|
Маргарита Меклина
После него остается пестрая, как колибри, как гавайская блуза, коллекция разнокалиберных ручек, 2-3 ремня, папка с фотографиями Зигфрида, Владимира, Фауста, итальянские узкие туфли. Я разбираю одежду его по цветам и складываю в мешки для стирки. Он любит оливки, бублики, перец, в компаниях легко устает, сидит в углу и наблюдает за всеми. Он говорит не спеша, давая советы, обдумывая каждый заблудший закушенный слог. Он ходит в диско и смотрит, как люди танцуют. Когда он читает доклад о Борисе и Глебе десяти членам ученых советов, он лакирует тонкими пальцами кафедру. Мне кажется, он думает о медленных египетских женщинах, о похоронных процессиях выпей, о крепости хлесткого мухомора в лесу. Он жарит себе сам свинину, подкладывая в сковородку кусочки сыра, грибы. Он мечтает об Альпах, о клетчатых гетрах, о снежных смертельных вершинах, о летчике-друге, пропавшем с самолетом боеголовок в горах.
1997
примечания :
ЛОДКА И ХОЛОДТакой вид у тебя, дорогая, что будто ты из Казани - сиротка. Веет остылостью, пылью, худая фигура твоя сутулится в проеме дверей. Кто-то, кажется, умер - или нет, умирает, прадедушка друга, и ты, такая деловитая и хваткая со смертью, привыкшая (так, что смерть на тебя не обращает вниманья), за кем-то там ухаживаешь, сурово даешь указанья, с лаской меняешь им воду в графине - улыбаясь, как сестра милосердья под блондинистой челкой, которая вынесла, плача, обдирая руки об наст или глину, многих солдат, а потом цинично, тело свое отдавая, с молодыми ребятами из подразделенья Чухрая хлестала спиртягу, анекдоты травила. Милая моя, в тебе столько женскости. Угловатый локоть, подчеркивающий полную кисть, твоя походка летящая, - ты такая нестойкая, падкая, скользящая по своей палубе в Ричмонде, в своей каюте хлопочущая, в такой уютной падкой каюте с цветистым ковром на полу. Ты ешь артишоки, с таким же холодом ты бы, наверно, рябчиков ела или пеленала мертвых младенцев, ты очень худая, ты такая худая, приходит на ум мне, что, наверно, не ешь. Это ты, сказали мне, перевела "Дон-Кихота" с испанского - ведь ты переводчица, у тебя в холодильнике простое, в бутылке, вино. Ты приходишь с улицы в комнату и садишься на кресло, удобно и жестко сидя, ты ножом отрезаешь сырные ломти. Кожа у тебя как у девушки, под глазами нету морщин. А ночами ты сидишь в этой лодке и подаешь сигналы азбукой Морзе, сзываешь на ласки Сирен. У тебя такая синяя, морская рубашка, и ты пришиваешь к ней золотые пуговицы, в перерывах между твоими переводами Сервантеса, и показываешь своей кошке. Ты знаешь, что женщина и кошка на лодке - несчастье, но для тебя это не важно. Твои глаза непроницаемые, фаянсовые, в них ничего не отражается, иногда они застывают, у тебя белые-белые руки. Зачем ты встаешь? Ты приносишь ведро, чтобы выбросить мусор. И вот, когда лодка качается, и такое тихое-тихое, но нарастающее позвякивание слышится, ты выходишь на море. В твоей душе перекликаются тени морских чудовищ, ушедшие корабли, всплески рук утонувших людей; там зыбь и холод, морское пустое качанье; твои полные теплые губы ищут мои, грудь твоя близко, белое тонкое упругое тело не знает опоры, волоски водорослей зеленеют на коже, ты открываешься мне навстречу как рыба, сияет золото глаз. Тела соприкасаются и проходят друг сквозь друга по волнам, по всплескам, холодеет дыханье, изморозью покрывается палуба, торжественным льдом обволакиваются снасти, каюта становится ледяным домом. Ты замерзаешь в объятьях, а в глазах твоих леденеет пепел и пламя Помпеи. Ты говоришь о каких-то исчезнувших жизнях, и как белый парус опадает постель. Декабрь 13, 1996 Брат Икс и брат ИгрекОни с братом были воспитаны в одинаковых услових, папа-египтолог покупал им надувные саркофаги и деревянные головоломки, из которых складывались междуречные страны, дядя же, подорвавший два американских посольства в Кении и Танзании и бережно хранивший на груди прощальную самоубийственную записку, приноравливаясь то к одному, то к другому зданию в течение пяти лет, и наконец предоставивший всем случай ее прочитать, приносил им игрушечные колчаны и медицинские склянки, в которые они процеживали яд кураре, чтобы отравить своего любимого медведя или лысую утку. Они были одного возраста, так что когда брату Игрек было восемь лет, брату Икс было восемь лет и четыре минуты. Внешне они различались. Старший, который потом напишет знаменитую статью о разрушающейся экономике Америки и будет задействован в сексуальном скандале, включавшем большую группу высокопоставленных людей вместе с правителем нашей страны, был неуклюж, бледнокож, младший отзывался о нем презрительно: "белый" и заставлял его сражаться на стороне бледнолицых ковбоев, в то время как младший сам был черноволосым и смуглым, похожим на священную птицу Ибис хваткой мудростью и серповидным воинственным профилем, с мягкой, обнимающей землю походкой; старший же передвигался скованно, как оловянный солдатик, и вытягивал закрепощенные руки по бокам своего туловища, когда ходил с мамой покупать полотенца для кухни, и тогда, когда положен был в гроб, и тогда, когда лежал на краю постели со своей женой-девственницей. Жизнь его была ложью. Потому он и был бледнолицым, ведь как говорят их игрушечные индейцы, у бледнолицых язык раздвоенный, как у змеи. На его пальце блистал фальшивой слезой искусственный камень, вместо галстука на нем был бабочка-бант. Он пил на свадьбе, держа неуверенно на отлете свой бокал, а другой рукой обнимая невесту, и вдруг споткнулся, когда кричали "горько", и чуть не упал на своего лучшего друга, хмуро стоявшего у стола в негнущемся, нескладном, но самом дорогом из самого дорогого магазина костюме, итальянского сезонного рабочего с гарью и порохом в порах нежной шелковой кожи, работающего на шахтах и в доках Америки. После торжества друг поддерживал совсем трезвого, но притворяющегося, что пьяный, брата Икс и подталкивал его к длинному и кремовому, как пастила, почти ненастоящему лимузину, разукрашенному красными и белыми шарами, совсем не похожими на их надувных египетских мумий, но надутыми до такой степени, что смущенному и раздраженному брату Икс казалось, что надуватели намекают на то, что обычно происходит после того, как услужливый жених откидывает и чадру, и балдахин в покоях невесты. Криво ухмыляющийся вспотевший брат Игрек подошел к другу брата Икс и потянул его за собой. Брат Игрек внимательно следил за всеми статьями брата Икс, который писал об английском археологе, не отличавшемся отменным здоровьем, вошедшем в гробницу фараона и свалившемся замертво. Брат Игрек следил за статьями брата Икс о мумифицированных маленьких крокодильчиках и кунaeформе. Брат Икс писал об архитекторе Имхотепе, простом смертном, построившем пирамиду для царя Зосера и после своей смерти почитаемым как божество. Брат Икс восхищался длинными стройными ногами статуи Имхотепа и тем, как изящно он держит папирус, брат Икс поражался, что законы соразмерности не казались нарушенными, когда сухое и сильное туловище Имхотепа было намного короче, чем его вместе составленные аккуратными углами прилежного ученика и внимателя ноги; брат Икс подолгу простаивал напротив музейной витрины, за которой стояли египтянин и египтянка, найденные при раскопках отдельно, но теперь принадлежавшие друг другу по замыслу музейных людей: она ниже ростом, неопределенна чертами, он -- цельно вытесанный из теплого, как человеческое тело, куска, с волосами, ровной линией идущими по напряженному лбу, в деревянной одежде, с невидящей одухотворенностью в полуприкрытии глаз. Равнодушно брат Икс проходил мимо символов плодородия, мимо деревянных женских фигур, предназначенных не в небесные куртизанки умершим и похороненным воинам, как думали раньше, а призывающих увеличить потомство в раю. Жизнь его была ложью. Описывая деревянного египтянина, перед которым он простаивал часами в музее Розенкрейцеров в Рир-Ахабе, спускаясь в искуственную музейную гробницу и разглядывая мотив распластавшихся на стене повторявшихся через определенные промежутки художнического вдохновения птиц, напоминающих ему своей непосредственностью и плоскостью картины Джотто; описывая мужчину, умершего от разрыва сердца во время бракосочетания с сестрой своего друга, который наказал ему никогда не жениться и вдруг напомнил о себе особо знакомой только им двоим по интимным моментам арабской мелодией, прозвучавшей неожиданно в зале, хотя сам друг, араб, в тот момент был далеко; описывая английского лорда, с дрожью в руках дотрагивающегося до закутанного в молчание фараонова тела, он испытывал странную любовь к своей жене Айзис и вспоминал юношу, которого он встретил в Публичной библиотеке в Америке, которого ему захотелось обрядить в тогу и взять с собой в дальние страны; он адресовал все написанное брату Игреку, который с поры свадьбы не расставался теперь с его другом, итальянцем, оказавшимся мексиканцем, но в замешательстве шумного бара принятым братом Икс за итальянца, работающего в доках Америки. Итальянец был из бедной мексиканской семьи и он готовил брату Игреку баритос и энчиладас, которые они запивали вяло текущим соленым и горячим японским напитком "Сакэ", сидя на своей вилле в Мексике, ибо отец брата Икс и брата Игрек, египтянин, как думали братья, потому что он был похож чертами на бога Ра, оставил им большое наследство, а брат Игрек проклят был всех их семьей и считалось дурным тоном о нем говорить, кроме как писать о нем статьи и рассказы, и сокрушаться о его падении, и призывать в свидетели соседей и бога Ра. Брат Икс собирался стать священником и проповедовать о ненасилии и ненависти, но потом оказалось, что это была одна из его писательских причуд, он священником никогда не стал, но познакомился с отцом Бетой, мастером на все руки, кудесником и кудельником, в свободное от религиозной службы время ходившим на охоту и читавшим рассказы Честертона об отце Брауне, с отцом Бетой, который отпихнул его от себя и обозвал грязным словом, когда брат Икс стал читать ему свои речи о ненависти ко всем оступившимся и отступникам и рассказал ему о своем брате Игрек, которого надо было бы проклянуть, да сложно, потому что они вместе в детстве играли с надувными египетскими саркофагами и строили из песка пирамиды и наблюдали исподтишка за своим отцом, богом Ра, заигрывавшим с напомаженными египтянками -- яркими, как раскрашенные фигурки, найденные множество тысячелетий назад в могилах их предков. Когда брат Икс поехал на работу в одну из стран, пораженных голодом, чтобы проводить свои антропологические исследования, а на самом деле тайно проповедовать опустошенным и нищим и сделать свое слово весомым и облечь его в плоть, жена его, прекрасная Айзис, как он ее называл, осталась в нашей стране, как раз после того как брат Икс получил Национальную премию за свое витийное слово, после того как взлохмаченный брат Икс читал свою речь нескольким десяткам великих людей, собравшихся на вече чтобы услышать его высоколобые мысли, а брат Игрек тоже приехал из Мексики и привез бобы и старые мексиканские монеты, а хмурый друг его остался в Мексике, представляя, как брат Икс и брат Игрек находятся в одном помещении, разделенные белым змеиным раздвоенным непониманием и судейским столом и не зная, кого надо больше жалеть и желать, и не приготовить ли еще энчилад, ведь солнце в Мексике такое жаркое, и скоро Игрек вернется и опять будет вспыльчив и будет закрываться в своей комнате, читая газеты своей страны о своем брате, который пишет о брате, который пишет сентиментально и строго о падшем презренном, но все равно любимом и страдающем брате, это все равно как писать о давно умершем Фараоне, это все равно, как собирать урожай, который засох. В это время, когда брат Икс получал Национальную премию за свое повествование о брате Игрек и трагедии семьи, не могущей перенести страшную правду о нем (мать их стала носить темные узкие рогожные платья, когда брат Игрек ей открылся, а отец почувствовал себя совсем слабым и решил, что не был достаточно мужественен с сыновьями, когда их растил, под предлогом реставрации забрал из музея деревянного мужчину-египтянина, которого сам нашел, единственное, что ему было дорого, ибо в старости он мог отдавать себя только науке, а не женщинам, и умер), за описание жизни, которую Игрек вел, за верное и точное сочувствие ему, за архитектурно совершенное возведение и воспроизведение всех его опорных точек и переливов души, собранных по крупицам и балкам, будто собирал макет Имхотеп, такое совершенное, что казалось, что брат Икс на самом деле был братом Игрек, а иначе откуда бы он знал такие детали? -- в это время их дядя, который единственный из всех не проклял брата Игрек и даже навещал их с другом в Мексике и привез им по старой памяти игрушечные колчаны и компьютерную игру "Найди фараона", отправился в Танзанию по каким-то делам. В то же самое время брат Икс, по какому-то велению сердца осознавая несправедливые законы их страны, задумывался глубоко, почему же он все время пишет о брате и не может рассказать о самом себе прямо и просто, витийными словами как раньше, словами облеченными в плоть, а слова в этой новой его стране уже начинали облекаться плотью, потому что воздух был плотный и густой, и жара стояла страшная, и маленькая эта страна еще не ведала трагедий за исключением мора и иссушающей страну гражданской войны, ведущейся уже пятнадцать лет, с одной группировкой враждующих перерезающей доступ к еде второй группировке, и второй, забирающей весь провиант у мирных людей во имя политических правил, и того, что у детей были лица с ямами на щеках и они выглядели точно как мумии, найденные в Древнем Египте и умирали, не дойдя до пунктов выдачи еды, организованных Красным Крестом, брат Икс в один из этих жарких витийных дней, в самом начале Мезори, отправился за тридевять земель в Американское посольство чтобы получить гражданство Америки и стать свободным гражданином, и может, тогда это изменит его слог и даст ему легкие посошок и походку и добавит журчащей воды в его описания Африки, и тогда он поведает миру, что все написанное им о брате Игрек на самом деле может быть применено к брату Икс, и когда брат Икс заполнял какие-то анкеты, дядя их, находившийся в той же самой стране, припарковал свой трак недалеко у посольства и сидел в нем, со спокойно, как у горного орла, бьющимся сердцем и считал с десяти до нуля. И когда дядя их сказал свое последнее счетное слово, сразу одновременно в двух посольствах Америки, в посольствах этой свободной страны, в которой брат Икс пытался обрести писательские веру и легкость, раздалися взрывы. Когда здание вдруг начало оседать, брат Икс решил, что начинается землетрясение, и встал в проем двери, как был выучен в детстве. Когда американские рабочие с большим опытом работы в шахтах, завалах и доках Америки добрались до груды древесины, под которой был брат Икс, уже было значительно поздно, так как американские рабочие, по мрачным и прочным танзанийским слухам, сначала спасли всех уже состоявшихся и говорящих свободно и смело на ее открытом наречье граждан своей свободной страны; те же, кто, как брат Икс, еще не принадлежал к всемогущему ковбойскому клану землевоителей и первоубивателей местных индийских племен, были отданы в попечение времени. Если бы брат Икс был в сознании, он, наверно, усмехнулся бы, видя, как они производят раскопки, совершенно не по археологическим правилам и посмеялся бы над самим собой, теперь странно похожим и на своего брата Игрек, и на ту деревянную фигуру египтянина из музея Розенкрейцеров в Рир-Ахабе, и вообще похожим на любого человека и даже не похожим на человека, так как его кости были раздавлены и переломаны, однако когда жена его, прекрасная Айзис, приехала на опознание, она не смогла подумать горестно, как всякая другая замужняя женщина подумала бы, что вот, дескать, был мне муж, и я любила его тело и душу, и становились мы едины ночами, как завещал нам бог Ра, ибо они никогда с братом Икс не спали ни в одной постели, ни просто как муж с женой, за исключением брачной ночи, и вообще прекрасной Айзис больше нравился брат Игрек, потому что он был горд, у него была крепко, грубо, но правильно очерченная спортивная линия рук от локтя до кисти, что особенно нравилось ей в мужчинах, и он ничего не скрывал о своей жизни, и если бы он позвал ее провести с ней ночь в похоти или горе, она бы пошла, и он открыто приехал на похороны их дяди-террориста, члена организации "Оазис Ислама" и брата Икс со своим другом, который уже отпустил животик и выглядел совершенно домашним, как свободный художник, а не как итальянский рабочий, и рисовал дома картины: мексиканские облака и сбор урожая, и хмурый друг его, теперь весь лучащийся счастьем от того, что он был неразлучно вместе с братом Игрек, ибо так, с самого детства, он представлял себе свою жизнь: мексиканская вилла, нарисованные облака и рядом любящий хороший муж и товарищ, сказал: "он умер героем, он погиб во взрыве, который его дядя устроил во имя какой-то одному ему известной великой цели--магически, одновременно в двух разных местах, и поэтому мы должны похоронить его со всеми почестями, с оружием и колчаном, с которым они с братом играли; брат Игрек сказал мне, что он в своих книгах пытался осчастливить людей и сделать так, чтобы они не умирали в конце, а жили вместе долго и радостно, даже если их союз был проклят богами и близкими, и не беда, что это редко ему удавалось, поэтому давайте порадуемся за жизнь брата Икс", и все неуверенно посмотрели друг на друга, а прекрасная Айзис одарила улыбкой брата Игрек и тот, в свою очередь, посмотрел на хмурого, теперь озаренного каким-то знанием мексиканского друга, который сказал им положить в могилу найденного их отцом, богом Ра, тонконогого деревянного египтянина, который будет охранять брата Икс в загробном мире от бед и принесет ему счастье. 10 августа, 1998
Примечания:
|