Александра ПЕТРОВА
ПОДХОДЯ К РАВНОДЕНСТВИЮ

ПОДХОДЯ К РАВНОДЕНСТВИЮ

I

Вот написана бегло страница:
остановится в +++ месте блудница,
где из окон виднее другая жизнь гремящего мимо трамвая,
где деревья глядят в клетке сквера
на падение Еря и Ера.



II

Пенсионера отправляют в морг.
Он десять лет уж как совсем продрог.
Теперь он видит над собою сквер,
а был когда-то тоже пионер.
Ему разобранной казался флейтой
мой уголок меж рельсами и дельтой.



III

Здесь середина. И ее длина
равна стоянию у зимнего окна.
Пока нет тени от бегущей стрелки --
нет времени. И в колесе для белки,
явив костяк строения, встали спицы.
И луч лежит на пальце у блудницы.


1990

 


К.Р.


Набухают водосточные трубы,
вырываются крылья рам.
Ты кидаешь беломорные трупы
и все остальное к ее ногам.

Задымятся вулканы лестничных клеток.
То шипит, то шлепает разговор.
И, как птицы в сетях из веток,
роится у стекол сор.

Мы вдруг вчуже взглянем на облик
прежде ручных вещей.
Кажется всякий на оклик
ответит теперь: я ничей!

И в белесом солнцестоянии,
проникающем между стен,
лишь отчетливей выйдет молчание
и отчаянье перемен.

1991




+ + +

Так беззащитен сугроб одеяла,
натянутый спиной и спиной.
Нырнем же в сон, что вовсе не мало
по сравнению с январской тьмой.


Во сне мы совсем прозрачны друг в друге,
как вода в рыбах, рыбы в воде.
А это движенье не в ритм вьюге,
а в ритм капели, звучащей везде.


Треснет стекло. Вкусом ветви оливы
белый голубь коснется губ.
Все шумнее рассвет затопляет заливом
нашу комнату, мысли и мiра куб.

1990


 

+ + +

Солнца маленький паук смотрит с высоты,
как в сачок сплетаются травы, цветы.

Будто белые пчелы теснятся к нему,
обмелевшие звезды, забыв про тюрьму,

где невнятные нависают слова,
друг не будится даже рычанием льва.

И не сбудется, прольется вода
на подушку, на руки, в никуда.

Ночью взлетает горний гамак,
ты ходишь, плачешь, не уснешь никак.

А в дальнем углу молчит паук,
и так туго натянут сомнения лук.

1991




СОМНЕНИЯ В СЕВЕРНОЙ ПАЛЬМИРЕ


Там фломастером шпиля прочерчено две полосы,
две прорехи на небе, острящих Васильевский Остров.
Мост проехав, водитель на грифе путей зажимает басы,
тем пронзительней местность заброшенных северных монстров.

Даже в наших любимых газетах: "Час Пик", "Коммерсантъ", --
нет ответа как с серою ночью не слиться.
Вечно плачет, Борея боясь, толстоногий атлант,
но не может никак никуда отлучиться.

Мне все кажется: в тени январских дымов
я сумею прочесть то искомое слово.
И стоит над зеленой водой словолов,
даже если опять не дождется улова.

1 февраля 1991

 


+ + +

Уже листва стекает вглубь с древес,
и перспектива с каждым днем прозрачней
вуали, ширмы, раковины без.

Тончится лета нож, точильщик мрачный
вертит кремень, крошит на стружки вес
и обнажает красный срез:

арены лопнувших арбузов, тес --
пота всех этих вишен, слив, там кровью пленной
рванулся георгин из темной вены...

Но выше, над театром брызг и астр,
где, словно дождь, решенье дерзновенно,
там Рафаил свой держит алавастр
и пеленают в белое измену.

август 1991



Гарику

Из осенней дождевой слюды
капля прыгает, как рыба из воды,
в пыль чужих вещей,
и мерцает на игле звезды,
как яйцо, что выронил Кащей.

"Ты сюда не доберешься никогда.
Затопляемые города
смоют связь примет.
Даже если ты ответишь "да",
я услышу "нет"".

Эта бабочка вчера была жива.
Летние окончены права.
И от бликов крыл
мне остались полые слова
"было", "были", "был".

1990




ИЗ СТИХОВ ДЛЯ ВИЛЛИ


Настигнут мир вокзалов
Брошены неводы на шары
застекленных теней:
человеков, клумб, тумб, фонарей.
Также прочие возникалы
околдованы до поры --
пьяницы, мытари, лопари --
до задевшей дремное веко зари,
до луча, затерявшегося в волосах,
до пружины, зевнувшей в стенных часах,
до восстанья в узилищах скраденных мест,
до гудков голосов: справа, слева, окрест.

Ночь прогрызла (крылом распорола) сачок
и скользнула под тоненький каблучок,
чтобы внове разлиться жирным пятном,
поиграть с милым Вилли и съесть потом.

1992


+ + +

Вывод казался так важен,
но в бликах речных наскучил.
Ртутный шарик, мелькая, влажен.
Лодочка, где твой кучер?

Рыба огни растеряла,
перья пустила на ожерелья.
Рулевой сойдет у причала.
Обо всем заплачет, жалея.

Я тоже тебя жалею,
потому что темень все ближе.
Озеро млечного клея
комета под веками слижет.

Что подвижно, то может слиться.
"Я" змеей перейдет в начало.
"Аз" и "я" ритмом двулицым
оттолкнутся опять от причала.

1991


+ + +

Рыбы-щуки, гады и змеи,
заберите меня к себе.
Я теперь говорить не смею.
Вот мой костно-языкий обет.

Я заперт в пенал прозракий.
Аптечный дрожу пузырек.
И все неизменные знаки:
бездарен и одинок.

1992


+ + +

А.Блюмбауму

Зверь улыбчивый с рисунка малой детки
хочет к нам. Но люди так не ходят.
Хромоножка из пробирки. Вот таблетки-
летки, чтоб к тебе лететь, уродик.

Но аз есмь, я пуд веществованья.
Как печально Байрон пел: Адью, адье.
Мiр дробить на клетки "до свиданья"
шахматной положено ладье.

Под бельмом воды рассудок бьется.
Люмен в створках раковин дрожит.
За бездонностью канала, желоба, колодца
будет дом наш без опеки, без обид.

1992

 


ПРОЕЗДОМ: РОДИНА



I

Вот уже майские светлые сосенки.
Валят слепые еще деревца.
Жидкая глина у просеки.
Здесь место фасада, а здесь - торца.

Человек врывается в заросли.
Дождь косой поливает все замыслы.
Углубляются борозды в чреве земли. Ненастье.
Растяженье неравенства и (к тому, что оставишь) страсти.


II

Стоят картонные леса,
и прорастают морщинистые мшистые дома.
Поля нарезаны до самых дирижаблей облаков.

Здесь страшно вверх взглянуть:
империя пространства как магнит.
Я неприкаян, даже имя меня уже не отличит.


III

Озверевший автобус рычит на поля.
Видишь, это родная земля.
Свалка флоры:
засохший камыш или пень
и бегущая тень
сквозь дырявый плетень
омрачает буколику взора.

Как искали болезни любовной зерно?
Совесть -- словно сквозь сито.
Эту землю и я ненавидел, но
возжелал, как Лолиту.
Кто же первым изменит, она или я?
Беспринципность руля.

Но опять: не избыто.


1992



Э.К.


Вчера смотрели маки и эдельвейсы
(по табличке Безвременник). Ботанический сад
остывал, как глядишь на холодные рельсы,
что лишь небо, да дождь возвращают назад.
Только гуд их напомнит недавнее. Так же
в сухостое звенящие осы -- вглядись --
намагничены шумом древесных плюмажей,
жарким, сгущенным эхом, взрывающим высь.

Мы солдат под ногами не считали. Атаки
миновали пока. Сад молочно мерцал,
как хрусталик в зрачке полумертвом собаки
или голубя (а иного, спасибо, пока не видал).
Звуки голоса ножниц и голоса женщин
настигают пространство, лишенное стен,
но оно от того не становится меньше,
к перспективе и лени попавшее в плен.

А в персоне (вал крови, расчеты) движенье
времени забегает вперед
по сравненью с природой, ее полутенью,
холодеющей вмимолет.

Все надежды на скорость иллюзорны на старте.
Попрощаемся лучше. Не сезонно, а так.
Ботанический сад меньше точки на карте.
Меньше памяти, что разжимает кулак.

октябрь 1992