|
Лидия Ланч
РАСТВОРЕНИЕ
Они ОТВЕРГАЛИ ВСЕ, что значило УДОВОЛЬСТВИЕ
ПОСЛЕ ТОГО ПРОИСШЕСТВИЯ
Я лгала, когда говорила, что лгала... Ничего не упрощаю,
Треск удара о кости
Как бы я хотела быть где-нибудь не здесь
(1987)
КРАТКАЯ ИСТОРИЯ УПАДКА
Мы впрыснуты в мировые вены грязью, бесформенно гниющей мразью... дороги скользкие от крови... этого никто не замечает... рожденные в кровавых сгустках... дабы также и сдохнуть...
Мы рвемся по глухому тесному переулку, оставляя за собой багрово-мутные следы, в тупик... на плаху. Страдающие от навязанных фикций и холщово-фабричных рефлексов, увечные жертвы искалеченной памяти, издыхающие под ударами исторической лоботомии. Захлебывающиеся в отбросах культуры на перекрестках третьего мира
Лишь те, чьи умы, упоительно убивая, развращают, кто взрывает самое себя, не дав себе взрасти на щедрых хлебах нищеты мира, вглядываются в бездну пытаясь придать своей жизни значение
В итоге остается не более здравомыслия, чем безумия. Сумасшедшие и женщины - величайшие пророки, выискивающие огрызки смысла в руинах демонической ярости, рождающей их деструктивно-хаотические фантазии, где жизнь как блядь, обкрадывает до трусов
Рожденные чудовищным кошмаром, мы - лишь дрожащие ублюдки в пламенной печи, затопленной кровью сожранных за сотни тысяч лет до нас. Где бы мы ни были
Эта чертова страна подобно мириадам других сеет бесплодное семя законодательства в труп цивилизации, задыхающейся в плясках святого Витта на краю бездны, в окружении скрывающейся за каждой тенью катастрофы, недоверия и обреченности. На этом пакостном фоне очевиден лишь конец - будущее, взрывающееся и уничтожающее само исчезновение, что, впрочем, меня не беспокоит. Аминь
Прошлое... мы не восприняли его навязчивых уроков. Прошлое - лишь выкапывание трупов эмоций и усталой памяти в сырых пещерах вечности, на которых небрежно стоит, опираясь на край земли, багровая пирамида смерти. Этот мир всего лишь перевалочный пункт между небесами и адом. Или какой иной дырой, где все мы - заложники... заточены на пожизненный срок, возбужденные новизной древнего зрелища. Где яростные, бездной умытые, болью взращенные вопли чудовища, клокочущего и прорывающегося сквозь изорванную глотку, сотрясают своды тишины...
Инвалиды времени, искалеченные похотью своих желаний, придавленные евангелием иллюзий трусливые души, неспособные даже отказать воображаемым тварям...
(1996)
ПАРАДОКСИЯ: ДНЕВНИК ХИЩНИКА
I.
Переломанная, избитая, скрюченная, вывернутая наизнанку мужчинами и собственным отцом, я стала такой, какая я есть. Все, что я обожала в них, они люто ненавидели во мне. Безжалостность, упрямство, жестокость и высокомерие. Холодная, расчетливая натура, восприимчивая лишь к голосу своего разума. Откровенная в своей жестокости и эгоизме - вот то, чем я калечу окружающих. Эгоцентричная и самоуверенная, не подтачиваемая жалкими всхлипываниями совести. Животное, руководимое инстинктами и подчиненное интуиции. Вечно рыскающая в поисках очередного лакомого кусочка - глупого, никчемного, ничего не подозревающего легковерного мяса. Добыча. Моя цель... калечить, убивать... Нет. Удовлетворять. Себя. Ценой чьей-то гордости, тщеславия или существования, так тому и быть. Но мои желания, мои острые, цепкие как стрелы страсти, неумолимо достигающие своей цели, никогда не подводят. Дни, недели, месяцы, утопленные в колодце безымянных лиц. Мои маленькие смерти в неизбывной пустоте анонимности. Их и моей. Я буду создавать персонажей и наделять их именами, насыщая свой неутолимый голод. Стелла Дора, Лу Харисс, Шейла Ривз, Лурдес Вега, Люси Дельгадо. Я буду гордо шествовать по клубам, барам, книжным лавкам, паркам и больницам, пытаясь отыскать в потерянных людях уголок, где я могла бы потерять себя. Пытаясь отыскать пригоршню слабости. "Ска-а-зочное местечко"... маленькую сказку. Чтобы спрятаться. Чтобы исчезнуть, раствориться, внеся свою долю в общее пламя тех, у кого одна цель со мной. Одна на многих. А-а-а... Сердце которой - в бессердечности, распахнутое в бесконечном обмане очередного Джона. Чей оплот, оборона, следствия разорваны в клочья - его мораль, дух, финансы, общество, его архангелы катятся прямо в жопу Господу. А после... уже ничего не имеет значения. Я - победитель в этой битве. Я - Король-Солнце, господа! И в качестве трофея я забираю все, что хотела получить. А то, что нельзя получить, я возьму сама.
Почти все мужчины проигрывают в схватке, и это приводит их в бешенство, зажигая в зрачках огонь безумия. Несчастные. Чтобы удерживать контроль нужно драться. Но я - исключение из правила. Единственное, чему меня научил отец - не сдаваться. Никогда. Всегда принимать вызов и действовать как мужчина. Хотя, как биологический вид, я оплакиваю их, но все еще выкрикиваю слова проклятья в адрес их племени... Запас неистощимых эмоций, качающих по моим венам, как по каналам, новую жизнь. Ярость.
Ленни - один из одиннадцати детей - вырос на ферме на задворках Китхеллера,
Он работал по утрам, проводя большую часть дня на скачках. Выигрывая ровно
Шесть недель спустя папаша женился на Люси.
Я размазала вишневый "мустанг" 67-го года по сорокафутовой сосне в трех шагах от окон дома старой дамы. Шок, бесценная гримаса, достойная всех благ этого чертового мира, застыла на ее лице.
II.
Соблазнив его на ступеньках дома священника за церковью Святого Искупителя, я хранила в себе святого искусителя шесть месяцев. Я знала, кто он - к тому времени я "перепахала" половину соседей. Двое братьев, живших вниз по аллее, их кузина, бывший моряк на углу, старик, державший магазин пластинок, малый, разносивший пиццу, его старший брат и пара его друзей, кто-то из парней, с которыми я ездила стопом. Каждый из них, все они помогут стереть липкие отпечатки горячих ладоней отца из моей памяти. Руки, которые он так и не научился держать при себе. Руки, которые не могли не толкать, не бить, не дергать, не трясти, оставляли несмываемое клеймо грязи и крови, проникающее в нутро и выворачивающее его наизнанку. Руки, которые жили по собственным законам. Так похожие на мои... Благодаря примеру перед глазами, я научилась воровать, обманывать, творить бурю из плевка, угонять машины, срать на всех и убеждать кого угодно и в чем угодно.
Жгучий аромат мочи ударил в лицо после девятичасовой оргии. Я отыскала маленькую сумочку, терпеливо хранившую в своих недрах все мои богатства, и вытряхнула на свет божий все предыдущие семнадцать лет жизни. В кармане было 82 доллара и телефонный номер кузины моей подружки, жившей на углу Бликер и Макдугалл. Санни оказалась вудстокской хипушкой средних лет. Она сказала, что я могу пожить у нее 3 дня, а потом мне придется выкручиваться самой. Для Санни я была гвоздем в заднице - по крайней мере, мне так казалось. Даже ночевки в подземных переходах в компании бомжей казались безопасней, чем ещё один день в гетто ублюдков, дебилов и жуликов, развлекавшихся с детьми по умеренным ставкам. В общем, я ушла оттуда. В ту ночь Санни предложила почистить "Мамочек" на 23-й улице между 7-й и 8-й Авеню - дешевенький кабак, чья клиентура состояла по большей части из педиков, лесбиянок, местных шлюшек, рок-музыкантов и нескольких трансвеститов. Все глушили пиво, водку и бурбон, а случайный косяк проходил по залу трубкой мира, добавляя сладкую ноту в этот и без того затхлый, стоявший плотной стеной воздух. Среди тяжелыых клубов дыма я наконец разглядела цель - женственный, длинноволосый, вероятно из Джерси. После невероятного количества выпитого, я страстно и яростно вцепилась ему в штаны, давая понять, что, если он пригласит меня к себе, я не останусь в долгу, и мой нежный ротик будет ему наградой. О, чудо минета! Я призналась, что сбежала из дома, разрушив стены родительской темницы. Это была моя первая ночь в городе, и я пыталась сняться. Он купился и отвез меня к себе на 24-ю улицу. Там моему взору предстала огромная ночлежка, разделенная на несколько крохотных комнатушек. Со мной было еще четыре постояльца - хиппи и джазовые музыканты. Китти, дочь Ленни Брюса, только что съехала, на прощанье оставив тряпку, отгораживавшую общую комнату от двери. Угол. Я знала, что у меня есть шанс воспользоваться им на день-другой. Симулировав менструацию, я расплатилась таким образом с придурком, который меня сюда привел, и двинулась наверх. Все сработало. Я избегала его, насколько это было возможно. Более того, я по-быстрому снискала расположение своих новых сожителей, благодаря обескуражившей их смеси высокомерия, чувства юмора и вранья. Комнату подо мной занимала пара, всячески пытавшаяся подражать Джону и Йоко, и выползавшая на свет божий только для того, чтобы где-то раздобыть героин, или же - в порыве отчаяния - метадон. Они дали мне самые важные советы, необходимые каждому, только что прибывшему в Нью-Йорк. Это телефонный номер доктора в Бронксе, который бесплатно выписывает рецепты на перкодан и "черных красоток". Больше того, Джон и Йоко убедили меня в том, что если я хочу превратить свои 43 доллара в две сотни или больше, я должна поговорить с добрым доктором. Я начала продавать "черных красоток" по три бакса за дозу в парке между 23-й и 25-й улицами на Бродвее. Я могла двинуть всю партию за день или два, продавая траву пригоршнями тем оборванцам, которые достаточно воровали или попрошайничали, чтобы позволить себе такое. Каждые несколько недель я приезжала в Бронкс, отдавала выручку доктору и опять возвращалась в парк. Это было довольно легкий способ заработать деньги. Если ты хочешь получать три-четыре бакса в день, ты должен знать как. Я это уже узнала. И, кроме того, я до сих пор не заплатила за аренду на 24-й улице. Только иногда заходила к Джону и Йоко, чтобы поспать или принять душ. И ускользала после этого так же незаметно, как и приходила. Надеюсь, они уже забыли об этом.
Я встретила Больного Уилла во время своей так называемой торговли. Если Томми Ли Джонс создал "Полуночного ковбоя", то тот, в свою очередь, породил Уилла. Необузданный, дикий, необычайно обаятельный, он привез мне кофе, одарил сексуальной улыбкой и попросил около 12-ти унций "черных красток". Он пригласил меня к себе в отель "Джордж Вашингтон" на Рексингтон-стрит возле 23-й улицы. Это было жалкое убежище местных проституток, в конец опустившихся алкашей и приезжих, для которых Нью-Йорк был очередной прихотью, очередной остановкой на пути между одним разочарованием и другим. Уилл же здесь уже превратился в полноценного резидента, по крайней мере, за последние три недели. Обшарпанный грязный пол вел к скрипучему лифту, который в итоге выбрасывал из своей пасти на грязный линолеум не того этажа, который требовался. И работал только, когда хотел, точно так же, как постояльцы этой дыры. Все здание провоняло запахами смерти и старости, смешанным с ароматом дешевого одеколона или спрея. Мы поднялись до нужного этажа по лестнице, сплошь покрытой сигаретными окурками, пустыми пивными банками и трупами сотен тараканов. В 453-м номере царил запах старой кожи. Над кроватью на маленьких гвоздиках висели три черные ковбойские шляпы. Одинокая расстроенная гитара стояла в углу, солнечный свет играл на ее струнах. Увидев ее, я спросила, играет ли он. Он вздохнул, подобрал грудь и запел: "I keep my eyes wide open all the time... because you are mine, I walk the line". Глубокий баритон, мелодичный и завораживающий. Его репертуар включал песни Джонни Кэша, Дэвида Эллин Коу и Чарли Фитерса. Однако он предупредил, что может вспомнить хотя бы строчку только, когда пьян. Его память улучшилась при появлении травы - он затянулся, передал сигарету мне и... Ядерный рассвет, отражаясь розово-голубыми исполосованными взрывами на моей бледной коже, заставил открыть глаза навстречу новому дню. Уилл, заметив, что я наконец-то очухалась, весело пробурчал: "Вставай, надо срочно опохмелиться, иначе я не выживу...", и предложил сходить к Берни, жившему за несколько кварталов отсюда, после чего сварганил внушительную отбивную. Он выглядел крайне удивленно, когда я сказала, что не ем мяса. Вздохнув, он заверил меня, что мы обязательно найдем что-нибудь для нашей маленькой королевы.
Я провела выходные с Уиллом, играя в бильярд и пинбол в окружении гашишного дыма и нескончаемых батарей пустых бутылок. Нам нужно было все, что мы могли получить. Тогда мы не спали ночами, катаясь по городу, запечатлевая дерьмо забытых времен. Он торчал здесь уже без малого месяц, но не любил задерживаться на одном месте слишком долго. Бродяга по призванию... Канзас-сити, Сент-Луис, Портланд, Детройт, Сан-Диего, Трейтон, Атланта, Джорджия... Он проходил словно нож через эти города, с ходу запрыгивая в поезд, в автобус, топая пешком, если приходилось. Когда тебе нужно идти, идешь. Где бы то ни было. Чтобы убраться подальше. Чтобы что-то сделать. Беспрерывное поступательное движение. Всегда. Он работал, если нужно было. Воровал, если требовалось. Убивал, если чувствовал себя загнанным в угол. Любил меня, потому что я не задавала идиотских вопросов. Меня абсолютно ничего не заботило. Перелистывая страницы, я выдумывала свою жизнь. Рассказывая, каждый раз вносила в ход моего существования новые элементы. И, более того, мне было насрать на все то, о чем он мне не рассказывал. Я увидела его девять недель спустя... на обложке "Нью-Йорк Пост". Небритый, со сползшей на один глаз черной ковбойской шляпой, с разбитой головой и треснувшей подобно стеклу, летящему в карьер, улыбкой. "Каннибал пойман! Раскрыта тайна убийства в отеле "Челси"!
Он был задержан в отеле в Эль-Пасо и депортирован в Нью-Йорк для допроса. Убитая молодая женщина была найдена связанной, с кляпом во рту, пальцы рук и ног, левая грудь были съедены в течение месяца после убийства. Следствие по его делу незакончено, и Больной Уилл все еще сидит в Рикерской тюрьме в ожидании приговора, пытаясь задвинуть права на написанный им сценарий для чьего-либо фильма. Для самого адского фильма недели.
III.
Чертов свет, слишком яркий для этой кузницы стареющих ебаных мечтателей. Эти суки во главе с пьяным в жопу барменом так нажрались, что даже не замечают меня, утопая в пропитанном мочой, блевотиной, гнилью и кислом пиве воздухе. Решив, что лучшего ничего не придумать, я принялась изучать музыкальный автомат - смесь Мэдли Хазард, Патси Клайн и Джорджа Джонса... ко мне подвалил беззубый папик. Видать, его шестое чувство подсказало, что я женского пола - все, что ему и требовалось знать для того, чтобы вежливо-слащавенько прошамкать, танцую ли я. Он положил потную волосатую руку мне на бедро, я прикоснулась к его плечу. Он тихонько напевал, и беззвучные светлые слезы покрывали грязное лицо, пробираясь сквозь глубокие щели морщин и сплошь покрывавших щеки оспин. Я представляла, что он - Буковски. Разница, в общем-то, небольшая. Тот тоже один из миллиона печальных пожилых пердунов в коричневых очках, задумчиво плетущихся каждую ночь в мотель, который по привычке называют домом. От него несёт годами плохой пищи, пьянок и мастурбаций. Становится до жути жалко. Осознаю, что слишком много дерьма нас разделяет. Слишком быстро истекает рентная плата. Слишком много разбитых сердец. И слишком много выпитого. Я даже хотела пойти к нему домой - пригласить саму себя. Отмыть его уставшее тело. Подстричь волосы. Изобразить маникюр. Приготовить завтрак... Песня закончилась. Я извиняюсь, вытряхиваю из головы полоумные фантазии и иду в сортир.
Трезвое ощущение, изнутри взрывающее обломки мечты моей Матери Терезы.
(1997)
ИЗ СБОРНИКА "АНОНИМНЫЕ ЛЮБОВНИКИ"
Незримый маньяк
Как истинная любовь
Глубоко-глубоко в мертвом море
Прошлое никогда не умирает
Молчаливый ублюдок, несущий отчаянья крест
(1992)
КАЗНЬ РУБИ ФОН МОНСТР
Как атеист ниц падает, узревши лик святого, так и Руби фон Монстр с застывшими на губах благостными проклятиями рухнула перед святилищем Справедливости, нашептывающим ей: "Виновна. Виновна". Она связана, избита, одной приподнятой рукой она огульно хает Небеса, другой - вознесшейся - покорно хвалит Ад. Терновая ветвь венчает горб на ее спине. Издалека слышатся крики пьяной разъяренной толпы.
РУБИ: Явитесь же разумом хладным опоенные судьи мои праведные! Услышьте, слухом наделенные, ученых законников, выносящих приговор мне (гул пьяной черни близится, растет), приговор - камни, камни смертные, в пыль кости мои дробящие (в задумчивости она склоняет голову, затем гордо вскидывая). Придите судьи, явитесь палачи! Если ужас вселяющее уродство горба моего и есть мое преступление, за которое судите, что ж, забейте меня камнями вашими. И нашедшие внутри пристанище черви сдохнут при первых лучах солнца, и пауки растворятся в воздухе. Первородный ужас и тайна исказят ваши лица. Лишения, голод, смерть, ревности бастионы, печали темной вороны, страх, страдания, бесстыдные нашептывания падших, ангелы изобличенные, жертвы да убийцы милостивые, младые жертвы, на алтарь возложенные, те, кто по течению реки Иллюзий пустился, зависть, зло и мерзость: швырните же в мерзости болото меня, и я стану грязью. Я - пятно, отпечаток уродливой дьявольской руки на совершенном создании Господа! (она хохочет, издевательски в припадке запрокинув голову). Сотрите же меня!
Полумрак, доселе царивший на сцене, взрывается под яркой вспышкой света факелов разъяренной толпы, вооруженной булыжниками и палками. Они окружают Руби, скрывая ее от публики).
Человек из толпы (держа над головой камень): Казнить ведьму!!!
Ураган камней обрушивается на нее. Толпа сотрясается воплями: Монстр! Казнить ее! Чудовище! Горбунья! Виновна! Виновна!
Женщина в толпе: Она мертва! В ад! В преисподнюю!
После этого происходит невероятное: 1. над сценой нависает мертвая тишина, и толпа в испуге отступает от Руби фон Монстр 2. на подмостках, по бокам от главной сцены, где разворачивается действо, возникают ангелы, поющие прославляющий царствие небесное гимн 3. окровавленная Руби фон Монстр с закрытыми глазами медленно взмывает над копошащейся чернью. Это продолжается несколько минут, и чем выше она поднимается, тем громче пение.
Толпа (в благоговении): О, святые хранители, она возносится над нами! Святая!
Вдруг гаснет весь свет, за исключением единственного софита, направленного на героиню. Пение постепенно стихает. Она останавливается и возносит руки.
Рассказчик (улыбаясь и обращаясь к зрителям): Неужели кто-то действительно
(1983-84)
ИЗ СБОРНИКА "ИНТИМНЫЕ ДНЕВНИКИ ДУШЕВНОБОЛЬНОГО НА СЕКСУАЛЬНОЙ ПОЧВЕ"
МРАЧНАЯ НОЧЬ
Она достигла предела, точки, откуда не возвращаются, где реальность бесполезна. Она не могла пошевелиться в кровати, окаменев от обуревавшего ее отчаянного страха. Она не могла хотеть, и не было ничего в этом мире, что было бы в состоянии ей помочь. Она могла лишь ненавидеть гнусный, омерзительный и гниющий мир, но у нее не было сил; желание - да, но не силы. Она ничего уже не хотела. Ничего. Ничего. И на смену смыслу в жизни пришла бескрайняя, петлей удушающая горечь мертвой любви, которая как циклон швыряет в сердце неизбывную и прекрасную пустоту. Где на задворках мусорными кучами и ржавыми банками бьется в конвульсиях сердце прошлых жизней, приостанавливаясь и хрипя точно старая разбитая пластинка. Когда два сердца бились как одно, а теперь каждое из них доживает свой век, каждым своим вскриком разбиваясь на мириады мелких кристальных осколков...
Конечно, мы должны быть прокляты на своих необозримых, манящих и разящих холодом ледниках-одиночествах, с каждым годом разрастающихся раковой опухолью в мозгах мира настолько, что глазом не охватить. Удушье страданий и зловонно-слюнявые нежности истинной любви... Мы должны быть осторожны, мы однажды уже сглупили, ткнув пальцем в тот плавильный дезинфекционный чан, где любовь жидким дерьмом покрывает с ног до головы всех, кто тонет, захлебываясь в зыбучих песках таинства, смерти, боли, колдовства, духа и яда... Любовь - соблазнительное безумие, такая пьянящая наживка, что мы даже не понимаем, что уже горим в этом человеческом, взращенном злым гением аду. Что все ниже и ниже опускаемся в бездну, задыхаясь соленым воздухом, наполненным отчаяньем. Вот какова "истинная любовь"...
Но... этот смертельный урок так ничему и не научил. Мы продолжаем, бездыханные, подтачиваемые голодом, свои тщетные поиски: белый рыцарь, искатель, кладбищенский сторож раскапывает могилу и достает на свет божий гроб ужасающего одиночества...
Однажды мрачной ночью возник передо мной прекрасный юноша-мессия. Я доверилась ему. Ах... но. Он был единственным среди миллионов (хм, хотя, если напрячься, я могла бы припомнить еще сотню таких же "единственных среди миллионов").
Но Он был другим, и ему были доселе неведомы приступы возбуждающей нежности. Сам дьявол плясал в исступлении на горящих углях под оболочкой его тела.
Первый вечер после знакомства мы провели в жарких спорах - каждый из нас пытался что-то доказать другому. Если я считала его лицемерным и подозрительным, то он был убежден в моем эгоцентризме и холодной расчетливости. Мы оба ошибались и, вместе с тем, были правы. Лицом к лицу. Хотя я абсолютно была уверена в целесообразности его визита в "тот" вечер (он бы никогда не пришел просто так), тем не менее, я никак не припомню, какого черта он тогда приперся. Возможно, он хотел одолжить одежду или занять деньги, или что-либо, чем можно было занять руки. Хотя уверена, что если бы я дала ему все, что бы он попросил, его отношение ко мне не улучшилось. Истина рождается в споре. И я не ждала ничего, кроме, пожалуй, всплеска фривольностей в дружеском трепе. Но он, безусловно, не тратился на подобные мелочи. И был бы возмущен до глубины души при мысли о том, что я могу потребовать компенсации (и почему, собственно говоря, я, а не он) за "сверх удовольствия", которое доставляет общение с ним. Я же хотела выяснить, в чем суть дела. Не собиралась воротить горы. Не ждала эмоциональных всплесков. Его же раздражение вздымалось с каждым моим вздохом. Это было время, когда каждая минута, каждый осколок бессонной ночи был для меня последним. Я была жертвой на алтаре его воображения. Живая конвульсия, кровь и вино, вопли агонии, пылающей на кострах, рождающее смерть забвение и искупление. Святой Моисей и я умирали на пару тысячи раз и покинули бренную землю. Но он думал совсем о другом... Совсем о другом...
(1986)
Черный Ромео
говорят, такое никогда не случается, никогда. но ты уже знаешь и чувствуешь себя как собака, учуявшая сладостный запах крови. и пути назад больше нет... до той ночи я никого не убивала, никогда в своей жизни... а кто убивал? но... вполне возможно, события подобного рода - лишь поворотная точка в процессе существования... бывает такое: ты связываешься с этими парнями, помешанными на своих маленьких сексуальных штучках, и каждый раз - все чаще и чаще - тебе нужно больше и больше... ты и он - у вас есть все, что можно получить... а ты вдруг однажды посылаешь к чертям все это и начинаешь воровать... а все потому, что хочешь больше дать и еще больше взять... и думаешь, думаешь о своей ебаной жизни, и почему до сих пор ты не скормила ему кого-нибудь еще, что-то еще... на память... навсегда... в качестве залога... долга... больше и больше
наверное поэтому мы и решили прибить тогда этого долбанного кота... старого "Черного Ромео"... как я его называла... огромного мерзкого жирного урода... который всегда прокрадывался через окно в ванной... о, как он меня доставал... каждую ночь и в одно и то же время... а ты слишком боишься вышвырнуть его за шкирку вон, поддав по толстой жопе, лишь потому, что однажды сжалилась над этим вшивым ублюдком... сжалилась и погладила... он был такой ласковый, слишком спокойный... я ласкала, гладила и баловала его... а он свернулся в клубочек... огромный мохнатый вонючий клубочек... внезапно этот пиздобол вцепился мне в руку, да так больно, как только мог, суууууууука... приходил ко мне домой, развлекался, а теперь кусает... кровь растеклась по всей кровати, хлынув по пальцам... и пока я соображала, что этот ублюдок натворил, он снова свернулся калачиком и заснул, черт... знаете, я не бью спящих животных... даже муху не обижу, если та спит... все верно... пока не проснется и не будет ждать очередного маленького сюрприза... понимаете?
мы - уставшие, больные, обессиленные убийцы... нарушающие каждое слово в писании... а для чего они еще?... ничего лучше в ту ночь нельзя было придумать, как просто валяться по обыкновению в кровати... "если этот ебаный кот не заткнется, я убью его, клянусь"... но я болезненно отношусь не только к смерти, но и к разговорам о ней... повсюду я слышу только трепотню об этом, но не вижу действий... и тут я говорю: "а почему бы и нет? размажь-ка его дрянные мозги"... а он отвечает: "что, сейчас?"... да, сейчас, мать твою, кое-что-большое-в-штанах, сейчас... итак значит, будучи крутым мужиком, он нехотя сползает с кровати, бормоча себе под нос что-то вроде: "я покажу ему, кто тут король здешних прерий" или нечто в этом роде... и начинает издавать все эти вонючие гортанные звуки... "Черный Ромео, Черный Ромео"
наконец он, осознав всю торжественность момента и того, что ему видимо предстоит совершить, поворачивается ко мне и говорит: "помоги мне"... "ЧТООО?"... "помоги мне прибить кота"... "нееет, так дело не пойдет, валяй, делай это сам, смелее. обмотай ему чем-нибудь башку и сверни побыстрее шею. не видел что ли как убивают котят! (а этот - кровожаден и урод вдвойне, так СДЕЛАЙ ЭТО!)"...
Ромео у меня на руках мурлыкает и нежится, слишком тупой, чтобы врубиться - каждая минута сейчас для него может стать вечностью и вдруг... о, боже! он хватает кота за шкирку и начинает его душить... а этот гаденыш царапается и орет, словно его черти в аду жарят... я же судорожно визжу: "Убей его, Убей его!.. ради всего святого, убей!"... и он гоняется по дому за котом... кот, в конце концов, вырывается после того, как его пару сотен раз так пытаются прибить новоиспеченным устройством убийства четвероногих... а этот продолжает носиться по дому без трусов, держа молоток в одной руке и гаечный ключ в другой... я бьюсь в припадке "Хватай... хватай... хватай за шею"... в его глазах пылает бесова одержимость... бойня... бойня
(1985)
Эй, Джонни, черт побери!
Уэйн Лансдейл, с где-то когда-то отрезанным язычком, парился в клетке с Жирным Ебарем Питом с 3-й улицы, когда я, смертельно одурманенный чарующим запахом "Pine Sol" и утреннего обморочного речного тумана, зашел к ним. Трансформационные процессы, учуяв свободу, автоматически перестроили организм на нужный лад.
Я сказал этому долбанному малолетнему педерасту, что он может с утра выметаться ("спасибо, Джонни"), и Жирный Пит поплелся за ним к двери как ребенок, которого родители застали дрочащим в опустошенную им же бутылку джина. Он по привычке уже раскланялся, пока Артур открывал дверь одной рукой, держа в другой огроменные книги. Непременно надо посоветовать Питу кончать с этим - у меня есть для него кое-что новенькое. Но я не хочу, чтобы Джоуи или Уэйн знали о моих сбережениях, что особенно важно было из-за моего разрыва с Эдди, который только и знает, что ебать меня куда только можно. Пит ушел с Бенк-стрит, и моим первым предположением было, что он отправился отсосать какому-нибудь геморроидальному старому пердуну.
Не спеша, словно древний Юпитер, я оставляю позади испещренную оспинами, оставленными больным городом, металлическую клетку и выползаю на свет, дабы наблюдать за двойными дверями ирреального отеля "Несбит" на Бенк-стрит. Часы мертвенно бледной, исступленно звенящей тишиной ответственны за что-то перманентное внутри моего естества, но пока я так и не понял, за что. Более того, мне это не нужно: моя имманентная доля - наблюдать за разворачивающимися на ночных подмостках опусами из бытовых трагедий, шесть раз в неделю. Я пытаюсь бросить это занятие - я не контролирую то, что вижу, но и удовольствия от этого тоже не получаю.
Воздух вокруг висит чахоточным вздохом, застрявшим в горле, провозглашая царствие страха, что пригвоздил заблудшие души к этой комнате. Все мы - детали в этой машине для убийств. Но случайный гость не ощущает этого так, как я. Оттуда, где я сижу, все незваные гости случайны. Мои движения незримы. Судороги фантома. Когда встает, лениво потягиваясь на мягких перинах облаков, солнце, монолит исступленно бьется в розоватых лучах и извергает меня лавой обратно в мир, где, ах, черт побери, мне снова приходится напрягать задницу. Такова работа, полученная 4 месяца назад, когда я был достаточно пьян для того, чтобы оставшаяся часть недели показалась мне лучше своей непутевой предшественницы. Когда бутылочное танго звеняще высасывало кровь, оставляя мне лишь покрытый бледной кожей живой труп, опустошенно захлебывающийся в заспиртованных слезах. Моя миссия завершена. Сэээр.
Я сползаю с кровати, нырнув в воображаемые алкогольные глубины, поднимая переливающиеся запахом дрянного пойла каскады, оставляющие, подобно неистовой шлюшке розовые кровоподтеки на груди, которые я так и не удосужился вытереть. Напялив рубашку, после сакрального омовения я обнаруживаю себя в три часа утра ползущим по направлению к киоску с жареной курятиной "Королевские крылышки". Этот совершенно отвратный горбоносый псих в отражающих нападки солнца очках и с потрепанной блеклой трубой, разинув пасть, неспешно плетется по улице с одетым в грязный комбинезон малявой-черепком. Глаза - изморозь-мертвечина. По тому, как они поглядывают друг на друга, понимаю, что они сотворили на пару что-то, о чем я не хочу даже догадываться. Терпение, подтачиваемое нарастающими приступами похмелья, далеко от совершенства, хотя я в таком угаре, что не смог бы даже правильно подобрать слов для выражения своих бесспорно искренних и необъятных чувств по отношению к окружающему миру. Хм, тошнота, господа.
Я должен смотреться достаточно дерьмово, иначе этот ублюдок опять примется канючить своим прерывистым полуплачем, как у многих бруклинцев: "Эй, детка, тебе нужна работа или кааак?" Вот так-то. Постоянный мальчик куда-то исчез и этот чокнутый по имени Эдди, соизволяет лишь выдавить из себя, что у него есть дела и поважнее. И до того, как я успеваю открыть рот, чтобы ответить, разворачивается ко мне жопой с таким видом, будто следует инструкциям, данным ему самим Господом. Этот черный жирный увалень Эдди, позевывая и лениво потягиваясь, сгребает Черепка, который пытается прочитать меню, и отваливает.
Раньше Эдди снабжал меня ночной работой на всю неделю, и в то время казалось, на большее я и не могу рассчитывать. Минимум ответственности. Одиночество. Я проходил курс интенсивной терапии, пока мой брак корчился в страшных предсмертных муках. Я неделями искал врача, и все что он делал, о святые небеса, это зачитывал мне какие-то высокопарные отрывки из дурацких книжонок и каждые 30 секунд спрашивал, врубился ли я в их смысл. Видимо, мне следовало тогда спросить: "Не помочь ли тебе разгадать кроссворд, Эдди-сукин сын?". Но теперь многие барьеры позади.
Я слышал в новостях о найденных в реке Гратц телах шлюшек с центральной улицы: с перерезанными глотками и выдавленными глазами. Многие из тех мужиков живут здесь, и бьюсь об заклад, это их рук дело. Хотя мне не хотелось бы в этом удостовериться самому. После наступления сумерек я избегаю центральную улицу. Эдди советует мне держать пушку на готове, когда кто-то входит. Пока они не поймают его, "и ради твоей же задницы, сынок, которую так любит Хрииииистос, поглядывая на тебя с небес, прячь ее"... Он не знает, что я таскаю пушку с собой. Если где-то рядом шляются серийные любители чужой свежей крови, я хочу чувствовать себя в безопасности.
Четыре месяца назад я съеживался в колбаску при одном лишь виде пистолета. Вам знакомо то ошеломительное чувство тошноты от стремительности проносящейся жизни, которое возникает на крыше небоскреба? Может быть, оно вам не знакомо. Я никогда ни с кем не обсуждал этого, да и не слышал, чтобы обсуждал кто-то другой, но... Так или иначе - это гусеницы механизма смертельных терзаний, болезненное любопытство, пулей устремленное в самые гнойные темницы человечества... и захватывающее меня. Я хочу почувствовать это. Хочу испытать на себе. Во мне хрипло отзывается голос, который я игнорирую, пытающийся уберечь себя от окружающих. Он многолик. Например, никогда не говорите мне, что я хороший человек. Никогда не говорите мне, что у меня есть особые таланты. Я могу заподозрить вас в неискренности слов, могу поблагодарить вас, а в моей башке загорится маленький красненький прицел, который уж точно на все 100% искренен по сути. И СПАСИБО - тот клич, что толкнет меня на сближение с вашей смертью. Нынче я не только чувствую себя гораздо лучше с этой проклятой пушкой, но я знаю, что с ней делать. Я трижды пускал ее в ход. Шесть человек были у меня на прицеле, в четверых я стрелял, и трое из них сейчас мертвее мертвого. Но все это была самозащита, клянусь, мамуля.
А пока что я сижу среди местного сброда и вышеупомянутых мальчиков с центральной улицы в маленьких номерах по шесть баксов в час и ничего не происходит. Мой взор чист и ясен как родниковая вода - пока я не пью, а лишь всаживаю в себя одну чашку за другой пережаренного кофе и курю как ублюдок.
Внизу гораздо хуже. Холл - перевалочный пункт между реальностью и пустотой, плотная пелена в твоих незатейливых ночных видениях. Пелена, вес которой ты ощущаешь подобно держащему небесные своды атланту. Когда ты просыпаешься в слезах, меланхолии, обнимая руками пустоту там, где раньше был реальный человек - мужчина или женщина, по которому ты тоскуешь. И чудо, которому нет места на тех загаженных улицах, временно оживает. Этот покрытый трещинами коридор между двумя зонами бытия.
Двадцать футов до потолка. Двор. Дедушкины часы. Я захлопнул дверь между полуночью и восьмью часами. Сотня и семьдесят три человека, пережеванные и выплюнутые жизнью, нынче спят, накачиваются наркотиками, заполняют бланки в больнице, получив страшные травмы прямо у меня над головой. Они избивали, насиловали, убивали друг друга здесь так давно, что никто уже и не вспомнит, с чего все началось. В среднем шесть человек умирает здесь каждый месяц неестественной смертью. Около 10% комнат заняты рабочими. Остальные заняты бог знает чем и долго здесь не задерживаются. Их гонит клаустрофобия. Или безденежье. Комнаты сдаются по 60 долларов в месяц. Я не снимаю жильё, но в принципе тоже здесь живу. Я молчаливая мудрость их темницы, я тихий глас самого себя.
Френк Феррара чаще всего появляется в моей клетке. Я мог бы считать его своим другом, не будь он чертовски холоден. Но в этом заключается его незатейливое обаяние. Френк Феррара - ловкач. И хитрый как дьявол.
Когда ему стукнуло 42 года, оказалось, что жизнь - чахлая кучка мусора, но его это устраивало. Его первая жена жила в городе, а он проводил дни, скитаясь по углам, уверенный, что однажды выберется отсюда. Он сохранил прекрасный загар и стройное тело, ничего не делая. Он ждал. Френк был незадачливым вышколенным циником, который не так давно продавал "мерседесы" известному жулику. Френк купался в роскоши, до тех пор, пока не подделал чек на имя одной жирной крысы. Когда копы выловили его в Атлантик-Сити, он был в жопу пьян, да и к тому же обдолбан. Он визжал, приплясывая и хохоча им в рожи: "Да, вы взяли меня, вашу мать!" Он схлопотал два года в федеральной тюрьме.
Теперь он законченный несбитский неудачник.
Как и у меня, у Френка Феррары было много дурных привычек.
Прошло минут пятнадцать, пока он тащится, тяжело дыша, шесть пролетов вниз, неся за собой запах дешевого одеколона. Я вижу его костлявый тонкий профиль на лестнице справа от меня, раскрашенный яркими неуклюжими мазками, которые отбрасывает под угловым светом его гавайская рубашка. Я привык лицезреть его в час ночи (именно поэтому безошибочно узнаю его тень, несмотря на то, что в течение дня я вижу много таких профилей с яркими следами пьянства и недоедания. Дверь хлопает с характерным старческим скрежетом, который отзывается в каждом углу, проникая летучей мышью в коридор слева от меня и тыкаясь в незапертую комнату, где исчез Френк в поисках неонового несбитского ночного меню. Обычно он стоит с таким видом, как будто думает, что бы ему новенького еще заказать, но неизменно жмет на кнопки против картофеля, салата с ветчиной и сандвича с яицами. Бум. Брррр. Пластиковые упаковки. Стакан с йогуртом. Консервированный компот.
Бррррррррррр. Каждая крупица жизни закупорена в бетонную ячейку, отделенную от других взводом дверей. Дверь распахивается, если выбранная комбинация верна. Когда дверь не открывается из-за какой-то ерунды, я обычно смеюсь. Особенно когда Френк пытается вломиться в охраняемые ею чертоги, потому что у него настолько дрянная карма, что, кажется, даже его крошечная мечта - Оскар Майер - ему откажет.
Чрево пылающей машины выплевывает крупицы удовлетворения. Но безвкусной жалости самолюбия нет места в бездонной темноте моего царства в доме 100 на Бенк-стрит. Френк очарован таинством моих чертогов. "Эй, Джонни, они сожрали почти все крекеры и сырные палочки. С ветчиной!" От его криков я прихожу в себя, встряхиваюсь и вместе с ним ползу в объятия милосердного полиуретанового уюта пип-шоу. Мы греем замершие кости наших душ у огня. Френк спрашивает, что идет по ящику.
(2001)
перевод И. Ваганова и Т. Логачевой |