Эрик Стенбок

Граф Станислав Эрик Стенбок (1860-1895) принадлежал к эстонской ветви знатного шведского семейства. Большую часть жизни в Брайтоне и Лондоне, опубликовал четыре книги: три сборника стихов ("Любовь, сон и сновидения", "Мирт, рута и кипарис" и "Тень смерти") и сборник рассказов "Этюды о смерти". Надломленный нападками католической церкви и навязчивыми мыслями о боли и смерти, он умер от злоупотребления алкоголем и опиумом. Друг Оскара Уайльда, Йетса и Саймона Соломона, Стенбок повсюду ездил со своим духовником и большой деревянной куклой, которую называл своим сыном. Его "Правдивая история вампира" (из "Этюдов о смерти") считается одним из величайших гомоэротических произведений всех времен. После смерти он был забыт, лишь в 1969 году была опубликована его биография, а в 90-х Дэвид Тибет (Current 93) переиздал его книги, выпустил сборник неопубликованных рассказов, а также записал по мотивам новеллы Стенбока альбом "Фауст".

ПРАВДИВАЯ ИСТОРИЯ ВАМПИРА

Истории о вампирах обычно происходят в Стирии; моя - не исключение. Надо сказать, что Стирия совершенно не похожа на романтическое место, предстающее в описании людей, никогда там не бывавших. Это скучная равнинная страна, прославленная лишь своими индюками, каплунами, да глупостью обитателей.
Вампиры обычно приезжают по ночам, в каретах, запряженных парой черных лошадей. Наш вампир прибыл вечером - на банальном поезде. Вы можете подумать, что я шучу или что имею в виду финансового вампира. Но нет, я говорю серьезно. И человек, о котором пойдет речь, был настоящим вампиром - существом, опустошившим мой дом.
Обычно вампиров описывают как смуглых людей зловещей красоты. Однако этот вампир, напротив, был белокурым и на первый взгляд ничем зловещим не отличался. У него было симпатичное лицо, но я бы не назвала его невероятным красавцем.
Да, он разорил наш дом, погубил сначала брата, которого я обожала, а затем моего дорогого отца. И, тем не менее, я должна признать, что тоже стала жертвой его чар и, вопреки всему, не питаю к нему враждебных чувств.
Несомненно, вы читали в различных газетах о "Баронессе и ее питомцах". Я хочу рассказать о том, как же случилось так, что я растратила большую часть своего состояния на приют для бездомных животных.
Теперь я старуха, а в ту далекую пору, о которой пойдет речь, мне было лет тринадцать. Сперва опишу наше семейство. Мы были поляками, семья Вронских, и жили в замке в Стирии. Круг домочадцев был ограничен и, если не считать слуг, состоял из отца, бельгийки-гувернантки, - достопочтенной мадемуазель Воннер, - моего брата и меня самой. Позвольте мне начать с отца: он был стар, и мы с братом появились на закате его жизни. Мать я совсем не помню. Она умерла при родах моего брата, который был младше меня на год с небольшим. Отец занимался наукой и постоянно читал малопонятные книги, написанные на множестве незнакомых мне языков. У него была длинная седая борода, а на голове обычно носил черную бархатную ермолку.
Как он был добр к нам! Доброта его не поддается описанию. Однако я не была его любимицей. Сердце отца принадлежало Габриелю - или Гавриилу, - так мы произносили это имя по-польски... А чаще всего называли его по-русски - Гаврилой. Я, конечно же, имею в виду своего брата. Он очень походил на маму, чей единственный портрет - вернее, легкий набросок мелками - висел в кабинете отца. Нет, нет, я никогда его не ревновала: милый брат был и будет нетленной любовью моей жизни. И это ради него я содержу сейчас в Вестбернском парке приют для бродячих собак и кошек.
В ту пору, как я уже сказала, я была еще ребенком. Меня звали Кармилой. Мои длинные спутанные волосы не хотели ложиться в прическу, не слушались гребня. Я не была хорошенькой - по крайней мере, глядя на фотографии той поры, не решусь назвать себя привлекательной. И в то же время мои черты на этих пожелтевших снимках могли бы привлечь внимание - лукавая несимметричность линий, дерзкий рот, большие непокорные глаза.
Меня считали озорной девчонкой, но в шалостях я уступала Габриелю. Во всяком случае, так утверждала мадемуазель Воннер. Скажу, что она была очень приятной дамой средних лет, отлично говорила по-французски, хотя и была бельгийкой, и могла объясниться по-немецки, языке, на котором говорят в Стирии.
Мне трудно описывать брата. В нем чувствовалось что-то странное и сверхчеловеческое (наверное, лучше сказать проточеловеческое) - нечто среднее между животным и божеством. Возможно, греческое представление о фавне может отчасти проиллюстрировать мои слова, но и оно не совсем верно. У Габриэля были большие и раскосые глаза, как у газели. Вечно спутанные волосы напоминали мои. Нас вообще многое объединяло. Я однажды слышала, что моя мать происходила из цыган - очевидно, этим и объяснялась наша необузданная и врожденная дикость. Но если я считалась непослушным ребенком, то Габриель был просто воплощением свободолюбия. Ничто не могло заставить его носить ботинки и чулки. Он надевал их только по воскресеньям и лишь в эти дни позволял расчесывать волосы - конечно, мне и больше никому.
Как описать его прекрасные губы, изогнутые в виде "en arc d'amour"! Глядя на них, мне всегда вспоминался строка из псалма: "Красота изольется с уст твоих, ибо будет с тобой навеки Божья милость". Уста, которые, казалось, изливали само дыхание жизни! А это гибкое, подвижное и стройное тело!
Он бегал быстрее оленей; прыгал, как белка, по самым верхним ветвям деревьев. Брат был олицетворением живой природы. Нашей гувернантке не всегда удавалось усадить его за уроки, но, если он уступал ее уговорам, то учился с необычайной быстротой. Он умел играть на всех инструментах, хотя, к примеру, скрипку держал как угодно, но только не принятым способом. И больше всего ему нравились дудочки, которые он сам вырезал из тростника или тонких веточек. Мадемуазель Воннер пыталась приобщить Габриеля к игре на пианино, но ей это не удалось. Мне кажется, он был просто избалован, пусть даже в самом поверхностном смысле слова. Наш отец потакал ему в каждом капризе.
Одна из его странностей заключалась в том, что он с малых лет испытывал ужас при виде мяса. Ничто на земле не могло бы заставить Габриеля отведать мясное блюдо. Другой, совершенно необъяснимой чертой была его сверхъестественная власть над животными. Он мог приручить любого зверя. Птицы садились к нему на плечи. Иногда мы с мадемуазель Воннер теряли его в лесу (брат часто убегал от нас) и после долгих поисков находили Габриеля под каким-нибудь деревом, где он тихо напевал или насвистывал пленительные мелодии, окруженный лесными зверьками: зайцами, лисичками, ежами, сурками и белками. Он часто приносил их домой и оставлял в саду. Этот странный зверинец был настоящим бедствием для нашей гувернантки.
Для своего жилища брат выбрал маленькую комнату на верхнем уровне замковой башни. Вместо того чтобы подниматься туда по лестнице, он забирался в окно по ветвям высокого каштана. И все же, несмотря на все причуды, Габриель с удовольствием посещал воскресные мессы и, отправляясь в приходскую церковь, всегда облачался в белый стихарь и красную сутану. В этой одежде, аккуратно причесанный и вымытый, он казался скромным благовоспитанным мальчиком. Во время служб он был полон божественного смирения. Какой экстаз пылал в его прекрасных глазах!
Я пока ни слова не сказала о вампире. Ну что же, позвольте мне начать эту грустную историю. Однажды мой отец поехал в соседний город. Он часто так делал. Однако на сей раз папа вернулся в сопровождении гостя. По его словам, этот джентльмен не попал на свой поезд из-за задержки на узловом полустанке, а поскольку поезда в наших краях ходили не часто, ему предстояло провести на станции всю ночь. Он случайно разговорился с отцом и пожаловался на досадную задержку. Папа предложил ему переночевать в нашем доме, и незнакомец охотно согласился. Да вы и сами знаете, что в этой глухой провинции мы почти патриархальны в своем гостеприимстве.
Мужчина назвался графом Вардалеком. Несмотря на венгерскую фамилию, он хорошо изъяснялся по-немецки - причем, без малейшего акцента и, я бы даже сказала, с легкими славянскими интонациями. Его голос был до странности мягким и вкрадчивым. Чуть позже мы узнали, что он умел говорить по-польски, а мадемуазель Воннер восхищалась его прекрасным французским. Казалось, он владел всеми языками. Но позвольте описать вам наши первые впечатления. Он был высоким мужчиной, с красивыми вьющимися волосами, обрамлявшими его женственно округлое лицо и ниспадавшими на плечи. В фигуре чувствовалась нечто змеиное - я не в силах описать что именно, но это было так. Утонченные черты; притягивающие взор, холеные руки; большой, с горбинкой, нос; красивый рот и привлекательная улыбка, контрастировавшая с печалью, застывшей в его глазах. В момент нашей первой встречи граф выглядел очень усталым. Его веки были полуприкрыты. На самом деле, они оставались такими почти всегда. Мне даже не удалось поначалу определить цвет его глаз и его возраст.
Внезапно в комнату вбежал Габриель. В волосах его запуталась желтая бабочка. Он держал в руках бельчонка и, как обычно, был босоногим. Незнакомец взглянул на брата, и я заметила странный блеск в его глазах. Веки графа приподнялись, открывая изумрудную зелень глаз. Габриель испуганно остановился перед ним, словно птица, очарованная голодной змеей. Он протянул Вардалеку руку, и тот пожал ее, зачем-то придавив указательным пальцем пульсирующую жилку на запястье мальчика. Не знаю почему, но я заметила это. Габриель ошеломленно отступил к двери и, выбежав из комнаты, помчался к себе наверх - на этот раз по лестнице, а не по веткам дерева. Я была в ужасе оттого, что граф мог подумать о нем. К моему облегчению, брат вскоре вернулся - в бархатном костюмчике, чулках и ботинках. Я расчесала ему волосы, и он весь вечер вел себя на редкость хорошо.
Когда Вардалек спустился в гостиную к ужину, его вид изменился. Он выглядел гораздо моложе. Я никогда не видела у мужчин такой эластичной кожи и изящного телосложения. А ведь прежде граф казался мне ужасно бледным.
Во время ужина он был душой компании и очаровал всех нас - особенно, отца. Как оказалось, у них были сходные увлечения. Когда папа завел речь о своем военном прошлом, Вардалек рассказал историю о маленьком барабанщике, который получил в бою серьезное ранение. Веки графа снова поднялись, и меня напугал его мертвенно-тусклый взгляд, оживленный каким-то диким возбуждением. Впрочем, это выражение промелькнуло лишь на миг.
Главной темой застольной беседы были мистические книги, которые отец недавно приобрел у букиниста. Папа не мог их понять, и вдруг оказалось, что Вардалек прекрасно в них разбирается. Когда подали десерт, отец спросил, торопится ли граф завершить свое путешествие.
- Если спешка не велика, не согласились бы вы погостить у нас какое-то время?
Отец намекнул, что, хотя мы и живем в глуши, гость мог найти в его библиотеке много интересного.
- Я не спешу, - ответил Вардалек. - И у меня нет особой причины продолжать свое путешествие. Если я могу помочь вам в толковании книг, то буду рад оказать услугу.
Внезапно его улыбка стала горькой - очень горькой - и он добавил:
- Видите, я космополит, земной скиталец.
После обеда отец спросил, не играет ли наш гость на пианино.
- Да, немного, - ответил граф.
Он сел за инструмент и начал наигрывать венгерский чардаш - дикий, восторженный, чудесный. Эта музыка могла свести с ума. И он играл с безумным напряжением.
Габриель стоял рядом с ним. Его глаза смотрели вдаль невидящим взором. Тело сотрясала дрожь. Наконец, выбрав место, где основная тема чардаша начиналась вновь, он тихо прошептал:
- Пожалуй, я мог бы повторить эту мелодию.
Он быстро сбегал за скрипкой и самодельным ксилофоном, а затем действительно повторил мелодию, поочередно меняя свои инструменты. Вардалек взглянул на него и печально произнес:
- Бедное дитя! В твоей душе живет музыка.
Я не поняла, почему он соболезновал, а не поздравлял Габриеля с его необычным даром. Брат был застенчив, как дикие зверьки, которых он приручал. Наш мальчик всегда сторонился посторонних, и если в дом приезжал незнакомый человек, он, как правило, прятался в башне, а я приносила туда ему пищу. Представьте мое удивление, когда на следующее утро я увидела его в парке с Вардалеком. Они шагали рука об руку по аллее и оживленно беседовали. Габриель показывал гостю свою коллекцию лесных зверей, для которых мы устроили зоологический сад. Мне показалось, что он полностью находился под властью графа. Нет, нам нравился Вардалек, и мы были рады, что он относился к Габриелю с искренней добротой и участием. Однако нас удивляло - хотя вначале это замечала только я - что граф постепенно терял здоровье и бодрость. Он не выглядел таким изнуренным и бледным, как в день приезда, но в его движениях появилась апатия, которой прежде не было.
Отец все больше и больше увлекался нашим гостем. Тот помогал ему в исследованиях, и папа с явной неохотой отпускал Вардалека в Триест. Во всяком случае, граф говорил, что ездит именно туда. И он всегда возвращался, привозя нам подарки - восточные сладости, ожерелья и ткани. Хотя я знала, что всякие люди бывали в Триесте, в том числе и из восточных стран, но даже в ту пору понимала, что странные и великолепные предметы, которые дарил Вардалек, не могли быть куплены в Триесте, городе, запомнившимся мне, в основном, лавками, в которых торговали галстуками.
Когда граф уезжал, брат постоянно говорил о нем. И все же на какое-то время он снова становился прежним жизнерадостным ребенком. А Вардалек, возвращаясь, всегда выглядел старше и бледнее. Габриель подбегал к нему, бросался в объятия и целовал его в губы. При этом тело графа сотрясала странная дрожь, и несколько часов спустя он вновь молодел и наполнялся силой.
Так продолжалось довольно долго. Мой отец не желал больше слышать об окончательном отъезде Вардалека. Гость постепенно превратился в постояльца, а мы с гувернанткой стали замечать неладное в поведении Габриеля. И только один отец был абсолютно слеп к тому, что творилось в доме.
Однажды вечером я спустилась в гостиную, чтобы взять там какую-то вещь. Проходя по лестнице мимо комнаты графа, я услышала ноктюрн Шопена. Вардалек играл на пианино, которое перенесли в его комнату. Музыка была столь пленительной, что я остановилась и, прислонившись к перилам, заслушалась. Внезапно в полумраке лестнице возникла белая фигура. В ту пору мы верили в привидения, и я, оцепенев от страха, прижалась к колонне. Каково же было мое изумление, когда я увидела Габриеля, медленно спускавшегося вниз. Он двигался, точно в трансе. Это напугало меня даже больше, чем возможная встреча с призраком. Но могла ли я поверить своим глазам? А вдруг он мне просто привиделся?
Я не могла пошевелиться. Брат в длинной ночной рубашке спустился по лестнице и открыл дверь в комнату графа. Он оставил ее приоткрытой. Вардалек продолжал играть. Но чуть позже он заговорил - на этот раз по-польски:
-- Nie umiem wyrazic jak ciechi kocham... - "Мой милый, я вынужден расстаться с тобой. Твоя жизнь - это моя жизнь, а я должен жить, хотя уже и умер. Неужели Бог не сжалится надо мной? О, жизнь! Ах, муки жизни!
Он взял полный отчаяния аккорд и стал играть заметно тише.
- О, Габриель! Любимый! Ты моя жизнь. Да, жизнь! А что такое жизнь? Мне кажется, это самое малое из того, что я хотел бы взять у тебя. Конечно, при твоем изобилии ты мог бы и дальше делиться жизнью с тем, кто уже мертв. Но хватит!
Он вдруг заговорил хриплым шепотом.
- Пусть будет то, чего не миновать!
Брат все так же стоял подле него, с пустым и застывшим взглядом. Наверное, он явился сюда в состоянии лунатического сна. Вардалек, прервав на минуту мелодию, издал вдруг горестный стон, а затем печально и мягко добавил:
- Ступай, Габриель! На сегодня достаточно!
Брат вышел из комнаты - все той же медленной поступью и с тем же невидящим взором. Он поднялся к себе, а Вардалек заиграл что-то очень тревожное. И хотя играл он не очень громко, мне казалось, что струны вот-вот порвутся. Я никогда не слышала такой неистовой и душераздирающей музыки.
Утром мадемуазель Воннер нашла меня на ступенях лестницы. Наверное, мне стало дурно, и я лишилась чувств. Но что если все это было сном? Даже теперь я ни в чем не уверена. А тогда меня терзали сомнения, и я никому ничего не сказала. Да и что я могла им сказать?
Позвольте мне сократить эту длинную историю. Габриель, который в жизни не знал болезней, внезапно захворал. Мы послали в Грац за доктором, но тому не удалось найти причин недуга. Он сказал, что это истощение - болезнь не органов, а чувств. Ну что мы могли тут поделать?
Даже отец осознал тот факт, что Габриель серьезно болен. Его беспокойство было страшным. Последний темный след на его бороде поблек, и она стала полностью белой. Мы привозили докторов из Вены, но их опыт и знания не помогали. Брат, в основном, находился без сознания, а когда приходил в себя, то узнавал только Вардалека, который постоянно сидел у его постели и ухаживал за ним с потрясающей нежностью.
Однажды я сидела в соседней комнате и вдруг услышала неистовый крик графа:
- Быстрее! Пошлите за священником! Быстрее!
И сразу после этого горестно добавил:
- Поздно!
Габриель спазматически вытянул руки и обвил шею Вардалека. Это было его единственное движение за долгое время. Граф склонился к нему, целуя в губы. Я бросилась вниз, чтобы позвать священника. Через минуту, когда мы вбежали в комнату брата, Вардалека там уже не было.
Священник соборовал покойника. Наверное, душа Габриеля летела в тот миг к небесам, но мы тогда еще не верили в его кончину.
Вардалек навсегда исчез из замка, и с тех пор я о нем ничего не слышала.
Вскоре умер и мой отец. Он как-то внезапно постарел и увял от горя. Все состояние Вронских перешло ко мне. В память о брате я открыла приют для бездомных животных, и теперь на старости лет люди смеются надо мной. Они по-прежнему не верят в вампиров!

СВЯТОЙ ВЕНАНЦИЙ НАШИХ ДНЕЙ

- Увы, - княгиня Фаустина обратила величественный томный взгляд на своего кавалера Эгидио ди Рецци, - это действительно скверный спектакль. Не то, что прежние цирки! Там львы, по крайней мере, могли съесть человека. И это, наверное, было гораздо интереснее. А здесь он управляет ими грубой силой и хлыстом.
- Да, - тихо ответил дон Эгидио, - жаль, что мы не можем возродить порядки древнего Колизея.
- Но мы можем, - возразила она. - Взгляните на этого юношу - того высокого, красивого и элегантного. Разве не прелестно было бы увидеть, как львы разрывают его на куски. Да он и похож на христианского мученика.
Во взгляде дона Эгидио появилась злоба, словно мрачный огонь зажегся в его глазах.
- Да, верно! Было бы неплохо посмотреть, как его хрупкие кровоточащие члены вырываются из тела.
- Это легко устроить, - сказала княгиня. - Спуститесь вниз и передайте владельцу цирка - я имею в виду Франкотелли, - что мне хотелось бы увидеть этого мальчика в львиной клетке. Если потребуется, я могу заплатить за такое представление десять тысяч франков - или даже больше. Но начинайте торг с десяти тысяч. Он не должен возражать против того, что участник его труппы войдет в клетку к хищникам. Похоже, он думает, что львы не могут причинить вреда. Однако Франкотелли сильный человек и управляет ими хлыстом - хотя и в этом случае они его почти не слушаются. А мальчишку звери разорвут на куски, я в этом уверена.
Злобный взгляд исчез с лица дона Эгидио, и его выражение снова стало кротким и ласковым.
- Моя дорогая Фаустина, - ответил он, - то, что вы предлагаете, до крайности жестоко. Кроме того, не забывайте, что мы живем в девятнадцатом веке, и Рим уже не тот, что был.
- Нет, - ее несравненно красивое лицо оживилось от возбуждения. - Мне этого хочется, и, если вы не выполните мою просьбу, я больше не буду встречаться с вами.
Обвив его шею восхитительной рукой, она добавила:
- И потом вы сами говорили, что это зрелище будет нам приятно.
Он вздрогнул и вышел из ложи.

***

Франкотелли не был злым человеком. Усыновив найденыша Венанцио, он считал себя необычайно щедрым, хотя и не сомневался, что мальчик, чье содержание не стоило особых затрат, принесет ему гораздо больше денег, чем все его остальные дети. Венанцио легко и вдохновенно обучался трюкам акробатов, виртуозно крутил сальто и без страха перелетал с трапеции на трапецию. Фактически, он и был тем исполнителем, на котором держался спектакль.
Жена Франкотелли тоже была достаточно добра в своем плебейском стиле: она охотно давала Венанцио объедки, когда ее собственные дети, насытившись, вставали из-за стола. И именно они - трое сыновей Франкотелли - были его настоящими мучителями. Публично называя приемыша братом, они ненавидели его за непревзойденный исполнительский талант, за одухотворенное и экстатическое выражение лица, столь отличавшееся от их физиономий. У Пьетро, Липпо и Луиджи были грубые волосы и низкие лбы. Не удивительно, что мальчик с небесно-голубыми глазами и прекрасными шелковистыми волосами стал объектом их ненависти.
Однако Франкотелли никогда не бил Венанцио - возможно, потому, что тот не давал ему повода для наказания и без проблем обучался любым акробатическим трюкам. В то же время владелец цирка часто поколачивал своих детей - за их ошибки при выполнении гимнастических упражнений. Хотя и у него невинное и восторженное лицо приемного сына неизменно вызывало отвращение. А надо сказать, что все свое свободное время Венанцио посвящал молитвам. Однажды, еще ребенком, он сказал себе: "Вот я не могу петь и играть на музыкальных инструментах. Но никто из других детей не умеет делать такие трюки, как я. Разве не будет приятно Богоматери, если я стану приходить и кувыркаться перед ней?" И вот как-то раз его застали в часовне церкви Святой Марии, крутящим сальто перед алтарем. Конечно же, мальчишку безжалостно высекли, и после этого сверстники дразнили его "il tombio della Madonna" или "arlecchino della chiesa".
Он спал в той же комнате, что и другие дети. Когда по вечерам Венанцио предавался молитве, трое проказников, пользуясь случаем, швыряли в него ботинки и другие предметы. Но он будто и не замечал их нападок. А когда его тираны ложились спать, он чистил их обувь и расставлял ее рядом с кроватями "братьев". У бедного маленького Венанцио не было своих ботинок - лишь цирковые тапочки, в которых он выступал на арене. Однако это не умаляло злобы остальных детей. И хуже всех относился к нему Луиджи, которого Венанцио, нырнув, спас от неминуемой смерти, когда тот тонул в реке.

***

- У принцессы Фаустины появился необычный каприз, - сказал дон Эгидио, обращаясь к Франкотелли.
Вельможа указал на Венанцио.
- Она хочет, чтобы этот мальчик вошел в клетку ко львам. Я думаю, все обойдется. Так что ему придется удовлетворить желание принцессы. Ты меня понял?
- Что? Мой сын? Нет, ни за что! - вскричал Франкотелли. - Я никогда еще не слышал подобной просьбы.
- Но она предлагает тебе десять тысяч франков за исполнение ее каприза. А мне почему-то кажется, что львы его не тронут.
- Давайте говорить без обиняков, - предложил Франкотелли. - Честно скажу, Венанцио не моей плоти и крови. Я ни за что не позволил бы одному из своих детей войти в клетку ко львам. Но поймите, если с ним что-нибудь случится, я потеряю большие деньги. Он основной исполнитель в моей труппе. Одним словом, меньше, чем на тридцать тысяч франков я не согласен.
Дон Эгидио вздрогнул. В его глазах застыла смесь раскаяния и безжалостности.
- Хорошо, - сказал он, - вы получите сорок тысяч. Вот они.
Франкотелли позвал к себе Венанцио.
- Я хочу, чтобы ты вошел в львиную клетку. Знаю, прежде ты не делал этого, но на самом деле львы ручные.
(А минутой раньше, договариваясь с доном Эгидио, он шептал себе: "Боже! Боже! Они же совершенно дикие").
- Да, конечно, - ответил Венанцио. - Разве могу я вас ослушаться?
И он удалился, радуясь блесткам своего шутовского костюма.
Когда мальчик вошел в клетку, публика испуганно и удивленно зашумела. Вопреки всеобщим ожиданиям, лев и львица приблизились к юноше, ласково потерлись об него, а затем улеглись и принялись лизать ему ноги, в то время как он гладил их спины. По рядам прокатился взрыв аплодисментов. На бледных лицах многих зрителей появились улыбки.
- Выходи, Венанцио, этого достаточно, - велел Франкотелли.
Нервничая, он забыл закрыть замок клетки. А юноше предстоял еще один сложный номер - полет в воздухе после того, как им, словно живым ядром, выстрелят из огромной пушки.
- Вот уж действительно! - ворчала принцесса Фаустина. - Ну, как развлекаться в наше время? Эти жалкие львы оказались ручными!
- Нет, они не приручены, - с изумленным видом возразил ей дон Эгидио.
- Довольно, - ответила она. - Вы могли бы устроить эту сделку лучшим образом. Я пока не буду ссориться с вами, потому что надеюсь на какой-нибудь несчастный случай после выстрела пушки. Может быть, он все-таки умрет! Хотя это и не будет уже так забавно, как если бы его растерзали львы.
И вот после выстрела юноша вылетел из пушки. Он часто выполнял этот трюк, но на сей раз его ослепил необычный золотистый свет, и Венанцио, вытянув руки, помчался к нему - намного дальше трапеции, за которую ему надо было зацепиться. А затем рухнул вниз - и разбился насмерть!
- Наконец-то! - вскричала Фаустина. - Хоть какое-то развлечение!
И тут на арену из плохо запертой клетки вырвались львы. Они подбежали к упавшему телу, повергнув публику в ужас. Все бросились к выходу. Началась невообразимая паника. Франкотелли защелкал хлыстом, пытаясь загнать львов обратно в клетку. Но едва он приблизился к хищникам, как они напали на него, и владельцу цирка пришлось спасаться бегством.
- Отлично, - томно произнесла Фаустина. - Раз уж люди разбегаются, то, может быть, и нам лучше уйти?
- Это моя вина, - сказал Эгидио. - И ваша тоже, хотя, я полагаю, вы вряд ли испытываете угрызения совести. А я их испытываю. Мне кажется, что бедный мальчик нервничал после львиной клетки и потому не рассчитал свой прыжок на трапецию. Причиной его смерти были мы.
Какое-то время они молча смотрели друг на друга. Фаустина находилась в ложе, недосягаемой для львов, но она не желала ждать, когда прекратится паническое бегство публики.
На лице дона Эгидио появилось несвойственное ему выражение. Он внезапно признался:
- Я ненавижу вас, Фаустина! И думаю, вы мне никогда не нравились. Я - чудовище, но вы хуже меня во сто крат! По крайней мере, я постараюсь искупить свое злодеяние. Сейчас я спущусь на арену и предам себя в лапы львов, для которых готовил невинную жертву. К несчастью, мой грех слишком велик, чтобы я мог рассчитывать на прощение!
- И вы мне говорите о грехе! - вскричала Фаустина.
Но он ушел. Дон Эгидио спустился на арену, и ему вдруг показалось, что вокруг головы Венанцио лучится святое сияние. Он упал к ногам юноши и прильнул к ним губами. Впервые за много лет из глаз его потекли слезы. Львы не шевелились. Они просто стояли по бокам, охраняя безжизненное тело. Ободренные примером Эгидио, к трупу стали подходить другие люди - в основном, калеки, которым немощь не позволила бежать. Они тоже наблюдали странный свет вокруг головы Венанцио и с надеждою касались его тела.
- О, чудо! - воскликнула одна женщина, отбросив в стороны костыли. - Теперь я могу ходить!
- Чудо! - вторил ей глухой старик. - Теперь я слышу!
- Тогда, возможно, и для меня найдется у него прощение, - прошептал дон Эгидио.
Он остался рядом с распростертым телом. Труп не убрали, потому что львы отгоняли каждого, кто пытался это сделать. На следующее утро Эгидио нашли мертвым, с лицом, уткнувшимся в ноги погибшего юноши. Львы, охранявшие Венанцио, снова стали послушными и сами вернулись в клетку, когда два тела унесли с арены.

ЖИРАНДОЛА

Исследование психической патологии
(Рассказ сэра Джозефа Рэнделла, доктора медицины).

Для начала скажу, что я врач. Меня считают специалистом в своей области, и предметом моих исследований является мозг. В связи с этим я выработал привычку наблюдать за людьми - особенно за их чертами, которые кажутся нам странными или ненормальными. Я планирую описать несколько интересных патологических случаев, которые происходили непосредственно под моим наблюдением. Мне думается, что после моей смерти подобная информация может принести определенную пользу. И эта история будет первой из них.
Как-то раз я ехал в омнибусе (а надо сказать, что омнибусы нравятся мне больше, чем одноконная карета врача - они предоставляют уникальные возможности для наблюдений за событиями и людьми). В ту пору многие из моих пациентов находились в Хоумбурге и аналогичных местах, поэтому мне часто приходилось колесить по городу. Напротив меня, в другом конце омнибуса, сидела девушка довольно неприметной внешности. Но так казалось лишь на первый взгляд. По какой-то причине она тут же вызвала мой интерес.
Эта невзрачная особа, одетая в черное платье - на мой взгляд, немного чопорное и старомодное - держала в руках ридикюль. Ее можно было бы принять за служанку, отправленную хозяйкой за покупками. Но шляпка девушки не имела ни малейшего намека на кокетство - не было даже черного пера. Поэтому, после некоторых дополнительных наблюдений, я решил, что передо мной не служанка, а леди. Несмотря на простоту наряда, в ней чувствовалась безусловная утонченность. Я взглянул на ее изящную и ухоженную ладонь, покоившуюся на сумочке. Чем бы девушка ни занималась, это был не тяжелый ручной труд.
Я уже говорил, что она не отличалась особой миловидностью: большой чувственный рот, несимметричный профиль, светлые вьющиеся волосы и короткая стрижка, точно у маленького мальчика. Но ее фигура была великолепна. Это было видно даже несмотря на дурно скроенное платье. Во внешности тоже было что-то мальчишеское - почти полное отсутствие половых женских признаков. Однако больше всего меня поразила ее бледность: не анемическая бескровность, а сияние безудержной страсти.
Встречаясь с новыми людьми, я обычно выделяю в них то или иное качество, благодаря которому могу описывать их характер. Поэтому, взглянув на девушку, я назвал ее "чрезмерно страстной". Но повторяю, эта страсть была особого типа. Большие зеленые глаза, темные брови и ресницы на фоне светлых волос придавали ее лицу выражение глубокой скорби и беззащитной тоски, тронувшее мое сердце. Она пробудила во мне чувство сострадания. Но в то же время у меня возник вопрос: "Достойна ли она такого сочувствия?" Я настолько развил свою наблюдательность, что часто по одной лишь внешности людей мог определить причину их печали - еще до того, как они заводили со мной разговор. К примеру, мне не составляло труда отличить потерявшую ребенка мать от женщины, которую оставил муж или любовник, или узнать в человеке того, кто скатился с вершин преуспевания к упадку и бедности. Но для выражения девушки я нашел только одно единственное слово - "странное".
Кондуктор подошел к ней и потребовал оплатить проезд.
- У вас найдется сдача? - спросила она его тихим и волнующе трепетным голосом.
Пока девушка вытаскивала из кармана кошелек, я рассмотрел ее левую руку. На безымянном пальце было серебряное кольцо, с рубином удивительного блеска. Я считаю себя знатоком драгоценных камней и клянусь, что рубин был настоящим - причем, того типа, который можно найти только в Сибири. Меня удивило, что она носила столь ценное кольцо и была так просто одета.

Второй раз я увидел ее при совершенно иных обстоятельствах. Французская труппа давала "Арлезианку" - довольно странную драму Альфонса Доде, с чудесной, но, к сожалению, малоизвестной музыкой Бизе. Труппа была исключительно хорошей: она состояла из величайших театральных звезд. Но главной прелестью было выступление Жирандолы -прославленной танцовщицы, о которой все люди -- вернее, люди, близкие к театру - говорили с неистовым восторгом.
Ее заглавная роль была небольшой. Арлезианка, бессловесный персонаж, лишь дважды появлялась по ходу драмы и танцевала на сцене. Но как мне это описать?
Прежде я не понимал, каким может быть танец. Казалось, что она не танцевала, а парила над сценой. И в каждом ее движении была чарующая поэзия. Не удивительно, что главный герой отказался ради нее от своей невесты! А кто бы поступил иначе? И не мудрено, что при ее втором появлении двое мужчин сошлись в смертельном поединке!
Публика аплодировала стоя. Ну что это? Неужели галлюцинация? Когда она, еще дрожа от избытка чувств, замерла для поклона на краю авансцены, мне показалось, что это та самая девушка, которую я видел в омнибусе. Да, я не ошибся, хотя во время танца ее лицо, вдохновленное силой искусства и приукрашенное париком и гримом, выглядело изумительно прекрасным. Когда же на ее руке сверкнул рубин в серебряной оправе, моя догадка перешла в уверенность. Жирандола не носила других драгоценностей - только это кольцо. Признаюсь, она показалась мне еще более таинственной, чем прежде.
Третий раз мы встретились при следующих обстоятельствах. Я взял отпуск - на мой взгляд, вполне заслуженный - и отправился Вену, где большую часть времени провел у моего друга профессора Ковача. Говоря о "большей части времени", я имею в виду, что у меня был номер в гостинице, но обычно я завтракал и обедал с моим другом.
В тот день, о котором идет речь, доктор Ковач проводил серьезную операцию - его специализацией были болезни горла. Мы договорились встретиться вечером и сходить в оперу, где шел балет "Смерть Клеопатры". В заглавной роли выступала Жирандола. Я рассказал моему другу об этой танцовщице и убедил его сходить и взглянуть на нее. Обедать мне пришлось в гостинице за табльдотом - по австрийскому обычаю в середине дня.
И представьте себе, напротив меня, на другом конце стола - точно как в омнибусе - сидела Жирандола! На этот раз ее черное платье было элегантным: дымчатая кружевная оборка вокруг шеи придавала лицу девушки пикантный вид. Мне даже подумалось, что она была бы привлекательной, если бы время от времени улыбалась и не поджимала губы. Но на бледном лице Жирандолы застыла горестная печаль, которая уже казалась мне неотъемлемой частью ее натуры (хотя я, конечно, понимал, что это настроение было привнесено какой-то особой причиной). В любом случае, лицо девушки выглядело не просто хмурым - ее трогательное выражение напоминало мне тоску побитой собаки.
Она ни с кем не общалась. Более того, она намеренно села так, чтобы от ближайшего соседа ее отделяли два стула. Жирандола почти не ела, однако два бокала вина, выпитых ею, были, на мой взгляд, излишними для девушки. Она часто посматривала на меня - немного застенчиво, но пристально.
Когда я встал из-за стола и направился в комнату для курения, кто-то коснулся моего плеча.
- Простите, могу я обратиться к вам с просьбой? - тихо произнес взволнованный голос.
Я повернулся. Передо мной стояла Жирандола. С легким румянцем смущения и немного заикаясь, она пояснила:
- Мне хотелось бы проконсультироваться с вами, как с профессионалом.
- У меня нет лицензии на практику в этой стране, - ответил я.
- О, да, мне это известно, - быстро сказала она. - Но вы англичанин, а я очень плохо знаю немецкий язык.
На лице Жирандолы промелькнула тень улыбки, которая внесла поправку в сложившийся у меня образ. Если она могла так улыбаться, то определенно должна была обладать чувством юмора. Или, возможно, я увидел отблеск ее былых счастливых дней. Так или иначе, на лицо девушки тут же вернулась привычная мрачность.
- Если позволите, я объясню вам свое дело.
- В таком случае прошу вас пройти в мою гостиную, - ответил я. - И, конечно же, все мои советы будут бесплатными.
Она без возражений последовала за мной. Когда мы пришли в мой номер, Жирандола остановилась у порога и монотонно, как ребенок, повторявший выученный урок, описала мне свою ситуацию:
- Мне лучше быть честной с самого начала. К сожалению, у меня зависимость от морфия. Во время путешествия в Вену пузырек с этим веществом и шприц для подкожных инъекций раздавились в дорожной сумке. А здесь, в Австрии, аптекари не дают лекарств без рецептов - сколько денег им не предложишь. Свежие запасы морфия, которые переслали мне друзья, были задержаны на границе, и, очевидно, я их вряд ли получу. Офицер на таможне сказал, что если бы сам Бог обратится к ним с такой просьбой, то даже Он не получил бы в Австрии наркотик.
На этот раз она рассмеялась и продолжила рассказ с заметным оживлением:
- Я не прошу вас потворствовать моему пороку. Вы, вероятно, не знаете меня. Я танцовщица и выступаю сегодня вечером в Опере. Мой псевдоним - Жирандола. Без морфия мне лучше не выходить на сцену. А поскольку мы ожидаем приезда наследного принца, я не смогу сослаться на недомогание - тем более что у меня нет дублерши. Прошу вас, помогите мне достать дозу морфия на этот вечер и выпишите для меня рецепт на шприц.
Неужели ее секрет был настолько банальным? О, нет, подумал я. Определенно нет.
По долгу своей профессии мне приходилось иметь дело с морфинистами. Однако Жирандола не походила на хроническую наркоманку. Да, она имела склонность к истерии и, вполне возможно, изредка употребляла морфий. Тем не менее, я не замечал в ее внешности каких-либо симптомов стойкой зависимости.
- Моя юная леди, - ответил я, - мне ясна ситуация, в которой вы оказались. Один из моих друзей - известный венский врач. Я попрошу его выписать для вас рецепт, и вы сможете получить лекарство между четырьмя и пятью часами вечера в аптеке "Zum Baren". Кстати, хозяин этой аптеки говорит по-английски. Но взамен вы должны дать мне одно обещание: навестить меня завтра и выслушать небольшую лекцию о морфии.
- Спасибо! - с улыбкой сказала она. - Я обещаю придти... если, конечно, буду жива.
Девушка смущенно рассмеялась. Затем она положила на стол конверт и быстро удалилась, не назвав ни имени, ни адреса. Внутри оказалась сотня гульденов - довольно большой гонорар для Австрии, где услуги докторов не только хорошие, но и дешевые. Я выбежал в холл, желая вернуть ей эти деньги, но Жирандолы уже не было. Памятуя о назначенной встрече, я решил подождать до завтрашнего дня.
Ковач вернулся поздно. Мы успели в Оперу лишь ко второму акту, что, впрочем, было не важно, поскольку нас интересовал балет. На сцене шла драма в трех действиях - короткая, скучная и без особых достоинств. Мы устроились в партере. В ложе у авансцены с правой стороны сидела (вернее, блистала) самая красивая и царственная женщина, которую я когда-либо видел в жизни. Она смотрела на игру актеров и актрис со снисходительной улыбкой. В ее манерах чувствовалась вальяжность истинного ценителя искусства, чье одобрение было равносильно успеху.
Что за прелестное создание! Темноволосая богиня с идеальным классическим профилем, томным взглядом и тяжеловатыми веками! Волосы были уложены по последней моде. Наряд отличался дерзкой простотой, и она явно не носила корсет. Впрочем, ее пышный бюст, навевавший мысли о Венере Милосской, вряд ли нуждался в чем-нибудь подобном. Широкое платье, напоминавшее греческую тогу, было сшито из тонкой и мягкой материи. Спереди шла диагональная полоса серебристого цвета, усыпанная жемчугом, рубинами и бирюзой. На шее сверкало алмазное ожерелье с большим ярким рубином вместо застежки. Камень странно играл. Фактически он был точной копией того рубина, который я видел на руке Жирандолы, и который мне вскоре предстояло увидеть вновь.
По окончанию второго акта Ковач встал и церемонно поклонился даме в ложе. Она ответила ему кивком. О, сколько неги было в каждом ее жесте!
- Вы знакомы с ней? - спросил я друга. - Кто она?
- Хм, вы ее не знаете? - ответил он. - Это герцогиня де Морлей, больше известная, как Калигари. Я уверен, вы слышали о ее знаменитом контральто. Мое знакомство с ней носит профессиональный характер. Она любезно разрешила мне осмотреть ее гортань и сделать несколько научных диаграмм. Я хочу понять причины, благодаря которым появляется столь великолепный голос. Вы многое потеряли, если не слышали ее! Теперь она больше не поет на сцене - ведь это ниже достоинства герцогини. И говорят, что Калигари перестала петь наедине с собой. Она очень изменилась после замужества. Вы видите того хлыща за ее спиной? Да-да, мужчину с моноклем. Это ее супруг. Он, кстати, миллионер. Но она, похоже, его совершенно не ценит.
- Да, мне рассказывали о ней, - признался я. - Всегда мечтал услышать ее пение. Но, к сожалению, из-за напряженной работы я пропустил несколько сезонов лондонской Оперы.
Тем временем начался третий акт. Я забыл о спектакле и не спускал с герцогини глаз. Ее лицо не было злым или безжалостным, но в моем уме почему-то повторялась одна и та же фраза: "Ave! Faustina Imperatrix, morituri te salutant¹."
В конце третьего акта герцогиня повернулась к мужу. Он, очевидно, спросил: "Мы пойдем или останемся?", и она, вероятно, ответила: "Дай посмотреть программу. Если балет достоин того, то мы его посмотрим".
Наверное, они абонировали ложу на сезон и приезжали на спектакли по желанию, не интересуясь заранее тем, что шло в Опере. Герцог передал программку жене. Со слабой усмешкой на божественных губах она взглянула на нее и внезапно вздрогнула. На ее мраморно-белых щеках появился румянец. Затем она бросила на мужа быстрый взгляд.
Де Морлей вышел из ложи и вскоре вернулся с полным бокалом шампанского, который герцогиня осушила одним глотком. Затем она успокоилась. Но ее глаза уже не были сонными. На лице появилось заинтересованное выражение - вернее, даже болезненно заинтересованное, насколько ее черты могли выражать душевную боль.
Как бы там ни было, она решила остаться.
Несмотря на мои превосходные впечатления о таланте Жирандолы я считал, что такой персонаж, как Клеопатра, не подходил для нее. В этой роли лучше выглядела бы царственная женщина, сидевшая в ложе. Кроме того, я не мыслил принцессу Египта в танце - хотя Теофиль Готье представил ее именно танцующей. Впрочем, я не знал, на что была способна Жирандола. Музыка также обещала быть интересной. Ее написал молодой бельгийский композитор, умерший в юном возрасте; кажется, его звали Зибрандтом фон ден Фельденом. По словам моей супруги, в Бельгии его считали гением - а в таких вопросах я обычно полагаюсь на суждения своей жены.
Как видите, у меня было несколько причин для предвкушения грядущих удовольствий. Прозвучали первые такты, музыка оказалась действительно замечательной.
Цыгане называют себя выходцами из Египта. Я склонен верить доказательствам, опровергающим это мнение. И все же они могли заимствовать свою музыку у египтян и греков - мы ведь не знаем, на что походили древние эллинские напевы. Судя по воздействию цыганских песен на наши сердца, они вряд ли имеют отношение к византийской музыке горы Атос и гимнам старых греческих монастырей - особенно с аккомпанементом струнных инструментов. Однако я готов согласиться, что слияние греческой и семитской музыки времен Клеопатры чем-то напоминало цыганские мотивы наших дней.
Музыка этой антрепризы, естественно смягченная и развитая в современных каденциях, давала приятное впечатление о том, на что могли походить мелодии Древнего Египта. Балет начинался с главной темы. На сцене появилась Клеопатра, возлежавшая на корме триремы. Декорации были великолепными.
Моя знакомая в своей томной и чувственной позе чем-то очень походила на леди де Морлей. Мне даже показалось, что Жирандола намеренно подражала герцогине. И надо сказать, что в роли Клеопатры она выглядела превосходно - во всяком случае, гораздо лучше, чем я предполагал.
Затем она спустилась с триремы на сцену и начала танцевать. Ее лицо вновь озарилось экстатической одухотворенностью, и она превратилась в красавицу. Ее танец был апофеозом чувств и сладострастия. Созерцая его, я вдруг понял, почему великие монархи по собственной воле становились рабами Клеопатры. И в то же время танец состоял из нескольких простых па. Я не в силах описать его. Она буквально танцевала музыку. Казалось, что если бы не было музыкального сопровождения, мелодия полилась бы сама собой из каких-то неведомых сфер. Я вновь отметил, что она не носила драгоценностей, хотя и воплощала величайшую принцессу Египта. Исключением было уже знакомое мне кольцо с рубином. Но самое удивительное заключалось в том, что во время танца она смотрела на герцогиню де Морлей, и ее укоризненный трогательный взгляд казался тоскливым зовом.
Выступление Жирандолы вызвало неистовые аплодисменты, однако она, забыв о реверансах, продолжала смотреть на прекрасную даму, сидевшую в ложе. Герцог что-то сказал жене, но та, проигнорировав его слова, оставалась абсолютно неподвижной.
Я обойду молчанием подробности спектакля и перейду к финальной сцене, в которой Клеопатра погибает от укуса змеи (обычно люди не знают, что это был большой египетский аспид). Змея выглядела очень реалистично. Даже я, будучи неплохим зоологом, поначалу принял ее за живую тварь. Но цвета были слишком яркими.
Наконец, начался танец смерти. Она ласкала змею и с неописуемым изяществом заставляла ее плавно скользить вокруг себя. В какой-то миг Клеопатра и аспид слились воедино. Некоторые зрители побледнели от благоговения и ужаса. Прекрасная Калигари напоминала мраморную статую. Она застыла в напряженной позе, и ее взгляд был прикован к Жирандоле.
Тем временем танец стал воистину чудесным. В нем угадывались протесты против рока, мольба о жизни, ужас перед гибелью и последний вздох надежды. А затем их сменили другие, еще более мощные чувства: усталость от жизни и радость встречи со смертью - величественной и таинственной силой, святынями которой были, есть и будут пирамиды Древнего Египта. И все это она выражала танцем - движениями тела.
Под томную, щемящую сердце и особенно красивую мелодию она еще раз проплыла по сцене, прижимая к груди змею - свою смерть и утешительницу страждущих созданий. В заключительной части танца ей удалось объединить все то, что она показывала прежде. Затем (заметил ли это кто-нибудь еще?) последовал последний краткий взгляд на герцогиню де Морлей. И было ясно, что он достиг своей цели. Ее божественное тело задрожало - несмотря на усилия скрыть эту вспышку эмоций и чувств. А Жирандола со сладкой улыбкой обвила аспида вокруг себя, приложила рот змеи к своей груди и, конвульсивно вздрогнув, умерла.
Я никогда не видел настолько идеального и реалистичного исполнения. Последний факт произвел на публику неизгладимое впечатление. Ей аплодировали восторженно и долго. Но она не поднималась.
Кто-то рядом со мной сказал:
- Как глупы эти люди! Если она встанет, весь драматический эффект будет испорчен. К счастью, ее артистизм не позволит ей совершить такую ошибку.
Эти слова повторяли мои собственные мысли.
Когда мы с доктором Ковачем направились к выходу, к нам подбежал администратор.
- Господа, - взмолился он, - прошу вас немедленно пройти со мной! Наша прима в обмороке. Мы ужасно напуганы.
Затем этот мужчина обратился ко мне:
- Герр доктор, мне сказали, что вы англичанин. Я должен сообщить вам, что Жирандола тоже англичанка - несмотря на итальянский псевдоним. Возможно, она находится в обмороке, но я подозреваю нечто худшее. Если она придет в себя, то объяснит вам ситуацию сама. А пока прошу вас пойти со мной. Я покажу вам причину ее внезапного недомогания.
Он торопливо отвел нас за сцену и показал нам муляж египетского аспида. Во рту змеи был установлен шприц, поршень которого находился на шее. У меня на лбу выступил холодный пот. Я почувствовал себя косвенно ответственным за внезапную слабость девушки. Однако мне было ясно, что она не являлась хронической морфинисткой. (Кто-то может найти в этих словах долю эгоизма и гордости, но я привык полагаться на собственное мнение.)
- Откуда у нее взялся шприц? - возмутился доктор Ковач. - У нас в Австрии с этим очень строго. Очевидно, она привезла его с собой для каких-то театральных трюков. Ладно, будем надеяться, что девушка не нанесла себе непоправимый вред. Пойдемте, коллега, посмотрим на нее.
В тот момент мне не хватило смелости сказать ему правду. Забрав с собой шприц, я согласился с его словами:
- Да, давайте посмотрим, что с ней произошло.
Нам потребовалось лишь несколько минут, чтобы констатировать гибель девушки. Это был не обморок, а внезапная и насильственная смерть. Какими бы жестокими ни казались вам мои слова, но данный факт пробудил во мне надежду. Если бы Жирандола умерла от инъекции морфия, симптомы смерти выглядели бы иначе. Шприц оказался почти полным. Я вылил несколько капель в стакан, понюхал содержимое и сделал вывод, что это был не морфий! По долгу профессии я обычно никогда не теряю голову и веду себя как рассудительный и трезвомыслящий человек. Однако в те минуты мне казалось, что я попал в водоворот кошмара.
Да, конечно, феерический танец, красивая герцогиня и эта нелепая смерть могли оказаться сном, вызванным моими напряженными нервами, для укрепления которых я приехал за границу. Возможно, этим и объяснялся тот факт, что я выписал для Жирандолы большую дозу морфия. Видимо, меня сморило после обеда, и яркий сон постепенно перешел в кошмар.
- Мы отдадим вещество на анализ, - сказал доктор Ковач.
Его слова прояснили мой ум. Нет, все это происходило в реальности - на самом деле.
Внезапно в комнату вбежала женщина - та прекрасная дама из ложи. Она подбежала к трупу девушки и закричала по-английски:
- Этель! Этель, дорогая, ты слышишь меня?
Ее легкий акцент и трепетное контральто придавали голосу неповторимое очарование. Затем она перешла на итальянский:
- О, Этелина! Бедняжка! Открой глаза! Это я прошу тебя! Твоя Гиацинта! Зачем ты ушла от меня, капризная негодница?
Она называла Жирандолу нежными именами и безутешно оплакивала танцовщицу. Чуть позже в комнату вошел ее супруг. Он держал в руках плащ с отделкой из горностая.
- Мадам, я принес вашу накидку, - холодным тоном произнес де Морлей. - Нам пора уезжать.
Герцогиня тут же превратилась в подобие мраморной статуи. Повернувшись ко мне, она заговорила на прекрасном английском языке - почти без акцента:
- Полагаю, доктор, это приступ слабости. Обычный обморок. Она всегда была подвержена им.
В ее голосе звучала явная неискренность. Она понимала драматизм ситуации, но пыталась выглядеть сторонним очевидцем.
- Нет, мадам, - ответил я. - Мне кажется, это что-то более серьезное.
- Спасибо и прощайте, - с равнодушной вежливостью сказала герцогиня.
Супруг набросил плащ на ее плечи, и я услышал, как, выходя из костюмерной, она прошептала ему по-французски:
- Не прикасайся ко мне! И не говори ни слова - хотя бы до завтрашнего утра!
Ковач поехал со мной в гостиницу. Мы сообщили о происшествии администратору, и он показал нам комнаты Жирандолы. На туалетном столике стоял небольшой пузырек с морфием - почти полный, не считая нескольких капель. Пробка была открыта, но содержимое употреблялось не внутривенно, а внутренне.
Мне пришлось рассказать Ковачу правду о рецепте. Он согласился со мной, что причиной смерти было что-то другое, так как жидкость в шприце не пахла морфием. За туалетным зеркалом я нашел бутылочку с бесцветным жидким веществом, идентичным тому, что осталось в шприце. Мы тут же отнесли ее к ближайшему аптекарю, и тот провел химический анализ. Оказалось, что в пузырьке был змеиный яд!

На мои плечи легла нелегкая задача. Администрация театра знала Жирандолу только под ее псевдонимом. О друзьях и родственниках танцовщицы ничего не было известно, однако их следовало как-то известить о смерти девушки. Поскольку она была англичанкой, мне поручили осмотреть ее документы и вещи. Я забыл имя, которое она записала в гостевой книге, но поскольку все знали ее, как Жирандолу, владелец гостиницы не возражал против проверки того, что осталось в комнате девушки. К тому же, у меня имелось официальное предписание властей.
Среди вещей нашлись несколько писем и очень красивый дневник, с узорчатой обложкой из пергамента. Этот "манускрипт", как я его назвал, был написан разборчивым почерком (не считая излишних изгибов и завитушек) и содержал подробную историю ее жизни. На внутренней стороне обложки имелась дарственная надпись: "Этель от тети Матильды на ее шестнадцатилетие".
Первым я прочитал следующее письмо:
"Дорогая Этель, прилагаю к письму 10 фунтов стерлингов. Возможно, это выглядит смехотворно, однако я могу послать тебе только такую сумму. Проще было бы обойтись чеком, но по нему можно выяснить фамилию отправителя, а ты знаешь мою ситуацию...
Да, мне позволено тратить любые суммы, однако герцог требует отчет за каждый израсходованный пенс. Чистейший произвол, если учесть, что это мои деньги, а не его! И, может быть, ты думаешь, что за моими расходами следит тетя Джейн? Нет, тетя Матильда! Тетя Джейн занята моим моральным воспитанием. Вот и получается, что я могу купить алмазное ожерелье за тысячу фунтов и в то же время не в силах послать тебе даже соверена. К примеру, чтобы отправить эту малую сумму, я была вынуждена купить несколько ярдов тесьмы, которая мне абсолютно не нужна, и слегка увеличить цену в моем отчете. Как видишь, приходится хитрить, иначе они заподозрят неладное.
Тетя Джейн перестала красить волосы и заявила, что из-за твоего постыдного поведения они внезапно поседели. Однако тетя Матильда продолжает носить нелепые букли. Кстати, она удумала советовать, как мне одеваться. Представляешь? Хотя ее суждения о нарядах для герцогинь, мягко говоря, не соответствуют времени. И все же тетя Матильда более снисходительна. Однажды она даже сказала:
- Бедное дитя! Интересно, что она теперь делает?
- Не упоминай ее имени, Матильда, - ответила тетя Джейн.
- А разве я упоминала ее имя? Впрочем, ты знаешь, о ком я говорю. Между прочим, церковь советует прощать грехи, если грешница искренне раскаивается.
- Милая Матильда, ты говоришь как католичка. Есть некоторые вопросы...
Здесь голос тети Джейн подвел ее, и она, позвонив в колокольчик, велела принести нам чай. По-моему, это прелестное описание наших старушек, не так ли?
Ах, бедное дитя! Ну что же это я все о себе, да о себе? Ты-то как? Напиши о своих успехах. Ой, забыла сказать. На прошлой неделе я ужасно перепугалась. Герцог предложил сходить в Оперу. К счастью, мне удалось сослаться на головную боль. О, звезды моей судьбы! Что произошло бы, если бы он увидел тебя! Да, он запуган и приручен тетей Джейн, но его старые боевые инстинкты еще не угасли. Представляю, какой скандал бы он устроил!
Я рада за нас обеих, что ты уехала из Англии. Ужасно мило, что Калигари взяла тебя с собой в Неаполь! Судя по твоему описанию, она приятная женщина. Я даже завидую твоей независимой жизни. Наверное, балериной быть интереснее, чем герцогиней. Хотя я сама виновата, что согласилась на брак с герцогом. Теперь мне надо терпеть и пожинать последствия. Ну, хорошо, дорогая. До следующего письма.
Твоя почтенная и порядочная тетушка Вирджиния.
P.S. Как всегда, забыла написать о главном. Свои письма шли по старому адресу, но отсылай их не "Фифине", а "Корэли". Так уж получилось, что Фифина тоже ведет тайную переписку. И хотя мерзавка знает твой почерк, она все равно вскрывает все письма, а мне говорит, что ошиблась, поскольку на конверте стояло ее имя. Я, конечно, не верю, что она шпионит на тетю Джейн - да и тетя Джейн при всех ее недостатках не пошла бы на такую низость. Это просто обычное любопытство горничной. Однако если ты будешь слать письма для "Корэи", она уже не сможет притворяться, что спутала их со своей корреспонденцией".
Это письмо без адреса, даты и подписи не давало никаких намеков на приблизительное местонахождение семьи Жирандолы. Из него я понял только то, что она была из аристократической семьи, и ее близкие не были довольны родством с отступницей. Конечно, я мог получить какую-то информацию от герцогини де Морлей. Но мне не хотелось обращаться к ней за помощью, и Ковач подтвердил, что без крайней нужды нам лучше этого не делать. Мы понимали, что, каким бы ни было ее знакомство с Жирандолой, она не желала придавать его публичной огласке.
Таким образом, дело стало деликатным и трудным. Мне пришлось продолжить изучение бумаг. С помощью нескольких писем и дневника я, в конце концов, воссоздал всю историю.
Дневник поначалу искрился озорством капризного ребенка, выросшего под опекой двух строгих тетушек. Он начинался такими словами:
"Сегодня я достигла совершеннолетия, и тетя Матильда подарила мне эту книгу с чистыми страницами. Тетя Джейн тут же начала ворчать:
- Я не одобряю ведение дневников. Они развивают у девушек сентиментальность.
- Ну что ты, дорогая Джейн, - возразила тетя Матильда. - Этель вообще не сентиментальна. Наоборот, ведение дневника разовьет у нее методичность.
- Вот если бы ты купила ей дневник с листами для ежедневных отчетов, то это был бы хороший подарок. Я думала о такой возможности, но после того как ты сказала, что хочешь подарить ей дневник, мне пришлось купить ей корзину для рукоделий. Твой подарок, милая, это тетрадь для заметок, в которой девушки пишут всякую чепуху, а затем перечитывают ее снова и снова. Давай помолимся, чтобы Этель не поддалась этому соблазну.
- В ее возрасте юношеская дерзость должна находить выход, - сказала тетя Матильда. - Например, мне очень нравилось описывать в дневнике свои впечатления о людях или книгах, которые я читала.
- Моя дорогая Матильда, - ответила тетя Джейн, - ты всегда была склонна к сентиментальности. А я ее никогда не одобряла. Когда тебе было столько же лет, как Этель, ты постоянно читала глупые романы типа "Клариссы Харлоу²" и иже с ней.

Конечно же, мисс Этель тут же перерыла замок герцога в поисках "Клариссы Харлоу" - романа, которым в юности развлекала себя тетя Матильда. Однако книга не произвела на нее большого впечатления, поскольку я нашел такую запись:
"Нет, больше ни строчки! Если в те дни подобные романы считались развлекательными, то какими тогда были скучные книги?"
Как я понял по первым страницам дневника, Этель, племянница герцога, осиротела в раннем детстве и была отдана под опеку тети Джейн. Сам герцог в то время едва достиг совершеннолетия и по этой причине не мог заботиться о маленьком ребенке. Через несколько лет он женился на прекрасной женщине, но его супруга вскоре умерла, и герцог, сломленный горем, попросил своих старших сестер, леди Джейн и леди Матильду, переехать к нему в дом. Постепенно он полностью попал под их влияние и оказался "под каблуком" непререкаемой и рассудительной леди Джейн, которая была значительно старше его самого. (Хотя в ту пору, когда Этель начинала вести дневник, ее дядя находился в зрелом возрасте.)
Далее следовали заметки (возможно, излишне сатирические) о повседневной жизни в семействе святош, где в самые веселые мгновения тетя Матильда играла на арфе "элегантные отзвуки давно прошедших дней", как писала об этом Этель.
В дневнике были и детские воспоминания. "Однажды я услышала, как епископ в беседе с приходским священником сказал, что прежде чем начинать танцевать, надо научиться ходить! Однако насколько мне помнится, я танцевала еще до того, как освоилась в ходьбе - по крайней мере, немногим раньше. Едва я слышала звуки музыки, как меня неудержимо втягивало в танец. Моя няня рассказывала, что за окнами нашего дома часто играла шарманка и что я танцевала под ее звуки задолго до того, как научилась говорить. Мне с трудом удавалось сдерживать себя даже в тех случаях, когда тетя Матильда играла на арфе - а она это делала не очень умело".
Одна из более поздних записей повествует о Калигари, и здесь бедняжка Этель становится сентиментальной. "Ах, почему я не могу аккомпанировать ей? Меня восхищает музыка, но я не умею играть на фортепьяно. Стоит мне коснуться клавиш, сразу хочется танцевать. Музыка и движение кажутся для меня единым целым. Кто бы знал, каких усилий мне стоит сидеть неподвижно на концертах или даже в церкви".
Затем, возвращаясь к прежнему стилю, она добавила:
"И как мне забыть тот миг, когда я, маленькая девочка, во время хорала танцевала в боковой капелле собора, а тетя Джейн..."
Далее следовали звездочки. Но из ее описаний не трудно было представить, что сделала с девочкой тетя Джейн - особенно в этом случае!
Пришла пора, и Этель вывели в свет. Она явно забавлялась, описывая это представление и пародируя газетные статьи, посвященные ее появлению на публике. В записях того периода не было ни меланхолии, ни малейших следов печали - лишь время от времени в ее сарказме чувствовалась легкая злость.
Среди страниц лежало письмо герцога, в котором он банально, но по-доброму учил ее тонкостям жизни:
"Мне казалось, ты любишь танцевать. Но я слышал от леди Ладлоу, что когда она взяла тебя на бал, ты ни на шаг не отходила от колонны в зале. Она также сообщила мне, что ты отказала в танце лорду М. И знаешь, мое милое дитя, я должен прояснить этот вопрос. Поскольку у меня нет прямых наследников, в случае моей смерти все наше состояние перейдет кузену, и ты останешься ни с чем. Возможно, ты этого не знаешь, но мы лишь притворяемся богатыми людьми. Поэтому лучшим выходом для тебя будет подходящий брак. На мой взгляд, лорд М. - самая желанная персона..."
О, как безжалостно и едко она высмеивала это письмо!
А герцог тем временем женился на красивой и богатой американке. Вот выдержки из записей Этель:
"Я - дурнушка, и Вирджинии нравится использовать меня как фон для своей красоты. В компании со мной она выглядит просто великолепно".
Это замечание показалось мне излишне злым, учитывая то, что Вирджиния в дальнейшем оказывала Этель моральную и материальную поддержку. И на следующей странице девушка раскаялась в своем предвзятом мнении:
"Я не должна писать так о Вирджинии. Но это не ревность - скорее, зависть. Нет, это точно не ревность! Больше всего на свете я люблю смотреть на красивых женщин. В их обществе мне хочется быть такой же, как они. Я просто желала бы, чтобы Вирджиния любила меня по велению сердца, а не проводила со мной время из-за того, что она мается скукой в компании тети Джейн и тети Матильды".
Чуть позже она добавила:
"В любом случае, тетя Вирджиия - это улучшенная версия тети Джейн".
Однако именно Вирджиния помогла ей в тяжелое время. И надо сказать, что неприятности не заставили себя долго ждать.
Леди Ладлоу пригласила Этель пожить у нее какое-то время. Герцог с супругой уехали за границу, и решение должна была принять тетя Джейн. Конечно, она отказала бы в такой просьбе, но ей не хотелось обижать графиню Ладлоу, поэтому старая и мудрая женщина пошла на компромисс. Поскольку графиня и семейство герцога жили в Лондоне, тетя Джейн позволила Этель уехать к леди Ладлоу, но потребовала от нее ежедневно писать отчет о том, как девушка проводит время.
- Ах! - писала Этель в этот период, ссылаясь на балладу, которую она только что прочитала. - Говорят, добродетель следует искать под графским кровом, а пороки - во дворце у герцога! В моем случае все выходит в точности наоборот. Таких вольностей я себе еще не позволяла. Но боюсь, что добродетель в особняке графини превысила бы грань моего терпения.
Вскоре тон дневника изменился. Леди Ладлоу повела девушку в Оперу на "Семирамиду", где в роли Арсаче выступала Калигари. С тех пор Этель начала интриговать, вынуждая леди Ладлоу брать ее в Оперу на каждое выступление знаменитой певицы. В ее записях появляется любопытная скрытность, хотя прежде она была довольно многословной. Девушка не описывала своих чувств к Калигари., но однажды выразила их в одной краткой фразе: "Никто и никогда не очаровывал меня так сильно, как она".
Записи этого периода отличаются краткостью. Например: "Обед у леди Такой-то: скучали, беседовали, затем поехали в Оперу и видели ее!"
Затем следовала банальная запись:
"Святые Небеса! Что тетя Джейн скажет о моих счетах из цветочных магазинов! И как я отчитаюсь за мои карманные деньги. К счастью, у меня остались драгоценности, которые дала мне Вирджиния. (Ах, как бы я хотела рассказать ей обо всем! Но нет! Подумав о последствиях, я отвергаю такую возможность.) В любом случае, можно продать алмазы и тем самым покрыть возникшую недостачу".
На следующий день она написала всего пару строк, словно продолжая предыдущую запись:
"А почему бы и нет? Это мой шанс обрести свободу. Да, я могла бы согласиться".
И еще через день:
"Я согласна!"
Позже выяснилось, что она покинула дом и оставила письмо, в котором сообщила тете о своем намерении уйти в артистки. Записи этой части дневника кажутся немного невразумительными, так как, в отличие от Этель, я не был вовлечен в описанные события и, следовательно, мог только догадываться о том, что произошло. Очевидно, ее поступок вызвал негодование семейства. Герцог вычеркнул девушку из завещания и отрекся от нее. Единственной родственницей, с которой она поддерживала связь, была Вирджиния. Молодая герцогиня с помощью француженки-служанки тайно отправляла ей небольшие суммы.
Этель становится сентиментальной:
"Какая разница, что я живу на хлебе и воде? У меня пока хватает средств, чтобы заплатить за место на галерке".
В один из дней она совершает еще один необычный поступок. Посмотрев "Фауста", где Калигари играла Зибель, девушка решила устроиться в балетную труппу - как она пишет, "пусть даже простой артисткой кордебалета, лишь бы быть рядом с ней".
"Кроме того, - добавляет она, и в ее записи чувствуется горькая ирония, - я умею танцевать".
Она отправилась в Оперу и потребовала встречи с дирекцией. Управляющий, доброжелательный немец, принял ее неохотно.
- Что вам угодно? - спросил он с грубоватой прямотой.
- Я хочу поступить в ваш кордебалет, - ответила она.
- Да, у нас действительно имеются вакансии, - признался немец. - Но прежде я хотел бы посмотреть, как вы танцуете.
- Я с удовольствием продемонстрирую вам это, если кто-то подыграет мне мелодию, - ответила Этель.
Управляющий, узнав, что имеет дело с леди, немного смягчился, После нескольких вопросов он предложил ей переодеться - вернее, раздеться - в соседней комнате. Его помощник, один из музыкантов оркестра, начал наигрывать музыку из "Фауста" - оперы, которая шла в этот день. Этель танцевала. (Я могу представить, как она это делала!) Управляющий без колебаний принял ее в труппу с непременным условием, чтобы она выступила тем же вечером в качестве дублерши примы-балерины. Как оказалось, та заболела, и вся балетная часть выступления была на грани отмены.
Немец настоял, чтобы Этель без дальнейших проб взяла на себя главную роль. В запасе у нее оставалась только одна небольшая репетиция после обеда. Но девушка справилась.
Две следующие страницы дневника были заклеены вырезками из газетных статей, посвященных ее фантастическому успеху. Третья осталась пустой. На ней имелась надпись "Vita nuova³", и далее начинала развиваться совершенно другая тема.
Вырезки газет и лестные отзывы больше не приносили ей былого удовольствия. Об этом свидетельствовали иронические заметки, оставленные на полях.

Тем вечером в ее гардеробную вошла сама Калигари. Закончив выступление в роли Зибели, она по просьбе богатого поклонника смотрела балет из его ложи. И затем, вдохновленная зрелищем, она отправилась к Этель, чтобы выразить ей свое восхищение. Их встреча описана in extenso⁴, поэтому я привожу ее в форме рассказа, а не ipsissima verba⁵ дневника.
- Моя милая девочка, - сказала Калигари, - ты просто чудо! Ты феномен! Я даже удивилась, найдя тебя стоящей на земле. Когда я смотрела твое выступление, мне казалось, что ты действительно дух эфира!
"Затем, - сообщает дневник, - она меня поцеловала! Я задрожала от восторга".
- Такую, как ты, нужно носить на руках, - продолжила Калигари. - Никто теперь не замечает хороших балерин. По крайней мере, не в Англии, Франции и Германии. Я даже не уверена, что могу сделать исключение для Италии. Прошу, возьми это в качестве сувенира.
Она сняла с руки браслет из прекрасных цейлонских аквамаринов и протянула его Этель.
- Эти камни того же цвета, что и твои глаза.
- Нет, - запинаясь, ответила девушка, - я не могу принять такой подарок.
- Почему?
- Потому что это дареный браслет, - сказала Этель, покраснев еще больше.
- Вот как! Может быть, ты знаешь, кто его мне подарил? Интересно. Очень интересно. Но, милая моя, я так устала от этих нескончаемых букетов с банальными письмами. Мне приносят огромные корзины цветов, составленных без всякого художественного вкуса. И что, скажи на милость, мне с ними делать? Хотя я должна признать, что иногда в них бывают красивые вещи, подобные этой.
Этель задрожала от переполнявших ее чувств. Калигари усадила девушку к себе на колени, погладила ее волосы и томно сказала:
- О, как я ненавижу мужчин! Не понимаю женщин, которые жаждут их внимания и отдают им свои тела. Какая может быть прелесть в этом извращении? Колючая щетина, торчащие хрящи, стальная плоть, покрытая толстыми венами, волосатые груди и полное отсутствие утонченности. Просто грубые самцы, думающие только о скотском обладании. Фу!
Ее золотистые глаза вспыхнули огнем, и голос завибрировал от гнева и обиды. Она обвила руками маленькую Этель, и та затрепетала от нежности и удовольствия.
- Но алмазы всегда остаются алмазами, - сказала Калигари, ослабив жаркие объятия. - Они приносят в жизнь сияние и блеск - даже в самый дождливый день. Если людям нравится дарить мне подарки, которых я не просила, то почему бы мне их не принимать?
Она улыбнулась и еще раз поцеловала Этель.
- Прости, я немного удалилась от темы. Итак, однажды среди всех этих безвкусных букетов я увидела шедевр, подобранный рукой художника. Он отличался от примитивных изделий местных цветочных магазинов. Я долго любовалась им. К сожалению, к нему не прилагалось ни открытки, ни письма. В корзине среди божественных орхидей я обнаружила браслет. Честно говоря, алмазы мне надоели, несмотря на их ценность. Но эти камни я нашла прекрасными. Какое-то время букеты приходили каждый вечер. И вдруг все кончилось. Мне очень хотелось бы узнать, кто был этот поклонник. Если ты можешь приоткрыть мне эту тайну, то, прошу тебя, скажи. И по какой причине он обиделся на меня и перестал присылать цветы?
- Я думаю, у этого человека закончились деньги, - ответила Этель. - Ему просто не на что покупать для вас букеты.
И девушка горько заплакала.
- Ах, прости меня, прости, - сказала Калигари. - Но почему ты плачешь? Я заглянула в тайный уголок твоей души? Поверь, дорогая, мне не хотелось расстраивать тебя.
- Вашей поклонницей была... я. Да! Я! - рыдая, призналась Этель. - Это я посылала вам цветы. И спасибо вам за то, что вы сохранили мой браслет.
- Ах, глупая девочка, - сказала Калигари. - Зачем ты это делала? Нет, лучше расскажи мне о себе. Где ты живешь? И с кем?
- Я живу одна, где придется, - ответила Этель. - Теперь, получив ангажемент, устроюсь в какой-нибудь гостинице.
- Нет, это ни к чему, - сказала Калигари. - Не нужно тратить деньги. О! Светлая идея! Я вскоре собираюсь отправиться в Неаполь, где у меня есть хорошенькая вилла. Но мне бы не хотелось жить там одной. Признаюсь честно, я ленива и хотела бы иметь подругу, которая бы вела за меня переписку. Если ты отправишься со мной в качестве компаньонки и секретаря, я познакомлю тебя с лучшими людьми Неаполя, да и вообще Италии. Только там по-настоящему ценят танцы. Ты произведешь фурор и обретешь финансовую самостоятельность.
Она рассмеялась и добавила:
- А здесь, на сценах Англии, тебе этого никогда не добиться.
"Меня переполняло счастье, - наивно сообщал дневник. - Не в силах сдерживать порыв эмоций, я вскочила на ноги и начала танцевать. О, как она смеялась! А потом вновь целовала меня".

В конце концов, они уехали в Неаполь.
По мере того, как Этель восторженно описывала мраморную виллу в помпейском стиле и свое пребывание в ней, мне удалось уловить между строк черты реального характера Калигари. Это была праздная, эгоистичная и сластолюбивая дама. Тем не менее, она отличалась добротой и благожелательностью, иногда переходившей в юмор или сарказм. В какой-то мере она действительно любила Этель и относилась к ней как к ребенку. А та с энтузиазмом и восторгом обожала ее, как свою госпожу.
У Этели не было средств на отплату различных услуг. Но Калигари выполнила обещание и обеспечила ее ангажемент. Как она и предсказывала, Этель, принявшая псевдоним Жирандолы, произвела полный фурор.
Ее выступления начали приносить доход. Хотя Калигари неплохо зарабатывала, когда снисходила до того, чтобы петь, и получала со всех сторон дорогие подарки, она, при ее ненасытной роскоши, постоянно нуждалась в деньгах. Жирандола ничем не могла ей помочь - точнее, в то время у нее не было средств, чтобы как-то поддерживать Калигари. Но она возмещала свою бедность ревностным служением.
Приведу в пример одну из страниц дневника.
"Наконец-то она отделалась от этой ужасной Жанет. Мне удалось убедить ее не нанимать другую служанку, и теперь я сама ухаживаю за ней. Какое это наслаждение! Я каждое утро готовлю для нее ванну из ослиного молока с мятой клубникой или розовой водой. После купания я закутываю ее в теплый пеньюар с голубыми и серебристыми блестками. Пока моя милая подруга вытирается и сохнет, мне позволено мыться в воде или, точнее, в молоке, в котором купалась она. Затем я облачаю ее в изысканный халат, украшенный голубыми и серебристыми цветами (у нее страсть к серебру). Ах, какие на нем кружева! После этого я расчесываю ее восхитительные волосы, издающие аромат тонких пряностей, и делаю ей прическу. Возможно, это описание излишне подробно, но мне всегда становится грустно, когда она завершает свои утренние процедуры.
Все это время она практикует гаммы и упражнения. О, дивный голос! Как она поет! Она сама аккомпанирует себе. Я не могу играть. Я могу лишь танцевать. И когда она поет, я танцую, тихо и тайно, в соседней комнате".
Вероятно, Калигари имела весьма поверхностное образование и почти не знала латыни. Тем не менее, ее интересовало язычество. Вскоре она наполнила ум девушки неимоверным количеством чепухи.
Во второй половине дня ей нравилось прогуливаться среди роз - она любила эти цветы. Как известно, самые красивые розарии находятся в Неаполе. Иногда на какой-нибудь уединенной аллее Калигари заставляла Жирандолу изображать танцующую Саломею. (Между прочим, одним из самых патетических сувениров, найденных в шкатулке Жирандолы, была засушенная роза, которую, как писала Этель, Калигари бросила ей, словно голову Иоанна Крестителя.)

Затем мы находим их в Париже. Они выступали в Опере и имели огромный успех. Какой-то русский князь, богатый старик и завзятый меломан, послал Калигари подарок со следующим сопроводительным письмом:
"Мадам, у меня нет слов, чтобы выразить восхищение, которое я испытываю при звуках вашего голоса. Не пугайтесь. Я не буду навязать вам свое знакомство. Увы, моя радость, нет. Я стар и безобразен. Тем не менее, умоляю вас принять это дар - два рубина, добытых на моих сибирских приисках. Эти камни отличаются особым блеском и, как мне кажется, соответствуют звукам вашего голоса. Боюсь, вы не поймете, что я имею в виду, но прошу вас - примите этот дар и забудьте о его отправителе".
- Хм, - сказала Калигари. - Они действительно прекрасны. Этот камень будет мой. А это для тебя. Как ты его оправишь? Нет, я сама все устрою. Я сделаю для тебя обручальное кольцо - рубин в серебряной оправе. Что же касается моего украшения, тут еще надо подумать.
Через несколько дней Калигари игриво объявила Этель о званом ужине, который она хотела устроить в честь их fiancailles⁶. Все гости должны были явиться в костюмах персонажей какой-либо известной оперы. Она выбрала для себя костюм Фауста и настояла на том, чтобы Этель изображала Маргариту - причем, непременно с длинной русой косой.
"Ах, - восклицает дневник на полях, - для нее лучше подошел бы костюм Мефистофеля".
(Очевидно, эта надпись появилась позже).
На ужин пришли известные актеры и актрисы. Все были в театральных костюмах. Один из лучших комиков вызвал всеобщее веселье, вырядившись Мартой. Но самым большим развлечением стало появление женоподобного графа де Алеско в длинной ночной рубашке - он, видите ли, изображал Сомнамбулу.
Калигари, с озорной торжественностью, надела обручальное кольцо на палец Этель. Все сочли это хорошей шуткой. Шампанское полилось рекой, и множество бокалов было разбито "на счастье".

После этого они отправились в Булонь - точнее, в Виммерё. Здесь у Этель начались трудности.
Как-то раз обе дамы поехали в казино, чтобы поиграть в Petits Chevaux⁷. Там они познакомились с герцогом де Морлеем - "толстым евнухом", как его назвала Этель. Калигари внезапно обнаружила, что оставила деньги дома, и герцог галантно предложил ей помощь. Этель отступила на второй план, проклиная себя за нелепую забывчивость. Герцог де Морлей попросил разрешение нанести визит и, конечно же, получил согласие. В тот момент он переживал размолвку с мадмуазель Серапиной де Сент-Амарант. По его словам, она оставила его и ушла к "отщепенцу" Селестину де Лавалю. Будучи легитимистом, герцог свел до минимума соблюдение условностей католической веры - подумать только, прекрасная Серапина предпочла ему "парию" (хотя, на самом деле, он с самого начала ненавидел де Лаваля). Морлей был просто очарован скандальным язычеством Калигари - и уж тем более ее манерами и красотой.
Кстати, здесь я хочу напомнить читателям, что это не рассказ, а исследование интересного патологического случая. И прошу заметить, что на всем протяжении дневника Этель не выказывала никаких религиозных чувств. Очевидно, религия в ее уме была прочно связана с тетей Джейн и женой епископа, которая на старости лет носила витые букли.
Однако вернемся к записям Жирандолы. Однажды между подругами происходит ссора:
- Он герцог и миллионер, - сказала Калигари. - Мы не можем презирать его.
Этель впервые ответила ей с неприкрытой злостью:
- Это ты не можешь! А я могу! Мне приходилось иметь дело с герцогами гораздо больше, чем тебе!
Позже в дневнике она раскаивается в этом не совсем справедливом замечании. Но какое любопытное совпадение! Судьба свела их вместе - Этель, бежавшую из семейства герцога ради карьеры танцовщицы, и Калигари, которая отказалась от славы выдающейся певицы, чтобы стать супругой герцога.

Далее в строках дневника появляются презрительные нотки - поначалу не очень ясные, но вполне очевидные. И к кому? К Калигари, которая была ее идолом, объектом восторгов и обожания. Все это время Этель смиренно переживала из-за какого-нибудь злого слова, сказанного сгоряча или в ответ на обидное непонимание.
Здесь я должен сделать небольшое отступление, поскольку это, прежде всего, исследование патологии, а не рассказ. Этель без колебаний нисходила до презренных унижений, но в то же время была горда, как Люцифер. Я часто замечал этот вид гордости, запечатленный в крови настоящих аристократов. Он может принимать различные формы. Взять хотя бы, к примеру, случай леди Джейн и Этель: одна настойчиво требовала выполнения этикета и формальностей, оградив себя от мира неприступными барьерами церемонности; другая, наоборот, пустила по ветру все "приличия" и начала твердить: "Я свободна! Я могу обойтись без этого! А вы не можете! Вы в плену своего положения!"
Думаю, это унаследованное чувство аристократизма переживет монархию и сохранится еще несколько веков - за исключением, возможно, Англии, где большая часть настоящих аристократических семей вообще не имеет титулов, а те, кто их имеют... Впрочем, это не важно. Я врач, а не политик. И, кажется, я отвлекся от темы.

Однажды утром, когда Жирандола принесла Калигари шоколад, та лениво сообщила:
- Ах, я забыла сказать тебе, что собираюсь выйти замуж за герцога де Морлея.
- Меня это не удивляет, - сдержанно ответила Этель.
И тогда в ее дневнике появилась запись: "Я ушла от нее".
Прочитав эту фразу, я сначала подумал, что она ушла из комнаты. Но нет! Не устраивая сцен, Этель собрала свои вещи, упаковала дорожные сумки и приложила к ним письмо, в котором просила отправить их в определенную парижскую гостиницу. И это все!

С того времени стиль ее записей меняется. Она не жалуется, но все мысли девушки пропитаны унынием, порой граничащим с безумием. Прежний юмор и живость оставили ее или, вернее, превратились в злой сарказм. Она не щадит никого: ни управляющих, ни служащих, ни коллег-исполнителей, ни своих восторженных поклонников. Этель больше не упоминает о Калигари и лишь иногда делает краткие язвительные намеки.
Ее характер подвергается патологической трансформации. Она становится замкнутой, всегда одевается в черное, мало заботится о своем виде и почти ничего не ест. Ее одолевают мелочность и жадность: Этель ведет книгу, в которую заносит свои расходы, и требует от руководства театров неукоснительной оплаты каждого выступления вплоть до последнего пенса. В ней трудно было узнать ту беззаботную и привыкшую к роскоши девушку, которая могла отдать незнакомому человеку алмазный браслет или кольцо с драгоценным камнем.
Говоря о том, что она никогда не упоминала о Калигари, я был неточен, поскольку Этель однажды сделала это:
"Не представляю, как бы я жила, если бы не умела танцевать. Однако теперь даже это становится для меня утомительным и трудным. Возможно, прежде я впитывала в себя жизненность Гиацинты и сейчас угасаю без нее. Иногда я чувствую такое истощение сил, что вынуждена использовать шприц с морфием, к которому меня приучила эта женщина - не знаю, любить мне ее или ненавидеть".
Судя по некоторым записям, где встречаются упоминания о Калигари, Этель не находила покоя и постоянно страдала от мысли, что ее возлюбленная подруга забыла о ней. Очевидно, ей никогда не приходило в голову, что "та" тоже могла ожидать от нее первого шага - что письмо с требованием о доставке дорожных сумок не было слишком вежливым извещением об их последующей разлуке.
Однажды Жирандола пишет:
"Из нынешнего репертуара мне большего всего нравится Жизель (балет Теофиля Готье). Мужчина, в которого я по сюжету влюблена, женится на графине или какой-то знатной женщине. Я умираю на сцене, но на этом моя роль не заканчивается. В последнем акте неверный возлюбленный навещает мой склеп, и тут появляюсь я. Он становится жертвой моих забав, мы проводим долгую ночь, и на утро его находят мертвым рядом с могилой.
Наверное, мое исполнение реалистично. Однажды я заметила, что некоторые люди в зрительном зале плачут, а для балета это необычно. Кто-то прислал мне красивый надгробный венок из белых орхидей, с запиской, которая гласила: "Pour le tombeau de Giselle!"⁸
Мне понравился этот оригинальный венок, и я охотно познакомилась бы с его отправителем. Нет, мне лучше забыть о нем. Это какое-то болезненное совпадение".
Однажды молодой французский поэт направил ей сценарий балета, который он назвал "Смерть Клеопатры". Сюжет затронул Жирандолу, и она приступила к его постановке.
Похоже, девушка стала жертвой навязчивой идеи. Любопытным фактором в данном случае является длительная и очень тщательная проработка плана. Она решила умереть на сцене на виду у Калигари (хотя имя герцогини нигде не упоминалось). Жирандола хотела сделать это зрелищно и драматично. Обычно люди, совершающие подобные поступки, действуют по внезапному импульсу и редко доводят дело до реального самоубийства. Впрочем, я не прав. Одержимые натуры болезненно чувствительны к любым пустякам и случайным словам, если те затрагивают их тайные струны души, но они ведут себя ужасно скрытно и безмолвно.
Все атрибуты финальной сцены были приобретены в Париже. Этель не жалела на это денег. В отличие от многих читателей я лично не удивлен тому, что девушке удалось найти в трущобах Парижа старую женщину, с репутацией колдуньи, которая за щедрую плату снабдила Жирандолу настоящим змеиным ядом.
"Я смешаю яд с морфием, - писала Этель, - и вставлю шприц в рот змеи. Мне останется лишь узнать ее местонахождение и отправиться туда в турне. "Смерть Клеопатры" впечатляет публику. Однажды она придет посмотреть балет. Она обязательно придет".
На этом запись заканчивается, но Этель добавляет в послесловии:
"Нет, мне не нравится морфий. Он на какое-то время оживляет меня, но затем я чувствую себя еще хуже. А эти ужасные сны! Чаще всего мне снится, что я погребена на дне океана, и огромные массы воды давят на грудь и сжимают мое тело. Ах, бедная я, бедная! Как легко и невесомо я шагала по земле! Зачем же ей понадобилось хоронить меня в пучине великого моря? Я лучше отправилась бы в склеп Жизели, откуда выходила по ночам и танцевала у могил усопших. Какая ирония судьбы! У меня начинает развиваться нелепое отношение к реальности - или, вернее, я начинаю считать этот мир нелепым и несовершенным. И люди, которые серьезно относятся к себе и другим, совершенно абсурдны".

Не знаю, что добавить к сказанному. Этель готовилась к смерти. Ее хладнокровие, спокойствие и маниакальное упорство кажутся почти невероятными. Она срывается лишь однажды:
"Прошлой ночью я видела сон. Мое тело парило в огромной абсолютной пустоте. Темнота была непроницаемой, безмолвие - полным. Ни лучика света, ни звука. Но этот мрак наполняла лютая враждебность. Я пыталась кричать, однако у меня больше не было рта и голоса. О, ужас одиночества! Неужели это и есть настоящая смерть?
Я молча плакала весь день. Но как бы мне ни хотелось горевать и дальше, я должна была остановиться. Сегодня вечером танцую в "Арлезианке" (какая ирония!), а слезы жутко портят грим".
У нее больше не осталось друзей. Она давно перестала общаться с людьми и чувствовала себя чужой на празднике жизни.
"Я угасаю, как свеча, но никто не стал от этого мудрее. Интересно, узнает ли герцог или кто-нибудь из моих близких, что Жирандола - это я, несчастная бедняжка."
Этель отправляется в турне и, в конце концов, находит Калигари в Вене. В ее записях почти отсутствуют эмоции. Она лишь ругает неповоротливых носильщиков, которые раздавили ее шприц. Увидев меня в фойе гостиницы, девушка хладнокровно разрабатывает план для приобретения нового шприца.
Ее последние строки написаны вечером.
"Наверное, нелепо вести дневник, зная, что у тебя уже не будет никакого завтра. Интересно, прочитает ли кто-нибудь этот драгоценный фолиант и, если прочитает, то что подумает о нем? Возможно, он попадет в ее руки... Или вообще останется нераскрытым.
Какое беспокойство в этой жуткой неопределенности, когда не знаешь, доживешь ли ты до завтра или нет. Возможно, она не появится. Мое имя на театральной афише может отпугнуть ее или, наоборот, подействовать в качестве приманки. Однако я надеюсь и почти уверена, что она не будет читать афиши. Это так похоже на нее! Но если она придет, я преподнесу ей приятный сюрприз. Ха-ха-ха!"
Это ее последние слова.
Остальные предметы и вещи не внесли большого дополнения в картину драматических событий. Исключением была лишь дорожная сумка, с прекрасным нижним бельем и двумя простыми черными платьями. В кармане сумки находилось завещание - точнее, записка с последней волей Жирандолы, поскольку документ не имел должного оформления и заверения нотариуса. В нем говорилось:
"В случае моей смерти я завещаю свои вещи герцогине де Морлей. Жирандола."
Чуть ниже стояли подписи двух членов труппы, которые засвидетельствовали текст.
В той же сумке я нашел фотографию, бережно завернутую в золотистую шелковую ткань. Снимок изображал Калигари, а на обороте были написаны строки Шелли:
"О, ложный друг, ты будешь плакать или улыбаться,
Узнав, что жизнь моя закончила свой бег?
И как мне в этих чувствах разобраться,
Когда мой прах уйдет в небытие навек?
Прощай! Увы!
К чему эти сомнения?
В твоей улыбке обольщение змеи,
И жгучий яд в притворных слезах сожаления".
Позже, в одном из ее поясов была обнаружена большая сумма денег, несколько тысяч франков. Поскольку смерть Жирандолы была несомненным случаем felo de se⁹, венские доктора подали прошение о выдаче им трупа для последующего анатомирования. Я тоже хотел участвовать при вскрытии, так как меня интересовало устройство мозга столь яркой и не совсем нормальной личности.
Однако прежде чем наше прошение было вынесено на рассмотрение властей, герцогиня де Морлей похитила тело девушки и предала его кремации. Последним пристанищем Жирандолы стал сад на вилле в Неаполе. Урна, в которой хранился прах, была отлита из чистого серебра и украшена греческим рисунком с танцующими вакханками. Она стояла на змеевидном пьедестале в очаровательной усыпальнице. Декор из алебастра создавал эффект необычайной легкости. На одной из стен усыпальницы под фресками, копирующими трех граций из Сиены, располагалась памятная табличка со следующей надписью - парафразом хорошо известной эпиграммы из греческой антологии:
"Пусть земля будет тебе пухом, ибо ты лишь парила над ней".
И все! Ни имени, ни даты.

Такие случаи почти не поддаются классификации. Была ли Этель безумной? Определенно нет - по крайней мере, в обычном понимании этого слова. Ни один доктор не поместил бы ее под надзор специалистов. Но отвечала ли она за свои поступки? Я уверен, что нет!
Подобные случаи психической патологии встречаются гораздо чаще, чем думают многие люди. На один выявленный факт приходится двадцать, а то и сто историй, которые, по тем или иным причинам, не привлекли к себе внимания. Скольких людей осудили на смерть, как преступников и маньяков! А они просто не могли поступать иначе, так как были ненормальными по своей природе. Как бы парадоксально это ни звучало, но им казалось неестественным все то, что для здоровых людей являлось обычным и соответствующим норме.
Возможно, у вас сложилось впечатление, что я излишне затянул анализ этого случая. Но для меня он интересен драматизмом и экспрессией своей болезненной патологии. Я считаю, что Этель имела врожденную странность - девушку никто не развращал и не портил. Как мы видели из записей дневника, она не увлекалась нездоровой литературой и до определенного возраста не обсуждала запретные сексуальные темы.
Кроме того, в этом случае наблюдается любопытная смесь чувственности и непреклонной силы воли. Решения Этель внезапны, но их нельзя назвать импульсивными и судорожными. Она реализует свои желания с изумительной ловкостью хитрого и здравомыслящего лунатика. Мы не можем объяснять ее действия фанатичной увлеченностью театром или бегством из пут слишком строго воспитания. Однако Этель без всякой видимой причины вдруг отказалась от чести и родства. Ради одной необычной страсти девушка пустила на ветер все - достоинство, талант и даже свою жизнь! Калигари была для нее путеводной звездой. Она, только она, и больше ничего! Но разве справедливо считать Жирандолу самоубийцей? И если мои утверждения верны, то кто она? Впрочем, мы можем прийти к компромиссу и сослаться на "самоубийство по причине временного помешательства".
Наверное, можно сказать, что она была безумной всю жизнь. Та самая фатальность, которая вела Этель к одному поступку, принуждала ее и к другому. Мне не нравится подобный скепсис, но, похоже, некоторые люди рождаются для того, чтобы умереть по своей воле. Ее жизнь была вспышкой! Огнем! И чем бы Жирандола ни занималась, она все равно сожгла бы себя до угольков. Поэтому не будем осуждать ее. Лично я испытываю к ней глубочайшую жалость.

ИСТОРИЯ НАПЛЕЧНИКА

Мир милосердно утверждает, что в молодости Бернар и я (Франциск) были беспутными людьми. Более чем беспутными! Развратными и порочными, точнее сказать. Хотя мы не всегда были такими. Только познакомившись, мы долго беседовали на религиозные темы. Почему же все изменилось? Возможно, мы заметили в глазах друг друга скрытую греховность?
Сначала мы заговорили об этом нерешительно, потом откровенно, а затем перешли на шепот.
Есть один порок, о котором в миру упоминают мало, неохотно, да и то едва слышно. Мало что известно об этой низости - и, Боже, сделай так, чтобы о ней никогда и не узнали.
Я опозорил Бернара. Как удалось мне оскорбить его столь сильно, учитывая наши отношения: то, что правила чести ничего для нас не значили? Наша греховность не имела ничего общего с сентиментальностью. Она была груба и беззастенчива. Я не ожидал, что такое чувство, как ревность, могло пробудиться в сердце Бернара.
Мы оба были богатыми людьми и обладали немалыми возможностями для самых жутких и развратных развлечений. Бернар имел в своем особняке роскошно обставленную турецкую или, точнее, римскую баню. И хотя все религиозные догмы и ограничения были отвернуты нами безрассудно и полностью, мы - по велению какого-то суеверия, шутливого богохульства или, возможно, остатков веры - по-прежнему носили наплечники кармелитского братства.
В тот день мы были в бане - в месте проведения наших худших оргий. Я лежал на диване.
- Бернар, мне дурно.
- Выпей вина, дорогой, - налив бокал, он передал его мне.
Внезапно мой живот пронзила резкая боль, я мгновенно покрылся потом. Я догадался - он подсыпал в вино стрихнин. Я уже однажды принимал чрезмерную дозу этого вещества. После короткого обморока ко мне вернулось сознание, и я увидел глаза Бернара, смотревшие на меня с неприкрытой ненавистью. Затем он смягчился и простил мне все то дурное, что я ему сделал. Он сам так сказал. Я думаю, Бернар любил меня - по крайней мере, в тот момент. И я понял, что он отравил вино намеренно, а не по ошибке.
- Бернар, - взмолился я, - ради Бога дай мне мой наплечник.
- Ради Бога? - с удивлением ответил он. - Разве Бог для тебя что-то значит? Возможно, ты имел в виду Эроса. Но он вряд ли будет спасать тебя, пока ты корчишься, как овца в аду, и смерть грызет твои кости.
Страшная боль в моем животе пробуждалась опять.
- Бернар! - вскричал я. - Заклинаю тебя именем Богоматери! Дай мне наплечник!
- Именем Богоматери? Я полагаю, ты имеешь в виду Венеру Либитинскую. Вы скоро с ней увидитесь.
И тогда, содрогнувшись в ужасных конвульсиях, я погрузился во мрак небытия.

***

Все было черным; тьма казалась почти осязаемой. Я поднялся и двинулся на ощупь, потому что ничего не видел. Я шагал и шагал, не ведая, где ступаю. Вероятно, это был ад.
Через некоторое время темнота изменилась. Я не могу сказать, что воздух стал светлее - скорее, он наполнился слабым зеленым мерцанием. Я услышал что-то похожее на пение. Действительно пение! Но мне не по силам описать его. Какое-то монотонное идиотское причитание. Внезапно я начал замечать вокруг себя фигуры и лица - отвратительные зеленые лица с тусклыми мертвыми глазами. С губ их стекала густая зеленая пена. Распевая, они открывали рты, обнажая страшные зазубренные зубы.
О, эта тьма! Поглощенный сжигающей жаждой, я мчался во мраке. Как мне хотелось воды - хотя бы каплю, чтобы охладить язык!
Внезапно я оказался перед компанией, окружившей пиршественный стол. Могли ли они утолить мою жажду? Я находился в таком отчаянном положении, что готов был умолять их о сострадании. До меня донесся отвратительный смех. Эти люди, одетые в древние римские тоги, предавались веселью и неге.
Присмотревшись, я увидел, что то были не люди, а скелеты. Их улыбки оказались оскалами голых черепов. Но глаза оставались живыми - ужасные глаза. Главенствовавший за столом был в черно-желтых одеждах со странным зигзагообразным узором. Его голову венчали большие воловьи рога. Он отбивал дьявольский ритм на стоявшем перед ним барабане, а остальные подпевали, совершая какой-то ужасный языческий обряд.
Однако меня терзала жажда.
- Дайте мне пить! - крикнул я. - Еще минута, и я умру без влаги!
Один из скелетов в усмешке приоткрыл безгубый рот.
- О, нет, здесь не умирают.
Другой, одетый изысканнее остальных, с завитым длинным париком, отозвался жутким женским смехом.
- Наш напиток тебе понравится, - сказал он и передал мне бокал непристойной формы.
Я сделал несколько жадных глотков. Жидкость обожгла мое горло и опалила желудок. Меня тут же стошнило, и рвота вспыхнула на полу жидким огнем. Я снова побежал. Не знаю, что было хуже - внешняя тьма или эта компания.
Затем я увидел нечто белое, за которым гналось нечто темное. Белым оказалось юное создание, темным - ужасное существо в отвратительных лохмотьях. Белая фигура бегала по кругу, а темная тварь догоняла ее и время от времени хватала за одежду. Тогда белое создание гневно поворачивалась к преследователю, из его глаз вырывалось тусклое красное сияние, и оба существа начинали кусать и царапать друг друга. После этого белая фигура снова убегала, и вечный цикл повторялся заново.
Однажды темная тварь повернула ко мне лицо, и я увидел себя! Это было ужаснее всего. Уж лучше бы я оставался во внешней тьме. Я метнулся во тьму и улегся там. Внезапно на меня что-то упало - существо, похожее по очертаниям на человека (я не мог его видеть), но покрытое липкими щетинистыми волосами, и с запахом свиньи. Оно обхватило меня и, царапая кожу ногтями, стало прижиматься ко мне - все сильнее и сильнее.
О, что за боль!
Вот что за вечные муки мне суждены!

Свет! Наконец-то свет! Едва заметный, потому что предо мной сияла лишь одна звезда. Я поплыл к ней. Вода была соленой и мерзкой на вкус. Она, скорее, походила на жидкий клей, чем на воду. От нее исходил запах серы и смолы. И я знал, что это было Море мертвых. Я плыл к берегу, которого не мог достичь. Все мои усилия оставались тщетными. На берегу росли фруктовые деревья, но плоды падали один за другим и, разбиваясь о землю, обращались в пыль.
Звезда сияла все ярче и ярче. Нет, это был уже не ад. Здесь появилась видимость надежды. Во внешней тьме я напрасно пытался вспомнить имя Иисуса или Марии. Теперь же я громко закричал:
- О, звезда морей, спаси меня!
На меня нахлынуло чувство невыразимого благоговения. Я действительно вырвался из ада. Ко мне по воде приближалась фигура, источавшая сияние. Эта женщина в белых, расшитых золотом одеждах была выше дочерей земли. Голову ее украшала золотая корона, усыпанная жемчугом. Поначалу ослепительный свет, исходивший от нее, не позволял мне увидеть лицо. Но потом я уловил мимолетный образ. Ее божественные глаза, полные печали и сострадания, обратились ко мне. Она держала в руках наплечник.
С ее уст слетели слова, хотя я не думаю, что она произносила их:
- Да будет так. Тот, кто носит мой наплечник, не умрет в смертном грехе. Примирись с Богом. Ступай и не греши!

Я лежал на диване. Наплечник накрывал мою шею, Бернар держал меня за руку.

Иногда, к моему неудовольствию, я слышу, что нас, отца Франциска и отца Бернара - а мы сохранили эти имена, ибо это имена святых - ставят послушникам в пример, как настоящих аскетов. И люди, говоря о нас, кармелитских монахах, уже почти не верят, что мы когда-то были теми двумя молодыми повесами, которых в миру милосердно называли "бессовестными распутниками".

1 Аве! Императрица Фаустина, идущие на смерть приветствуют тебя! (лат.)
2 Кларисса Харлоу - героиня романа Сэмюэля Ричардсона (1689-1761) "Кларисса" (1848). (прим. перев.)
3 Новая жизнь (ит.)
4 очень подробно (лат.)
5 точными словами (лат.)
6 обручения (фр.)
7 лошадок (фр.)
8 "На могилу Жизели!"
9 самоубийства (лат.)