|
Брайон Гайсин
Летом мне исполнилось шесть, и я читал "Алису в стране чудес" своей няне. Больше всего ей нравилась история про Алису и грибы. Няня всегда хохотала. Ей было четырнадцать лет, и звали ее Дикая Роза, потому что была она из племени краснокожих. Писать и читать она не умела. Я тщетно старался научить ее чтению, но она совершенно не хотела. О грибах же она знала все. Это духи, которые приходят с луны, объясняла мне бабушка. Съешь чуток и можешь с ними танцевать, можешь отправиться с ними на луну, если хочешь. С каждой из четырех сторон шляпки откуси кусочек, потом запей горячим чаем. И после этого все увидишь. Это волшебные грибы. Моя бабушка знала, где их искать, знала слова, которыми можно заставить их показаться из-под земли. Хочешь попробовать? Это было в Банлиффе, в Скалистых горах в 1922 году. День большого национального праздника, вся семья Дикой Розы, все, кто остался в племени, надевали лучшие наряды, все перья, бусы и кожи, и верхом на маленьких лошадках с разноцветными попонами спускались из горной резервации, с женщинами и детьми, без суеты, торжественно, не обращая внимания на белых туристов и не улыбаясь им, аплодировавшим призрачной и почти беззвучной процессии. Вся недлинная вереница проходила по единственной улице дачного поселка, неторопливо, держа дистанцию пересекала каменный мостик и поднималась к большому отелю, псевдо-средневековому замку, прилепившемуся к горе со снежной вершиной. Бедным индейцам платили, чтобы они развлекали туристов во время коктейля. Должно быть, им хотелось выпить, но все алкогольные напитки тогда - да и теперь - индейцам категорически запрещены. Они знали только галлюциногенные грибы и пейотль, но никогда не говорили об этом с белыми, никогда. Безумное лето 1961 года, я сидел без денег в Париже, всегда один или почти один в знаменитом клоповнике "Бит-отеля" на улице Жи-ле-Кёр, середина августа, у меня ни гроша, чтобы вернуться в Танжер, где я жил с 1950 года. Берроуз, Гинзберг, Корсо и вся компания отправились туда, бросив меня в грязной комнатенке, я уже задолжал за несколько месяцев святой мадам Рашу, владелице отеля. Я столько дней ничего не ел и так ослаб, что мог только лежать на кровати, даже не решался спускаться в бистро - посмотреть, нет ли для меня писем. Я уже совершенно не ждал ничего, но в одно прекрасное утро кто-то принес красивый конверт с печатью Гарвардского университета над адресом института, находившего на Дивинити-авеню. Уже выглядело многообещающе. Меня официально приглашали принять участие в групповом эксперименте с псилоцибином, экстрактом из так называемых волшебных грибов. Исследование, которое финансировал Гарвард, проводилось под руководством доктора Тимоти Лири. Это имя было мне хорошо знакомо. Незадолго до этого, оплатив все расходы, Уильяма Берроуза пригласили на организованный докторами Лири и Альпертом коллоквиум об этом новом наркотике, - Альперт потом стал "гуру", приняв имя Баба Рам Дес. Они хотели, чтобы Берроуз оценил результаты их экспериментов с "безобидным и благотворным" наркотиком - экспериментов, которые они с большим риском и совершенно беззаботно ставили на заключенных, а также официантках, таксистах, и всех, кого случайно встречали днем или ночью, особенно ночью. Берроуз пришел в полный ужас, и когда ему предоставили слово, он все высказал, не тая. Довольно скоро я получил по почте маленький пакет - такой крошечный, что к нему была привязана бирка с моим именем и адресом. Внутри был миниатюрный пузырек с именем производителя: "Сандоз", Швейцария, нью-джерсийское отделение. Не было ни инструкции к применению, ни дозировки. Внутри лежали двадцать четыре таблетки - крошечные, как песчинки. Ко мне зашел приятель, изголодавшийся по химическим экспериментам, он очень хотел попробовать, и мы проглотили по три таблетки, - правда, предварительно впервые за долгое время плотно поели. Жаль. Эффект был, скорее, приятный, но малозаметный. Чуть позже мы проглотили еще по три таблетки и уснули... Пробуждение было очень свежим и приятным, очень. Воздействие это продолжалось весь благословенный день, пока мы не выпили немного алкоголя.- Тут все закончилось крайне неприятно. Мы с приятелем решили подождать несколько дней и тогда только приняться за оставшиеся таблетки. Вскоре пришла еще одна бутылочка для Берроуза, который попросил меня переправлять его почту. Я хорошо помню, что он публично поклялся никогда больше не принимать этого - никогда! Я попал в ад, говорил он, они проволокли меня по раскаленной бронзе улиц Минро! Они меня жутко пытали! Я не хочу и слышать ничего о грибах. Ладно. Я решил подождать несколько дней, чтобы очистить организм, как делают краснокожие, а потом принять сразу всю бутылочку. Эти двадцать четыре таблетки - не знаю, сколько уж в них микрограмм, - мой шанс увидеть танец волшебных грибов. Но, в отличие от индейцев, я не собирался молиться. Я буду работать. Я заранее подготовил принадлежности для рисования: иглы и кисточки для гравюр, крошечную коробочку акварели, чернила с лаком, и сотню картонок 5x8. Все это было разложено на моем рабочем столе, захватившем больше трети комнатенки. Еще одну треть занимала кровать, стиснутая двумя гигантскими гардеробами с зеркалами, создававшими что-то вроде алькова, в котором я скрывался, подобно Анри Мишо, если верить описанию в "Жалком чуде". Но такое великое путешествие в кровати не особо мне нравилось. В экстремальных ситуациях мне всегда хочется бродить, искать приключений и провоцировать события, а не существовать, точно моллюск. Когда в 1954 году я впервые принял мескалин, у меня был опытный наставник, советовавший мне: разложи вещи так, чтобы тебя ничего не беспокоило. Защитись от любого нападения извне. Избегай внезапных вторжений в свою жизнь в этот день. Скажи всем друзьям, что они тебя в этот день не найдут, словно ты уехал в путешествие, - собственно, так оно и есть. Проведи день и ночь в наилучших условиях. Слушай самую приятную музыку. Прогуляйся в прекрасном саду. Поиграй с животными. Сходи в музей. Увидишь ретушь, следы реставрации и отличишь подделки от подлинников так, словно смотришь на рентгеновский снимок. Слушай как можно больше хорошей музыки. Займись любовью, если сможешь. Это была правда, больше, чем правда! В саду он выбрал для меня прекрасный белый колокольчик дурмана с прозеленью у основания чашечки, означавшей, что цветок только что распустился и полон стремительной силы. Когда я сорвал его, он вскрикнул! Да, это был крик за гранью звука, всхлип, разорвавший мне сердце. После того случая я стал совсем по-иному относиться к цветам. Немедленно я увидел, что весь сад вокруг живой. Всё, совершенно всё, все цветы и растения, каждая травинка поворачивалась к заходящему солнцу с легкими щелчками. Всё было живо так же, как я, все дышало. У входа в этот великолепный сад на окраине Танжера стоит высохший ствол эвкалипта, и на его ветвях обитает прикованная цепью горилла из Конго. Бельгийские хозяева обезьяны обвязали ее грудь длинной цепью, которую она не в силах порвать, а на дерево повесили старую автомобильную покрышку, на которой она может качаться, - единственная доступная ей радость, если не считать мрачного удовольствия пугать посетителей. Цепь позволяет горилле с яростными воплями спускаться к подножию дерева, когда ей вздумается. То, что цепь длинная, вряд ли могло утешить гориллу, когда она пыталась напасть, спуститься с дерева или убежать. В тот день я подошел твердым шагом поближе, и позвал ее: "Конго! Конго!". Горилла делала вид, что не слышит меня, точно мой голос был шумом ветра. Она любовалась своими черными атласными лапами. Заботливо изучила каждый ноготь. Я стал кидать ей орехи, но она не обращала внимания, словно звук их падения был шумом дождя. Я постучал по стволу, потом стал барабанить кулаками. Она нахмурилась, показывая, что я мешаю. Она смотрела на далекий лес поверх моей головы, совершенно безразличная, но изгиб рта и раздувающиеся ноздри выдавали ее. Я продолжал приставать. Веткой я прикоснулся к цепи и чуть-чуть дернул ее. Тут обезьяна вскипела от ярости, оскалила клыки. Теперь она была вынуждена посмотреть на меня, но рык замер у нее в горле, когда она смерила меня взглядом. Ее челюсть отвалилась до самой груди. Проницательные глазки наполнились ужасом, расширились. Она дрожала. Потом обмякла, словно ее ударили в живот. Я увидел желтоватые белки закатившихся глаз, и тут она потеряла равновесие на ветке и рухнула. Рухнула, точно мешок к моим ногам. Нокаут. Сила моего взгляда, взгляда просветленного человека, сбила обезьяну с дерева. Ни в "Бит-отеле", ни на площади Сен-Мишель, ни в ботаническом саду, ни на концерте, где я слушал Артура Рубинштейна (и где, я убежден, у меня произошел с ним странный "схлест"), ни в собственной постели, я больше не встретил ту дикую гориллу. Псилоцибин полностью подчинил меня на три дня и две ночи, и я не мог спать. Я не мог ничего делать, если не считать трех острых приступов творческой активности, которые сотрясли меня, как ураган. Мириады грибов плясали над столом, наследив на моих бумагах. Три раза, словно эякуляции, струи грибов изливались из моих пальцев, оставляя грибные формы на картонках. Эти ощущения я потом описал в романе "Процесс". 1977 перевод Д. Волчека |