О ЖУРНАЛЕ "ХУДОЖЕСТВЕННАЯ ВОЛЯ"

Андрей Хлобыстин

ВСЮДУ ЖИЗНЬ
(Спасение Европы)

1. Введение.

Мы живем во время распада и расчленения привычной картины мира. Разложение старой идеологической системы породило период безвременья и оргии некрофизического глумления над ее все еще роскошным телом. Ее старые, полезные враги стесняются пылкости былых отношений, а новые приверженцы вредны. Осколки бывших структур становятся добычей баловников и фантазеров. В данном проекте предлагается не отказываться от, как может показаться, чрезмерных достижений отечественного духа, а вывернуть наизнанку русско-еврейское иконоборчество и всеохватывающую православно-имперскую гигантоманию местного дискурса и сосредоточиться на его оборотной, заслонявшейся стороне -- дробных и бездонных пространствах микромира.

2. "Порожняк".

"Страшно жить на белом свете
В нем отсутствует уют
Ветер воет на рассвете
Волки зайчика жуют"
Николай Олейников.

В шестнадцатом -- начале семнадцатого века гуманистически образованные люди были неприятно поражены астрономическими открытиями Коперника и Галилея. Эти успехи науки переместили Землю и ренессансную индивидуальность из положения омфала на периферию, в затхлые и скучные углы мироздания.

В двадцатом веке приемы по заталкиванию человека в узилище банальности и зависимости значительно изощрились. Сперва Ленин провозгласил, что непартийной литературы не бывает. Затем Хайдеггер заявил, что всякая наука политична. Сартр продолжает эту линию "партийности", говоря, "что в счет идет только реальность, что мечты, ожидания и надежды позволяют определить человека лишь как обманчивый сон... то есть определить его отрицательно, а не положительно". Наконец, "структурализм" утвердил полное торжество контекста над фигурой. Ныне значительная часть людей ощущают себя живущими в условиях поражения, бессилия и фатальной предопределенности, остро переживая контраст внутреннего и внешнего бытия.

Крупные достижения в сознании ощущения полной безысходности (так называемый "порожняк") можно наблюдать в чисто физиологической и механистической областях, где создаются "мясорубки": химические наркотики, экологически чистая природа, концлагерь, Диснейленд, рынок искусства и интеллекта и т.п. То же происходит и в области духа, где создаются "папаши": тоталитарная культура, "всемирное торжество демократии", представление о детерминированности творчества языком, понятие предопределяющего контекста, культ здоровья и силы ("cholesterol free") и т.п. Экзистенциализм, нежащийся в тоталитарной метафизике, всячески подогревает эту проблематику, делая ее еще более вязкой и дремучей.

Обычно подразумевается, что сила "мясорубок" и "папаш" заключается в их естественной, фундаментальной простоте и даже банальности, что как бы определяет дьявольскую неотвратимость их воздействия. Здесь романтический культ примитивного, развитый Ницше, окрашивается мазохистским вкусом современной индивидуальности (и социума?), обыгрывающих проблему собственной подчиненности мировым стихиям и "смыслу истории".

Кризис идей Просвещения о социальной и этнической справедливости, индивидуальности, революционном прогрессе выталкивает нас из жизненного приключения на периферию, на безразличную, нейтральную поверхность эроса. Романтический культ воображения, чувства и эмоций порождает ощущение несвободы. Между тем, если отбросить гордыню и сменить точку отсчета, то и в периферийных пространствах можно искать свою парадизность, а проблема решается просто: всюду жизнь.

3. Гниды подколодные.

"В деревню, к тетке, в глушь, в Саратов!"
Александр Грибоедов.

Говоря об оборотной стороне гигантомании отечественного дискурса, я, прежде всего, подразумевал языческий пантеизм, затаившийся в глубине православия и социалистической космогонии. Для крестьянской в своих основах России, так же как и для партикулярной Древней Греции, распираемой обилием богов, характерен тесный, почти родственный контакт с приватными божками: домовыми, лешими, мелкими бюрократами, участковыми, партизанами и т.п.

Вкус к освоению периферийных пространств жизни, сфер неважного, скучного и комплекс провинциальности весьма характерны для русской культуры. Продукты ментального мусора и философские гетто составляют в ней мощный пласт. В географическом отношении была характерна борьба точек зрения, перемещавших эти пространства попеременно с Востока на Запад и из провинции в столицу.

С древности почитался Уход -- непосредственный и ментальный -- отшельничество и юродство. К отшельничеству прибегала аристократическая элита и интеллигенция, предпринявшая "хождение в народ". Существует обширная литература об отшельнике -- якобы не умершем императоре Александре Первом. Долго бродил по Сибири легендарный комдив Чапаев, пока окончательно не ускользнул в сферу анекдотов. Где-то в Сибири же, судя по слухам, скрывается от славы, либо сидит в сумасшедшем доме первый космонавт Гагарин.

В начале девятнадцатого века Гоголь под большим увеличением описывает периферию духа -- упоительно бредовый мир ничтожных чиновников, "маленьких людей".

Герои Достоевского -- святые и юродивые -- живут в комнатах-шкафах и дворах-колодцах и говорят языком, срывающимся в нечленораздельный ангельский лепет. Парализованный юноша-истерик всю жизнь наблюдает в окно голую стену напротив.

Гимном величайшему, но как бы незаметному фактору бытия -- скуке -- звучит весь Чехов.

Послереволюционная нищета повлекла наглую агрессию лезущих на передний план и заслоняющих небосвод мелких вещей, незначительных словечек и крошечных обстоятельств, решающих судьбу. Бывшие эстеты-декаденты увлекаются добыванием растительного масла и керосина.

Поэзия Пастернака -- апофеоз "сырых углов", засасывающих пространство не хуже барочных плафонов.

Всякой мелкой ликующей сволочью кишат произведения обэриутов.

На край света -- в Сибирь -- мигрируют, бегут или загоняются миллионы людей.

Вольно или невольно свое "хождение в народ" совершила разночинная интеллигенция 1960-х -- 80-х годов, служившая дворниками и кочегарами. Среда их обитания -- это подвалы, каморки, коммуналки. В этих интерьерах новая версия беспредметничества в лице Кабакова фиксирует абстрактные формы, могущие оказаться чем-то вроде "долга приятелю" или каким-нибудь "Иван Ивановичем". На коммунальных кухнях шалят "маленькие белые человечки". Главный герой семидесятых -- начала восьмидесятых -- Сидящий в шкафу Примаков, а одна из ведущих доктрин -- теория Пустого центра, естественно подчеркивающая значение периферии.

Последними достижениями в этой области стали разработки группы "Медицинская герменевтика" в теориях междусмыслия и прятанья, а также творчество Вадима Захарова, находящего поучительные сюжеты в пыльных углах унылых интерьеров.

Так рождалась и расцветала великая культура Гнид подколодных -- особая сфера, где человек слился в вековом совместном проживании с домовыми, клопами, мелкими психическими заболеваниями, с бескрайними и вольными ландшафтами Поддиванных герцогств, Запечных демократий, Зашкафных деспотий.

Игривая бойкость двух первых главок, призванных завлекать читателя, должна, наконец, смениться более солидным повествованием, раскрывающим суть проблемы.

4. Взаде Гете.

Вот перешед чрез мост Кокушкин,
Опершись ..... о гранит,
Сам Александр Сергеич Пушкин
С мосье Онегиным стоит.
Не удостоивая взглядом
Твердыню власти роковой,
Он к крепости стал гордо задом:
Не плюй в колодец, милый мой.
Александр Пушкин.

В том месте, где просторы, широта и удаль, с которыми обычно ассоциируется образ России, сходятся с убогими провинциальными норками, возникает поле высокого напряжения, пограничная ситуация, своеобразный пространственно-семантический бурун. Глядя сквозь эту грань, можно увидеть поросят, весело едущих на паровозике; мышь, бредущую с котомкой вдоль бурных вод, или прозрачные структуры мексиканского базара. Это узкая полоса "свободы" или, по экзистенциализму, смерти, что подтверждает структура концлагерей, укрепленных замков и оазисов. Таким образом, система космос/микрокосмос слипается и образует третий переходный компонент промежуточного пространства.

Сюжет сообщающихся пространств, "мотив окна", развитый немецким романтизмом, подчеркивал контраст между внутренним, ограниченным, телесным миром и огромным, лишь намеченным пространством вовне. Из затемненного, матерьяльного, возможно, скучного пространства комнаты человек (молодой Гете в акварели Тишбейна 1787 года) выглядывает в мир идеальных мечтаний, пересекая интригующую грань.

В картине Ярошенко "Всюду жизнь", написанной сто лет спустя, мы видим перспективу, обратную немецкой, а фактически ее отсутствие. Теперь уже зритель извне заглядывает в окно тюремного вагона, голая и нейтральная стена которого перекрывает практически всю картину. Из-за решетки выглядывает тюремная Мадонна с младенцем в окружении заключенных, умиленно наблюдающих, как младенец кормит голубков, слетающихся в узкое пространство перед стеной.

Динамизму и фаустовской музыкальной воздушности тишбейновской версии противостоят комфорт и уют глухого камерного пространства и самоудовлетворенного, статичного сюжета русской картины. Такая деталь, как гуттаперчевые, непроницаемые голубки, выступающие эквивалентом немецкой световой субстанции за окном, замечательно демонстрирует сугубо литературно-иллюстративные амбиции работы Ярошенко. Вся ее нейтральная фактура жестко картографирована иерархией устойчивых символов и банальностей, завлекающих в свой мир покоя, морали и истины. Роль провокатора -- "наседки" или приманки-живца выполняет младенец, свободный и моральный (Иисус? Пикассо? Кант? Batman?)

Обращает на себя внимание эффект "избушки на курьих ножках": обращенность всего действия лицом к зрителю помещает его как бы сзади от Гете, а, следовательно, и от Пушкина как "Гете Востока". Таким образом, оба светоносных гения повернуты задом к узилищу. Пушкин, к тому же, повернут задом и к храму (Петропавловскому собору) -- христианской модели Рая, окруженному, как положено, стенами, но на этот раз крепости-тюрьмы.

Мир идеологический, иконно-иллюстративный, требует постоянного тщательного поддержания внутреннего комфорта, то есть цензуры и инвентаризации. Так мы приходим к пониманию Рая как сферы, где все находится "в порядке", что значит учтено, проверено и приведено в состояние однофактурности и единостилия, так как по отношению к Богу есть порядок, но нет ни прекрасного, ни безобразного. Причем помимо, условно говоря, гетевской модели, когда все частицы природы сливаются в пении "хвалы величью божьих дел", может существовать и языческо-анархическая версия, когда каждый элемент "себе на уме" и, не доверяя коллективной гармонии, обустраивает собственное пространство.

Таким образом, мы видим, что промежуточные и микро-пространства, периферийные углы и норки обладают собственной парадизностью. Изображение Рая и распространение его повсюду, вплоть до быта на уровне фактуры -- одна из главных тем русского искусства и экзистенции.

5. Атавизмы и выделения.

"Мы не можем ждать милостей у природы:
взять их у нее -- наша задача".
Иван Мичурин.

"Задача физиолога не описывать, а объяснять природу и управлять ею. Его прием должен заключаться не в страдательной роли наблюдателя, а в деятельной роли испытателя, он должен вступать в борьбу с природой и силой своего ума ... вымогать, выпытывать из нее ответы на свои вопросы для того, чтобы завладеть ею и подчинить ее себе, быть в состоянии по своему произволу вызывать или прекращать, видоизменять или исправлять жизненные явления".
Климент Тимирязев.

Человеческому сознанию свойствен антропоморфизм, а следовательно, и стремление к оформлению неоформленного, "оплодотворению" сущностями и физико-моральными параметрами всего постижимого мира. Благодаря этому мы можем различать сущности в историческом пространстве и отделять объекты друг от друга, а явления в отдельные феномены. Именно из этого исходят классическая и, косвенно симулирующая ее, модернистская эпохи, выделяя в мире централизованные иерархии монотеистических сущностей, смыслов и императивов. В целом, это аристократически ориентированное ощущение жизни. Оно сводится к выделению духовно-пластических феноменов с согласованными внешними имиджами и внутренними сущностями.

Таким образом, в классической и модернистской ментальностях постоянно решается проблема полемичной дуальности, выделения главного и второстепенного: фигуры и фона в искусстве, императива и контекста в философии, индивидуальности и общества в морали и религии и т.д.

* * *

В ближайшем прошлом наиболее активно переживались и осваивались пустые пространства на грандиозных полигонах двух главных бастардов европоцентристского сознания -- в России и Америке, обустраивающих европейские интенции. Томление по созданию парадизных пространств разрешалось путем помещения в целинном хаосе амбициозной фигуры-арабеска. Эти пластические экстравагантные жесты обаяли и держат под своим прессингом большую часть мира.

Так послевоенный период стал триумфальным для американского чувства жизни. Среди многочисленных примеров того можно вспомнить фильмы Вима Вендерса, где отягощенные посттоталитарным комплексом молодые немцы упиваются быстрой ездой на автомобилях, бесцельным, "свободным" движением к горизонту, когда ветер развевает их белокурые пряди. Жерар Депардье вспоминает поразительно притягательное впечатление от рок-н-роллов, доносившихся до его провинциального городка со стороны стоящей недалеко американской части, где разгуливали раскованные парни в футболках. В обоих случаях Вендерсом и Депардье переживалась активная доминантная фигура (музыкальная фраза), эффектно выдвигавшаяся на фоне пассивной среды.

Иконография такого экспансивного жеста приведет нас к эллинизму с его эффектами грандиозных контрастов и сверхъестественной глубины пространства, чувства и индивидуальности. К Лаокоону, Нилу и Пергамскому алтарю восходит родословная комиксов, мультфильмов, рекламы и звездных эпопей, которые несомненно являются апофеозом американского чувства пространства.

К трогательной эпохе возникновения искусства относятся орнаментальные следы, оставленные пятерней на стенах пещер. Этот ранний творческий акт выступает как обозначение и выделение человеком себя в природном хаосе, которому противопоставлялся отпечаток тела -- участок окультуренной, постигаемой, райско-материнской среды.

В американском кинематографе звездное небо обычно предстает нейтрально-матерьяльной романтической маской и хаосом, несмотря на естественную традицию восприятия его как гримасы. Акцент делается на фигуре космического корабля или надписи, активно захватывающих пространство, преображая его в характерную физиономию своим глубокомысленным действием. Этот мотив, пародирующий ренессансно-просвещенческий пафос, выявляет консервативные черты в современном обыденном сознании. С этим же действием согласуется продолжающаяся установка на поиск новых форм, то есть преображение природы.

В то же время, наиболее интригующе переживается то, что космический корабль или ковбой, появившись из ничего, обходит нас и уходит в никуда, оставив мизансцену нетронутой и равнодушной. В этом экологически чистом жесте можно предположить признаки отмирания фигуры Главного Героя, которая превращается в атавизм в "элитарной" культуре и оседает на уровень популярного фольклора. Теперь она появляется как выделение или нарост, иногда возникающий на уже мертвой поверхности.

6. Кастрация Канта.

"Какие странные
Дощечки
И непонятные
Крючки!"
Даниил Хармс.





"Я передник отделала кантом..."
Народная песня.

На наших глазах сочные демагогические знаки действительности усыхают, сжимаются, превращаясь в точки, огоньки-звезды в темноте, метки на нечистом белье глухого Фатума. Соблюдая обычаи своего партийного прошлого, они законспирировали в себе былые грандиозные смыслы. От кантовского изречения отпадает "Нравственный императив в сердце" и остается только "звездное небо над головой".

Абсолютизм ГЛАВНОЙ ФИГУРЫ сменяется неофеодализмом полисемантического поля, нейтральной, мертвой поверхностью с разбросанными на ней мерцающими очажками одомашненности и вешками ортодоксии. Последнее -- признак того, что расставание с отмирающими бинарными оппозициями и идеологией происходит с некоторым сожалением. Несмотря на очевидную неактуальность противопоставления типа "главное-второстепенное" или "культура-варварство", хочется сохранить некоторую долю ангажированности, интригантства и даже добровольно культивировать провинциальный комплекс, а не растворяться в полной нейтральности и индифферентности. Эта ангажированность видится мне чем-то вроде прирученного волчонка, эдакого мелкобуржуазного оппортуниста, довольно агрессивного маленького хищника, посматривающего в лес и ворующего тапки, но вполне безобидного и забавного.

В целом, образуются не поддающиеся обобщению и не охватываемые единым авторитарным арабеском рассыпчатые шизоидные структуры. Мы можем осваивать лишь отдельные домены, заключать полюбовные договоры с частными, маленькими околодиванными мирками.

Но эти призраки и тени вещей и явлений, бесформенные идеологические монстрики с разболтанным соотношением внешнего облика и предполагаемых смыслов таят за собой гигантские провалы неосвоенных пространств. Внешне неприглядные образования на микроуровне прячут в себе обособленные парадизики, мельчайшие домики, где совсем крошечные существа с трепещущими сердцами нежат свои тельца в подушечках.

Эмигрируя из чересчур обособившегося, перенасыщенного и потухающего пространства искусства, мы углубляемся в идиотические области микромира. Там мы обретаем новые вольные поля тупости и дикие земли любви, где никогда не заходит солнце, потому что оно там и не восходит.

ноябрь 1991