На ней не было шляпы, но лицо и волосы покрывала свободная злато-пурпурная вуаль.

- Я боюсь за него!
- Полно, полно. Что вы?
- Боюсь за него, - ночи сладкой любви, мужчина и звезды, цвет олеандра наполнили мольбой ее голос.

По огромным ободьям серег, больших как амулеты, секретарь узнал в посетительнице Адониру, любовницу тореадора Танкоса.

- Приходите ко мне после пятничной Miserere, - возразил секретарь. - Я назначу вам время.
- Нет. Сейчас.
- Однако...
- Я хочу мессу.
- С каким намерением?
- Во здравие.
- Чье?
- Моего любовника.
- Но, сеньорита, это уже заказано! Все уже заказано, моя госпожа, - увещевание так и напрашивалось. Но дон Москоско олицетворял верх рыцарства с las mujares, да и был деловым человеком, поэтому лишь промолвил: - Сколько изволите свечей?
- Две. Только для него и для меня.
- Скажите, в каком виде вы их предпочитаете? - воскликнул он, странно косясь на полотно с образом Магдалины.
- В каком виде... - запнулась она, и веер затрепетал в ее ярких, утомленных любовью руках.
- Вы ведь хотите свечи длинные и, осмелюсь предположить, массивные?
- Лучшие, - выдохнула она, словно сомлев от зыбкого сладостного видения.
- Предоставьте это мне, - ответил дон Москоско. Выразительно понизив голос, он добавил, - Будет вам, сеньорита: отчего бы нам с вами не назначить число?
- С вами? Число?
- Ах-ах, маленькие Хуаны и Хуаниты; чарующие херувимчики, - лукаво рассмеялся секретарь.

Но Адонира оставила его без ответа и рассеяно удалилась.

- Два огрызка! Два. Сколько у быка рогов. Удивительно, до чего иные барышни сквалыжны, - размышлял он слегка уязвленно.

Брачная церемония закончилась. С верхушки гиральды трепещущие колокола удар за ударом возвещали народившееся супружество.

- Все прошло так быстро; я надеюсь, их брак теперь в силе? - заглянула спросить мадам да Хорра, мать невесты. Ее лицо украшали родинки, розовая и клубничная родинки: не зря мужчины (эти восхитительные чудовища) считали ее крайне привлекательной.
- Разве мы торопились; разве мы сократили церемонию!
- Ах.
- Разве наш храм - Сан Эвсебио или Пилар!
- Простите меня, я только зашла... Я... я... я... кажется, я плакала. Первые весенние цветы так прекрасны.

"Это слезы материнской любви, а может быть она плачет от раскаяния в собственных прегрешениях", - поразмыслил секретарь. - "Я сбавлю ей пять процентов".

Погруженный в медлительные думы, дон Москоско наблюдал за сборищем у занавешенной camarin⁵⁰ Святой Девы, где чистили и меняли наряды Пресвятого изваяния.

На праздник Фирмина Она обыкновенно надевала шляпу с перьями и надушенные кордовские перчатки, и несла в руках веер с золотыми кружевами из Гвадальмедины. Завсегдатаи ризницы всегда дивились, насколько меняют Ее наряды. Иногда она представала миниатюрной, утонченной француженкой; в другой раз напоминала роскошных женщин Аргентины и Нового света, и тогда aficionados принимались оплакивать волшебный остров Кубу в далеком Карибском море.

Дон Москоско заметил, как герцогиня ДанЭден властно рассекает толпу.

Несмотря на газетный оптимизм, похоже было, что верхушка впрямь пошатнулась: вот и герцогиня до срока возвратилась из своей деревенской Quinta⁵¹.

- Я к вам с просьбой, - начала она, благодарно осев в кресло.
- И она будет с восторгом удовлетворена.
- Я полагаю, вы не помните мою старую спаниелиху, Клапси?
- Ах, пожалуйста, без собак!
- Она умирает, моя бедняжка; и если бы Церковь согласилась уделить ей малость от своих щедрот...
- Невозможно.
- Она будет первым хвостом на моем кладбище!
- Совершенно исключено.
- Бедное животное, - вскричала неустрашимая герцогиня, - некогда она делила со мной самые сокровенные тайны. Она - примета всех ранних воспоминаний. В какие прогулки мы с ней пускались по Сантандеру, давным-давно! Дон Москоско, представьте, я помню Сантандер, когда в нем еще и отеля не было! Маленькая рыбацкая деревня, такая тихая, такая тихая; ах, тогда Сантандер был гораздо прекраснее, удаленнее и изысканней...
- Без сомнения.
- Вы знаете, моя старая, слепая и преданная подружка - это подарок Короля. Сегодня утром я сказала ей: "Клапси! Клапси!". Я сказала: "Где Карлос? Кар-лос?" И клянусь вам, она оживилась.

Дон Москоско слегка распрямился:
- Значит, это королевский дар?
- Он также подарил мне Флирта!
- Может быть, короткую службу...
- О моя бедняжка: вы ведь проведете тихую, темную мессу?
- Не будем называть мессу Темной.
- О?
- Всему должны быть границы! - заявил дон Москоско. Его взгляд упал на ризничего, который управлялся с компанией потрепанных дорогами туристов: тем не терпелось взглянуть на раку, хранящую перо из крыла архангела Гавриила.
- Я знаю ваш изобретательный вкус! Я полагаюсь на вас, - герцогиня поднялась.

И все же за храмовой рутиной атмосфера нагнеталась. Противоборство пирелльянцев и анти-пирелльянцев образовало два непримиримых лагеря, и каждая партия все множила сторонников. Немало храмовых служителей остались верны его Высокопреосвященству, а матушка Луч, поденщица, которую вызывали во Дворец на разовые работы, научила своего младенца кричать: "Да здравствует Испания и кардинал Пирелли!"

По наветам крайних анти-пирелльянцев, одного этого было достаточно, чтобы испортить ей молоко.

- Мне сказали, что Папа наконец встретился с ним, - заметила прачка Базилики, донья Косоласьон, в разговоре с сестрой Юнией из Скорбного пути.
- Право, право. Лучше об этом не думать.
- Кто-то помнит ту девчонку из Бильбао, которая однажды приезжала к Кардиналу? Будто бы его племянница?
- Та самая, охочая до усов? Конечно.
- Феба Поко все отрицает.
- Что ж, немного дон-жуанства не вредит, - ответила прачка и вздохнула.
- Поко утверждает...
- Она всегда несет правдоподобную чушь!
- Как вам угодно, но он бесспорно становится все чудаковатее. В воскресенье вечером он развлекал своего адвоката и после merienda⁵² распорядился подать кофе в двух ночных горшках.
- Какой срам! Ведь его годы уже на закате! - прокомментировала матушка Мария из Святого лика. С ней вместе вошел Томаз, церковный сторож.
- Я не удивлюсь, - заявил он, сонно потряхивая тяжелым пучком ключей, - если нить его жизни вот-вот оборвется.
- Hombre... - встревожилась прачка.
- Я частенько взбираюсь на башню перед Angelus, и слышу как колокол Ирод разговаривает со старой Вандой в вышине. И-ииииии! И-ииииии! Страшные вещи они говорят. Страшные вещи они говорят.
- Чепуха, - вскрикнула донья Консоласьон и одарила улыбкой монсиньора Куксу. Каким хрупким казался этот ветхий старик рядом с отцом Фадрике; однако, великолепной нарядности его облачения позавидовала бы любая женщина.
- За ним прислали из Рима; ах, sangre mio, хотела бы я, чтобы кто-то послал за мной, - романтично вздохнула девушка с розой, живописно заколотой в волосах.
- Довольно с тебя Испании, милочка, и помни, что никакая страна не сравнится с нашей! - возразила донья Генероза, тетушка одного из кафедральных танцоров (она получала небольшую пенсию как вдова старшины клакеров из оперного театра).
- Я никогда не путешествовала, - мягко призналась донья Консоласьон: - но смею сказать, что вы не можете судить о Египте по декорациям Аиды.
- Ах, не могу! - фыркнула донья Генероза, когда отец одного из псаломщиков повысил голос.
- Испания! - воскликнул он в экзальтации и бросил воздушный поцелуй: - Испания! Славнейшая страна на всем Божьем свете, Его признанный шедевр, Его самоцвет, Его... - он осекся. Красноречие прервала печальная музыка геморроидального монсиньора Куксы.

Близилась служба в часовне Распятия, и рассеянных работников призывали на места.

Мавританская служанка из Коллежа благородных девиц топталась у ящика для пожертвований душам, попавшим в Аид. Ее отрядили сюда с поручением, древним как мир, и она начинала уставать от снующих людей.

- Верно я разминулась с ним под деревьями на рыночной площади, - печалилась она, поправляя на голове тюрбан с вплетенными цветами.

Ей поручили передать послание от Обдулии и Милагрос некоему блистательному юнцу, чьими губами обе юницы так идиллически (и распутно) наслаждались.

- Теперь наследницы точно рассорятся, - раздумывала мавританка, несколько подавленная окружением.

Ей ли, женщине восточных кровей, забывать, что большая Базилика Клеменцы не что иное, как оскверненная мечеть.

Ее теплое африканское сердце обливалось кровью, когда она смотрела на храм, замышленный ради ислама. Только б вернуть его в девственный вид, только б заслышался крик муэдзина, призывающий мужей к дому Магомета! Да, возвращение кафедрального собора Аллаху было заветной мечтой Мали, и в дни ностальгии ей бывало утешительно творить молитву перед оскверненным миграбом и обращаться лицом к Африке, к обнесенному пальмами заморскому Марракешу.

- Как хочется сбежать в кафе Гойя через улицу, - выдохнула она и отстранилась от шаркающего псаломщика, что нес распятие на подносе.

Ведомая благочестивыми сестрами из благородного ордена Пламенных клобуков, Дева возвращалась в свою нишу.

Она была убрана как для корриды, покровами из павлиньего шелка и черной кружевной мантильей.

- Santissima!
- Elegantissima! - набожные сестры в восхищении распростерлись на полу.

Одна африканка стояла прямо.
- Мой Магомет, долго ль еще? - вздохнула она и обратила молящий взгляд на каббалистические письмена и сарацинские следы изразцовых арабесок.

X

Колокольня вызвонила полночь, и утихла последняя сегедилья. Свежий как роза и невероятно моложавый в своих серебряно-алых пижамах (княгиня Виттория де Визеу, наряжала в те же цвета своих скакунов), Кардинал не торопился почивать.

Ему хотелось лености, и он безразлично изучал приготовленные к отъезду вещи, разложенные под эль-грековским Христом с нежными раскинутыми руками.

"Эти на таможню. Эти в поезд", - приказал он громко вымышленному носильщику.

Среди личных вещей были: паспорт с изображением его персоны в митре, изображением умилительным до слез, но и чрезвычайно ортодоксальным; фляжка бренди "Наполеон", которую предстояло "декларировать", если не потребить, прежде, чем покинуть Полуостров; и роман, "Сущность самости", с закладкой уже на указателе или где-то неподалеку.

- Вот монета, дитя мое, и подними вещи на верхнюю полку, - попросил Кардинал у призрака. В окне мерцали далекие блистательные звезды.

Ритмичный шелест плаксивого фонтана заполнял ночную тишь.

Его стенания напомнили о всхлипах Цыпленка.

- Господи, ошибся ли я, наказав его? Не поспешил ли? - спрашивал примас, направляясь к распятию из слоновой кости работы Кано⁵³, - ведь Ты знаешь, я обожаю мальчика!

Он на миг остановился, откровенность чувства поразила его.

- Меня направляла любовь, - улыбнулся он и восстановил эпизод в памяти. Определенно, его отпор не был предуготовленным и напрямую вытекал из действий мальчишки, который нарушил редкой остроты церемонию.

Вот примерно как это случилось.

Сегодня вечером, после часа, когда закрывается Базилика, Кардинал отправлял сугубо частную "прощальную" службу, в присутствии одного только певчего, Цыпленка, который, пропуская ответы, устремился через весь храм за мышью; за что Кардинал, чувствительно уязвленный небрежностью и легкомыслием паренька, затворил его в темной комнате наедине с мышами.

- Будь то Мигуэлито или Хоакин, их интерес к мышам меня не озаботил бы ни на йоту! Но этот мальчик... - Кардинал вздохнул.

Он подтянул пояс и во вздорном настроении повернулся к окну.

Стояла ночь, похожая на множество прежних ночей.

Над головой Уран, Венера, Сатурн казали свой обыденный свет, а в истомленных солнцем галереях, промокнутых яркой синевой луны, уже сошло великолепие олеандров (как быстротекуща земная жизнь!), и взамен воцарились бугенвилли.

- Вот в чем дело... - промолвил Кардинал, улыбаясь башням кафедрального собора.

Бедный упрямец. Церковные мыши: неужели гонять их так занимательно? "Я, пожалуй, навещу тебя, мальчик; воистину, мне хочется шалостей!" - сказал он себе, подбирая внезапным рывком тяжелую мантию из расшитого золотом бархата.

"Ту-ит, ту-ху", - две зловещие совы перекликались через беспокойный сад.

- Воистину, мне хочется... - он нащупал рукой сердце; отчего-то оно зачастило! - Бремя паствы, - вздохнул он и оглядел себя в трюмо времен королевы Изабеллы Насмешливой.
- Дворец может потакать Паулю Орне, но по-моему никто не сравнится с линиями Джоуи Пакина; я бы хотел, чтобы он шил для нашей Мадонны; она одета дороже и хуже всех святых в мире, - заметил его Высокопреосвященство, собирая на манер тоги послушные складки вокруг стройного тела.

Вид его безошибочно взывал к золотому Риму кесарей-императоров, не к скучному папству.

Повторяя звучную строку из Макробия⁵⁴, Кардинал отмерил себе бокал бренди.

Бедный Ясноглазик, один впотьмах. Поговаривали, что по храму бродит черный дервиш - завсегдатай бывшей Мечети.

"Не мальчик, а сокровище", - мурлыкал Кардинал, укрепляя на голове митру, словно диковинную горчичницу. Omnia vanitas⁵⁵; слова эти очевидно предназначались святому Петру.

"Ту-ит, ту-ху!"

Кардинал схватил епископский посох и почти по-пастушьи мягко открыл дверь.

Привет тебе, Стикс!

В свете одних только Урана, Венеры и Сатурна виртуозные гобелены - Благовещение, Непорочное зачатие, Рождество, Введение во храм, Посещение, Сретение и Вознесение пресвятой Девы - были желанными вехами на его пути.
- ... Сретение, Вознесение, - на предпоследнем шаге примас остановился.

У лестничного пролета рядом с белой панелью Непорочного зачатия ему почудилась зыбкая тень, будто кто-то шел за ним следом.

Он озабоченно продолжил спуск и достиг бокового входа. У двери громоздилось несколько ящиков, прочно перехваченных веревками перед путешествием. "Его Святейшество, рискну предсказать, оценит превосходство наших апельсинов, не сравненных с плодами других земель", - пропел примас, удаляясь вглубь сада.

О, чудесная ночь! О, чудесная ночь! Он растерялся от восторга и стоял, опершись на жезл.

- Кек, кек, кекс.

В старой свинцовой бочке жабы-сплетницы обсуждали рогатые и зобатые отношения.

- И все как одна кричат!
- Кек, кек, кекс.
- Los toros⁵⁶, воистину! Благословенный климат... - примас продолжил путь.

Обнаженная белизна фасада нарушалась лишь контуром двери да причудливыми тенями деревьев. Он плавно вставил ключ в уста одинокой маленькой дверки, похожей на врата усыпальницы.

Привет тебе, Стикс!

Поначалу ничего нельзя было разглядеть, кроме бледной расщепленной фигурки, что просвечивала сквозь гигантскую тройчатку алтарных окон.

- Солнышко, Солнышко? - токовал Кардинал и продвигался робко, словно опасаясь встретить забытое служанкой ведро.

Жизнь подготовила его и к таким сюрпризам.

С помощью посоха он преодолел призрачный проход и ринулся к нефу.

Окруженный приделами Распятия, Богородицы, старшего Сына Господня и многих прочих, неф был светел как днем.

Может быть, Торопышка слишком сконфужен, чтобы ответить, слишком напуган... "Если я правильно припоминаю, в последний раз я проповедовал на тему Бичевания", - задумался примас, разглядывая в лунном свете профиль экстатического факира, вырезанного на одном из карнизов.

- Эту проповедь я намереваюсь опубликовать, - решил он и заглянул в придел святой Лючии. Похоже, что придел готовили к бракосочетанию, везде стояли статные пальмы и вощеные персиковые ветви. - Тираж, возможно, арестуют, - подумал примас. Его привлек непреклонный шум настойчивой мыши, вгрызающейся в ящик со свечами.

- Замечательный пример упорства! - отметил он в уме, мигая от мерцающего розоватого света в лампадах святилища.

Философствуя, он проник за чеканные серебрянные ворота, отделяющие придел Магдалины.

Придел этот редко пустовал; вот и сегодня не обошлось без гроба.

После погребения блистательной принцессы Эболи, мода на придел Магдалины не убывала.

Кроме триумфального памятника возлюбленной Филиппа II (удачного, хотя и не удачнейшего, достижения Жакинто Бискерта), здесь громоздились настенные плиты герцогини Пампелуну (в девичестве Маттосинхос), Полонио (в девичестве Харона), и Сарменто (в девичестве Тиззи-Азза). Урна и прах маркизы де Оркаситас (в девичестве Айви Гаррис) тоже покоились в приделе, вдали от суеты и спешки родного Нью-Йорка.

- Misericordia! Ты здесь, мальчик? - спросил Кардинал, отвлеченно взирая на двойню кариатид, что несли хрупкий белоснежный ларь с останками принцессы, всеобщей любимицы.

Там он увидел лакомо спящего паренька.

Будить его казалось кощунством - его, манящего как Эрос, в свободном стихаре.

- И не введи нас во искушение, - пробормотал примас и склонился, чтобы разглядеть мальчика.

Возраст расцвета и быстротечного простодушия, Яблочко мое!

Нависая над мальчиком с благословением, Кардинал был почти готов усыновить его: выучить в Саламанке или дальше, в Оксфорде, и возможно (каким-нибудь ошеломительным указом) назвать его своим наследником.

- Как тебе понравится мой Веласкес, мальчик?... - его Высокопреосвященство изобразил в воздухе жест ласки. - А, дитя? Или мое Распятие Кано?... Я знаю не одну вислоносую вдовицу, которая думает, что Распятие достанется ей!... Ты видел мое венецианское стекло, а, Эндимион? отборнейшее во всей Испании...

На минуту установилась поющая тишина, только таинственный сизоватый свет то разгорался, то притухал.

Разбуженный тишиной вернее, чем рукой примаса, мальчик вскочил на ноги с криком ужаса.

- Ой!
- Привет тебе, мальчик.

Паника казалась обоюдной.

- Офарелла! - прыжком молодого фавна мальчик вознесся к урнам и фризам.

Сердце болезненно забунтовало, и примас упал в кресло.

Неужто они никогда не покончат с этими охами, приветствиями и офареллами? Фебе Поко, бубнящей Отче наш, казалось, что никогда. Выследив хозяина, она вопрошала: "Старый огр, пускай поторопится со своими делишками и отпустит бедную женщину спать".

Так иногда эгоизм полностью затмевает нравственность.

- И всегда будь послушен, мой мальчик, это одно из пяти правил, которые значат в жизни больше всего.
- А другие?
- Что другие, дитя?
- Как же, другие четыре правила!
- Оставь их. Спускайся.
- О, тра-ла-ла. - Хохоча как дикий дух, юноша перепрыгнул (мой Смельчак, - задрожал примас) с края "Добродетельной жены и матери" (в девичестве Тиззи-Азза) к урне Айви, американской маркизы.
- Если бы я тебе нравился, ты бы так не поступал со мной, - щеки Кардинала побледнели.
- Но вы мне нравитесь! Очень. То нравитесь, то нет, знаете, как бывает?
- Так я тебе небезразличен, дитя?
- Совсем нет!...

Цыпленок шагнул с урны Айви и прозрачно засмеялся в воздухе.

- Повтори еще разок, - умолял примас. Чей-то монастырский колокол неподалеку начал созывать на заутреню.

Звезды угасали за большими окнами.

- Сегодня они разыгрывают Лотерею.
- Ну так что ж: в этой у меня нет ни билета.
- Мой номер 00050.

Кардинал перевел дыхание.

- Кто это? - он указал на похоронные носилки.
- Один поэт.
- Поэт?
- Имя выскочило из головы...
- Тогда неважно.
- Где сейчас его душа?
- Оставь это, мальчик; иди сюда.
- На том свете я хотел бы встретить Сида и Христофора Колумба!
- Вот сломай себе шею, мальчишка, и сразу встретишь.
- И Пабло Педразу.
- Кто это, дитя?
- Однажды он был цветком корриды; он был даже лучше Танкоса; может, вы помните, его сбили и разорвали на Ронде; в свое время газеты о нем одном и писали.
- Какие газеты, мой милый юноша, при чем здесь газеты, - примас почти застонал, но приглушенный чих из придела Сына Господня остановил его.

Он был близок к тому, чтобы поверить в легенду, что старый "Сулиман" тоскует по мечети и иногда крадется вдоль церковных рядов.

Кардинал вызывающе развернул посох - Библия против Корана; семейный разлад; спор религий-кузин; обе - с Востока, обе еще не стары, и обе часто превосходят двусмысленностью и экстравагантностью даже вечнолюбимые Тысячу и одну ночь. "Если бы только восточная литература меньше разбрасывалась, была бы гуще. Ей следует пестовать свои розы", - говорил он себе, испытующе вглядываясь в неф.

Мягкий и глубоко безликий неф был полон странных намеков. Пересеченные колонные галереи арок с трепещущими знаменами так и манили в Бесконечность.

- Вы едете с пересадкой, или прямо?
- Прямо, мой мальчик.
- А когда станете пересекать границу, они наверное захотят узнать, что вы декларируете.
- У меня ничего нет, дитя мое, кроме самого себя.
- Если 00050 выиграет, то я тоже хотел бы путешествовать - Индия, Персия, Перу!! Ах, это будет настоящее Эльдорадо.
- Эльдорадо, мальчик мой, - Кардинал решился на неосторожный бросок.
- О, тра-ла-ла, - отрок, быстрый как Купидон, ускользнул от него на крыльях смеха; короткий беспощадный смешок, острый и глумливый, возбудил примаса как удар плети.

Отпрыск старинного рода воителей, он всегда почитал непослушание (в других) за неизвинительный проступок. Что бы случилось в Пиренейскую войну у валов Сарагосы, Ваядолида, Леона, Бургоса, когда бы люди Ипполито Пирелли отказались подчиняться своему командиру? Неповиновение юнца, молокососа разожгло в венах Кардинала потомственные древние инстинкты.

- Не раздражай меня, мальчик!

Однако из-за колонного укрытия юный Умник хорошо видел, как договориться о сделке.

- Вы ведь не обидите меня, не сделаете дурного?
- А?
- Отцы дают нам только тексты; вы удивитесь, ваша светлость, какими скаредами они бывают.
- ?!
- Вы ведь не как они; вы дадите мне что-то посущественней.
- Я сейчас дам тебе туфлей, мальчишка, если не спустишься ко мне! - предупредил его Высокопреосвященство.
- Офарелла...

Последовавший танец казался полу-мифической полу-сарабандой. Обойдя примаса на дюжину насмешливых шагов, Быстроножка кинулся в сторону нефа. В восходной мгле казалось, что неф поджидает торопливое зарево дня, словно негритянка в белой вуали.

- Olй, ваше Пурпурство!

Мужчины (вечные охотники, искатели новизны, ненасытные существа), мужчины в своей жизни гонятся за реальным не меньше, чем за идеальным - и волшебная магия детства нередко сочетает эти качества.

- Olй.
Забыв о спадающей мантии, примас бросился вдогонку.

Вверх и вниз, внутрь и наружу, кругами вокруг Девы, вдоль по истоптанной мостовой из могильных плит, через Святого Иосифа, под паутинными знаменами, от барокко до сугубого мавританства, к раннему Филиппу и обратно к Туран-шаху - "Не серди меня, мальчик!" - вдоль приподнятых кафедр певчих и звучного клироса. Большой храм в конечном счете был всего лишь клеткой; Божьей клеткой; клеткой Бога!...

Новый день проступал сквозь алтарные витражи, как по весне распускаются олеандры.

Лишенный всего, кроме изумительной митры, примас был наг и изначален, как Адам.

- Как видишь, кроме себя, мне нечего декларировать, - обратился он к неясному призрачному образу в воздухе.

С наступлением дня Жаворонок, он же Ясноглазик, он же Искуситель видно ухитрился покинуть собор. Кафедральный храм стал средоточием покоя и тишины.

- Одного себя. - Он упал перед иконой старого грека Доминика Теотокопули. Полотно изображало страсти Христовы.

Выжидающе выглядывая из-за шелковых раздвоенных шторок исповедальни, Феба Поко задержала дыхание.

Немало смущенная открывшимся ей видом, она удерживала спокойствие лишь памятью о своем положении: "Я - честная вдова; я знаю, как устроены мужчины, благослови их Господи!" Она взбудораженно прибавила из своих романтических воспоминаний: "Бедная душа, у него были красивейшие зубы".

Подогретая глубинным любопытством, дама осмелела и постепенно приблизилась. Так что, ему, стало быть, конец? Похоже, его Высокопреосвященство был уже гораздо дальше Рима.

- Помилуй тебя Господи, дон Альваро, душа моя.

Она стояла потерянно: все резоны смешались. Теперь никакому утреннему благовесту не разбудить его.

- Так, - она остановилась уложить на нем свои вересковые четки, чтобы он выглядел менее раскрытым. - Удивительно, как многое мы, женщины, можем сделать с одной ниткой бус, но джентльмену этим не помочь.

Теперь, когда жизненная боль, с ее горячками, страстями, сомнениями, с ее обыденностью, пошлостью и скукой, прошла, на его ясное, безоблачное лицо было отрадно взглянуть. Лицо овевала слава и сладость, вкупе с благородством и любовью, усиленными и соединенными.

- Adios, дон Альваро, душа моя, - вздохнула она и повернула к маленькой, настежь раскрытой двери в сад.

Через тройные окна алтаря виднелось ясное и голубое небо - голубое как люпины. Над Альваро, в нефе, колыхались тронутые ветром знамена.

Перевод Виктора Купермана

1 Св. Евфрасия (Ефрасия) Египетская (380 - ок. 410). День св. Ефрасии в католической традиции - 13 марта. Одиннадцать тысяч дев - христианские мученицы из Кельна во главе со св. Урсулой, умерщвленные за веру во время римского владычества, предположительно в начале IV в.

2 Католическая молитва, читается трижды в день, сопровождается особым колокольным боем.

3 Головной убор католического священника, квадратный с тремя бугорками наверху.

4 Манзанарес - река в Мадриде.

5 Бесплатно (лат.).

6 Хуан де Вальдес Леал (1622-1690) - испанский художник эпохи барокко.

7 Новенны - девятидневные моления.

8 Поклонники, поборники (исп.).

9 Монета в десять сантимов.

10 Женщин (исп.).

11 Magnificat - величальная молитва на основе песни Марии (Лука 1: 46-55). Miserere - покаянный псалом.

12 Мозарабика - редкий вид католической литургии, сложившийся в христианских общинах мавританских доминионов Испании и сохранившийся в нескольких храмах Толедо. Также мозарабский - вымерший романский язык с заметным влиянием арабского.

13 Лука Синьорелли (Luca Signorelli, около 1445-50, Кортона, - 16.10.1523, там же), итальянский живописец.

14 Нечестивый пастырь (лат.).

15 Донато д'Аньоло Браманте (1444-1514), итальянский архитектор. Выдающийся представитель стиля раннего Возрождения. Среди его работ: церковь Санта Мария делле Грацие в Милане; в Риме - собор св. Петра, здание папской канцелярии, палаццо Жиро-Торлонио, Бельведер в Ватикане.

16 Адамиты - религиозные христианские секты, проповедующие обнажение человеческого тела, общность жен и имущества и др.

17 Джованни (Джан) Лоренцо Бернини (Bernini, 1598 - 1680), великий итальянский архитектор и скульптор. Автор знаменитых строений в Ватикане и Риме.

18 Испанский курортный город на берегу Бискайского залива.

19 Бартоломе Эстебан Мурильо (Murillo, ок. 1.1.1618, Севилья, - 3.4.1682, там же), испанский живописец.

20 Как дела? (исп.).

21 Радость жизни (фр.).

22 Пиета (от итал. pietб - милосердие, благочестие), в живописи и скульптуре - изображение сцены оплакивания Христа Марией.

23 Здесь, Боже милосердный (исп.).

24 Франц Ксавьер Винтерхальтер (1805-1873), знаменитый немецкий портретист и литограф. Южен Изабей (Eugиne Isabey, 1803 - 1886), французский художник.

25 Древнегреческий скульптор, виднейший представитель поздней классики. Был придворным художником Александра Македонского.

26 Сорт шампанского.

27 Пойдем, пойдем (исп.).

28 Изразец (исп.).

29 Шумиха (фр.).

30 Мы (исп.).

31 Англичанка (исп.).

32 Novios - женихи, кавалеры; novias - невесты, барышни (исп.).

33 Какое варварство (исп.).

34 Через силу, против воли (фр.).

35 Casada (исп.) - старинный знатный род.

36 Изящные искусства (итал.).

37 Одна из знаменитых прогулочных улиц Барселоны.

38 Pirapos - искаж. piropos (исп.), ухаживания.

39 Кабошон - способ огранки камней; камень, ограненный таким способом.

40 Св. Тереза Авильская (1515 - 1582), в католической традиции одна из Учителей церкви, богослов, покровительница Испании.

41 Апология, оправдание (лат.).

42 Франческо де Са де Миранда (Sб de Miranda, 1481-1558), португальский писатель.

43 Богохульство (исп.).

44 Франсиско Зурбаран (Zurbaran, 1598-1664), испанский живописец.

45 Здесь, официанты (исп.).

46 Во дворце Св. Иакова располагались резиденция монарха Великобритании и британский королевский двор.

47 Сласти (исп.).

48 В оригинале игра слов: bull (англ.) - бык, а также папская булла.

49 Собратья (фр.).

50 Ниша для статуй святых, комнатка (исп.).

51 Дача, вилла (исп.).

52 Легкий завтрак, полдник (исп.).

53 Алонсо Кано (Canо, ок. 1601 - 1667), испанский скульптор и живописец, представитель барокко.

54 Амвросий Феодосий Макробий (Ambrosius Theodosius Macrobius), римский грамматик 5 века н.э.

55 Все суета (лат.).

56 Быки (исп.).