|
Уильям Райан
Театральное турне Алистера Кроули 1913 года и сочинения Зверя, написанные в России. Связь Кроули с Россией впервые прослеживается в псевдониме Владимир Сварефф, который он взял для сборника стихов "Иезабель", опубликованного за счет автора в 1898 году. Вероятно, этот псевдоним был подсказан длительным пребыванием на каникулах в Санкт-Петербурге. Здесь Кроули немного выучил русский, имея неопределенное намерение поступить на дипломатическую службу после получения степени. В конце концов, он оставил Кембридж и, кажется, больше уже не стремился к профессиональным занятиям. Он отправился в Лондон, где снял квартиру на Ченсери-лейн под именем Владимира Свареффа: правда, теперь он сделал свой псевдоним более звучным, прибавив к нему графский титул. Первое путешествие в Санкт-Петербург, писал Кроули, "совершило чудо, значительно расширив мое мировоззрение". Его следующий визит в Россию в 1913 году имел предысторию в Англии. В 1910 году Кроули и его очередная "Багряная жена" Лейла Уэдделл (или Бэтхерст), австралийская скрипачка, сочинили ритуал, вызывающий демона Барзабеля, духа Марса. Часть ритуала составляло произнесение речитативом мистических стихов под аккомпанемент скрипки. Ритуал произвел сильное впечатление на капитана Марстона, "одного из высокопоставленных сотрудников Адмиралтейства", предложившего переложить его для публичного представления. Кроули, всегда готовый воспользоваться возможностью пополнить банковский счет из кармана простака, решил, что на публичные представления "ритуалов" подобного рода существует большой спрос, и сочинил целую серию: по одному для каждой планеты. Ритуалы, названные "Элевсинскими мистериями", Кроули, Лейла Уэдделл и поэт Виктор Нойбург исполняли в лондонском Кэкстон-холле семь раз, по средам, в октябре-ноябре 1910 года. Утверждалось, что представление приводит публику в религиозный экстаз. Плата за мероприятие составляла пять гиней. Злобные комментарии в журнале "Looking Glass" привели к тому, что против Кроули и некоторых его друзей были выдвинуты обвинения в "непристойном и аморальном поведении". Один из этих друзей подал на журнал в суд. Кроули отказался поддержать иск и поссорился из-за этого с приятелями: Фуллером, который позже был отчислен из британской армии как симпатизирующий фашистам, (он был одним из двух англичан, приглашенных на празднование пятидесятилетия Гитлера) и Георгием Раффаловичем1, одним из первых русских друзей Кроули. Кроули был вынужден исключить из ритуала некоторые самые экзотические элементы, и от этого продажа билетов сократилась. После любовной связи с Мэри Дести Стурджес (магическое имя в круге Кроули - Soror Virakam), подругой и компаньонкой Айседоры Дункан, Кроули занялся обсуждением дальнейших планов со своей скрипачкой. Видимо, вдохновленный успехом прежнего предприятия со скрипками и легкой эротикой, он создал труппу под названием "The Ragged Ragtime Girls" ("Девицы вольного рэгтайма"). Дошедшие до наших дней документы не проясняют конкретные обстоятельства, имена девушек, а также какое отношение представление имело к рэгтайму. Кроули говорит только, что они с Лейлой "собрали шесть помощниц-скрипачек, состряпали кучу рифм и соединили их с движениями; одели септет в цветные тряпки и назвали его "The Ragged Ragtime Girls"". Они выступали в театре "Old Tivoli" и, по словам Кроули, взяли город штурмом. В письме к театральному агенту Кейт Праус Кроули пишет: "Прошу включить в программу выступление "The Ragged Ragtime Girls" и буду рад узнать, заинтересованы ли вы в нем в смысле приглашений на банкеты, частные вечеринки, на встречи в Обществе и воскресные встречи". В письме своей кузине Агнесе Кроули, которая, очевидно, хотела, чтобы труппа выступила в Девонширском парке, он сообщает: "Выступление "The Ragged Ragtime Girls" не является музыкальным произведением, просто семь девушек играют на скрипках"; и снова, в наброске афиши: "семь прекрасных и грациозных девиц танцуют и одновременно играют на скрипках. Необычная и экзотическая красота ведущей, мисс Лейлы Бэтхерст, танцующей в лабиринте окружающих ее нимф, вызывает трепет и наполняет сердце каждого чувством тонким и странным, наподобие рококо... Очаровательная и таинственная внешность ведущей мисс Лейлы Бэтхерст сначала ошеломляет публику, а затем доводит до неистовства. В красоте Лейлы, экзотической и странной, присутствует нечто царственное, проникающее в глубину сердца каждого. В ее движениях есть что-то и от тигра, и от змеи, а ее скрипка издает звуки, в которых есть природа и искусство. Публика не могла дождаться, когда дадут занавес, чтобы вскочить в порыве энтузиазма, последние такты тонули в громе аплодисментов, приветствующих торжественную процессию, проходящую через партер. Женщины рыдали, сильные мужчины плакали, грудных детей рвало от чрезмерных эмоций. Даже еще не рожденный ребенок подражал поведению Иоанна Крестителя, описанному в первой главе Евангелия от Марка" [т.е. прыгал в чреве - на самом деле это описано не у Марка, а у Луки - прим. В.Р.]. По причинам до сих пор не выясненным, но, несомненно, связанным с полицией, Кроули решил отвезти свою труппу танцующих скрипачек в Россию. Он не был уверен в успехе рискованного предприятия: в день отъезда он написал письмо жене Стивена Грехема, с которой был, очевидно, хорошо знаком. Он просил ее уговорить супруга написать рекомендательное письмо "коллегам в Москве". В письме говорилось также: "пробуду там месяц, если в ближайшие полчаса вообще не раздумаю ехать, что вполне вероятно". В письме владельцам московской гостиницы "Славянский базар" Кроули пишет: "Уважаемые господа, не сообщите ли мне самые низкие цены, которые вы можете запросить за проживание восьми женщин, прибывающих в ваш город приблизительно 12 июля [1913 года] для того, чтобы выступить в одном из театров. Сообщите, пожалуйста, каковы самые низкие цены за комнаты и питание в день. Прилагаю фотографию [девушек]". Подобное письмо было направлено и в гостиницу "Берлин". То ли Кроули не получил ответа (что не вызовет удивления у того, кто знаком с Россией), то ли цены показались ему слишком высокими, - во всяком случае, в своей "Исповеди" он пишет: "Мы нашли гостиницу для нас и комнаты для девушек скорее случайно, нежели по предварительной договоренности". Программа поездки в Россию также не была заранее согласована. По собственной оценке, за границей Кроули выглядел скорее надменным английским джентльменом, нежели закоренелым космополитом, каким хотел казаться. Он рассказывает такую историю: "Завершив формальности, я освободился, чтобы сопровождать "Ragged Ragtime Girls" в Москву, где они были ангажированы для летнего выступления в "Аквариуме". Они чрезвычайно нуждались в помощи. Единственная, у кого была голова на плечах, - это Лейла Уэдделл. Из оставшихся шести три страдали алкоголизмом, четыре были нимфоманками, две - пугливы до истерики, и все они были глубоко убеждены, что каждый человек, живущий за пределами Англии, - разбойник, грабитель и убийца. У всех были револьверы; они не знали, как ими пользоваться, но готовы были выстрелить в любого, кто с ними заговорит. На российской границе цивилизация и порядок покинули нас, и мы оказались в мире неразберихи и анархии. Никто в поезде не знал ни единого слова даже по-немецки. Мы оказались в Варшаве в полном одиночестве, которое вряд было бы глубже, если бы нас забросили на Луну. Наконец мы нашли какого-то бродягу, немного говорящего по-немецки, но ни один человек не знал и не интересовался поездами на Москву. В конце концов, мы отправились на другой вокзал. Поезд должен был уже отойти, но для нас в нем не нашлось места. Еще раз мы пересекли этот бестолковый город и на этот раз нашли место в поезде, который, как мы надеялись, должен был отправиться в Москву со средней скоростью около десяти миль в час. В купе были полки, неряшливо покрытые грязной соломой, на них валялись пьяные, играли в азартные игры, ругались и занимались любовью. Не было ни дисциплины, ни порядка, ни удобств". Наконец труппа прибыла в Москву, где ее ожидали дальнейшие неудобства: "Примерно в час ночи послали за Лейлой. Она обнаружила, что девушки залезли на расшатанный стол и вопят от ужаса. На них напали клопы. Хорошо, что я заранее предупредил Лейлу о том, что в России понятия "клопы" и "кровать" нерасторжимы, как улитка и раковина". В назначенное время они появились в "Аквариуме", театре-варьете на Садовой. Кроули не рассказывает, было ли их выступление успешным; я не могу найти упоминаний об этом в театральных рубриках газет того времени и должен заключить, что это было одно из незначительных действ, которые ставились на второстепенных театральных сценах; видимо, не все они рекламировались. В то время такие небольшие гастролирующие труппы не были редкостью, и в сообщениях, поступающих в 1913 году из консульства Великобритании в Петербурге, упоминаются случаи, когда девушки хотели возвратиться на родину из-за плохого к ним отношения или потому, что менеджеры исчезали, не заплатив. По крайней мере, Кроули, по-видимому, этого не сделал. В Москве Кроули вступил, по его словам, в "период чрезвычайного духовного подъема" - отчасти под влиянием, которое оказала на него Москва, отчасти благодаря новой женщине, появившейся в его жизни, венгерки по имени Анни Ринглер (возможно, это был псевдоним), с которой он познакомился в кафе. Он пишет: "Мы не могли разговаривать. Я забыл почти все, что знал по-русски, а ее немецкий был ограничен парой ломаных фраз. Но нам не нужны были слова... Она умела испытывать наслаждение только благодаря боли, и мой способ осчастливить ее состоял в физических страданиях, которые я причинял ей по ее же подсказке. Такие отношения были совершенно новыми для меня и, возможно, из-за того, что на моем состоянии сказался присущий самой России дух самоистязания, я был одержим творческим вдохновением и пребывал в таком состоянии следующие шесть недель". Время, проведенное в Москве, действительно было плодотворным для Кроули. На русские темы он написал длинную поэму о Москве под названием "Град божий" и еще одну - "Гвоздь программы" - о путешествии на ярмарку в Нижнем Новгороде, короткие стихотворения "Дивертисмент московской ночи" (о ночном убийстве под кремлевской стеной) и "Иван, непобедимый царь". Также он написал несколько произведений, не связанных с русской тематикой: "Морфий" (о наркомании), "Новая луна", "масонскую" драматическую поэму "Корабль" (включенную позднее в "Ритуал Гностической Католической Церкви"), стихотворение "Гимн Пану", роман "Потерянный континент" (об Атлантиде и утраченной мудрости античных авторов). Все это было написано за шесть недель, когда, помимо всего прочего, он руководил театральной труппой и занимался садомазохистской, нежно-свирепой любовью с Анни Ринглер! Из поэтов-современников Кроули о России писал Суинберн. Можно предположить, что Кроули восхищался этим поэтом в молодости, но заметки на полях и пародийные дополнения к томику стихов Суинберна "Переход через канал и другие стихотворения" говорят о том, что восхищение проходило по мере того, как Кроули начинал считать себя более одаренным поэтом и критиком. В дополнение к высокопарному "Слову к военно-морскому флоту", Кроули написал "Смешнее, чем у Гилберта": Темная Московия, подлая в затаенной вражде,
В стихотворении "России: Ода" (1890 год) первый станс Суинберна заканчивается так: Эти и еще худшие, если такие бывают, -
Последнее полустишие Кроули изменил (приблизительно 1932 год) на "прославляй СССР", и прибавил еще две строки:
Но Бог пощадил их в одном
А завершается поэма так: Какого черта нам нужно? Пусть остается, как есть,
"Град божий" ничем не обязан Святому Августину; скорее, он связан с атеистическим произведением Джеймса Томпсона "Город страшной ночи" (1874). Поэма Кроули имеет подзаголовок "Рапсодия", в репринтном издании (в 1942 году было издано 200 подписанных и пронумерованных копий) ей предшествует несдержанное полушутливое предисловие вполне в духе Кроули. Оно начинается умеренно: "Поэзия - это гейзер неосознанного" и кончается высмеиванием Элиота, Паунда и Одена за их педантизм, претенциозность и неспособность написать хорошее стихотворение. Здесь же находим такой дифирамб: "Алистер Кроули - единственный англичанин, который понял, впитал в себя и выразил лирический элемент души Московии - Ивана Народного". В поэме шесть страниц со строками и стансами различной длины, ломаным ритмом и неким подобием рифмы. Первый станс навеян недавним путешествием Кроули на поезде в Москву. День за днем мы тащились
В третьем стансе Кроули обращается к Кремлю и Собору Василия Блаженного: Возвышающаяся над пропастью красная стена устремляется
Фаллические образы, проступающие в этом отрывке, вновь появляются в прозе Кроули, посвященной России. Другая большая поэма, "Гвоздь программы", представляет собой произведение совершенно иного рода. В автобиографии Кроули пишет: "С раннего отрочества Нижегородская ярмарка будоражила мое воображение. Приложив небольшие усилия и найдя "все вместе - и время, и место, и любимого человека", я решил поехать и посмотреть "Гвоздь программы", так я назвал и поэму, в которой описываю свое путешествие. Манера, в которой она написана, насколько мне представляется, не имеет аналогов в литературе. Каждый эпизод поездки я записывал в героических двустишьях, строго указывая при этом место и время события". Поэма состоит примерно из восьмисот строк в стансах различной величины, часто более чем посредственных, с псевдопоэтическими и псевдофилософскими интерлюдиями. Хотя больше, чем о чем-либо другом, в поэме говорится о страсти Кроули к еде, напиткам и женщинам, в ней дана картина радостей и невзгод, сопровождающих путешествие по провинциальной России накануне Первой мировой войны - медленные поезда, клопы, нехватка гостиничных номеров, недостаток мыла и полотенец, шаткие дрожки, концертные кафе. Да, друзья, чем больше я наблюдаю Нижний Новгород,
На этот раз сексуальные образы отходят на второй план, хотя во время трехдневной остановки у Кроули появляется несколько подруг, среди которых выделяется шестнадцатилетняя татарка. О, мой официант, наливай
Поэма предназначалась для публикации в "English Review" в январе 1914 года, но не была принята: как объясняет Кроули, в связи с тем, что журнал хотел освободить место для переиздания другой его поэмы "Обращение к Американской республике", впервые опубликованной в 1899 году, но на этот раз с "необходимыми с политической точки зрения исправлениями, такими как "предатель прусский" вместо "предатель русский"". "Гвоздь программы" был издан в 1942 году, когда Кроули пытался использовать "русские" работы, чтобы вернуть свое имя в центр внимания. Он изображал из себя английского патриота: в частности, в этом памфлете заявил, что именно он изобрел знак V ("Победа"). Книга вышла с предисловием Луиса Марлоу, который считал, что поэма написана в байроническом стиле. "Град божий" был переиздан без изменений в 1943 году как дань великому российскому союзнику Британии. Более того, как писала Ненси Кунард Норману Дугласу, Кроули работал против Гитлера "на астральной основе". Возможно, поэтому Кроули выбирает "магические" периоды для переиздания "Гвоздя программы" и "Града божьего" - соответственно зимнее солнцестояние и весеннее равноденствие. По возвращении из России Кроули выпустил два прозаических произведения на русские темы. Первое - "Сердце Святой Руси" - было опубликовано в январе 1914 года в "International", американском журнале, который некоторое время редактировал Кроули. В этом эссе он пытается изложить свои впечатления о России и русских: "многие русские, способные мыслить, проникают в душу России вернее, чем произведения Достоевского". Любопытно, что Кроули восхищают русские иконы и архитектура и он не одобряет влияние Запада на Россию. Он проявляет большой интерес к "русской душе", бывшей в то время в моде, интерпретируя ее в типично кроулианском духе - напыщенного и вместе с тем фривольного и снисходительного обобщения. Некоторое представление об этой работе можно получить из следующих отрывков: "Большинство людей совершенно уверено, что русский человек, даже из самых простых, рассматривает половой акт как серьезный научный эксперимент. При этом он с глубоким усердием досконально изучает личное равенство, не допуская инициативы до тех пор, пока это не предписывается режиссурой. Этот принцип переносится и на религию. Люди крестятся, когда чувствуют в этом необходимость, подчиняясь неведомому правилу. Каждый человек выполняет собственные обряды, независимо от соседа. Каждый сам доводит себя до религиозного экстаза. Если он преуспеет в этом, он принадлежит церкви; если нет, то не принадлежит. Русский человек воспринимает страдание как некий предмет для наблюдения, а не для переживания. Он воспринимает превратности своей судьбы как эксперимент, который бог проводит над ним. Средство - ничто, результат - все. Отсюда - настойчивое желание в его собачьих глазах и блаженство, исходящее от его бледных ланит. Отсюда радость в печали и печаль в радости всего его образа мышления. Отсюда его долготерпение, его нежность и его грубость". Затем Кроули переходит от секса и русской религии к сексу и русской литературе: "Пушкин, национальный поэт, - всего лишь эпигон Байрона. Как раз в этот период Россия открыла Европу, и с тех пор уже больше ничего не открывала. То, что нам больше всего нравится в русской литературе, нам следует больше всего не любить. Наше природное чувство тянется к знакомым вещам. Не западным украшательством Толстого должны мы восхищаться. Его в высшей степени безумное отношение к бедности, целомудрию и непротивлению выражено в истинно русской манере. Там, где это отношение окрашивается национальными суждениями, оно превращается во французское и его высокая идея целомудрия нисходит до неомальтузианства, подобно тому, как все трусливое в теории переходит в отталкивающее на практике". Рассуждая о сексе и российской архитектуре, Кроули возвращается к фаллическому видению собора Василия Блаженного: "Вот вид собора Василия Блаженного с фронтальной стороны. С левого края - колонна на открытых арках с остроконечной башенкой с окнами; рядом с низким серым фаллосом - грудь из серых полос, выступающих на зеленом фоне, пронзенном красными пирамидами. Следом высокий фаллос - головка покрыта оранжевыми и зелеными спиралевидными полосами; под ним приютился другой фаллос, его головка покрыта плоскими бриллиантами, отливающими красным и зеленым цветом". О российском правительстве говорится милосердно, без каких-либо намеков на секс: "Россия всегда состоит из крайностей: концертное кафе в "Аквариуме" [то самое место, где проходили выступления Ragged Ragtime Girls] и лучший балет в мире - с одной стороны, ртутные рудники - с другой. Царь - с одной стороны, высочайшая свобода личности в Европе - с другой. Закон об образовании утопит Россию в крови: Дума - анархронизм ["анархронизм" - или намеренная контаминация, или удачная опечатка]. Результат - жизнь простая и размеренная, с прекрасно поддерживаемым порядком и восхитительно свободная. Когда все сказано и сделано, единственное преступление - это покушаться на правила, обеспечивающие эту свободу". Следует пассаж, посвященный искусству: "Образование портит Россию, поскольку оно портит все. Достаточно упомянуть Третьяковскую галерею. Складывается впечатление, что в русском искусстве нет истинного исходного напряжения. Вся галерея представляет собой такое подражание, что любую картину в ней мог бы нарисовать Джеральд Келли [шурин Кроули и некоторое время Президент Королевской Академии]. К сожалению, есть всего один-два художника, подражающих высокому творчеству Рейнолдса или Гейнсборо; остальные же картины написаны под влиянием Фрича, Люка Филдса и других художников сентиментальной фотографической школы. Картины Перова, Маковского, Крамского, Ге и Репина представляют собой олеографию более олеографичную, чем сами олеографии. Верещагина хорошо назвали отчаянием фотографов... Кажется, что художник не освоил даже азов рисунка. В этой галерее тебе пытаются объяснить, что образ природы не связан с искусством, и начинаешь чуть ли не симпатизировать манифесту футуристов. [Затем он высказывает несколько хвалебных слов в адрес Шишкина, Судковского, Мещерского, Дубовского, Нестерова и Куинджи, отметив прежде, что влияние Парижа на современное искусство все это меняет]. ...Рабское подражание, которое прослеживается почти во всем творчестве девятнадцатого столетия даже в большей степени, чем восемнадцатого, уходит, и будущее русского искусства выглядит более обнадеживающим, чем искусства любой другой страны. Почему сущность нереального, закрепленная в камне, царство далекой волшебной страны, мощеной булыжником, величайшие пороки, преображенные тонкой пеленой лунного света, кровь безымянных преступлений приравниваются по своей добродетели к крови мучеников? Почему лицо на иконе такое темное, ведь это не лицо Ивана Грозного, заглядывающего с презрительной усмешкой в лицо сына, сраженного его же рукой? Кровь на снегу и свет звезд на куполах! Стрельцы, обезглавленные перед собором Василия Блаженного, пылающий закат озаряет эти остроконечные башенки, устремленные вверх от вожделения. Город, омытый огнем, и завоеватель Европы, летящий перед своей армией из форпоста фельдмаршала Борея! Героизм и убийство идут рука об руку, преданность и вероломство уживаются под стенами Кремля!" Примерно в это же время Кроули пишет эссе "Реализм в русской литературе". Оно приобрело известность через год после публикации "Братьев Карамазовых" в переводе Констанс Гарнетт и как раз перед появлением изысканных экзерсисов Мидлтона Мюрри и его школы. В нем идет речь о реализме Достоевского, русской душе, английском лицемерии и развращающем влиянии Золя. В появлении эссе не было ничего удивительного - в те годы выходило много очерков и обзоров, в которых за отправную точку бралось сравнение Достоевского и Золя, поскольку оба автора были широко представлены публике в английских переводах издательства Визетелли. Однако работа необычна своей страстностью. Тон и стиль, даже временами сентиментальность (но не незрелость) порой напоминают Честертона и созданный им образ англичанина с незамысловатой речью из смешения высокопарности и парадоксов, немного мистика и ярого противника классов и привилегий. И снова лучшей демонстрацией сказанного служит цитата: "Когда заурядному человеку нечего сказать, он произносит какую-нибудь ужасную банальность. Если "время, место и любимый человек - все вместе" позволяют ему сосредоточиться на обсуждении литературы России, он проникновенно замечает, что русские писатели - реалисты. Он как попугай повторяет чужие слова. Понятие реализма, возможно, когда-то очень, очень давно и было сформулировано определенным образом, но теперь его значение полностью утрачено... Слово реализм в англосаксонском мире, оберегающем лживость и лицемерие, стало означать своего рода подход к жизни, ибо навязчивая идея пуританина гласит "чтобы это ни было - это неверно"... Русский писатель вовсе не верит, что человек - это убийца в полицейско-судебном смысле этого слова. Он считает, что убийца - это Бог, и интересуется им, чтобы показать, как Он стал убийцей вопреки самому себе... Проницательный читатель поймет по самому тону, в котором написана статья, что в основе литературного искусства в России лежит совсем не реализм в обычном понимании этого слова, а идеализм. В самом деле: для российского мышления идеализм представляет собой тайну реализма. Именно в результате этого возникает бездна между русскими реалистами и такими писателями, как Золя. Пока мы не встанем на ту же моральную платформу, мы не испытаем большой симпатии к героям Золя,- это люди с больным рассудком, чьи извращенные инстинкты будоражатся описанием омерзительных картин. И мы вовсе не испытываем такого чувства в отношении русской литературы. Настасья Филипповна - куртизанка, которую можно сопоставить с Нана. Но можем ли мы хотя бы на миг допустить, что они сестры? Инстинктивно понимаешь, что малейшее изменение обстоятельств приведет Настасью в монастырь. Нана - это дно парижского общества, и ничто ее не изменит. В России таких животных, как Нана, не сыщешь. Но был бы русский реалист сбит с толку, если б обнаружил нечто подобное в рамках своего стандарта? Нет, он описал бы ее такой, какая она есть: грубой, вульгарной, грязной, распутной свиноматкой. Но не удовлетворился бы таким кратким изложением. Он бы чувствовал, что она была женщиной; что она сотворена по образу Божьему; что она - это Бог... Существует очевидное различие между русским мистицизмом, который кроется под маской русского реализма, и мистицизмом Востока, - русские в своем мистицизме считают страдание основой спасения. Причина этого проста, но неприятна. Просто садизм и мазохизм - более или менее нормальное явление для сексуальной жизни России". Еще одно свидетельство интереса, которое вызывал у Кроули Достоевский, можно отыскать в эссе на трех машинописных страницах, под названием "Костер: Примечания к некоторым очеркам о Достоевском", относящемся, очевидно, к послереволюционному периоду. Внимание читателя акцентируется на эпилепсии, которой страдал Достоевский, говорится также о садистских наклонностях писателя; в целом в этом очерке содержится значительно меньше одобрительных тезисов, чем в предыдущем: "Злобный инстинкт садистского безумия Достоевского, облеченный в форму судьбы в возвышенном искусстве, приводит к тому, что он мучает читателей картинами гибели самого заветного, что передавалось людям из поколения в поколение... Романы Достоевского - всего лишь последовательность событий, небрежно, можно даже сказать, безрассудно связанных друг с другом; каждый черпает для себя заветную идею, питающую пламя эпилептического огня. То, что Достоевский описал в экстазе творчества, было реализовано в последние несколько месяцев самими большевиками или американскими корреспондентами, строившими свои сообщения о случившемся в России на фантастических представлениях больного мозга Достоевского". В других работах приблизительно того же периода также обсуждается русская тема. Первая из них - неопубликованный фрагмент "Русский дворецкий", в котором описаны отношения слуги и господина, преступление, наказание и прощение. Вторая, с похожими мотивами, называется "Путешествие Бога". Под заголовком стоит имя автора - Мария Лаврофф, - так что можно предположить, что оба текста на самом деле написаны русской дамой, не названной, но описанной Кроули в его "Исповеди" в образе русской аристократки в изгнании. В 1918 году Кроули, видимо, собирался сделать ее очередной "Багряной Женой", но его сексуальные вкусы отпугнули ее. Рассказы не отличаются большими достоинствами. И в том, и другом сцены русской жизни, имена и атмосфера происходящего описаны со знанием дела, но в каждом из них ощущается стилизация. Сюда можно отнести и сценарий "Соня Трепова". Безусловно, русская тема была в моде в то время. В письме Эдмунду Госсу, автору нескольких "русских" вещей, одну из которых Кроули пытался поместить в "The English Review", Кроули пишет, что редактор жаловался, что его газета называется "The English Review", а если он собирается печатать в ней "много всякой русской чепухи", возможно, стоит переименовать ее в "Russian Review". Несмотря на уверенные заявления Кроули по поводу русской души и русского мистицизма, не существует доказательств того, что в России он встречался с кем-либо из теософов, антропософов, богоискателей или других любителей оккультизма, которыми кишела страна накануне революции, и многие из которых были поэтами-символистами. Единственно, с кем он поддерживал отношения в России и после возвращения в Англию в сентябре 1913 года - это Брюс Локарт и Уолтер Дюранти. Он написал Локарту, с которым познакомился через Мишеля Ликиардопулоса, секретаря Московского художественного театра (видимо, единственный контакт Кроули в русском артистическом мире во время его путешествия по России), что посылает копии своих книг, как обещал, и представляет "правдивую" историю падения Оскара Уайльда (он говорит, что всё было подстроено из-за ревности к школьнику, с которым Уайльд случайно встретился в поезде на Бенбери и позднее, по договоренности, в Санбери и затем часто встречался - отсюда и упоминание Бенбери в пьесе "Как важно быть серьезным"). Локарт был одним из немногих людей, связанных и со службой разведки, и с оккультизмом: очевидно за эти два рода деятельности отвечает один инстинкт. Дюранти единственный среди западных журналистов (он был московским корреспондентом "New York Times") имел карт-бланш в Советском Союзе, стране, которую он описывал в своей газете с явной симпатией. Это наводит на мысль, что ему платил не один хозяин. Его причастность к оккультизму состояла в том, что он записывал латинские гекзаметры, которые Кроули цитировал в момент экстаза в своей "Парижской работе", серии гомосексуальных магических ритуалов, которые проводились в январе и феврале 1914 года и предназначались для вызывания духов Юпитера и Гермеса. Очевидно, Кроули сохранил об этом нежные воспоминания: на форзаце книги Дюранти "СССР: История Советской России" (1944) Кроули написал, что книга куплена с "почтением и с радостными воспоминаниями" о "Бакалавре Искусств Гюалтье Дюранти". Двое мужчин пользовались благосклонностью одной дамы, которая затем стала женой Дюранти, и (или но) продолжали поддерживать отношения: в письме Дюранти Кроули от 8 января 1930 года говорится, что в последнее время он встречался с неким Стерджессом, заинтересовавшимся идеей Кроули предоставить большевикам заменителя Бога. Дюранти с энтузиазмом заявляет, что Сталин использовал "стопроцентный марксизм" даже с большим успехом, чем Ленин, и приглашает Кроули в Москву. Человек с темпераментом Кроули не мог не восхищаться ростом насилия и идеями о тысячелетнем господстве, насаждаемыми фашизмом и коммунизмом. Один из ранних приверженцев Кроули, Том Драйберг, ставший позднее членом парламента от лейбористской партии, а затем пламенным адептом Церкви Христа, обещал свести Кроули с теософскими и коммунистическими лидерами в Великобритании. Как далеко это зашло, неизвестно, но через некоторое время после революции говорили, что Кроули пытался передать Сталину записку, посвященную созданию антирелигии. Чтобы не рисковать сразу всем, он пытался также повлиять на Гитлера, передав ему в нюренбергскую тюрьму немецкую копию "Книги Закона", и позднее сделал попытку встретиться с ним, что привело к знакомству с Мартином Борманом. Хотя доказательств, подтверждающих эту немецкую историю нет, есть основания полагать, что российская имела место. В неозаглавленном машинописном очерке, относящемся примерно к 1925 году, планы Кроули представлены в общих чертах. Он вновь обращается к вопросу о болезненной русской духовности и высказывает некоторые обескураживающие мысли: "До тех пор, пока существует просвещение, Россия должна полагаться на милость сумасшедшего... Решение этой проблемы [т.е. как заставить революцию работать] есть введение новой религии, построенной на здоровых психологических принципах. Должны быть хорошо усвоены два момента: а) религия должна быть свободной по своему характеру, чтобы допустить надежный выход инстинкта исступления; б) ее доктрины должны быть основаны на традиционных научных знаниях и благотворно воздействовать на психику, таким образом, чтобы нездоровые потребности людей могли постепенно вытесняться из их подсознания... Во-первых, различными искусными методами следует провозгласить прибытие духовного Спасителя русского народа (см. прилагаемый Манифест) [увы, видимо, не дошедший до нашего времени]. Хорошо, если этот спаситель будет нерусским, человеком, не имеющим права вмешиваться каким-либо образом в проблемы внутреннего управления страной [т.е. сам Кроули]. Далее, должен быть провозглашен его "Закон" и существующее правительство должно официально придерживаться этого закона... Новый Ритуал вызовет в Европе и Америке величайший религиозный ужас и старые вероисповедания будут стерты в порошок при соприкосновении с Реальностью новой Формулы Правды". Наверное, хорошо, что Кроули, несмотря на приглашение Дюранти, не приехал в Советский Союз, чтобы осуществить эти планы - действительность сталинской России была ужасающей. В дальнейшем единственное, что связывало его с этой страной - это переиздание в годы Второй мировой войны поэм "Град божий" и "Гвоздь программы", а также появление, по какой-то неясной или курьезной причине, портрета Кроули рядом с портретом Ленина на обложке цветного приложения к "Sunday Times" от 15 июня 1969 года. Эти изображения иллюстрировали "1000 созидателей двадцатого столетия". Публикуется с сокращениями 1 Георгий Раффалович, наполовину французский, наполовину одесский еврей, родился в 1880 году, жил в Англии с 1906 года. Раффалович оказывал финансовую поддержку журналу Кроули "Равноденствие". Герои сборника его новелл "Черт и другие" ("Равноденствие", 1910) были похожи на Кроули. Он также участвовал в сочинении "Элевсинских мистерий". В последующие годы Раффалович стал увлеченным пропагандистом украинской независимости. (прим. перев.) |