|
Брайон Гайсин
Терри Уилсон: Расскажите про Хасана ибн Саббаха, ассасинов... Брайон Гайсин (смеется): "Истины нет, дозволено все"... Вы знаете, что я ездил в Аламут, крепость Хасана ибн Саббаха, и написал не бог весть какой очерк, - его никто даже не потрудился отклонить, он просто возвращался безо всякого подобающего отказа отовсюду, куда я его посылал - ох, "Роллинг Стоун", кажется... должно быть, он их шокировал... История о путешествии в Аламут с очень обаятельным и остроумным, но довольно хабалистым американским приятелем, да, это для них было слишком, наверное, уж не знаю...1 Вы можете доверять "Америкен Экспресс"? "Томасу Куку и сыну"? "Хертцу"? Да, можете в Тегеране, Иран... то, что раньше называли Персией. - Ох, Брайон, так нельзя начинать статью! Это нехорошо. К тому же это может страшно скомпрометировать бедного Шемса, который нам так понравился. Этот водитель Муамар был отвратительный, конечно, но, мне кажется, Шемс на самом деле хороший парень. Да, и это верно. С одной стороны, согласен, с другой, - не думаю, что мы причиним вред Шемсу, если поведаем миру, что он может достать в Иране буквально все, что угодно. В то же время я хотел бы бросить камень в его безумные планы загонять туда микроавтобусы, набитые американскими старухами с уложенными волосами и бифокальными очками на цепочках вокруг жилистых шей. Как бы там ни было, не думаю, что они это выдержат. Но я согласен, он замечательный человек. Ну кто бы еще смог затащить нас в Аламут, в таких шмотках и ботинках на платформе на бедных нежных городских ногах? - О, никаких крепких старух в Аламуте не будет. Там будут такие мускулистые немцы с варикозными венами на мосластых ногах, в серых шерстяных носках, в сандалиях или кованых бутсах, навьюченные альпенштоками и рюкзаками с крюками и тросами для альпинизма. Британская команда "Джеймс Бонд и К°", - вот самые пылкие поклонники Горного Старца и его тайной крепости Аламут - еще с тех пор, когда крестоносцы посылали на родину разведывательные донесения о Хасане ибн Саббахе, Великом Магистре гашишистов-ассасинов, фанатичной мусульманской секты, практиковавшей политику силы и опробовавшей нож в искусстве политического убийства. Отсюда и современное слово, ассасин - убийца. Марко Поло услышал эту легенду на пути в Китай. Он сообщал, что своими фидаинами, адептами Старец делал только самых отважных и красивых парней, и их безграничная преданность ему и его замыслам стала жуткой легендой повсюду: от Поднебесной на дальнем востоке до двора Карла Великого на дальнем западе в пределах известного тогда мира. Королей убивали на тронах, известный премьер-министр свалился замертво, прогуливаясь по своему парку. Взятые в плен ассасины рассказывали одну и ту же историю. Под пытками они признавались, что Горный Старец обучал их, вознаграждая наркотиками. Адептам давали зелье, которое их усыпляло, а просыпались они в райском саду с фонтанами меда и вина, потом появлялись страстные гурии с горящими глазами и распущенными волосами, играющие на цимбалах. Когда адепт пробуждался от райского сна, Старец лично убеждал его, что он может рассчитывать на такую жизнь всегда... как только выполнит свою миссию. Говорили, что зелье готовится из конопли, каннабиса. Все молодые сорвиголовы мира, все подающие надежды Джеймсы Бонды начала второго тысячелетия собирались под его знамена. К 1090 году Аламутская Академия была лучшей в мире школой тайных агентов. Работала она элегантно и просто. Ты объявляешь, что создаешь коммуну, чтобы властвовать целое тысячелетие, следующую эру, такую же голую, как холмы Невады. Процесс вступления делаешь очень сложным и объявляешь, что стоит человеку вступить - по-настоящему вступить - и выйти он уже не сможет. Ему и не захочется. Молодежь, вечно жаждущая чего-то, сама доберется до твоего убежища, но только самые избранные смогут войти в ворота, а там ты заставишь их сидеть на крепких голодных молодых задницах и ждать... ждать... ждать. Когда они по-настоящему созреют, ты пригласишь внутрь человек десять, накормишь их и одурманишь. Ты сделаешь это в логове, которое назовешь своим храмом, Храмом Экстремального опыта, низший уровень. Еда, музыка, секс с девками - и дело сделано. Ты получил преданного бесплатного работника, фидаина, верного пехотинца. Пехотинец должен выполнять всю грязную работу, а ее полно. Если он выживает, он может получить небольшое повышение и пройти Основное Обучение, после чего становится рафиком, рядовым первого класса, потом его можно повысить до звания даи. Даи - сержанты, следом еще три офицерских ранга, и, наконец, - дай аль кирбал, который подчиняется только шейху аль джабалю или Владыке Владык, самому Старцу. Повиновение Старцу беспрекословное. С самого начала ассасины демонстрировали влияние, непропорциональное своей численности. Хасан ибн Саббах мог указать длинным костлявым пальцем, и нож проникал в самый центр политики, всюду, куда он посылал фидаинов. Говорят, инструктировал он их так: "Нет ничего запретного. Дозволено все". Ложи - секретные и открытые, распространившиеся по всему арабскому миру, получали указания от Аламутского Старца. Они накапливали тайное знание, которое отчасти сохранилось и после падения главной крепости. Сегодня, однако, очень трудно узнать об инициации в высшие эшелоны: ясно, что простого обещания гашиша недостаточно, чтобы человек потерял интерес к миру и отрешился от мыслей о последствиях своих поступков. Как именно они посвящались - предмет, о котором можно только гадать: "Секрет, который нельзя раскрыть... слишком опасно". Любой, кому он известен, должен практиковать это дело. Или уже практикует? Хасан ибн Саббах умер в 1124 году в преклонном возрасте. Ему было восемьдесят четыре, и после себя он оставил тесно сплетенную сеть крепостей под управлением фанатичных адептов, которые властвовали еще сто тридцать два года, пока их всех не истребила саранча монгольских полчищ. Хулагу, внук Чингизхана, волнами запускал рои своих ос на живописную вершину, где был воздвигнут Аламут, и, наконец, по штабелям трупов своих воинов, забрался в Орлиное Гнездо. Ассасины были перебиты до последнего, трупы сбросили в долину в пятнадцати сотнях футов внизу, камни крепости полетели следом. То, что сейчас осталось от крепостей, нелегко отыскать. Историк Хулагу, перс по имени Джувайни, писал: "От Горного Старца и его потомства не осталось следа, и он превратился в сказку, передаваемую из уст в уста, легенду великого мира". Да, легенда живет и по сей день, но что же насчет потомства? О, сюрприз! Наш современник Ага-Хан, глава Секты Семерых, исмаилитов, обязан силе и славе своей родословной, нитью восходящей к длинным костлявым пальцам Хасана ибн Саббаха. Но это уже совсем другая история. Или нет? Аламут появился в моей жизни, когда я в детстве прочитал "Странствия Марко Поло". Я читал всё, что мог найти, пока, наконец, не почувствовал, что сам побывал в Аламуте. Легенда стала еще больше, когда я вырос, и у меня возникли некоторые подозрения о природе Неколебимого Авторитета и Сада. Я прочитал абсурдно отвлеченную немецкую работу о Хасане ибн Саббахе и мистике убийства. Я читал французские книги, полные псевдоромантической чепухи о медовых притонах Хасана для туповатых солдат, выглядевших, точно парижский бордель до Второй мировой войны или филиал "Искусственного Рая" Бодлера. Я читал великолепные британские путеводители, написанные старыми девами-авантюристками. Но, возможно, самая глубокая книга о подлинном смысле таинств, которые помогали Владыке в его смертоносных деяниях, - французский том, написанный Бетти Бузуй. Эта книга сама по себе - тайна и в качестве таковой я дал ее моему доброму другу Уильяму Берроузу вскоре после выхода "Нагого обеда". Я объяснил, что встретил автора, художницу-портретистку, в парижском свете. Она была странно уклончива, говоря о том, почему написала книгу и какими источниками пользовалась. Ее мужем был мэтр Гастон Бузуй, адвокат многих знаменитейших современных художников, и в то же время, возможно, - единственный практикующий адепт весьма странной науки... философии войны: полемологии. Кто еще занимался этим: Клаузевиц, Мольтке? Мы с Берроузом в то время жили в пресловутом "Бит-отеле" на краю Латинского квартала на левом берегу Сены. Мы тщательно изучили книгу. Мы читали ее и перечитывали. Главный вопрос, конечно: как он это делал? И, кроме того: какова природа власти? Бузуй дразнит читателя достаточно, чтобы тот почувствовал: ответ есть, и в этом ответе кроется ключ к Контролю на всей планете. Крутая штука! Бедняга Тим Лири еще не произнес своего: "Революция закончена, и мы победили", но все вокруг "Бит-отеля" были уверены, что, когда мы запустим ЛСД в водохранилище, победа будет за нами. Берроуз осуждал Сад Удовольствий как пагубное оружие Контроля, сродни героину, но мы все еще прислушивались к эху Аламута, спрашивая себя: КАК он это сделал? Как на самом деле выглядел Аламут и был ли там Сад? Мы с Берроузом пообещали друг другу, что рано или поздно поедем туда и сами во всем убедимся. В то время Берроуз наполнял свои книги намеками... вплоть до потрясающего отождествления меня с Владыкой: "Узри, узри Безмолвные Письмена Брайона Гайсина, Хасана ибн Саббаха!". Мне всегда казалось, что на Горного Старца больше похож сам Берроуз. Кроме того, я никого в жизни своей не убил - даже животного. Берроуз превосходно разбирается в ножах и пистолетах: он любовно выписывает детальные характеристики какого-то многозарядного старомодного револьвера... "и чпок! Красная полоса крови заливает рубашку над пряжкой ремня". До встречи с Берроузом моим идеалом была библиотека без книжек-комиксов, но мне нравится его пристрастие к ним, и я полностью его одобряю. Когда этим летом я очутился в Иране - почти случайно, - я поехал в Аламут. Странным образом, почти все, что мне попадалось в Тегеране, было как-то связано с ассасинами, статьи в местной англоязычной газете "This week in Teheran", журнале "Iran Tribune", а также в путеводителях "Nagel" и "Fodor". Значительная часть информации была противоречивой, а дурной типографский набор обессмысливал остальное, но я подобного и ожидал. "Fodor" настаивал, что туристам не следует пускаться в подобное путешествие. "Nagel" сообщал, что если должным образом подготовиться к экспедиции, она займет четыре-пять дней: следует взять упряжку мулов, запас провизии и надежного гида из города Касвина, в ста пятидесяти километрах к северо-востоку от Тегерана. Я уже собирался отправиться в Касвин, но тут на глаза мне попалась вывеска "Томас Кук и сын". Меня осенило: я смогу добраться туда с туром Кука. Мой компаньон Лоуренс со мной не согласился, он вовсе не горел желанием; у него были совсем иные планы: посидеть с какой-нибудь приятной компанией возле бассейна в доме в красивых горах. Я был прав: Куки могли это сделать. Я встретился с вице-президентом иранского отделения, которое управляло сразу "Америкен Экспресс", "Куками" и "Хертцем". Мистер Мерзад Шемс встретил меня ослепительной улыбкой, когда я объяснил свое дело: "Аламут? Разумеется. Да! Когда вы хотите поехать? Может, удастся присоединиться к съемочной группе британского телевидения, которая едет по маршруту Марко Поло через Азию? Вдруг у них найдется для вас место, а если не выйдет, у меня есть молодой приятель, он наверняка согласится подвезти вас на джипе. Он хорошо знает дорогу. Это самая плохая дорога в Иране и, может быть, в целом свете. На одном ее участке мы прошлой зимой застряли на 11 часов, но с тех пор там немножко прошлись бульдозером. У вас все получится. Может быть, обернетесь за один день... Настоящее американское "квики"... Хотите?". Нееет! Я хочу провести, по меньшей мере, одну ночь в Аламуте, в самой крепости, - возопил я. Я ДОЛЖЕН... Мне обязательно нужно попасть в Аламут! Иначе зачем же я вообще приехал в Иран? Я даже не знаю, зачем мы приехали в Иран. Мы собирались в Кабул еще до переворота, но тут обнаружили, что наш чартерный рейс продлится как минимум 20 часов с пересадкой в Москве, в последний момент нам поменяли дату вылета, так что мы не смогли попасть на этот рейс, а деньги при этом возвращать отказались, - и вот мы поменяли билеты на Иран и оказались в Тегеране. Это я придумал лететь сразу в Исфахан и посмотреть на все эти мечети с синими куполами, но идея была на редкость неудачная. Луковицы синих куполов походили на громадные пасхальные яйца Фаберже, оставшиеся после Всемирной Выставки 1625 года или что-то в этом роде. Так что мы отправились в Шираз и оттуда тащились на автобусе через пустыню: нам обещали всего лишь двадцать часов без кондиционера, но оказалось, что они длиннее всей жизни. Керман был неплох. Мы побывали в глинобитном доме коврового мастера, старая мать главы семейства курила трубочку опиума в саду, и мы беседовали с нею и ее старыми подругами. Это была чудесно порочная старуха, как многие старые джанки по всему миру. Она нагрела чашечку своей персидской трубки, похожей на гобой с фарфоровым яйцом внутри, потом красивыми старыми пальцами поднесла щепотку почти прозрачного золотистого опиума к крошечному отверстию, которое прочистила булавкой, зажатой в маленьких железных щипцах. Достала красный уголек из жаровни, поднесла его к отверстию в трубке и дунула, накалив уголек докрасна. Когда он достаточно разгорелся, она положила опиум в трубку и втянула дым до самых глубин своих старых внутренностей. Она надолго задержала дыхание, а потом выпустила струю сладкого дыма в лицо маленькой внучке. Она сказала, что когда ей было тридцать, врач велел ей курить, чтобы вылечить глаза, и у нее есть государственное удостоверение наркоманки. Острый взгляд ей требовался, чтобы плести ковры, так что она выкуривала тридцать трубок в день. "И летать по ночам, как летучая мышь", - пошутил я. Она закудахтала, точно привидение, когда ей перевели мои слова. Глубоко в глазницах у нее были острые синие глазки, точно кусочки лазурита. Бабушка Опиум, прозвали мы ее. Шемс улыбнулся настоящей персидской улыбкой: "Может, вам попадется еще одна Бабушка Опиум в Аламуте". Тут я упомянул Берроуза, но Шемс покачал головой. Я назвал его имя потому, что в аэропорту Исфахана продавали несколько экземпляров "Нагого обеда"... возможно, незаконно ввезенных и пиратски изданных. Я подумал, может быть, кто-нибудь из британских телевизионщиков слышал о Берроузе или даже обо мне. Вроде бы один из них - сын лондонского иллюстратора, который сделал портрет Берроуза. Пожалуй, не стану ему говорить, что Уильям терпеть не мог этот портрет. В любом случае, из всего этого ничего не вышло, так что я вернулся в отель "Америка", где кондиционер то ли опять сломался, то ли гнал в комнату горячий воздух. Лоуренс ушел в турецкие бани. Я слонялся по тусклому холлу, от запаха свежей краски у меня началась астма, зато я подцепил Билла. Билл - совершенно безумный человек-гора с макаронных пастбищ Нью-Джерси, похожий на юного профессионального борца с длинными волосами и невероятным торсом, выпирающим из маечки над рваной парой маленьких шорт, вроде тех, что Дейзи Мэй носила в своем Догпетче2. Все это балансировало на серебристо-синих туфлях на платформе с огромными каблуками, возносивших его мускулистые пять футов до шести. Его ногти были выкрашены в яркие цвета, и в центре каждого красовалась переводная картинка с цветочком. Билл торчал в отеле "Америка" уже пять с половиной недель, ожидая денежного перевода. "Джон Китс умер в Риме, дожидаясь денег из дома, - процитировал я свое неизданное сочинение. - Одно я знаю наверняка: бабки никогда не появляются вовремя". Тут я, точно Старый Мореход, обольщающий Свадебного Гостя, пустился в длинный рассказ о том, как однажды все лето проторчал в Риме на Испанской лестнице, в том самом месте, где умер Китс, рядом с "Америкен Экспрессом", и все это время мои бабки были там, понимаете, их засунули в другую папку вроде "Сельскохозяйственные займы и вложения", и вот я хожу туда каждый день и уже почти спятил, а Рим такое пекло, что даже проститутки с лестницы сбежали на пляж в Остии. И я не могу поехать за ними, потому что жду свои бабки, вот какое дело. Я решил не добавлять нечто грубое вроде: "Ведь ради бабок можно и раскорячиться, верно?" Тут Билл исполнил свой номер о том, как "склеить телку", как он выражался, их до хрена в тусовочном Нью-Джерси, но трудно найти в Тегеране, - так, по крайней мере, я его понял. С ним все было ясно, но потом Лоуренс ошеломил его, рассказав, что утром его изнасиловал охранник в Национальном музее: "Ну, так я ему дал, а что еще оставалось?". Поскольку Билл не был настоящим адептом, я решил, что нет смысла вербовать его в свои фидаины. Лоуренс по-прежнему не был уверен, хочет ли он ехать и размышлял, не купить ли на эти деньги персидский ковер. Ах да, деньги. Во сколько все это обойдется? Понятия не имею. Безумно твердя Шемсу, что я просто ОБЯЗАН попасть в Аламут, я, кажется, произнес: "Неважно, сколько это будет стоить!". Это доказывает только, сколь немногому я научился за свою жизнь. Я попытался открестится от неделового замечания, но Шемс просто улыбнулся как персидский принц и пригласил меня на вечеринку, чтобы встретиться с парнем, который, как он сказал, поведет джип. У этого парня один из самых старых особняков на холме над Тегераном с видом на город. Почему бы мне не захватить вещи и не остаться на ночь в садовом домике для гостей? Тогда мы сможем отправиться в путь пораньше, пока не начнется жара, и не будет нужды тащиться назад через весь город. Лоуренс тоже захотел пойти, услышав, что намечается вечеринка. Он все еще не был уверен насчет Аламута, но собрал свой рюкзачок, и мы подождали Шемса, чтобы тот забрал нас после работы. Тегеран построен на крутых склонах холмов у подножья гор выше Колорадских. Между широкой проезжей частью и разбитыми тротуарами в канавах текут сточные воды - от делового квартала к южному вокзалу и дальше вниз к болоту трущоб. В Иране говорят, что там внизу бывал один только шах. Не самым худшим в мире движение на тегеранских улицах называют только в заявлениях для прессы глав государств Востока, в самом деле, у них бывает и хуже. Западные люди без обиняков заявляют, что движение самое хаотичное и опасное из всех, что им приходилось видеть. Но одно нужно признать: все движется. Пробки бывают, если только сразу столкнутся тридцать две машины. В потоках выхлопных газов от бензина, который тут дешевле, чем в Техасе, бесконечные потоки машин несутся на красный и зеленый свет, словно обезумевший от секса лосось, что пробивается к водопадам во время нереста. Шемс выруливал на своем джипе в стаях собранных в Иране "хилманов", сделанных, как он говорил, из ржавых консервных банок, за рулем которых сидели "жалкие мусорщики". В этом его замечании имелся свой шик, казавшийся все значительней по мере того, как мы взбирались в предместье на холме, застроенное особняками нуворишей, начинавших карьеру на самом дне базара, - в детстве они чистили ботинки, а, став постарше, тягали мешки. Некоторые, взобравшись по социальной лестнице, поселились в этих престижных районах, и первым делом подчистую вырубили деревья, чтобы видно было, какие у них большие дома. На тенистых холмах некогда стояли загородные усадьбы знатных семей, путь от города верхом занимал день; теперь же, когда построили шоссе и Тегеран разросся, на дорогу от офиса уходит минут десять-двадцать. Теперь на дорогах столько машин, что самые богатые добираются домой на вертолетах. - Да, мне тоже нужен вертолет, - произнес человек на заднем сиденье рядом с Лоуренсом. - Прямо вот тут рядом у меня были двадцать четыре тысячи квадратных метров земли. Восемнадцать тысяч у меня забрали, чтобы построить эту дорогу, оставили мне шесть, за которые я должен платить налоги. Беда в том, что эти шесть тысяч отрезаны так, что я не могу даже ступить на них, не нарушив правил. Они не позволят мне построить канатную дорогу или прорыть туннель, так что я думаю купить вертолет и построить тут дом... - И, конечно, у вас будет бассейн, - сказал Лоуренс. Там, куда мы приехали, бассейн был: овальный, окруженный огромными плакучими ивами. В доме на холме были просторные комнаты и галереи с видом на город, который после первого косяка показался мне похожим на Лос-Анджелес. Под сенью деревьев стоял огромный диван с подушками для двадцати с лишним гостей, негритенок в белом костюме подавал кушанья и напитки и подносил огонь к трубкам; место было привлекательное. Гости слетались, как роскошные мотыльки, такие холеные, точно вылезли из куколок сегодня вечером, пробудившись после сиесты, - сплошь Красивые Люди. Лоуренс сидел рядом с человеком, который осторожно открывал банку икры, объясняя, что это "Золотая икра", и ни один западный человек, даже самый богатый, не то что не пробовал ее, но даже не видел. "Да и в Иране тоже, - добавил некто из темноты, - разве что на завтраке с королевской семьей. Как тебе удалось ее достать?" - Один человечек мне принес. Он каждый день завтракает с королевской семьей. - Ты хочешь сказать, премьер-министр? Он заглянет попозже. - Вот именно этот круг я и искал, - промурлыкал Лоуренс. К стыду своему, должен признать, что золотая икра растаяла у меня во рту без следа! Как я и привык, так что я решил, что с моими вкусовыми сосочками все в порядке. Правда, я налег на бутылку водки, потому что с самого приезда в Тегеран испытывал сильную жажду. И тут обнаружил, что произношу тост, прославляя темные глаза крупного юного блондина с загорелой кожей, цвета созревшей на солнце мускусной дыни. Есть старая персидская пословица: "Женщины для долга, мальчики для удовольствия, но дыни для чистого наслаждения". Моим затуманенным старым глазам он показался охуительно похожим на фидаина. "На кого вы охотитесь?" - спросил он меня напрямик. Я почти не обратил внимания, что его активно атаковала девка, обвивавшаяся вокруг него золотой ящерицей. "На кого? Да на тебя, малыш", - ответили мои глаза, но губы произнесли: "На Хасана ибн Саббаха". Роскошная девушка дернулась в его руках, точно василиск, и посмотрела на меня змеиным взглядом. Даже моим безразличным голубым глазам пришлось признать: она роскошна. Он обнимал ее одной рукой, его прозрачная муслиновая рубашка была расстегнута до пупа. Скосив на меня злобный глаз, так что я видел его белок, эта сверкающая рептилия глодала его сосок. Он дернулся, потянулся за сигаретой, склонился к моей зажигалке, а она тем временем крутила красным питоньим язычком в его пупке. Чувства мои пришли в полное смятение. Позднее, когда бутылка водки передо мной опустела, я обнаружил, что журчу, точно горная вода, наполняющая бассейн. Бормочи, как ручей и делай все бескорыстно - вот мои принципы. Как сказал герр Доктор: "Ты узнаешь о людях больше, когда говоришь им что-то, а не когда их слушаешь". Кроме того, я спешу. Я только что потерял нить беседы, и теперь волнуюсь, в самом ли деле наше путешествие готовится. Прожив в мусульманских странах больше двадцати лет, я давно понял, что ничего по-настоящему не происходит до тех пор, пока оно не должно произойти. И даже тогда не можешь быть ни в чем уверен. Я слышал, как только что кто-то спросил нашего хозяина и будущего водителя о завтрашней поездке, и он язвительно ответил: "Какая еще поездка?". Муамар, как я решил его назвать, по какой-то оккультной причине возненавидел нас с первого взгляда. Чернобородый волосатый ариец двадцати одного года, изящный, точно мидийское копье, застыл надменно и молчаливо. Темный персидский Пан, он был мрачен, как Джеймс Дин, но, как впоследствии выяснилось, водил машину гораздо лучше. Антагонизм вдохновляет меня, когда я пьян, поэтому я стал жизнерадостно излагать ему свою версию карьеры Хасана ибн Саббаха, которая звучит так: Мой мальчик Хасан родился в Рее, недалеко от нынешнего Тегерана, и учился в Нишапуре на востоке от старого Шелкового Пути, учился он в медресе, причем вместе с двумя другими мальчиками, которые тоже впоследствии прославились. Один из них, Незам аль-Мулк, стал визирем бескрайней Персидской империи. Второй - Омар Хайям, поэт с кувшином вина, - похоже, действительно был таким обаятельным человеком, каким кажется нам, когда мы читаем "Рубайят". Эта трое так сдружились в школе, что вскрыли себе вены и смешали кровь, поклявшись никогда не расставаться. Когда Незам стал визирем, он назначил Омара Хайяма государственным астрономом, поскольку тот был сведущ в математике. Хасан математики не знал. Но когда он, влекомый романтической привязанностью, прибыл ко двору, Незам назначил его на пост министра финансов. Готовя бюджет, Хасан обратился за помощью к Омару и оставил ему на ночь документы по финансовому отчету, который утром ему нужно было представить шаху и всему двору. Когда пришло время, Хасан забрал свои бумаги и, предварительно не проглядев, стал читать их вслух. Все поначалу заахали, потом стали смеяться, все громче и громче, - Хасан нес полную чепуху, и, наконец, возмущенный шах - прервал его и выгнал. А вышло вот что: кто-то, - возможно Омар... или это был Незам?.. смешал страницы, разрезал каждую на четвертинки и снова аккуратно склеил. Вот с этим случайным процессом разрывов, я их называю разрезками, мы с Берроузом работали с 1960 года. Муамар, не таясь, зевнул, но я продолжал рассказ, и тут кто-то из гостей спросил: "А что же было дальше?". Хасан ибн Саббах в ярости вернулся в Рей, поклявшись жестоко отомстить бывшим приятелям за то, что они выставили его дураком. Он заболел и несколько дней не выходил из дома. Наконец как-то ночью вышел прогуляться по пустому базару, где вряд ли мог встретить знакомых. Когда он проходил мимо одной открытой лавчонки, скромный сапожник пригласил его и предложил выпить чаю. Он принял приглашение, и сапожник сказал тихо: "Добро пожаловать, мы тебя ждали. Ты - тот, кто нам нужен". По определенным знакам Хасан угадал, что сапожник принадлежит к тайному братству исмаилитов, чья сеть раскинулась по всему Ближнему Востоку до Египта, где люди, назвавшиеся наследниками Фатимы, дочери пророка Мухамеда, объявили себя халифами Каира и претендовали на то, чтобы управлять исламским миром. Когда Хасан понял, какие возможности открывают подобные связи, он подтвердил: "Да, я тот самый человек". Сапожник открыл ему тайные знаки исмалитов, включающие тридцать три рукопожатия, так что Хасан пустился в дорогу по торговым путям, чтобы собрать нити этой организации. Через Багдад и Дамаск он добрался до Каира, и там сразу объявил себя не членом, а главой секты исмаилитов. Когда присоединяешься к заговору, присоединяйся к самой верхушке. (В этот момент - неожиданные аплодисменты от человека с золотой икрой: "Вот это верно!" - крикнул он). За несколько месяцев Хасан ибн Саббах довел Каир до революции. Когда его призвал халиф фатимидов, он потребовал его сына и наследника в качестве заложника, и захватив четырнадцатилетнего мальчика, смылся с ним на первом корабле в Сирию. По дороге они попали в кораблекрушение и, когда гораздо позже объявились в Дамаске, выяснилось, что мальчику всего двенадцать лет. Однако Хасан ибн Саббах уверенно настаивал, что это - подлинный наследник фатимидов. Нескольких лет они жили одним домом в Аламуте, и остаток истории... - Остаток истории, - подхватил человек с золотой икрой, - то, что он давал ассасинам священные грибы. Одним гашишем он не мог бы удержать их в узде. - А как насчет опиума? - Возможно. Опиум и грибы, о которых он узнал в туркестанских степях, где их всегда использовали шаманы. Хасан ибн Саббах был шаманом. - А как насчет гомосексуальной стороны шаманизма? - Уверен, что ассасины очень хорошо об этом знали. В восторге я положил ладонь на голую руку Муамара, и стал ее гладить, а он сидел молча и неподвижно, уставившись на свою руку, словно ожидая, что там, точно гриб, вырастет раковая опухоль. В конце концом, нас не стали убеждать остаться на ночь, и мы отправились обратно на такси по городу, который, как я упорно настаивал, был Лос-Анджелесом. С рассветом пришло горькое похмелье. Несмотря на все таблетки веганина, которые я принял перед тем, как отрубиться, я чудовищно страдал, и такое же похмелье было у Муамара, появившегося с опозданием. Он сказал, что спал всего два часа. На том, как он вел машину, это не сказалось, но я, обливаясь холодным потом, вцепился в край сиденья в открытом джипе. В последнюю минуту к нам присоединился Лоуренс - его водрузили на кучу постельных принадлежностей, которые взял с собою Муамар. Муамар охотно принял две таблетки веганина, и с дикой скоростью помчался по шоссе на северо-запад между пустыней и голыми красными горами. Мы остановились в Карадже, базарном городке из одной широкой немощеной улицы с одноэтажными магазинчиками и пестрыми административными зданиями, окруженными деревьями, растущими в полных воды арыках. Битком набитые разноцветные грузовики, разукрашенные изображениями святых, переводными картинками и бахромой, танцевали в пыли, взбесившиеся водители делали немыслимые развороты, и только крестики на дороге отмечали места аварий. Дикое вождение - предмет гордости персов. Муамар зашел в лавку армянина-христианина, купил водку, пиво, ветчину, копченую колбасу, сосиски и все прочее, что запрещено правоверным, не кошерно, но haram. Воздух был таким раскаленным, что его приходилось вдыхать так, будто глотаешь горячий чай. Я с трудом дышал. Астма? - спросил я себя и тут же попросил Лоуренса достать из моей сумки ингалятор и модитен. Я принял одну таблетку в шесть утра, еще два веганина накануне и два раза по две таблетки, когда вставал ночью. И еще три розовые таблеточки, и снова три попозже: codethyline houde, который свободно продается во Франции: одна упаковка на покупателя с тех пор, как устроили очередной скандал из-за la drogue3. Я чувствовал себя неплохо, совсем неплохо, лучше, чем Муамар, и это служило своего рода утешением. Он неожиданно свернул с дороги в канаву (или это был проселок) и, точно выходя из транса, прохрипел: "Вот только теперь я проснулся". Мы ехали по аллее, которая, возможно, когда-то вела к сельской усадьбе, но бульдозеры прошлись по всему Ирану, и весь этот строительный хаос был виден даже здесь, в голой провинции. Там, где эта мешанина кончалась, нетронутые холмы уплывали к изумительным голым горам, багровым, синим, малахитово-зеленым от меди, они взмывали к далекой вершине, покрытой "вечным", но грязно-коричневым снегом. Во всей округе на августовской жаре не было ни единой травинки, только несколько чахлых цветов чертополоха и колючек вдоль проселочной дороги, на которой за ночь скапливалось достаточно росы, чтобы их напоить. И все же эти бескрайние пространства совершенно бесплодного пейзажа в сезон дождей возделываются. Там, где на землю круглый год выпадает влага, они получают по три урожая в год от всех злаков, которые чередуют: пшеница, рожь, овес, ячмень и люцерна. Все эти культуры были впервые одомашнены, посеяны и собраны здесь на заре сельскохозяйственной истории. На вершине первого высокого хребта, отмеченного на моей карте в путеводителе, мы остановились. "Видите вон там третий ряд гор? Вон то зеленое пятно - прямо под Аламутом". В мой японский бинокль 10х40 ничего не могу разглядеть, потому что ветер сражается с моими дрожащими руками, но над нашими головами кружит орел, словно приглашая в Аламут, "Орлиное гнездо". С другой стороны хребта у изгиба дороги - чайхана в оазисе, возникшем у источника с холодной водой, текущей с холма. Муамар грубо тормозит, выпрыгивает из джипа и сует голову под - струю, расплескивая довольно много воды, потом удается попить и нам. Пока мы освежаемся, появляется чайханщик, - он кричит и размахивает руками. Он в бешенстве: Муамар так сильно вогнал джип в красную землю, что раздавил три, нет - четыре стебелька травы. Муамар пытается перевести все в шутку, но человек совершенно серьезен. Маленький оазис, драгоценный и хрупкий, стоит в тени прямых, как столбы, тополей. Тополь - персидское дерево, впервые выведенное и выращенное вдоль этих водоемов людьми, которые дали нам сирень, яблоко, грушу, розу и тюльпан. Ива и персик пришли из Китая. У двери маленькой глинобитной чайханы цветут штокрозы. Над низким столиком, за которым мы сидим, свисают ветви ивы. Чайханщик принес нам чай и потрясающие хлебцы, похожие на маленькие коврики из толстой коричневой бумаги. Перс, который запатентует этот сорт бездрожжевого хлеба в Штатах, изгонит рыхлый белый хлеб из обращения. Прочая еда в этом идиллическом месте не заслуживала бы воспоминаний, если б не дыня - лучшая Дыня в моей жизни. В Джорджии я съел Персик, сорвав его с дерева, где он висел, точно золотой фонарик. В Ла Сьота на французской Ривьере я ел Помидор, а Картошку - в Танжере. А здесь это была не просто Дыня, но еще и Нож, которым ее разрезали. В тот момент, когда я его увидел, я понял, что это Нож моей жизни. В немалой степени, наверное, оттого, что я им так никогда и не завладел, не говоря уже о том, чтобы подарить Берроузу, который мог бы научиться вспарывать им животы. Старый закаленный вручную клинок, который изгибался и уходил в ручку, сделанную из рога альпийского козла, ни больше, ни меньше. Сложенный, он был похож на рыбу, чьи глаза - концы защелки, к которой крепится лезвие. Муамар в одну из прошлых поездок выменял его у владельца чайханы на трубку для опиума. Я сказал, что хочу такой же. - Другого такого нет. Я отдам вам этот, если вы так уж хотите. Я хотел и до сих пор хочу, но так ничего и не получил, хотя и дал Муамару в обмен нож, который получил от Берроуза, - тот любит дарить ножи, зная, что это опасно. Лоуренс бросал кусочки ветчины клевавшей землю курице с перевязанной лапой. - Если хозяйка увидит, что ее курица есть ветчину, она ее не станет есть, не кошерная, haram, - сказал я. Ну что ж, - сказал Лоуренс, - теперь она будет нести яйца с ветчиной. Пока мы ели, подкатил еще один джип. - В провинции такое надолго запомнят, - сказал Муамар. - Сразу два джипа встретились на этой дороге. Смуглый, пухлый и вертлявый городской человек в белой рубашке вылез из джипа, оставил свой черный чемоданчик водителю, а тот вручил ему роскошную гроздь винограда и уехал. Вымыв виноград в фонтане, человек с легким поклоном предложил нам его отведать. Мы вежливо отказались, настояв, чтобы он оставил себе. Виноград был на вид роскошен, не хуже, чем stafidi в Коринфе. Муамар надулся, когда человек, подсев к нашему столу, заказал чай. Нашу ветчину он есть не стал, но, когда я скрутил косяк, с радостью его принял, и так долго его держал, что пришлось попросить его передать Лоуренсу, уже ерзавшему от нетерпения. Муамар сказал, что это - разъездной санитар, а на мой вопрос, от чего люди в округе, в основном, умирают, исчерпывающе ответил: - От смерти. Здесь нет ни госпиталя, ни транспорта, только вот этот джип раз в месяц. Он говнюк. Ему наплевать на этих людей. - Скажи этой персидской принцессе, - прошипел Лоуренс, - чтоб косяк не мусолила. Бедняга, скорее всего, говорил по-английски, но эту фразу вряд ли понял. Мы оставили его у фонтана: он мечтательно глядел на свое отражение в бассейне, закинув ногу на ногу, а руки сложил так, что ладонь, в которую он уперся подбородком, казалась голубком, которого он ласкает. Было нечто абсурдно трогательное в этой пост-эллинской позе. Нет нужды гадать, о чем он думал: о большом городе, сексе и этих двух странных типах из Парижа, - достаточно тем для размышлений. На дороге вниз по другому склону гряды к реке Шахруд Муамару впервые пришлось сделать два-три очень резких поворота; каждый раз, когда мы оказывались на изгибе дороги, дух захватывало, стоило представить стремительный полет с высоты в пятьсот футов вниз... все ниже и ниже к серебристым прожилкам воды на дне. Нервы у меня были ни к черту, в глубине души ржавело похмелье. Лоуренс, трясшийся сзади, точно арабская матрона, прогуливающаяся в паланкине, все же нашел в себе силы достать из ящика со льдом две банки пива. Из чистой бравады мы запустили пустые банки в воздух, загрязнив окружающую среду. Спустившись к берегам Шахруда, Муамар понесся прямо через край оврага, так что джип встал на дыбы, как пони, и, рухнув на все четыре колеса, мягко поехал по дну реки. Муамар вел себя так, словно не сомневался, что машина выдюжит, - ну разве что бедный пассажир останется без зубов или свалится с приступом астмы. Много лет назад в старом "Бит-отеле" я нарисовал цикл картин "Купание в святых водах Аламута". Решив, что это они и есть, я разделся, чтобы искупаться. Поток был глубиной всего в два фута, но достаточно сильный, чтобы прокатить купальщика к самым речным порогам. Солнце садилось, и тут Муамар сказал: "Вы еще не видели плохой дороги". Мы пересекли военный мост и стали зигзагами взбираться на гору, которую Лоуренс назвал Мескалиновой, потому что на скалах мы увидели странные лица. Наверху мы миновали довольно опасный туннель с дырами от выпавших камней в потолке. Его построили для утомленных туристов по указанию шаха Резы, который, как сказал Муамар, "интересовался Аламутом". Мы глубоко вздохнули, когда очутились на другой стороне, - в двадцати с лишним милях над Долиной Ассасинов. Слева на двенадцать тысяч футов вздымалась Львиная гора, Шир Кух, по ее голым красным бокам бежали водопады, - вниз к реке в полмили шириной, гнавшей, где придется, извилистые ленты бурлящей воды среди камней. Крупная рыжеватая скала высотой с трехэтажный дом стояла внизу у дороги, точно часовой. Чуть дальше в долине две зеленые заплатки на плато у подножья огромных ущелий отмечали деревни. Если первая из них - Чама Килайя, которую я отыскал на карте в путеводителе, то крепость одного из самых могущественных ассасинов, Маймуна Киза, висит на пике в двух тысячах футах над нею. Найти ее не удалось даже с моим биноклем 10х40. Было бы больше времени, могли бы взглянуть, но, говорят, добраться туда могут только опытные альпинисты. Экипированы мы были убого. Я был в шлепанцах, которые смастерили для меня в Лондоне. Они были такие поношенные и старые, что в них было удобно ходить, но бесполезно лезть в гору. Они сползали у меня с ног даже на тегеранских тротуарах. Что еще хуже, моя левая ступня была совсем ненадежной, поскольку я сильно повредил ее в мотоциклетной аварии несколько лет назад. А твердо стоявший на ногах Лоуренс скакал козлом в модных парижских туфлях на высоких каблуках. На Муамаре были иранские туфли на веревочной подошве, в которых он перебегал горные потоки, как газель. Мы не представляли, сколько у нас еды, поскольку всем заведовал Муамар. Когда мы добрались до каких-то домов и ему пришлось спрашивать дорогу, мы разволновались, удастся ли нам добраться до наступления темноты. Не удалось. Оказавшись у моста, мы не пересекли его, а примерно с милю ехали по берегу реки, потом свернули в речной поток и просто поехали посередине по течению. Нас заливала вода, прыгали камни, но джип выдержал, и мы добрались. Проехав так пятьдесят ярдов, мы свернули и, с ревом выбравшись на берег, оказались в буколическом местности среди зеленых полей и живых изгородей. Изгороди эти, исследуй их палеоботаник, могли бы дать представление о возрасте дороги - наверняка времен ассасинов. Каменистая тропка между ними была предназначена для осликов и мулов, а не машин. Иногда ее пересекали потоки воды, прогрызшие колеи. Примерно с такой же периодичностью ее спокойно пересекали оросительные канавы, и джип подпрыгивал и ревел на них, едва не выбрасывая Лоуренса из паланкина. Муамар гнал по рытвинам, точно это был аттракцион. Наконец, в одной мы застряли, и крестьяне, направлявшиеся домой со своим скотом, помогли нам выбраться. В семь часов солнце быстро село. Все выше и выше, и, наконец, когда было уже совсем темно, мы с ревом ворвались в почти отвесную деревню Газур-хан, прямо под Аламутом. В деревне до нашего приезда ничего примечательного не происходило - это можно было определить с первого взгляда. Дети и взрослые с мрачными лицами столпились вокруг, флегматично разглядывая нас. Все были в резиновых тапочках, совершенно одинаковых, с имитацией шнуровки. Мужчины в скучных белых рубашках и темных брюках. Женщины в коротких плиссированных юбках над голубыми пижамного типа шароварами и таких же тапочках, как мужчины. Таков закон! Примерно пятьдесят лет назад шах Реза, отец нынешнего шаха, издал указ о том, что все обязаны носить только западное платье и кепку с козырьком вместо тюрбана. В результате, все в этой стране ведут себя так, точно им сделали лоботомию, ампутировали душу. В любой марокканской деревне такие же люди улыбались и суетились бы вокруг вас. Какие-то дети пошли за нами к месту, где мы расположились на ночлег, и я заметил, что стоявший ближе всех ко мне - лилипут лет двадцати. Его отец страдал от боли в ноге, и я смог дать ему лишь несколько таблеток веганина. Я тщетно искал свои розовые таблетки - кодеин, излечивающий простуду и боль в животе, штопающий сломанные конечности и даже уничтожающий первые признаки рака. Мы разбили лагерь, и Аламут оказался прямо над нами, высоко над головой во тьме. Нам даже не предложили подняться туда и провести ночь в крепости, как Шемс и Муамар сделали в прошлую поездку. Я был в бешенстве. Муамар открыл мою бутылку водки и присосался к ней, потеряв крышку, так что вся бутылка впоследствии вылилась. Потом он вытащил свой надувной матрац, надул, бросил сверху лучший спальный мешок и забрался внутрь, даже не пожелав нам спокойной ночи. Остались всего две банки пива, чтобы запить наши сандвичи с ветчиной и копченой колбасой, завернутой в хлебцы. Я попросил нож, НАШ нож, чтобы разрезать дыню, и Муамар пробурчал, что он его потерял. Ничего не оставалось, только лечь спать, так что Лоуренс получил второй спальник, а я завернулся в какие-то сырые одеяла прямо под звездами, на которые мы смотрели в бинокль, пока не надоело. - Представь, как три дня летишь по млечному пути, - предложил Лоуренс. Я внезапно почувствовал, что от одной мысли об этом не могу дышать. Я стал шарить во тьме вокруг в поисках ингалятора и капсул интала. Поднявшись, я увидел, что под нами в темноте пугающе раскачиваются фонари. Это выглядело, как собрание. Я растолкал Лоуренса, он присел, ахнув: "Гооосподи, погромщики!". Наконец, два человека с фонарями прошли с другой стороны журчащего ручейка, возле которого мы расположились на ночлег. Возможно, они боятся нас, раз так громко разговаривают. Позднее, еще несколько человек пробрались мимо с мотыгами на плечах. Лоуренс был поражен, разглядев, что это женщины. "В такой час!" - воскликнул он. Это была ночная смена ирригаторов, проводящих каналы к своим полям в долине. Мы лежали там, глядя на трехмерный Млечный путь, пока я не сказал: "Я отказываюсь верить, что существуют другие миры. Это все просто декорация". Мне не удавалось уснуть. Когда мы погасили лампу, ручеек в двух футах от меня зажурчал еще громче. Я слышал, как в ручейке бормочут голоса. Потом услышал далекую музыку и топот. То ли пастухи и пастушки собирают стада среди ночи, то ли это вода? Я слышал военную музыку, словно рядом были целые армии с серебряными трубами и диким пронзительным воем монгольских флейт, голоса предков, предсказывающие войну. Неожиданно рядом со мной смеется Лоуренс: "Прости, что я так откровенно, но я только что представил наше прибытие глазами деревенских. Ты полуголый, в одном розовом индийском сари, которое разматывается, пока не открылись длинные белые ноги, заляпанные грязью, на которые ты натянул черные бархатные штаны". - Завтра, на встрече с Хассаном ибн Саббахом, я хочу хорошо выглядеть. Я надену свою золотую рубашку, которую носил в Каннах, когда Ходоровский пришел на свою пресс-конференцию точно в такой же. - Помнишь эту английскую семью, которую убили на юге Франции, когда они отдыхали в палатках? - А того немецкого хиппи в Турции недавно? - А как насчет "Беспечного ездока"? - Да, может скрутишь последний косяк и положишь туда опиума? - Я хочу надеть наглазники, чтобы не видеть звезды, и поупражняться в обратном счете. Моя система счета очень проста. Я почерпнул ее из книги Монро "Путешествия за пределы тела". Берроуз, который занимался "динамикой сознания" или как там это сейчас называется, говорил, что их технология несколько отличается, но у меня очень ловко получалось с собственным вариантом системы Монро. Беда в том, что сны мне либо мне не снятся, либо я не помню их, когда просыпаюсь. Проблема самоцензуры, скорей всего. Много лет я говорил, что Берроуз сбивает с курса мои сны. Как бы там ни было, я закрывал глаза под наглазниками или оставлял их широко открытыми, отсчитывал от двадцати до нуля, пытаясь представить, как выглядит каждая цифра, а тем временем летел в точку в космосе, где обращался к Абсолютному Авторитету с просьбой: "Я твердо намерен попасть туда и встретиться с тем-то и тем-то, и по возвращении все запомнить". Иногда я произношу это довольно задиристым тоном. Довольно часто или даже в большинстве случаев, ничего не происходит. Этой ночью, разумеется, я потребовал встречи с Хасаном ибн Саббахом. Мы со Старцем гуляем по высокому рифу, оглядывая его остров, его самый последний охраняемый электроникой остров, вероятно на Азорах. Вечереет, зловещий свет со свинцовым отливом заливает пространство под низкой крышей облаков, впереди тянутся длинные тени, а мы взбираемся по склону. Невозможно вспомнить, о чем мы беседуем, потому что позади нас, неприятно близко неожиданно материализуются три его агента, его верных фидаина, вероятно с докладом Старцу. Я инстинктивно напрягаюсь, но он просто довольно неряшливо их приветствует, словно вытирает рот жирной салфеткой. Я рассматриваю этих парней. Я понимаю, что это, должно быть, горцы, баскские пастухи, возвращаются из Бискайи после проведенного дома отпуска, но их глаза кажутся мне слишком раскосыми. Транспортировка прошла с какой-то ошибкой. У меня не хватает времени это сказать, потому что у меня за спиной взрывается. Пока я кручусь, вижу, что наш форт на дальнем краю острова горит, разваливается под ракетным огнем. Я смотрю на Старца. Это результат его рассеянного недосмотра. Он забыл что-то переключить, и теперь все потеряно. Он похож на разочарованного Просперо в исполнении Уильяма Берроуза. Я смотрю вниз на свои руки, словно по совету Дон Жуана: они покрыты волосами. Я стал Калибаном? Что сейчас будет делать Старец? Он просто разводит свои красивые старые пальцы веером и поводит плечами, как старый джанки. В его глубоко посаженных голубых глазах я вижу какой-то холодный отблеск. Что это? Может быть, лезвие смеха? Или это Бабушка Опиум стоит передо мной? "Такова жизнь, - тянет она. - Son cosas de la vida". Как только рассвело, я развалился на одеялах и стал рассматривать Аламут в бинокль. Он оказался гораздо выше, чем я предполагал. "Невозможно!" - пробормотал я. Это слово разбудило Лоуренса, и он тоже захотел посмотреть. "Неужто его кто-то отреставрировал?". Он имел в виду большие участки желтого и красного кирпича, на вид совершенно нового, выложенного прямо по краю высокого скалистого парапета. Единственное объяснение: туда не смогли добраться монголы. Но вот вопрос: как вообще кто-то смог их там построить? Должно быть, стволы тополя связали как строительные леса на краю утеса. Питер Уайли, автор новейших книг об ассасинах, отмечает: "Они были, по меньшей мере, столь же талантливы, как и сотворившие их наркотический и убийственных образ крестоносцы, - в строительстве великолепных крепостей, использовании земных и водных ресурсов, приспособляемости к политическим обстоятельством и покровительстве искусствам. Их система фортификаций намного опередила свое время, а продвинутая стратегическая концепция обороны не имела равных вплоть до XX века". Поскольку мы впустую потратили время, солнце уже было довольно высоко, когда мы пустились в путь. Теперь мы увидели, что наш лепечущий ручеек на самом деле был быстрым водопадом, несущимся к оросительному каналу, по краю которого шла узкая тропинка, - здесь рабочие и ходили с фонарями регулировать шлюзы. На дальнем его краю зиял обрывистый каньон, - оттуда стекала вода, снабжавшая деревню прямо под зеленой платформой, на которой мы провели ночь. Глядя почти прямо против солнца, мы могли разглядеть, что Львиная гора вся иссечена такими колоссальными каньонами с острыми горбатыми кряжами между ними. Скала Аламута выглядывала среди переплетений этих древних ущелий, так на фоне гор он казался природной крепостью, где лишь орлы и решаются свить гнездо. Словно помощь провидения, появился человек с мулом и поднял меня до первой лощины. Так мы добрались до места, где даже быстроходный мул не способен был идти дальше. Менее быстроходный, я сполз с его спины и оглянулся на адские глубины ущелья, за потоком, отрезавшим заднюю часть скалы, на которой стояла крепость. "Не упадите!" - крикнул Муамар. Такая возможность прежде не приходила мне в голову, но тут я задумался и потом еще дня два размышлял о ней. Что хуже всего - я чувствовал неодолимую тягу броситься вниз. Потом подумаю, что могло породить такое желание. Все у меня внутри сжималось, а глаза готовы были выпрыгнуть из орбит, когда я вглядывался в эту почти бездонную красную яму на то, что казалось парящим в пространстве изумрудным блюдцем, повисшим между серебристой ленточкой реки далеко внизу и освещенной вершиной Шир Кух, нависавшей сверху грозным облаком. Довольно долго я не мог понять, что это такое, пока не взял бинокль. И тогда я уже не мог поверить своим глазам. Дальний утес по-прежнему накрывала глубока тень, а мои линзы 10х40 очень сильны, и для того, чтобы ясно смотреть, нужно положить бинокль на что-то твердое. Руки мои дрожали, пот затекал в глаза. Меня подташнивало, от разреженного на такой высоте воздуха кружилась голова, и я начал задыхаться от астмы. Яркий танцующий блик, который я поймал, крутился, точно капля воды на раскаленной плите. Когда моя рука перестала дрожать, то, что я рассмотрел, все равно походило на отражение в окне, залитом дождем. Что это, что это может быть? - продолжал я спрашивать себя. Я решил, что это Рай, Райский сад, отраженный в дождевой капле. Так что там на самом деле был сад, - вздохнул я. Почему же, сад до сих пор есть, - задыхаясь, пробормотал я, забираясь следом за Муамаром, Лоуренсом и маленьким горским мальчиком, увязавшимся за нами. Мальчик взялся нести мой бинокль и экземпляр "Нагого обеда", который я купил в аэропорту в Исфахане. Мне нужно было освободить руки, потому что ноги не умещались на горной тропе, тянувшейся через длинный шлейф нестойких булыжников, который опускается прямо от крепости все ниже и ниже, и еще ниже без кустика или травинки, и слететь по которому можно, сделав лишь один неверный шаг. Но худшее было впереди.В какой-то момент я услышал внутри холодный голос: "Ты не сможешь". Я не осмелился смотреть вниз, но оглянулся на сад и увидел, что его только что озарили первые лучи солнца. Вся роса на тополях и зеленой травяной террасе, зеленее всего по эту сторону рая, в одно мгновение превратилась в пар. Облако, похожее на след от дыхания на зеркале, оторвалось от крошечного плато, словно миниатюрный сад на подносе, повисло над заливом, где священная река, минуя бесчисленные пещеры, бежит к бескрайнему морю. Я не мог идти назад, так что стал карабкаться вверх к Аламуту, дыша, словно рыба, выброшенная на берег. На вершине насыпи в скале был пробит туннель, в котором я не хотел бы очутиться, когда подует ветер. Я рухнул на его пол и стал шарить в поисках ингалятора, но обнаружил, что забыл его в кармане другой рубашки. У меня было время поразмыслить об астме, появившейся лет пять лет назад, в отличие от классической астмы, которой страдают с детства. Когда я был маленький, астмой страдала моя мать. Когда мне было года три-четыре, я любил прислушиваться к тому, что происходит у нее в груди, когда начинался приступ. "Коричневые котята", - так я это называл. Позднее ей пришлось избавиться от собаки чау-чау, потому что астма возникала от собачьей шерсти. Исследуя совершенно безумные книги по современной психиатрии, я нашел такой притянутый за уши анализ и записал его: "Приступ астмы возникает от беспокойства разлуки и означает, что пациент хочет вдохнуть свою мать, так что он может хранить ее в безопасности в своей груди, чтобы чувствовать себя постоянно защищенным. Иногда он фантазирует, что она уже у него внутри, и от этого начинается борьба между его "эго" и респираторным аппаратом, "содержащим" мать". Ну да, как же! А кто это внутри меня - тот, кто пытается сбросить меня в пропасть? Я просто не могу смотреть вниз с края этого туннеля, потому что плоские крыши деревни - в пятнадцати сотнях футов внизу, а подошвы моих туфель так протерты, что скользят и слетают даже на тегеранских мостовых, - продолжал я напоминать себе. Забрался ли я на такой верх, чтобы участвовать в боксерском поединке с призраком своей матери, чьей астмой я начал страдать с тех самых пор, когда она умерла, далеко отсюда, совершенно одна и в муках? Или это сам Старец, который, говорят, развлекался, сбрасывая людей вниз? Когда франкский так называемый Король Иерусалима прибыл сюда вести с ним переговоры, Хассан ибн Саббах будто бы просто ткнул длинным костлявым пальцем в часового, стоящего вот тут, где я сейчас взбираюсь, и парень прыгнул и полетел вниз перед удивленными глазами норманнского узурпатора. Берроуз любил этот пример безграничного авторитета, и я сам использовал его в "Процессе"4. Здесьучше быть поосторожнее. Неожиданно появилась чересчур обычного вида пастушка лет четырнадцати, в национальном маскараде западных расцветок, с тремя козочками и показала мне пригоршню черепков из руин этой крепости, разрушенной монголами всего семьсот двадцать три года назад. "Снег выпал поздно на горах Альборц и в Аламутской долине в зиму 1256 года, - пишет историк Джувайни, - даже столетние старцы не могли припомнить столь мягкой зимы. Это облегчило задачу монгольскому завоевателю. Орды Хулагу атаковали крепость баллистами, а слух его защитников дикими флейтами, визжащими беспрерывно три дня и три ночи, - наконец, нервы осажденных не выдержали, и крепость пала, точно стены Иерихона. По приказу Хулагу Великий Магистр Ассасинов Рокнеддин-Отцеубийца был сброшен с той же скалы, на которой развлекался его предшественник Хасан ибн Саббах". Кто я, - Рокнеддин? Ни за что на свете. Муамар, Лоуренс и козлоногий горский мальчишка лет десяти вернулись и рассказали, что они забрались еще выше, и Муамар даже прошел за местным мальчишкой по краю скалы и спустился во что-то вроде водохранилища, вырезанного в скале. Он сказал, что так перепугался, что едва смог вылезти оттуда. Там были остатки фресок, изуродованных веками граффити. Мне не хотелось смотреть на это. И особого желания лезть наверх у меня тоже не было, так что я закурил косяк и просто сидел в нише какого-то древнего фидаинского часового, глядел завороженный на висячий Сад Наслаждений, выплывавший над темно-красной пустыней на солнечный свет, точно миниатюрная райская планета, вырезанная из яшмы и сверкающая изумрудами. "Yakh Chal", - сказал мальчик, указывая на него. Муамар рассмеялся: "Он говорит - это называется Холодильник, может быть потому, что солнце падает на него так поздно днем. Yakh - лед, а Chal - яма, дыра. Получается "ящик со льдом". Кажется, что очень близко, но мальчик говорит, - нужен день, чтобы туда добраться и день на дорогу назад". Центральная часть крепости - самая большая груда камней, все еще стоящая в Аламуте, козья тропа ведет к верхним террасам. Там тоже нет никакого смысла смотреть вниз. Вид сверху - точно удар в мозг, ошеломляюще тревожный. Зимой, покрытая снегом и льдом, продуваемая ветром и атакуемая ураганами, крепость, должно быть, еще страшнее. Не сводя глаз с ног, чтобы быть уверенным, что они делают, я с благодарностью вступил в то, что Шемс несколько высокопарно назвал двором замка. Больше всего это было похоже на разрушенную комнату десять на шестнадцать футов. Пол провалился, завалив вырубленный в горе фундамент. Похоже, там хранилась вода, потому что несколько остроконечных листьев осоки торчали среди обработанных вручную обвалившихся кусков камня, - судя по всему, песчаника. Угол стены все еще стоял, и я попросил Лоуренса сфотографировать меня перед нею. "Для компании "Роллинг Стоун", снято!" - крикнул он, прыгая за горным мальчиком на своих высоких парижских каблуках. Когда я был уверен, что мне есть за что ухватиться, я достал бинокль и стал внимательно разглядывать кладку. Даже монголам не удалось спихнуть стену со скалы, и она выглядела так, словно ярко-красные и ярко-желтые кирпичи были положены вчера. Когда монголы опустошали крепость, оградительные стены над пустыми пространствами без труда сбросили целиком, но следы каменной кладки до сих пор сохранились по краям проемов, и над одной дырой с жутким скатом висит арка, - там легко поскользнуться и, пролетев все ущелье, приземлиться прямо на плоские деревенские крыши. Оглядывая все вокруг, приходишь к выводу, что цифры, которые приводят, говоря об ассасинах, нереальны. Прежде всего, это место очень маленькое, какие бы башни здесь не стояли. Долгое время считалось, что Аламут был единственной крепостью, принадлежавшей секте, но несколько других были обнаружены совсем недавно, в 1972 году, и теперь считается, что ассасины оккупировали по меньшей мери три долины, и их укрепления простирались от Сирии до афганских топей. Столичная крепость Аламут была неприступной, ее охраняла горстка приближенных Великого Магистра, управлявшего ими силой ума и длинным ножом. Длинный нож, в конце концов, всегда находится в одних руках. Нет нужды содержать большие голодные армии. Окончательное падение ассасинов, говорят, было вызвано неким Туси, которого похитили и удерживали в Аламуте. К тому времени, когда Туси выкупили, он узнал слабое место последнего Великого Магистра, Рокнеддина, который, по слухам, убил собственного отца. Туси передал план крепости монголам при условии, что он унаследует библиотеку Аламута, которая, как утверждают некоторые историки, состояла из немыслимого количества томов - двухсот тысяч. Даже современным книгам в таком количестве потребуется огромное хранилище. Древние рукописные книги на пергаменте еще более громоздки. Нигде в руинах, как они выглядят сейчас, нет места для столь обширной коллекции. Возможно, эти авторы имели в виду силу, заключенную в книгах, поскольку ассасины вдохновили многие тайные общества в Азии и Европе, перенявшие у них технику железной дисциплины и философию "цель оправдывает средства". В Европе их способам инициации, методу назначения офицеров, их эмблемам, знакам отличия и другим атрибутам подражали тамплиеры, госпитальеры и основанное Игнатием Лойолой общество иезуитов. Говорят, сейчас Opus Dei в Испании многим обязано исмаилитам. Есть ли другие? 1973 перевод Д. Волчека
|