Гораций Уолпол
ИЕРОГЛИФИЧЕСКИЕ СКАЗКИ

Schah Baham ne comprenoit jamais bien que
les choses absurdes & hors de toute vraisemblance.
Le Sopha, р. 5

Вступление

Поскольку бесценный дар, который я приношу свету, может угодить не всем вкусам серьезностью своей материи, основательностью рассуждении и глубокой ученостью, содержащейся на последующих страницах, то необходимо привести некоторое оправдание выходу этого труда в столь пустой век, который не одобряет ничего, кроме сиюминутной политики, личной сатиры и праздных россказней. Таким образом, подлинной причиной, заставившей меня пересилить эти препятствия, было единственно следующее: у меня была уверенность, что этот труд должен остаться в будущем; и хотя сегодня его могут осуждать, я не сомневаюсь, что он внушит надлежащее ему почтение через сотню лет, когда ученость и мудрость вновь обретут подобающее им господство над человечеством, и когда люди станут читать только ради воспитания и исправления своего разума. Поскольку я собираюсь отпечатать сотню тысяч экземпляров, то некоторые из них, следует полагать, переживут разорение, на которое осужден нравственный труд, и тогда эта драгоценность сможет распространять вокруг свой неподдельный блеск. Я весьма спешил отдать этот труд в набор, поскольку предвижу, что вскоре высокое искусство печатника будет утрачено, как и другие полезные открытия, хорошо знакомые древним. Таковы были искусство растворять камни в горячем уксусе, искусство обучения слонов танцевать на льняном канате, изготовления ковкого стекла, сочинения эпических поэм, которые никто не прочтет спустя месяц после их выхода в свет, и наиважнейшее изобретение новых религий, тайный навык, последним обладателем которого был неграмотный Магомет.

Невзирая не такое радение к хорошей словесности и на мою ревность ко всемирному гражданству (поскольку я провозглашаю, что задумал этот дар для всех наций), на моем пути существуют мелкие затруднения, которые не позволяют мне оказать свету это великое благодеяние сразу и в полной мере. Я вынужден выпускать его малыми долями, и поэтому призываю молитвы всех добрых и мудрых людей, которые могли бы продлить мою жизнь, пока я не опубликую весь этот труд полностью, потому что не найдется ни одного другого человека, способного опубликовать этот труд полностью, и не найдется ни одного другого человека, способного досмотреть за ним лучше меня самого, причину чего мне не позволит уточнить скромность. В то же самое время поскольку в обязанности издателя входит довести до света все, что относится к нему самому, как и самому автору, то я считаю справедливым упомянуть о тех причинах, которые понуждают меня публиковать этот труд по частям. Обычно подобные действия оправдываются тем, чтобы для удобства покупателей книга стала дороже, предполагая, что средний человек скорее расстанется с двадцатью шиллингами, выплачивая по шести пенсов раз в две недели, чем отдаст десять шиллингов сразу. При всей гражданственности такого поступка, признаюсь, что меня самого оправдывают намного более и исключительно личные причины. Поскольку я имею весьма скромные обстоятельства, которые едва позволяют достойно блюсти джентльмена с моими дарованиями и образованием, я не могу позволить себе напечатать сразу сотню тысяч экземпляров тех двух томов ин-фолио, которые по завершении моего труда будут представлять собой весь объем иероглифических сказок. Затем, страдая сильной астмой и нуждаясь в свободном доступе воздуха, я обитаю на самом верхнем этаже дома в переулке неподалеку от St. Маrу Ахе; и поскольку в этом здании располагается весьма доброе общество, только значительная любезность позволила мне одному занять отдельную комнату; в которой комнате не имеется никакого места, чтобы разместить весь тираж, потому что я намереваюсь продавать экземпляры книги самостоятельно и, по обыкновению прочих великих людей, собственноручно надписывать каждый титульный лист.

При всем желании ознакомить свет и со многими другими обстоятельствами, которые меня касаются, некие личные соображения не позволяют мне дольше потворствовать здесь любопытству, однако я позабочусь составить настолько подробное изложение самого себя для некоторой публичной библиотеки, чтобы будущие комментаторы и издатели настоящего труда не остались без всех необходимых им путеводных огней. Тем временем, я прошу читателя принять во временное возмещение рассказ о том авторе, труд которого я издаю.

Иероглифические сказки были, несомненно, написаны незадолго до сотворения мира и с тех пор хранились устным преданием в горах Крампераггири, необитаемого острова, который еще не открыт. Эти скупые факты могут с большой подлинностью удостоверить несколько священников, которые помнят, как слышали их от стариков задолго до того, как они, эти упомянутые священники, родились. Мы не станем докучать читателю этими удостоверениями, поскольку уверены, что всякий поверит им настолько, что будто бы сам оказался на их месте. Намного труднее установить их подлинное авторство. Мы можем с большой вероятностью приписать их Кеманрлегорпику, сыну Кварта; однако кроме того, что мы не уверены, что бы такая личность когда-либо существовала, остается не проясненным, написал ли он что-нибудь, кроме поваренной книги в героических стихах. Другие приписывают их мамке Кварта, а некоторые - Гермесу Трисмегисту, хотя труд последнего, посвященный клавесину, содержит место, прямо противоречащее рассказу о первом вулкане из 114-й Иероглифической сказки. Поскольку труд Трисмегиста утрачен, то невозможно судить, является ли упомянутое противоречие настолько определенным, как утверждают многие ученые люди, которые могут догадываться о мнении Гермеса по другим местам из его сочинений и которые, на самом деле, не уверены, насколько он вел разговор о вулканах или о ватрушке, потому что он рисовал так скверно, что в его иероглифах зачастую можно разобрать вещи самой противоположной природы; а поскольку нет такого предмета, которого он не трактовал, то нельзя узнать точно, что им в каком-либо из них обсуждалось.

Вот самое приблизительное, что мы с долей уверенности можем заключить об авторе, Однако, были ли эти сказки написаны им самим шесть тысяч лет тому назад, как мы предполагаем, или их написали за него в минувшее десятилетие, они бесспорно представляют собою древнейший на свете труд; и хотя в них немного воображения и даже еще меньше изобретательности, в них, тем не менее, такое множество мест, в точности напоминающих Гомера, что любой из живущих мог бы заключить, что они подражают этому великому поэту, если бы не было уверенности, что это Гомер заимствовал из них, чему я приведу два доказательства: прежде всего, поместив параллельные отрывки Гомера внизу страницы, и затем, переложив Гомера в прозу, что сделает его настолько непохожим на самого себя, что никому не придет в голову, что бы он мог быть самостоятельным автором; и тогда, когда он станет современно плоским и пресным, нельзя будет предпочесть этим сказкам Илиаду; в особенности потому, что я намереваюсь придать им такой стиль, который не будет ни стихами, ни прозой; слог, в последнее время часто используемый в трагедиях и в тех героических поэмах, которые за отсутствием правдоподобия редко представляют собой героические поэмы, поскольку древле-современный эпос является, по сути дела, всего лишь трагедией, не имеющей или почти не меняющей места действия, никаких потрясений, кроме призрака или бури, и никаких событий, кроме гибели главных лиц.

Я не буду дольше удерживать читателя от прочтения этого бесценного труда; однако же я должен просить публику поспешествовать, чтобы весь тираж разошелся, как только я сумею его отпечатать; поэтому я обязан ей сообщить, что замышляю еще более ценный труд; а именно, новую историю римлян, где я намереваюсь осмеять, разоблачить и выставить все добродетели и патриотизм древних и покажу по подлинным бумагам, которые собираюсь написать и впоследствии захороню в развалинах Карфагена, дабы затем извлечь, что письма Ганнона к пуническому посланнику в Риме показывают, что Сципион был на жаловании у Ганнибала и что медлительность Фабия объясняется тем, что и его тоже содержал полководец. Я сознаю, что это открытие пронзит мое сердце; однако поскольку мораль лучше всего преподавать, показывая, как мало она значила для самых лучших людей, я принесу самые добродетельные имена в жертву воспитания безнравственности сегодняшнего поколения; и не сомневаюсь, что как только они выучатся презирать любимых героев древности, они сразу же станут добрыми подданными самого благочестивого короля из живших когда-либо со времен Давида, который, изгнав законную правившую семью, слагал потом псалмы памяти Ионафана, своей предвзятостью освободившего ему престол.

ПЕРВАЯ СКАЗКА
Новая забава из арабских ночей

У подножия великой горы Гиронкву в древности располагалось царство Ларбидель. Географы, не имеющие склонности к таким верным сравнениям, сообщают, что оно напоминало футбольный мяч, который сейчас выбьют, так и произошло, потому что гора забила этим царством в океан и больше о нем ничего не слыхали.

Однажды юная царевна взобралась на вершину этой горы собирать козьи яйца. - Козьи яйца! - Конечно - натуралисты считают, что все существа произошли от яйца. Козы с Гиронкву тоже могли быть яйцекладущими и они могли откладывать яйца вылупиться под солнцем. Таково мое предположение, независимо от того, верю я в него сам или нет. Я письменно выступлю против и буду поносить всякого, кто возразит этой моей гипотезе. Это будет и в самом деле прекрасно, если ученых людей обяжут верить тому, что они утверждают.

Противоположный склон вершины населяла народность, о которой лариделиане имели не больше понятия, чем французское дворянство о Великобритании, считающейся у них островом, куда можно так или иначе добраться по суше. Царевна забрела до предместий самого Кукуруку, когда ее вдруг схватили стражники правителя этой страны. Они в нескольких словах объяснили ей, что обязаны препроводить ее в столицу и выдать замуж за великана, своего господина и императора. Этот великан пристрастился, по всей видимости, каждую ночь получать новую жену, которая рассказывала ему такую историю, чтобы это продолжалось до утра, а потом ей отрубали голову - вот как странно иные люди проводят брачные ночи! Царевна робко поинтересовалась, почему их господину нравятся такие длинные истории. Капитан стражи ответил, что его величеству не спится. - Ну что же, сказала она, а если выйдет иначе! - не то что бы я, полагаю, умела рассказывать такие длинные истории, как никакая из царевен Азии. Нет, но я могу прочитать наизусть все эпиграммы Леонида, и вашему императору придется действительно потерять сон, чтобы это выстоять.

К тому времени они уже пришли во дворец. К большому удивлению царевны, император, оказавшийся отнюдь не гигантом, был ростом всего лишь пять футов и один дюйм; однако, поскольку его предшественники были на два дюйма ниже, то лесть придворных присвоила ему прозвище великана; поэтому он смотрел на любого, кто оказывался выше его ростом, сверху вниз. Царевну тут же разоблачили и отправили в постель, где его величеству не терпелось услышать очередную историю.

Свет моих очей, сказал император, как тебя зовут? Я представляюсь, начала она, как царевна Гроновия, хотя на самом деле меня зовут фрау Гронау. А зачем еще нужно имя, спросил его величество, если им не зовут? И почему ты выдаешь себя за царевну, если это не так? У меня романтический склад, отвечала она, и я всегда собиралась стать героиней романа. Затем, есть два условия, чтобы заслужить это звание: ты должна быть пастушкой или царевной. Хорошо же, ты можешь остаться довольной, сказал великан, потому что не станешь ни той ни другой, но умрешь императрицей! Однако что за высшая причина заставила тебя так необъяснимо растянуть имя? Это фамильный обычай, сказала она: все мои предки были учеными людьми и писали про римлян. Для того чтобы иметь более классическое звучание и повысить мнение о своей литературе, они давали своим именам латинские окончания. Для меня все это по-японски, сказал император; однако твои предки кажутся мне сборищем шарлатанов. Можно ли понять что-нибудь лучше, испортив свое собственное имя? О, сказала царевна, во всем должен быть вкус. В Италии было время, когда ученые заходили еще дальше; и человек с большим лбом, родившийся пятого января, прозывался Квинт Януарий Фронтон. Все больше нелепостей, сказал император. У тебя, кажется, множество неуместных познаний про множество весьма неуместных людей; однако же продолжай рассказывать: откуда ты? Минхер, отвечала она, я рождена в Голландии. - Провались ты, если это не так, сказал император, но где это? Этого нигде не было, сказала царевна, кроме как духовно, пока мои соотечественники не отобрали ее у моря. - Неужели, малютка! сказал его величество; однако скажи на милость, кто такие были твои соотечественники, прежде чем у вас появилась ваша страна? Ваше величество задает весьма глубокий вопрос, сказала она, который мне не решить сразу; но я сейчас выйду в мою домашнюю библиотеку, чтобы заглянуть в пять или шесть тысяч томов новейшей истории, в одну или две сотни словарей и в краткий очерк географии в сорока томах ин фолио, и тут же вернусь. Не так скоро, сказал император, ты не встанешь, до тех пор пока не пойдешь на казнь; вот уже второй час ночи, а ты все не начинала свою историю.

Мой прадед, продолжала царевна, был голландским купцом и провел много лет в Японии. - По какому поводу? - спросил император. - Он отправился туда отрекаться от своей веры, сказала она, и заработать на этом достаточно денег, чтобы вернуться и снова защищать ее от Филиппа 2-го. У вас славное семейство, сказал император, однако, хотя мне нравятся басни, я ненавижу генеалогию. Я знаю, что во всех семьях, по их собственным рассказам, никогда не рождалось никого, кроме хороших и великих личностей от отца к сыну: род вымысла, который меня вовсе не забавляет. В моих собственных владениях вместо знати лесть. Тех, кто мне угождает лучше остальных, я делаю большими господами, и титулы, которые я им присуждаю, обозначают их заслуги. Вот Целуй меня в зад-Сам, мой фаворит; Продлижи-Сам, главный казначей; Преимуществуй-Сам, верховный судья; Кощунствуй-Сам, первосвященник. Тот, кто скажет правду, обесчестит свою кровь и будет ipso facto разжалован. Вы в Европе считаете человека благородным потому, что один из его предков был подлецом. Однако все вырождается тем сильней, чем дальше оно от истоков. Я не хочу слышать ни слова о твоем происхождении до отца; так кто же он был такой?

В разгар споров о булле унигенитус. - Я же тебе сказал, перебил император, чтобы мне больше не докучали люди латинскими именами; это сборище хлюстов, видно, заразило тебя безумием. Мне жаль, ответила Гронавия, что ваша светлость настолько мало знает состояние Европы, чтобы принять постановление папы за личность. Унигенитус является латинским названием иезуитов. А кто к черту такие эти иезуиты? - спросил великан. Сир, сказала царевна, если Вы позволите мне дать вам краткое изложение тех волнений, которые терзали Европу за эти две тысячи лет, то есть, доктрин благодати, свободы воли, предназначения, искупления, оправдания и т. д., то это развлечет вас больше и покажется менее правдоподобным, чем если бы я рассказывала вашему величеству сказку с феями и домовыми. Ты вечная болтунья, сказал император, и очень самодовольная, однако выговаривай сполна, и о чем захочешь, до следующего утра; но клянусь духом святого Джириджи, ездившего верхом на хвосте у сороки, что как только часы пробьют восемь, ты мертвая женщина Добро, так кто был этот Иезуит Унигенитус?

Новые учения, возникшие в Германии, сказала Гроновия, заставили церковь взять ее под присмотр Последователи Лойолы. - Кого? зевнув, спросил император - Игнатий Лойола, который основал иезуитов, отвечала Гроновия, был - полагаю, автором римской истории, перебил император; каким чертом были для вас римляне, что вы так забиваете ими голову? Римская империя и Римская церковь представляют собой две разные вещи сказала царевна; и все же можно сказать, что они зависят друг от друга, как новый завет от старого. Одна из них разрушила другую, и все же заявляет о праве наследования. Владения церкви - Который там час, спросил император у старшего евнуха? Должно быть наверняка около восьми - эта женщина треплет уже не менее семи часов. Слышишь ты, чтобы моя жена на следующую ночь была немой - отрежешь у нее язык, прежде чем приведешь в опочивальню. Мадам, сказал евнух, его высокая светлость, эрудиция которого превосходит число песчинок в море, слишком хорошо знаком со всеми человеческими науками, что бы нуждаться в сведениях. Поэтому его высокопоставленная мудрость предпочитает рассказы о том, чего никогда не случалось, любому изложению истории или богословия. - Сколько у вас в Европе святых лиц, женщина? Три-дептский собор, отвечала Гроновия, постановил - император принялся храпеть - Я имею в виду, продолжала Гроновия, что, несмотря на указания, содержащиеся у Павла, кардинал Палавичини утверждает, что за первые три заседания этого собора - заметив, что император уже крепко заснул, царевна и старший евнух набросали ему на лицо несколько подушек и держали, пока он не испустил дух. Как только они убедились в том, что он умер, царевна, проявляя необходимое горе и отчаяние, вышла к дивану, где ее тут же провозгласили императрицей. Император, как было объявлено скончался от геморроидальной колики, однако, чтобы увековечить свое уважение к его памяти, ее императорское величество провозгласила, что она будет строжайшим образом придерживаться основ его правления. Соответственно, она каждую ночь выходила за нового мужа, однако, освобождая их от рассказов, и милостиво соблаговоляла, за их хорошее поведение, откладывать последующую казнь. Она рассылала подарки всем ученым людям Азии; в свою очередь, они не забывали провозглашать ее образцом милосердия, мудрости и добродетели; и хотя панегирики ученых обычно настолько же неуклюжие, насколько раздутые, они убедили ее в том, что их сочинения могут быть такими же долговечными, как медь, и что воспоминания о ее славном царствовании достигнут самого отдаленного будущего.

ВТОРАЯ СКАЗКА
Царь и его три дочери

Некогда был царь, у которого было три дочери - то есть у него их могло бы быть три, если бы он имел их на одну больше, однако же, так или иначе, но старшая из них никогда не появлялась на свет. Она была необыкновенно красивой, с большой долей ума и объяснялась на французском языке в совершенстве, в чем удостоверяют все авторы той эпохи и, тем не менее, ни один из них не имеет в виду, что она могла существовать. Совершенно точно, что две оставшиеся царевны были далеко не красавицы; средняя отличалась сильным йоркширским говором, а у младшей были скверные зубы и только одна нога, благодаря чему танцевала она превосходно.

Поскольку то, что у его величества, которому, когда скончалась его царица, исполнилось восемьдесят семь лет, два месяца и тринадцать дней, могут быть еще дети, не представлялось возможным, все земли его короны были очень обеспокоены замужеством царевен. Однако для такого решения, при всей важности для соблюдения в царстве мира, было одно большое препятствие. Царь настаивал, что первой должна выйти замуж его старшая дочь, а раз такой личности не существовало, то ей было очень трудно подобрать подходящего мужа. Решение его величества поддерживал весь двор, однако, поскольку даже при наилучшем государе всегда имеются недовольные, нация раскололась на партии, и ворчуны, или патриоты, настаивали, что среднюю царицу следует считать старшей и объявить наследницей престола. В пользу и против этого было создано множество памфлетов, но правительственная партия признала неопровержимым аргумент канцлера, который заявил, что средняя царица не может быть старшей, поскольку никогда ни у одной цесаревны не было йоркширского говора. Немногие лица, которые сочувствовали самой младшей царевне, воспользовавшись этим доводом, нашептывали, что права ее высочества на престол лучше всех; потому что если старшей царевны не существует, и если средняя должна быть старшей, то если нет старшей, и поскольку она не может быть средней, если она старшая, и, как доказал канцлер, она не может быть старшей, то любое толкование права с легкостью позволяет извлечь отсюда, что она не может быть никем вовсе; затем следовало то заключение, которое уже подразумевалось, что самая младшая должна быть старшей, если у нее нет старшей сестры.

Можно представить себе, сколько вражды и вреда вызвали эти противоречивые притязания, и каждая партия стремилась усилить себя иноземными союзниками. Дворцовая партия, не имевшая существующего предмета преданности, была среди них самой преданной и крепилась сердечностью, заменявшей ее принципам основу. Духовенство в основном ей сочувствовало, что и создавало из них первую партию. Медики составляли вторую, и юристы поддерживали третью, или партию самой младшей царевны, потому что она строилась так, что представляла наилучшую возможность объединять в себе любые сомнения и нескончаемые дискуссии.

В то время как нация пребывала в таком горячечном состоянии, туда прибыл князь Квифериквимини, который мог бы стать самым выдающимся героем своего времени, если бы он не был мертв, не понимал ни одного языка, кроме египетского, и если бы у него не было три ноги. Невзирая на эти изъяны, он немедленно обратил не себя взгляды всей нации и каждая партия хотела увидеть в нем жениха той принцессы, сторону которой отстаивала. Старый царь принял его с самыми высокими почестями; сенат обратился к нему с самым отъявленным адресом; царевны увлеклись им так, что их вражда стала уже самой жгучей; а придворные дамы и петиметры изобрели по этому поводу тысячу новых мод - и всякая вещь должна была стать в духе Квифериквимини. Как мужчины, так и женщины оставили румяна и помаду, чтобы их вид был более мертвенным; их платье было вышито иероглифами и всеми теми безобразными фигурами, которые они смогли почерпнуть в египетских древностях и которыми им пришлось удовольствоваться за невозможностью выучить язык, который утрачен; а все столы, кресла, кареты, табуреты кабинеты ставились только на три ноги; последнее, впрочем, скоро вышло из моды как очень большое неудобство.

Князь, который с самой своей смерти отличался слабым телосложением, немного уставал от такого избыточного внимания и часто желал оказаться у себя дома в гробу. Однако его самым большим затруднением было то, как избавиться от младшей царевны, которая скакала за ним, куда бы он ни направился, и была переполнена восхищением перед его тремя ногами, так стеснялась своей всего лишь одной и с такой назойливостью любопытствовала, каким образом посажены у него три ноги, что, будучи добродушнейшим человеком на свете, он принимал близко к сердцу, когда в приступе раздражения мог обронить несдержанную фразу, и это всегда заставляло ее агонизировать в рыданиях, отчего она выглядела такой безобразной, что ему становилось невозможно соблюдать с ней даже самую простую учтивость. Он имел не больше расположения к средней царевне - говоря по правде, его привязанность завоевала именно старшая; и эта страсть усиливалась с такой яростью, что однажды во вторник, отбросив все доводы благоразумия (потому что существовало много причин, по которым ему следовало бы остановить свой выбор на одной из других сестер), он поспешил к старому царю, открыл ему свое сердце и потребовал руки старшей царевны. Не с чем было сравнить радость старого монарха, которому не хотелось ничего другого, кроме как дожить, чтобы увидеть заключение этого брака. Заключив скелет князя в объятия и оросив впадины его щек теплыми слезами, он дал свое согласие и добавил, что немедленно отречется от престола в их с его любимой дочерью пользу.

За отсутствием места я вынужден обойти стороной многие обстоятельства, которые очень украсили бы этот рассказ, и я сожалею, что должен обескуражить нетерпение моего читателя, сообщив ему, что, невзирая на ревность старого царя и на юношеский пыл князя, свадьбу пришлось отложить; архиепископ заявил, что ее непременным условием должно быть отпущение, полученное от папы, потому что стороны состоят в недозволенной степени родства; а церковное право рассматривает женщину, которой никогда не было, и мужчину, которого больше нет, как двоюродных сестру и брата.

Отсюда возникло следующее затруднение. Вероисповедание квифери-квиминийцев совершенно противоречило религии папистов. Эти первые верили исключительно в благодать; у них был собственный первосвященник, который полагал, что, распоряжаясь всей неотчуждаемой благодатью, он способен позволить стать существовавшим всему, чего никогда не было, и может воспрепятствовать тому, что было, когда-либо существовать. - Нам ничего не остается, - сказал князь царю, - как отправить к первосвященнику благодати официальное посольство с подарком в сотню тысяч миллионов слитков, и он сделает так, чтобы твоя очаровательная недочь стала существовавшей, не допустит того, чтобы я умер, и не потребуется никакого отпущения от вашего старого придурка из Рима. - Как! Ты, несчастный, атеистичный мешок высохших костей, - закричал старый царь, как ты посмел оскорблять нашу святую веру? Тебе моя дочь не достанется, ты, трехногий скелет - убирайся, чтобы тебя похоронили и прокляли, как ты этого заслуживаешь; потому что в тебе столько достоинств, насколько ты лишился раскаяния: и я скорее отдам свое собственное дитя бабуину, у которого одной ногой больше твоего, чем доверю ее нечестивому трупу. - Лучше бы Вы вручили бабуину свою одноногую инфанту, - сказал князь, - Я настолько труп, насколько я лучше, чем никто; а что еще за черт возьмет в жены Вашу недочь, как не мертвец! Что же касается моей веры, то я в ней прожил и умер, и не в моей власти менять ее, даже если бы я собирался - только по Вашему поводу. Громкий крик прервал этот диалог, и капитан гвардии, вбежавший в царский кабинет, сообщил ее величеству, что средняя царевна из мести отвергнувшему ее князю отдала свою руку человеку из городского совета, и что горожане, обсудив этот союз, провозгласили их царем и царицей, позволили его величеству сохранить за собой этот титул до конца его дней, для которого ими был установлен срок в шесть месяцев, и постановили из уважения к его царственному происхождению, что князь обязан немедленно лечь для прощания и иметь торжественные похороны.

Эта революция была настолько внезапной, что все партии одобрили ее или сделали вид. Старый царь умер на следующий день, по словам придворных, на радостях; князя Квифериквимини похоронили, хотя он обращался к международному праву; а самая младшая царевна помешалась и ее заперли в лечебницу, где она изо дня в ночь звала мужа с тремя ногами.

ТРЕТЬЯ СКАЗКА
Стаканчик для костей. Волшебная сказка
Переведено с французского перевода графини Донуа для развлечения мисс Кэролайн Кэмпбелл¹

В Дамаске проживал купец по имени Абулькасим, и у него была единственная дочь, которую звали Писсимисси, что означает воды Иордана, поскольку при рождении фея предсказала ей, что она будет одной из конкубин Соломона, то когда ангел смерти Азазиэль отправил Абулькасима в края блаженных, тот не оставил своей возлюбленной дочери никакого состояния, кроме скорлупы фисташкового ореха, запряженной слоном и божьей коровкой.

Писсимисси, которой было только девять лет от роду и которую воспитывали совершенно взаперти, не терпелось увидеть свет; едва дух ее родителя отлетел, как она забралась в свой возок и, настегивая слона и божью коровку, выехала со двора как можно скорее, не задумываясь, куда направляется. Ее рысаки не переводили дух, пока они не добрались до подножия медной башни, не имевшей ни ворот, ни окон, где обитала старуха-волшебница, которая заперлась там вместе со своими семнадцатью тысячами мужей. Там имелся только один доступ для воздуха, которым был крошечный зарешеченный дымоход, куда едва проходила рука. Писсимисси, которая вся была в нетерпении, велела своим рысакам лететь с нею вместе на верхушку этой трубы, что они, как самые послушные в мире создания, тут же исполнили, однако, к несчастью, передняя лапа слона задела за верх дымохода и, обрушив своим весом решетку, в то самое время настолько закрыла отверстие, что без воздуха все мужья волшебницы задохнулись. Поскольку такое собрание обошлось ей большими заботами и затратами, легко представить себе всю ее досаду и ярость. Она подняла бурю с громом и молниями, продолжавшуюся восемьсот четыре года; и, вызвав войско из двух тысяч чертей, она приказала им освежевать слона живьем и приготовить на ужин под анчоусовым соусом. Ничто не спасло бы несчастного зверя, если бы, освобождаясь от трубы, он, к счастью, не испустил ветры, которые, кажется, прекрасно предохраняют от бесов. Все они разлетелись на тысячу сторон, и впопыхах наполовину разнесли вместе с собой медную башню, благодаря чему слон, возок, божья коровка и Писсимисси высвободились; но, падая, они через крышу обрушились в лавку аптекаря и побили все пузырьки со слабительным. Слон, который весь пересох изнутри от переутомления и не отличался вкусом, немедленно осушил своим хоботом все лекарство, и это вызвало у него в кишечнике такие разнообразные явления, что если бы ему не повезло быть так мощно сложенным, то он бы от них умер. Его испражнения были такими обильными, что он не только затопил Вавилонскую башню, возле которой стояла лавка аптекаря, но от него утекло на восемьдесят лье, до самого моря, где отравилось столько китов и левиафанов, что возникло поветрие, продолжавшееся три года, девять месяцев и шестнадцать дней. Поскольку слон невероятно ослаб от происшедшего, ему нельзя было тянуть возок еще восемнадцать месяцев, и это стало жестокой проволочкой для Писсимисси, которая все это время не могла путешествовать больше сорока миль в день, потому что она держала больное животное у себя на коленях, а бедная божья коровка не могла совершать более длительных переходов без помощи. Кроме того, Писсимисси покупала все, что попадалось ей на глаза по пути; и все это загружалось в возок под сиденье. У нее было шесть возов сливы в сахаре, более тысячи игрушечных лавки со всем их содержимым и семь дюжин пелеринок и фартуков самого последнего покроя. Они тряско перебирались со всем этим грузом через гору Кавказ, когда громадная птица-колибри, пораженная красотой крыльев божьей коровки, которые, как мне следовало упомянуть, были рубиновыми в крапинках черного жемчуга, тут же с налету обрушилась на свою жертву и проглотила божью коровку, Писсимисси, слона и все удобства. Случилось так, что эта колибри принадлежала Соломону; он выпускал ее из клетки каждое утро после завтрака, и она всегда возвращалась домой к концу совещания. Ничто не могло сравниться с изумлением его величества и придворных, когда милое крошечное создание объявилось со слоновьим хоботом, который свисал у нее из божественного клювика. Однако как только улеглось первое удивление, то его величество, который, разумеется, представлял собой мудрость и который так понимал философию природы, что его рассуждения об этих материях очаровывали слушателя, и который в текущий момент собирал коллекцию из высушенных зверей и птиц в двенадцати тысячах томов на лучшей бумаге, немедленно заметил то, что произошло, извлек из бокового кармана алмазный собственной огранки футляр для зубочистки, выточенной из рога единственного единорога, которого он видел, и, засунув ее слону в рыло, начал вытягивать; но вся его философия отошла в сторону, когда он увидел у слона между ног голову прекрасной девочки, а у нее между ног - кукольный домик, занимавший вместе с флигелями до тридцати футов, из окон которого дождем посыпались сливы в сахаре, сложенные там занимать место. Затем следовал медведь, который был зажат тюками пряников, весь вымазался в них и выглядел неуклюже; и мартышка с куклами под лапой каждой лапы и с карманами, настолько набитыми сливами в сахаре, что они тащились за нею с боков по земле, как прекрасные груди герцогини ***ской. Соломон, однако, не обратил на это шествие особого внимания, отдавшись очарованию прелестной Писсимисси: он стал немедленно импровизировать песнь песен; и все, что он увидел - я имею в виду все, что выходило из горла колибри - создало в его мыслях такую путаницу, что нельзя отыскать ничего такого непохожего, с чем он только не сравнивал красоту Писсимисси. В то самое время, как он пел свои песни не в лад, и одному богу известно, какой у него был скверный голос, они отнюдь не утешали Писсимисси; слон порвал ее лучшую пелеринку фартуком, и она плакала, ревела и производила такой визг, что хотя Соломон нес ее на руках и показывал ей все имевшиеся в храме прекрасные вещи, ничто не могло ее успокоить. Царица Савская, которая в это время играла в триктрак с первосвященником и каждый октябрь приезжала сюда беседовать с Соломоном, хотя не понимала ни слова на древнееврейском, услышав этот шум, выбежала из своего будуара; и, увидев царя с визжащим ребенком на руках, язвительно спросила его, подобает ли с его общепризнанной мудростью выступать со своими ублюдками передо всем двором. Соломон, ничего не ответив, пел не переставая: "У нас растет сестренка, нет у нее грудей", и это настолько взбесило Савскую властительницу, что поскольку у нее в руке оказался один из стаканчиков для игральных костей, она без церемоний запустила им ему в голову. Волшебница, которую я упоминал ранее, следовавшая, хотя оставаясь невидимой, за Писсимисси, и навязавшая череду произошедших с нею несчастий, заставила этот стаканчик отклониться и направила его в нос Писсимисси, отчасти приплюснутый, как у мадам де***, и там он застрял, и поскольку он был из слоновой кости, Соломон впоследствии сравнивал нос своей возлюбленной с башней, указывающей на Дамаск. Царица, хотя ей было стыдно за свое поведение, не приняла случившегося к сердцу, однако когда она обнаружила, что это только усилило монаршую страсть, ее презрение удвоилось; и, обозвав его про себя тысячей старых дурней, она кликнула свой портшез и в ярости удалилась, не оставив даже шести пенсов прислуги; и никому не известно, что стало потом с нею или с ее царством, о котором с тех пор ничего не слышно.

ПЯТАЯ СКАЗКА
Ми Ли. Китайская сказка

Ми Ли, китайский царевич, воспитывался своей крестной, феей Хи, прославившейся тем, как она предсказывала судьбу с помощью чайной чашки. Этот непогрешимый оракул заставил ее убедить царевича в том, что он станет самым несчастным человеком на свете, если не женится на царевне, которая носит одно имя с владениями своего отца. Поскольку выглядело вероятным, что такое случилось не более чем с одной личностью, на свете, то царевич решил, что не будет ничего проще, чем узнать, кто предназначенная ему невеста. Он был слишком хорошо воспитан, чтобы задавать этот вопрос своей крестной, поскольку знал, что ее вещие высказывания имеют задачу смутить, а не сообщить; что и заставляло людей так охотно обращаться ко всем тем, кто не дает ясных ответов, как пророки, юристы или любой, кто встречается вам на пути, и, когда у него спрашиваешь дорогу, отвечает желанием узнать, откуда вы пришли сами. Едва Ми Ли вернулся к себе во дворец, как тут же послал за своим дядькой, который был глух и нем, за что фея и выбрала его, потому что он не мог внушить своему питомцу дурных принципов; зато это возмещалось тем, что он мог объясняться на пальцах, как ангел. Ми Ли прямо спросил его, кто такая царевна, которая носит одно имя с названием царства его отца. Здесь царевич преувеличил, но наследнику великой монархии, который не обучался разве что только тому, как говорят правду, и, скорее всего, даже не слыхал о том, что это значит. И все же, не это царство, с которым перепутали владения, озадачило дядьку. Ему никогда не становилось понятнее то, что правильно выразили. Тем не менее, поскольку он отличался большой собранностью ума, которая заключалась в том, что он никогда не давал прямого ответа и делал такой вид, будто может, он сказал, что это вопрос слишком большой важности, чтобы решить его сразу. - Откуда тебе знать? - спросил царевич. - Такая юношеская нетерпеливость подсказала дядьке, что вопрос содержит больше, чем ему стало понятно; и хотя он мог выглядеть крайне задумчивым без всякого повода, это впечатление от его вида усиливалось десятикратно, когда он не мог понять ничего. Однако возникшее тут неизвестно что заставило его хитрость и его невежество противоречить друг другу, а последнее, перевешивая, всегда выдает себя, потому что нет более глупой внешности, чем дурак, притворившийся мудрецом. Царевич повторил свой вопрос, а дядька спросил у него, зачем он спрашивает - у царевича не хватило терпения снова объяснить этот вопрос на пальцах, и он проревел его так громко, как мог, и зря. Тут вбежали придворные и, подслушав слова царевича, стали их разносить и искажать, так что весь Пекин вскоре облетело, долетев до Московии и дальше, что царевич желает узнать, кто такая царевна, у которой одно имя с ее отцом. Поскольку китайцы (насколько я знаю) не имели благословения получать такие же фамильные прозвища, как у нас, и можно только догадываться, какие имена давали бы им при крещении, если бы им посчастливилось быть христианами, у них они такие разные у мужчин и у женщин, что китайцы, полагающие, что весь мир должен следовать тому правилу, которое принято у них самих, решили, что на всем честном лице земли не может существовать женщины с именем, как у отца. Они повторяли это столь часто, с такой почтительностью и с таким упорством, что царевич, который совершенно забыл первоначальное предсказание, уверился в том, что ему хочется узнать, кто такая женщина, у которой такое же имя, как у ее отца. Однако, запомнив, что уловил в этом вопросе нечто царственное, он всегда говорил государя ее отца. Первый министр справился по красной книге, или придворному календарю, который был его оракулом, и не смог отыскать там такой царевны. Все посланники при иностранных дворах получили инструкцию узнавать, существует ли там подобная дама; однако потребовалось столько времени, чтобы зашифровать для них инструкции, что нетерпение принца не смогло дожидаться, пока соберутся придворные, и он решил отправиться на поиски царевны самостоятельно. Старый царь, предоставивший, как это принято, вести дела своему сыну, как только ему исполнилось четырнадцать лет, был очарован намерением царевича повидать свет, которое, по его убеждению, должно было занять несколько дней: эта легкость и заставляет многих монархов никогда не двигаться с места, пока не становится слишком поздно; и его величество объявил, что он одобрит выбор сына, если эта дама, кем бы она ни оказалась, будет, отвечая божественному предопределению, носить то же имя, что и у ее отца.

Царевич отправился на почтовых в Кантон, намереваясь сесть на борт английского военного судна. С каким же неописуемым порывом чувства услышал он вечером перед отплытием, что один матрос знает ту самую интересующую его даму. Царевич ошпарился чаем, который пил, разбил свою старую фарфоровую чашку, из которой его пил, которую царица мать подарила ему при отъезде из Пекина и которую оставил ее прапрапрапрапрабабке царице Фи сам Конфуций, и побежал к кораблю спрашивать человека, знакомого с его невестой. Им оказался честный Том 0'Булл, матрос-ирландец, который с помощью переводчика, мистера Джеймса Холла, второго помощника, сообщил его высочеству, что у мистера Боба Оливера из Слиго имеется дочь, которой при крещении дали оба имени - прекрасная барышня Боб Оливер². Царевич силой данной ему власти произвел Тома в мандарины первого класса и по просьбе Тома пообещал ему просить своего брата, короля Великой Ирландии, Франции и Британии, чтобы он сделал его пэром в его собственной стране, потому что, как сказал Том, ему будет стыдно вернуться туда, не сделавшись таким же господином, как его приятели.

Страсть царевича, которая очень разгорелась от того, как Том описал чары ее высочества Боб, не позволила ему дождаться, пока из Пекина прибудут дамы, необходимые для свиты его невесты, и он взял с собой дюжину жен виднейших кантонских купцов и еще две дюжины девушек, чтобы те были фрейлинами невесты, хотя последние, впрочем утратили свою пригодность еще раньше, чем его высочество доплыл до Св. Елены. Одну из них сделал своей женой Том, однако он сделался таким любимцем царевича, что за ней сохранилось звание фрейлины невесты, а впоследствии она с согласия Тома вышла замуж за английского герцога.

Ничто не сможет живописать отчаянье царственного влюбленного, когда он, высадившись в Дублине узнал, что принцесса Боб покинула Ирландию, и никто даже не знает, за кого выйдя замуж. Том, к своему счастью, оказался на Ирландской земле. Его искрошили бы, как рис, потому что обман наследника престола, совершенный по незнанию, в Китае карается смертью. Совершить такое умышленно там считают не большим преступлением, чем в других странах.

Поскольку китайский царевич не может жениться на женщине, которая уже была замужем, то Ми Ли следовало искать другую такую же подходящую даму, как барышня Боб, забытая им в тот самый миг, когда он узнал, что женится на другой, и с такой же страстью влюбился в эту другую, хотя еще и не зная, в кого именно. Пребывая в такой неизвестности, он увидел сон, "что найдет предназначенную ему супругу, чей отец утратил владения, которые никогда не были его владениями, в такой местности, где имеется мост без воды, надгробие, под которым никого не хоронили и не похоронят, руины, которые представляют собой большее, чем они могли быть, подземный ход, где есть собаки с глазами из рубинов и изумрудов и такой красивый вольер с китайскими фазанами, которого не отыщется в обширных садах у его отца". Это предсказание показалось ему настолько неосуществимым, что он поверил ему не больше, чем первому, доказав этим свое величайшее благочестие. Он решил приняться за повторные розыски и, узнав у вице-короля, что в Англии существует некто мистер Бэнкс³, который собирается объехать весь мир в поисках самому неизвестно чего, его высочество решил, что не отыщет себе лучшего проводника, и отплыл в Англию. Там он узнал, что мудрец Бэнк находится в Оксфорде и разыскивает в библиотеке Бодлея записки о путешествиях человека, побывавшего на луне, которая, как полагал мистер Бэнкс, лежит в западном океане, где луна садится, и что если он еще раз откроет эту планету, то сможет заявить о своем праве на владение ею именем его величества, при том условии, что ее никогда не станут облагать налогами, чтобы утратить снова, как все остальные владения его величества в той части света.

Ми Ли нанял карету до Оксфорда, но она оказалась отчасти подгнившей и опрокинулась на пути по новому спуску дороги в Хенли. Проходивший бродяга посоветовал ему добраться до генерала Конвея, который, как самый любезный человек на свете, безусловно, одолжил бы ему свой собственный экипаж. Царевич путешествовал инкогнито. Он последовал совету бродяги, однако, когда он добрел до усадьбы, ему там сказали, что господа отправились в угодья и сто его проводят к ним. Через вековые буковые заросли его провели к вольеру⁴, откуда открывалась перспектива величественность которой превосходила любой вид во владениях его отца, и где гуляло множество китайских фазанов, так что царевич в восторге воскликнул - О, могущественная Хи! Мой сон начинает сбываться. Садовника, который знал только китайские названия некоторых растений, поразило созвучие, однако вежливость не дала ему сказать ни слова; не обнаружив здесь свою госпожу, он пошел обратно, и зайдя вдруг в самую плотную чащу леса, спустился к совершенно темной пещере, куда за ним смело последовал неустрашимый царевич. Пройдя долгое расстояние по этому подземному ходу, они наконец заметили впереди свет, когда внезапно у них за спиной очутились несколько маленьких спаниелей и, обернувшись на них, царевич заметил, что их глаза⁵ светятся, как рубины и изумруды. Не испытывая изумления, в которое мог бы прийти основатель его народа Фо Хи, царевич возобновил свои возгласы и воскликнул - Я приближаюсь! Я близко! Я отыщу мою невесту! Великая Хи! как ты прозорлива! - Выйдя на свет, невозмутимый садовник⁶ провел его высочество к груде искусственных⁷ руин, под которыми им открылась просторная галерея, или аркада, где он спросил у его высочества, не хочется ли ему отдохнуть; однако вместо ответа тот скакал, как сумасшедший, и вопил - Я приближаюсь! Я приближаюсь! Великая Хи! Я близко! - Садовник пришел в изумление и задумался, не ведет ли он к своим господам сумасшедшего, помешкав, стоит ли провожать его дальше, но поскольку он не смог разобрать, что говорил царевич, то, заметив, что перед ним, по всей видимости, иностранец, он по его прыжкам предположил, что это, должно быть, француз. Поскольку незнакомец оказался проворным и совсем не устал от прогулки, то мудрый садовник направился с ним вниз по склону долины между двух холмов, заросших до самых вершин кедрами, елями и соснами, как он позаботился объяснить царевичу, собственноручно высаженными его честью генералом, однако хотя за три дня в Ирландии царевич выучился английскому языку лучше, чем все французы на свете выучились бы за три года, он не обратил на это сообщение никакого внимания, очень возмутив садовника, но продолжал нестись, и его прыжки с возгласами усилились, когда он заметил, что долина замыкается грандиозным мостом, казавшимся сложенным из тех камней, которыми титаны целили Юпитеру в голову, и не имевшим ни капли воды внизу⁸. - Где же моя невеста, моя невеста? - кричал Ми Ли, - я должен быть от нее близко. - Вопли и возгласы царевича заставили выйти смотрительницу коттеджа, располагавшегося на обрыве над мостом и нависавшего над ручьем. - Моя госпожа внизу в Форд-хаусе, крикнула им добрая⁹ женщина, которая была глуховата и решила, что звали ее, чтобы узнать об этом. Садовник, который понял, что бесполезно растолковывать ей свое огорчение, подумал, что если несчастный господин действительно сумасшедший, то его хозяин генерал будет самым подходящим человеком, чтобы о нем позаботиться. Соответственно, повернув налево, он повел царевича мимо открывающейся ивовой аллеи, по другую сторону которой по отвесному меловому утесу ползла дикая поросль, оттенявшая зелень лугов и кукурузных полей за ручьем. Царевич, которого эти чарующие виды оставили безучастным, бешено помчался вперед, увлекая за собою вприпрыжку бедного садовника, пока их не задержало одинокое¹⁰ надгробие, которое обступали кипарисы, тисы и ивы, и которое выглядело памятником некоему безрассудному юноше, погибшему, пересекая поток, и подошло бы для доблестного Леандра. Тут Ми Ли впервые предпочел вспомнить весь тот скудный английский, который успел узнать, и нетерпеливо спросил у садовника, чья перед ними могила. Ничья - и прежде, чем тот мог продолжать, царевич перебил его. - А она всегда останется ничьей? - Ото! решил садовник, теперь уже нет никаких сомнений в его безумии - и, заметив, что к ним приближается господское семейство, он попробовал вырваться вперед, однако царевич, который был младше и которого, к тому же, несли крылья любви, опередил его и перешел на полную скорость в тот миг, когда увидел общество и, в особенности, находившуюся там юную барышню. Уже почти лишившись дыхания, он подбежал к леди Эйлсбери и, схватив за руку мисс Кэмпбелл, завопил - Она кто? она кто? - Леди Эйлсбери закричала, юная девушка завизжала, а генерал, который был сдержан, но оскорблен, вторгся между ними и, если царевичей хватают за ворот, собирался схватить его за ворот - но Ми Ли, с силой перехватив его руку, продолжая указывать свободной рукой на свой приз и умоляя ответить ему самым страстным и просящим взглядом, продолжал восклицать, Она кто? она кто? - Генерал, заметивший по выговору и манерам, что он иностранец, и собиравшийся, скорее, рассмеяться, а не рассердиться, ответил ему учтивой насмешкой. Но ома же мисс Кэролайн Кэмпбелл, дочь лорда Уильяма Кэмпбелла, его величества покойного губернатора Каролины - О, Хи! теперь я припоминаю твои слова! воскликнул Ми Ли - Так она стала принцессой в Китае.

Перевод с англ. В. Кондратьева

1 Старшая дочь лорда Уильяма Кэмпбелла; она жила со своей теткой Эйлбери.

2 Такое лицо было на самом деле.

3 Джентльмен, открывший Отагейте вместе с д-ром Салаядером.

4 Принадлежавшему леди Эйлсбери.

5 В Парк-плейс существует такой ход, проложенный в меловом холме; когда проходишь мимо расположенных на его середине собак, то свет, идущий от выхода, заставляет их глаза соответствовать этому описанию.

6 Копланд, садовник, очень степенная личность.

7 Вот почему кажется, что они могли бы быть больше.

8 Сельский мост в Парк-плейс был построен генералом Конвеем, чтобы перекинуть дорогу из Хенли и оставить свободным сообщение между принадлежащими ему землями по обе стороны дороги. Vide последнюю страницу 4-го тома Анекдотов о живописи.

9 Старая женщина, смотревшая за сторожкой, которую генерал Конвей выстроил для обзора величественной перспективы. Форд-Хаус представляет собой сельский дом у завершения земель.

10 Мнимое надгробие в красивом месте у реки, выстроенное, чтобы создавать вид; на нем имеется небольшая пирамида.