САКИ (ГЕКТОР ХЬЮ МАНРО, 1870-1916)

Гектор Хью Манро выбрал себе псевдоним "Саки", по имени персонажа "Рубайат" Хайама, потому что ему так понравилось. Он родился в Бирме и происходил из семьи, связанной с колониальными походами и путешествиями; один его дед был полковником в Индийской Армии королевы, а другой - контрадмиралом. Его отец служил главным инспектором военной полиции в Бирме.

С фронта он посылал корреспонденции, рассказы и воодушевленные письма друзьям. Когда исход войны начал вполне определяться, он с ужасом начал думать о той скуке, которая ждет его теперь в Лондоне. Он решил уговорить своего друга купить земли за Уралом и построить себе вдвоем домик в тайге. Трудно представить себе, чтобы при том, как сложились события, Гектор Хью Манро не оказался там, в Сибири, с войсками Колчака - или в любом другом месте, Батуме, Архангельске или Владивостоке - где спустя месяцы после мировой войны стали появляться британские войска и миссии. Однако он погиб в окопах во время крупного немецкого наступления.

ЛАУРА

- Ты не собираешься умирать, правда? - спросила Аманда.

- Доктор разрешил мне жить до вторника, - сказала Лора.

- Но сегодня - суббота... Это серьезно! - воскликнула Аманда.

- Не вижу ничего серьезного: сегодня, действительно, суббота, - сказала Лора.

- Смерть - это всегда серьезно, - сказала Аманда.

- А я не сказала, что собираюсь умереть. Скорее всего, я просто перестану быть Лорой, но зато буду чем-нибудь другим. Думаю, зверем. Видишь ли, когда ты всю свою жизнь была не так, чтобы хороша - то вероятно, что потом будешь воплощенной во что-то низшее. А я не была хорошей. Я была отвратительна. Я была злобной, упрямой - и еще многое, многое другое - как и мои обстоятельства.

- Обстоятельства ничего не значат, - торопливо заметила Аманда.

- Если ты не будешь возражать, - улыбнулась Лора, - то Эгберт - это такое обстоятельство, которое значит много. Ты вышла за него замуж, и это - другое; ты клялась любить его, прославлять и все прочее. А я - нет.

- Не понимаю, что - Эгберт, - возразила Аманда.

- Нужно заметить, что все зло было от меня, - бесстрастно подтвердила Лора. - А он - длительное обстоятельство такового. Какую он поднял писклявую, отвратительную суетню, когда я вывела своих щенков колли побегать...

- Они же погнались за крапчатыми курочками и согнали с мест двух несушек... Не говоря о том, что они натворили на газонах. Ты ведь знаешь, как он заботится о живности и саде.

- В любом случае это не повод посвящать разбирательству целый вечер, а потом, стоит мне только войти во вкус, оборвать разговор. Вот и случилась моя противная, маленькая месть, - тихо рассмеялась Лора. - На следующее утро я выпустила всех его крапчатых куриц туда, где хранились его цветочные семена.

- Как ты могла? - ахнула Аманда.

- Это просто, - сказала Лора. - Две несушки, разумеется, притворились, что кладут яйца - но я забрала и их.

- А мы-то сетовали на несчастный случай!

- Вот видишь, - подтвердила Лора. - Поэтому я так и думаю, что мое следующее воплощение будет каким-то из низших организмов. Я стану зверьком. Согласись, что я вовсе не дурна собой - и рассчитываю на милое животное, изящное и живое. И любящее развлечения. Например, выдра.

- Не представляю тебя выдрой, - солгала Аманда.

- Ну, ангелом - тоже, если на то пошло, - ответила Лора.

Аманда промолчала. Это было, действительно, невозможно.

- Думаю, что жизнь выдры могла бы стать сплошным удовольствием, - продолжала Лора. - Круглый год есть лососину... Ловить форель прямо из речки, не дожидаясь, пока она пойдет косяками. А какая шубка...

- А охотники? - предположила Аманда. - Это же ужасно, когда за тобой гонятся и загоняют насмерть!

- Ну, это, скорее, развлечение на глазах всей округи. И, конечно, не идет в сравнение с тем, как разлагаешься здесь, с субботы, дожидаясь вторника. И ведь потом я, наверное, стану еще чем-нибудь другим. Если я буду хорошей выдрой, то смогу надеяться на возвращение в человеческий облик, какой-нибудь очень простой. Маленький, загорелый, обнаженный мальчик, нубиец. Против этого я бы не возражала.

- А я бы не возражала, если ты будешь серьезна, - вздохнула Аманда. - И нужно бы, если жить тебе только до вторника.

Вообще-то нужно заметить, что Лора умерла в понедельник.

- Это ужасно, - жаловалась Аманда дяде своего мужа, сэру Лэлуорту Куэйну. - Мы уже разослали столько приглашений на гольф и рыбалку - а рододендроны именно в эти дни выглядят наилучшим образом...

- Лора всегда была беззаботна, - заметил сэр Лэлуорт. - Она родилась на Страстной, а дома в это время гостил некий посланник, который просто ненавидел детей.

- У нее бывали самые дикие мысли, - сказала Аманда. - Вы не помните случаев помешательства у ее родных?

- Помешательства? Нет... Конечно, ее отец проживает в Западном Кенсингтоне - но во всем остальном он совершенно здоров.

- Она считала, что после смерти переродится в выдру, - выпалила Аманда.

- Такие мысли не редкость даже на Западе, - ответил сэр Лэлуорт. - В такой степени, что это переходит границы безумия. А Лора и при жизни была весьма непринужденной особой - так что здесь я бы воздержался от комментариев на будущее.

- Так Вы думаете, она стала зверем? - спросила Аманда. Она принадлежала к людям, которые с легкостью меняют точку зрения на любую прилежащую.

В столовую вошел Эгберт. На его лице было такое выражение, которое было трудно объяснить даже трауром.

- Четыре крапчатых курочки погибли, - подавленно произнес он. - Как раз те, которых я отобрал на выставку. Одна из них съедена прямо посередине новенькой клумбы гвоздик. Сколько сил, сколько денег... Мои любимые курочки, мои лучшие цветы уничтожены, и варвар как будто заранее был уверен, что ему разрушить за самое короткое время.

- Это лисица? - спросила Аманда.

- Скорее, похоже на хорька, - отметил сэр Лэлуорт.

- Нет, - вздохнул Эгберт. - Повсюду следы перепончатых лапок; мы проследили их до ручья, который течет через сад. Это, конечно же, выдра.

Аманда быстро взглянула на сэра Лэлуорта.

Эгберт был слишком возбужден, чтобы завтракать, и вышел дать указания по укреплению защитных сооружений в птичнике.

- Она хотя бы дождалась окончания траура! - возмутилась Аманда.

- Ну, знаешь ли, это ее похороны и ее траур, - сказал сэр Лэлуорт. - Любопытно, предусматривает ли существующий этикет почтение к собственным останкам?

Безразличие к дням скорби наблюдалось и назавтра. Во время похоронной церемонии были уничтожены все оставшиеся курочки. Убийца успел бежать, казалось, по всем цветочным клумбам - но земляничная рассада в нижнем саду тоже умудрилась пострадать.

- Я немедленно выпишу собак, - решительно заявил Эгберт.

- Ни за что! Как ты можешь! - воскликнула Аманда. - Я имею в виду... В дни траура это неприлично.

- Это - дни крайней необходимости, - ответил Эгберт. - Выдру трудно остановить.

- Может, она уйдет... Здесь же не осталось ни одной птицы, - предположила Аманда.

- Можно подумать, ты защищаешь этого зверя, - сказал Эгберт.

- Ручей так обмелел, - заявила Аманда. - И что это за спорт - охотиться за беззащитным животным, без шансов на спасение?

- Бог мой! - взорвался Эгберт. - Что спорт! Этот зверь будет убит так скоро, как только возможно.

Аманда сдалась после того, как во время воскресной службы выдра проникла в дом и стащила со стола кусок лососины, зарыв его потом в персидский ковер у письменного стола Эгберта.

- Скоро эта тварь будет спать под нашей кроватью и кусать нас за ноги, - заявил Эгберт, и Аманда вполне могла ожидать такого от этой выдры.

За день до охоты Аманда целый час ходила вокруг ручья, изображая то, что считала похожим на псовый лай. Соседи с интересом слушали это представление.

Назавтра, ее соседка и приятельница Аврора Беррет, принесла ей новости с охоты.

- Жаль, что Вас не было. Мы отлично провели время. Ее нашли сразу, в пруду прямо за нашим садом.

- Ее... убили? - спросила Аманда.

- Совершенно. Чудная выдра, самочка. Ваш муж сперва пытался поймать ее за хвост и был сильно укушен. Бедная тварь, так было жалко смотреть на этот совсем человеческий взгляд, который она послала нам, когда ее убивали... Конечно, может быть, я глупая - но знаете, кого она мне напомнила? Милочка моя, что с Вами?

Когда Аманда несколько оправилась от случившегося с ней нервного срыва, Эгберт повез ее на выздоровление в долину Нила. Смена места и обстоятельств быстро принесли желанные здоровье и равновесие. Эскапады шаловливой выдры в поисках деликатесов виделись теперь в истинном свете. Обычный спокойный и уравновешенный темперамент Аманды постепенно восстановился. Даже ураган ругательных воплей, однажды утром раздавшийся из комнаты ее мужа, его голосом, но не в совсем обычной для него манере выражаться, не расстроил ее спокойствия во время утреннего туалета в каирском отеле.

- Что такое? Что-то случилось? - спросила она, явно развлеченная событием.

- Какой-то зверек раскидал все мои чистые рубашки в ванную! Подожди, пока я тебя поймаю, маленький ... !

- Какой зверек? - спросила Аманда, едва сдерживая смех. Словаря Эгберта явно недоставало, чтобы выразить его чувства.

- Маленький зверек, коричневый, голый... мальчишка, нубиец, - завопил Эгберт.

Теперь Аманда больна всерьез.

ГАБРИЭЛЬ-ЭРНЕСТ

- У вас в лесах дикий зверь, - заметил художник Каннингем, пока его везли к станции. Это было все, что он сказал по пути - но Ван Чели болтал без перерыва, и молчание его спутника вряд ли было замечено.

- Случайная лисица, другая... Ну, забежавшая ласка. Больше ничего замечательного, - сказал Ван Чели. Художник молчал.

- Что ты говорил о звере? - спросил Ван Чели уже позже, когда они стояли на платформе.

- Ничего. Воображение... Вот и поезд, - сказал Каннингем.

Вечером Ван Чели гулял, как обычно, по своим лесным владениям. В его кабинете был свой гербарий, а хозяин разбирался в названиях доброго числа трав: тетка имела все основания считать его великим натуралистом. Фланером он, в любом случае, был великим. Еще он имел привычку составлять мысленные суждения обо всем, что попадалось ему по пути - не для нужд современной науки, разумеется, а, скорее, в поисках предмета для вечернего разговора. Едва успевали распуститься колокольчики, он сразу же считал нужным оповестить об этом всех; если даже само время года говорило здесь за себя, то собеседник Ван Чели мог, по крайней мере, рассчитывать на то, что с ним говорят начистоту.

То, что Ван Чели увидел в тот конкретный вечер, намного выходило за границы его повседневного опыта. На краю дубовой рощицы, на широком плоском камне лежал, свешиваясь к пруду, мальчик лет шестнадцати, роскошно расположившийся сушить свое загорелое тело под солнцем. Его мокрые, еще гладкие от воды волосы струились по шее, а светло карие глаза, такие блестящие, что в их мерцании было что-то тигриное, смотрели на Ван Чели лениво и невнимательно. Откуда на свете мог возникнуть этот дикий подросток? Жена мельника потеряла своего ребенка, месяца два тому; но тот должен был быть совсем младенцем, а не полувзрослым мальчиком.

- Что ты здесь делаешь? - потребовал Ван Чели.

- Загораю, как видите, - ответил юноша.

- Где ты живешь?

- Здесь, в этом лесу.

- Ты не можешь жить в этих лесах, - сказал Ван Чели.

- Здесь прелестные леса, - ответил юноша каким-то покровительствующим тоном.

- Но где ты спишь ночью?

- Я не сплю по ночам: для меня это время горячее.

На Ван Чели нашло беспокойство, что он встал перед вопросом, который упрямо его избегает.

- Чем же ты... питаешься? - спросил он.

- Мясом, - отвечал юноша, произнеся это слово с таким чувством, словно вгрызаясь.

- Мясом? Каким мясом?

- Если Вам интересно, то зайцами, дичью, кроликами, домашней живностью или ягнятами; это когда время хорошее. Детьми, когда я могу их добыть. Но их, в основном, запирают на ночь, когда я охочусь. Уже больше двух месяцев, как я их не пробовал.

Несмотря на явное издевательство последнего замечания, Ван Чели попытался обратить внимание юноши на браконьерский аспект проблемы.

- Ты как-то врешь сквозь свою шляпу, когда говоришь о зайцах, - сказал он, хотя костюм мальчика мало располагал к этой пословице. - Наших полевых зайцев так просто не словишь.

- Ночью я охочусь на четырех, - последовал несколько загадочный ответ.

- Ты хочешь сказать, с собакой? - предположил Ван Чели.

- Не думаю, чтобы какая собака обрадовалась моему обществу, особенно ночью.

Мальчик медленно перекатился на спину и как-то странно, сдавленно рассмеялся.

Ван Чели начал ощущать что-то удивительное и жутковатое в этом подростке со странными глазами и загадочными присловицами.

- Я не могу оставить тебя в этих лесах, - с ответственностью заявил он.

- Я полагаю, что Вам приятнее будет иметь меня здесь, чем у себя дома, - ответил юноша.

Возможность появления этого дикого, обнаженного животного в порядочном жилище Ван Чели была из тревожащих.

- Если ты не уйдешь, я заставлю, - сказал Ван Чели.

Юноша вскочил и молнией нырнул в пруд; почти в то же мгновение его мокрое, блестящее тело показалось прямо на берегу, где стоял Ван Чели. Для бобра это было бы в порядке вещей, но в мальчике вполне потрясало. Ван Чели поскользнулся, невольно подавшись назад, и вдруг очутился навзничь на мокром, поросшем берегу, а желто тигровые глаза почти что в упор взглянули на него сверху. Он машинально прикрыл рукой горло. Мальчик снова расхохотался, так, что было не разобрать, смех это или рычание; потом он с новым молниеносным движением исчез в зарослях папоротника.

- Какой необычный и дикий зверь! - сказал себе, поднимаясь, Ван Чели. Он вспомнил слова Каннингема: "У вас в лесах дикий зверь".

Медленно направляясь домой,Ван Чели пытался вспомнить все местные события, которые так или иначе помогли бы ему объяснить происхождение юного дикаря.

В последнее время кто-то порядочно истреблял дичи в лесах; на фермах пропадала живность, а зайцы в полях встречались все реже. Ягнят чаще и чаще крали с лугов. Могло ли быть, чтобы дикий юноша и вправду охотился в этих краях вместе с какой-нибудь умной собакой? Он говорил ведь о том, что охотится ночью, и "на четырех". Но здесь же и намекал, что никакая собака близко не подойдет к нему, "особенно ночью". Все это было странно.

И пока Ван Чели перебирал в памяти разные потравы последних двух месяцев, он вдруг застыл - и мысленно, и на ходу. Ребенок, пропавший с мельницы два месяца тому. Было как-то принято, что он попал под лопасти и был унесен течением вниз мельницы; однако его мать настаивала, что слышала крик в поле за домом, в другой стороне от воды. Конечно, это было немыслимо - но Ван Чели уже жалел о злобном выпаде юноши по поводу ребячьего мяса и по поводу двух месяцев тому назад. Такие жуткие вещи нельзя произносить даже в шутку.

Отлично от обыкновения, Ван Чели на этот раз не ощущал себя расположенным возвестить об очередном открытии мира. Его положение мирового судьи и посредника казалось ему как-то подмоченным тем фактом, что он скрывает в своих владениях столь сомнительного персонажа. Не исключалось и то, что к его дверям скоро ляжет солидный счет за потравленных ягнят и птицу. За ужином он был необыкновенно молчалив.

- Что это тебя не слышно? - спросила тетка. - Можно подумать, ты увидал волка.

Ван Чели не знал старой пословицы и счел это замечание просто глупым: если бы он действительно видел волка у себя в лесу, его язык сейчас работал бы непрерывно.

Наутро, за завтраком, Ван Чели понял, что вчерашнее беспокойство еще сильно в нем, и решил сразу же взять поезд к соседнему городу, где и отыскать Каннингема, чтобы разведать, какое именно зрелище побудило его к замечанию о диком звере. Такое решение частично вернуло ему былое благодушие, и он, напевая веселую мелодию, зашел в курительную с утренней сигаретой. Однако, не успел он войти, как его песенка оборвалась на высокой ноте. Прелестно расположившись на турецком диване, с видом глубокого удовлетворения раскинулся юноша из лесов. Со времени их последнего свидания он несколько пообсох, но в целом его туалет не претерпел изменений.

- Как ты посмел? - свирепо спросил Ван Чели.

- Вы же сами велели мне уходить из леса, - ответил юноша с неизменным спокойствием.

- Но не сюда же! Представь, что тебя увидит моя тетка!

И стараясь как можно умалить грядущую катастрофу, Ван Чели поспешно скрыл то, что ему удалось скрыть, набросив на пришельца разворот "Морнинг Пост". В это время вошла его тетка.

- Этот несчастный, потерявшийся, заблудившийся мальчик совсем потерял память. Он не знает ни кто он, ни как попал к нам, - в отчаяньи принялся объяснять Ван Чели, поглядывая, как бы беспризорник снова не внес своих беспардонных откровенностей дополнительно к природным и полузакрытым достоинствам.

Мисс Ван Чели была необычайно заинтересована.

- Возможно, на его белье есть метки, - предположила она.

- Боюсь, что он растерял таковое дорогой, - заметил Ван Чели, из последних сил удерживая над гостем "Морнинг Пост".

Нагое, бездомное дитя взирало на мисс Ван Чели так кротко, как бродячий котенок или брошенный щенок.

- Мы должны сделать для него все, что можно, - решила она, и спустя короткое время рассыльный их приходского приюта явился с набором одежды, включая рубашку, туфли, воротничок и так далее. Одетый, умытый и причесанный, мальчик не стал менее жутким в глазах Ван Чели; тетка, однако, нашла его милым.

- Мы должны его как-то называть, пока не знаем, кто он такой, - предположила она. - Думаю, Габриэль-Эрнест. Это подходящее имя.

Ван Чели согласился, хотя и не думал, что оно для подходящего ребенка. Его тревоги и подозрения не уменьшились, когда пожилой спаниэль стрелой выбежал из дома, едва вошел юноша, и теперь поджав хвост скулил в углу двора - а канарейка, обычно певучая, как сам Ван Чели, забилась в клетке, откуда чирикала жалобно и испуганно. Тем более следовало посоветоваться с Каннингемом - и как можно скорее.

Когда он собирался на станцию, тетка уже успела договориться, что Габриэль-Эрнест будет помогать ей в хлопотах с детьми из воскресной школы.

Каннингема сперва не удавалось разговорить.

- Моя матушка умерла в помешательстве, - объяснил он. - Теперь ты поймешь, почему я не настаиваю на том, что видел или вижу, как бы фантастично это ни было.

- Но что же ты видел? - настаивал Ван Чели.

- То, что, как мне кажется, я видел, было так необычно, что ни один здоровый человек не станет считать это действительным событием. В тот последний вечер у вас я стоял, полуприкрытый зарослями, у садовой калитки - и смотрел, как постепенно уходит солнце. Внезапно я заметил нагого юношу, возможно, купальщика из соседнего пруда: он стоял на голом камне склона и тоже смотрел на закат. Он так напомнил мне дикого фавна из греческих мифов, что я даже подумал нанять его натурщиком: еще немного, я думаю, что окликнул бы его. Но как раз в эту минуту солнце скрылось из вида, и все оранжевые и лиловые тени на земле расползлись, оставляя ее холодной, как будто стальной. И как раз в это время случилось потрясающее. Мальчик тоже исчез!

- Как? Он что, тоже растворился? - с жаром спросил Ван Чели.

- Нет. Вот что ужасно, - ответил художник. - На открытом склоне, где минуту назад был мальчик, теперь высился крупный, матерый волк с черными космами, сверкающими клыками и жестокими, желтыми глазами. Можно подумать...

Но у Ван Чели не было времени думать. Он уже изо всех сил мчался к станции. Он сразу же отказался от мысли послать телеграмму "Габриэль-Эрнест - оборотень"... Тетка могла принять ее за шифр, к которому он забыл оставить ключ. Единственной надеждой было то, что ему удастся достичь дома до захода солнца. Кэб, который он нанял на станции, тащил его безнадежно медлительно по сельской дороге, которая постепенно темнела под садящимся солнцем. Когда он ворвался в дом, тетка только что убирала в буфет остатки недоеденного пирога.

- Где Габриэль-Эрнест?! - почти заорал он.

- Он провожает до дому малютку Тупов, - ответила тетка. - Было уже поздно, и мне показалось небезопасным отправлять ребенка домой одного. Чудесный закат, правда?

Хотя обычно Ван Чели был небезразличен к сиянию западных небес, здесь он отказался обсуждать красоты. На неприличной для джентльмена скорости он помчался по узкой поляне, которая шла к дому Тупов. По одну сторону бежал быстрый мельничный ручей, по другую тянулся вдаль голый склон. Прощальный багровый луч еще таял в небе, и за поворотом уже должна была показаться несчастная пара. Вдруг все цвета кругом померкли, и пейзаж утонул в мерцающих, свинцовых сумерках. Ван Чели услышал тонкий, испуганный и резкий вскрик. Он остановился.

Никто не видел больше ни туповского ребенка, ни Габриэль-Эрнеста. Изодранные одежды последнего были обнаружены на дороге, и это позволило предположить, что малыш свалился, играя, в реку, а юноша поспешил прыгнуть, чтобы спасать его. Ван Чели и несколько случившихся рядом работников подтвердили, что слышали детский крик как раз у того места, где потом была найдена одежда. У г-жи Туп детей было еще одиннадцать душ, и она, в общем, не надела сугубого траура. Что касается мисс Ван Чели, то ее горе по своей находке было искренним. Она предложила установить на приходской церкви медную табличку, в память "Габриэля-Эрнеста, неизвестного юноши, принесшего себя в жертву ради другого".

Ван Чели обычно уступал своей тетке во всем, но на этот раз он решительно отказался войти в подписной лист на памятник Габриэль-Эрнесту.

ПСЫ СУДЬБЫ

В густеющих сумерках, тусклым осенним вечером Мартин Стоунер пробирался по грязным ухабам и рытвинам от проезжих колес, которые вели неизвестно куда. Где-то вдали, как он полагал, было море, и в этом направлении, казалось, настойчиво следовал его шаг. Он сам не мог объяснить, как, преодолевая усталость, прокладывает путь к этой цели; возможно, это было чувство, которое гонит затравленного оленя к спасительному обрыву. Если так, тогда псы Судьбы, и вправду, гнали его не отступая. Голод, отчаянье и усталость так притупили его чувства, что Стоунер с трудом мог собраться с силами даже для того, чтобы удивиться, какая же скрытая сила все еще ведет его. Стоунер был из тех неудачников, которым, кажется, суждено испробовать все: природные лень и недальновидность никогда не давали ему надежды даже на малый успех; теперь же он находился на пределе своих сил и возможностей. Отчаянье не пробудило в нем никакой прежде скрытой энергии. Напротив, к неудачам теперь прибавилось умственное оцепенение. Ни сменя одежды, только полпенни в кармане и ни друзей, ни надежд на ночлег или завтрак - так Мартин Стоунер вяло плелся вперед мимо мокрых деревьев и изгороди, мысленно представляя себе только возможное где-то море. Время от времени, впрочем, его посещали мысли: вернее, та мысль, что он унизительно голоден. Наконец, он остановился у раскрытых ворот, которые вели в просторный и заброшенный сад: там не было никаких признаков жизни, а дом в глубине казался холодным и негостеприимным. Однако шел мелкий дождь, и Стоунеру показалось, что здесь он сможет найти хотя бы минутное пристанище, а если повезет, купить стакан молока на оставшуюся монетку. Он медленно направился в сад и по узкой тропе добрался до боковой двери. Прежде, чем он постучал, дверь открылась, и согбенный, дряхлый старик посторонился перед ним,пропуская вперед.

- Входите, господин Том, я знал, что Вы вернетесь в один из этих вот дней.

Стоунер стоял на пороге, ничего не понимая.

- Садитесь, я принесу ужинать, - с дрожью радости в голосе сказал старец. У Стоунера от усталости подкосились ноги, и он упал, почти бесчувственно, в глубокое кресло, которое ему подвинули. Спустя минуту он уже поглощал холодное мясо, сыр и хлеб, поставленные на стол.

- Мало изменились за эти четыре года, - голос старика доходил до Стоунера, как из сна. - Но здесь изменилось, вот увидите. Никого не осталось из тех, кого Вы помните: только я и Ваша старая тетка. Я пойду сказать, что Вы пришли. Она видеть Вас не захочет, но остаться разрешит, это точно. Она все время мне говорила, что когда Вы вернетесь, останетесь, только никогда она не взглянет на Вас и не заговорит с Вами.

Старик поставил перед Стоунером кувшин пива и ушел, ковыляя, по длинному коридору. Дождевая изморось сменилась ливнем, который жестоко бил в окна и дверь. Странник вдруг с содроганием представил себе берег моря под этим сквозным дождепадом и ночь, наступающую со всех сторон. Он покончил с едой и пивом, и теперь сидел, в оцепенении ожидая своего странного гостеприимца. Пока минуты отстукивали в дедовских ходиках, новая надежда вспыхнула и засветила в молодом человеке. Но это было не больше,чем то, что смогли разжечь холод и изнеможение, которые превратились в жажду ночлега под видимо благоприятной крышей. Шорох шагов по коридору предшествовал приходу слуги.

- Старая госпожа не хочет Вас видеть, господин Том, но говорит оставаться. Это правда, если подумать, что хутор будет Вашим, когда ее положат в землю. Я разжег огонь в Вашей комнате, господин Том, а горничная застелит Вашу постель. Вы все найдете по-прежнему. Может, если Вы устали, то пойдете прямо туда.

Не говоря ни слова, Стоунер с усилием поднялся на ноги и пошел вслед за своим ангелом-хранителем по коридору к короткой скрипучей лестнице, а затем по другому коридору они дошли до большой комнаты, где горел весело трещавший огонь. Мебели было немного, и она была скромной и старомодной, зато добротной; чучело белки в шкафчике и отрывной календарь четырехлетней давности составляли все украшения. Но Стоунер уже ничего не видел, кроме постели, и с трудом стащив с себя одежду, погрузился в роскошное забытье. Псы Судьбы, показалось ему, решили встать на какое-то время.

В холодном свете утра Стоунер невесело рассмеялся, представив себе положение, в котором очутился. Возможно, его сходство с отсутствующим повесой позволит ему перекусить и безнаказанно скрыться, прежде чем обнаружится невольный обман. Внизу он застал старика, который возился с блюдом яичницы и бекона для завтрака "господина Тома", и пожилую строгую горничную с грубым лицом, которая налила ему чай. Пока он сидел за едой, приковылял, ласкаясь, щенок спаниэля.

- Щенок от старухи Боукер, - объяснил старик, которого горничная назвала Джорджем. - Вот уж кто вправду любил Вас: совсем изменилась, когда Вы ушли в Австралию. Умерла она с год назад. Это ее щенок.

Стоунер не мог огорчиться ее участи: вот кто, действительно, был бы свидетелем.

- Поедете кататься, господин Том? - ошарашил его старик. - У нас неплохой чалый жеребчик, под седлом отличный. Ваша старуха Бидди уже в годах, хотя еще ничего - но я уж лучше оседлаю жеребчика и подведу к крыльцу.

- У меня нет верхового платья, - заикнулся было отверженный, едва не прыснув при взгляде на свой туалет.

- Господин Том, - серьезно, почти обиженно сказал старик. - Все Ваши вещи лежат, как оставлены. Немного проветрить, и хорошо. Проехаться, погонять птицу - будет Вам развлечение. Народ здесь, увидите, к Вам такой же злобный, как прежде. Они не забыли и не простили. Никто к Вам не подойдет, так что лучшее развлечение - пес и лошадь. Они тоже добрая компания.

Старый Джордж уковылял, а Стоунер, снова ощутив себя во сне, пошел наверх проверить одежду "господина Тома". Прогулка верхом, как ничто, радовала его сердце, а его самозванчество было защищено тем, что никто из знакомцев Тома, похоже, не собирался его досматривать. Пока чужак облачался в сносно сидевший на нем костюм, он думал, что же заставило всю округу отвернуться от настоящего Тома. Стук быстрых, нетерпеливых копыт по сырой земле прервал его размышления. Чалого жеребчика, должно быть, подвели к дверям.

- К слову о конных нищих, - пошутил про себя Стоунер, пока скакал по той самой грязной тропе, которую еще вчера месил, теряя сознание. У каких-то ворот ему пришлось задержаться, чтобы пропустить вперед две телеги, выезжавшие в поле. Парни, возницы, долго пялились на него, и когда он поскакал вперед, то услышал возбужденное восклицание: "Это Том Прайк! Я его сразу узнал. Снова у нас показался, а?"

Было ясно, что сходство, обманувшее подслеповатого старика в потемках, теперь подтвердилось молодым и ближайшим взглядом.

По ходу своей прогулки Стоунер встречал исчерпывающие доказательства того, что местные жители до сих пор ни забыли, ни простили того, что натворил и передал ему по наследству отсутствующий Том. Взгляды исподлобья, ворчание и даже толчки следовали за ним всюду, где были люди: щенок Боукер, трусивший рядом, казался ему единственным другом в этом враждебном мире.

Когда он спешился у боковой двери, то успел заметить старую, изможденную женщину, следившую за ним из-за занавесей верхнего окна. Видимо, это была его приемная тетка.

За обильным полдником, который уже ждал его, Стоукер всесторонне рассмотрел возможности своей необычной ситуации. После четырех лет отсутствия настоящий Том мог появиться в любую минуту; могло, в конце концов, прийти от него письмо. Самозванный Том, в качестве наследника хутора, мог столкнуться с необходимостью подписать какие-нибудь документы. Все это привлекало его мало. Мог еще появиться родственник, который не стал бы следовать примеру тетки. Все это значило позорный провал. С другой стороны, альтернативой были открытое небо, грязные дороги и путь к морю. Хутор мог предложить хотя бы временное убежище от нищеты: фермерство Стоунер тоже когда-то "пробовал", и теперь смог бы работой отдать за то гостеприимство, которого не заслужил.

- Вам к ужину подать свинину холодной, - перебила его мысли горничная, - или ее разогреть?

- Горячую, и чесноку, - сказал Стоунер. Он впервые быстро пришел к решению. И это значило, что он остается.

Стоунер старательно придерживался той части дома, которая была ему отведена по молчаливому соглашению. Когда он работал на ферме, казалось, что он выполняет какие-то указания. Старик Джордж, щенок и чалый жеребчик были его обществом в мире, который казался ему ледяным, молчаливым, враждебным. Хозяйки хутора он не видел. Однажды, когда она была в церкви, он пробрался в гостиную в надежде объяснить себе что-нибудь касательно молодого человека, чья дурная репутация принадлежала теперь ему. После поисков он нашел то, что искал, в альбоме, заставленном подальше от взглядов. Там был целый раздел под названием "Том": крепенький мальчик лет трех, весь в рюшах, и неуклюжий парень двенадцати, с ненавистью сжимающий в руке молоток для крокета; там был и симпатичный юноша восемнадцати лет, с гладкими, даже прилизанными волосами - и, наконец, молодой человек с вызывающим видом сорви-головы. Последнюю карточку Стоунер разглядывал с особенным интересом: сходство, действительно, было разительным.

От старого Джорджа, вполне болтливого по всякому поводу, он снова и снова пытался узнать что-нибудь о том, что же закрыло его для всех, оставив только ненависть и осторожность.

- Что говорят обо мне люди? - спросил он как-то раз, когда они шли домой с поля.

Старик покачал головой.

- У них злоба к Вам, смертельная злоба. Да, грустное это дело. Грустное дело.

Он никогда не говорил более ясно.

В ясный морозный вечер, незадолго до Рождества, Стоунер стоял у изгороди, там, где хорошо просматривалось все вокруг. Там и здесь мерцали огни свеч и лампочек, которые говорили о тепле и радости в каждом доме. За ним стоял дом тихий, угрюмый, такое место, где даже драка показалась бы весельем. Когда он обернулся взглянуть на это темнеющее здание, открылась дверь, и из нее поспешно выбежал Джордж. Стоунер услышал, как зовут его приемное имя, как вызывают со страхом в голосе. Его убежище вдруг показалось ему местом мира и успокоения, откуда он никак не захотел бы уйти.

- Господин Том, - хрипло зашептал ему старик. - Вы должны уходить отсюда, по-тихому, уйти на несколько дней. Майкл Лей в деревне и клянется, что пристрелит Вас, если встретит. Он это сделает, господин Том, у него смерть в глазах. Уходите, пока ночь, он здесь больше недели не будет.

- Но куда мне идти? - пробормотал Стоунер, поддавшись ужасу, охватившему старика.

- Уходите на побережье, в Панчфорд, и оставайтесь там. Когда Майкл уйдет добром, я пригоню жеребчика к "Зеленому Дракону" в Панчфорд. Когда увидите жеребца у "Дракона", возвращайтесь.

- Но... - нерешительно начал Стоунер.

- С деньгами все ладно, - сказал старик. - Старая госпожа согласна с тем, как я сказал. Она дала мне это.

Старик протянул три соверена и какую-то мелочь.

Стоунер еще никогда не ощущал себя большим жуликом, чем пробираясь задней калиткой, с деньгами старой женщины в кармане. Старик Джордж и щенок прощались с ним, стоя посреди двора. Стоунер не думал о возвращении и чувствовал какой-то прилив теплоты, смешанной с угрызениями совести, к этим двум друзьям, которым так грустно будет его ждать. Когда-нибудь может вернуться Том, и тогда эти простые сельские жители будут удивляться той тени, которая прожила с ними вместе. Собственная немедленная судьба не вызывала у него страха. Всего лишь три фунта не откроют дороги в мир; но для того, кто давно числит свои капиталы грошами, это доброе начало. Чем дальше он уходил от хутора, тем легче становилось у него на душе. После долгой жизни призраком было какое-то облегчение во вновь обретенной собственной личности. Эта прежняя жизнь вдруг показалась ему удивительно бесплотной, почти позабытой. Впервые за много месяцев он принялся насвистывать веселую, беззаботную мелодию. Потом из тени ближайшего дуба вышел человек с ружьем. Удивляться, кто он, не приходилось: на белом под высокой луной лице была написана такая ненависть, какой Стоунер, сколько ни кидала его жизнь, никогда не видел. Он отпрянул в сторону, в отчаяньи стараясь проломить собой изгородь, шедшую вдоль тропы: однако ветви держали его крепко. Псы Судьбы подстерегли его на узкой тропе, и на этот раз стоило призадуматься.

ФЛЕЙТА СРЕДИ ХОЛМОВ

За завтраком на террасе в Йессли Сильвия Селтоун испытывала то чувство окончательной победы, какое мог бы себе позволить один из "железнобоких" витязей Кромвеля после битвы при Ворстере. Она едва ли была воинственной в силу характера, но принадлежала к той - и успешной - породе борцов, кто воинственны по обстоятельствам. По воле Судьбы ее жизнь занимали, сменяя друг друга, небольшие сражения, которые, несмотря на неблагоприятность условий, она всегда венчала победой. Теперь она понимала, что успешно выходит из самой жестокой и, безусловно, важной схватки. Выйти замуж за Мортимера Селтоуна, "Трупа Мортимера", как прозвали его близкие враги, выйти несмотря на холодную враждебность его семьи, на его собственное безразличие к женщинам - это было действительным достижением гибкости и твердости. Накануне она закрепила победу тем, что увезла мужа из Города, от соседних курортных местечек, чтобы, по выражению дам ее типа "осесть его" в отдаленной, окруженной лесами усадьбе, которая была его сельским домом.

- Вам не заставить его уехать, - не без иронии сказала ей мать Мортимера. - Но если он поедет, то останется: Йессли всегда завораживал его так же, как Город. Впрочем, можно понять, что держит в Городе; но Йессли... - и вдова только пожала плечами.

Сумрачная, почти свирепая дикость, отличавшая эти места, явно не удовлетворяла городских вкусов, в Сильвия, несмотря на свое имя, никогда не представляла себе сельвы гуще "кудрявого Кенсингтона". Сельская местность казалась ей восхитительной сама по себе: но чрезмерное увлечение этим сулило, по ее мнению, проблемы. Собственная нелюбовь к городской жизни была для нее новостью, появившейся после замужества с Мортимером; теперь она с удовольствием наблюдала, как тот взгляд его глаз, который она прозвала "видом на Джермин-Стрит", поблек и рассеялся, едва лишь обступили чащи и вересковые холмы Йессли. Ее воля торжествовала: Мортимер должен был остаться.

С террасы был виден треугольный торфяной склон, который невежда назвал бы лужайкой; за низкой изгородью из заброшенных фуксий он становился круче, обрастая вереском и орляком, и обрывался в глубокий овраг, в котором теснились дубы и тисы. В этой неистово открывавшейся дикости чудилось что-то неуловимое, объединяющее радость жизни и и ужас незримого. Сильвия с благодушной улыбкой ценителя из Академии Художеств зевнула на этот ландшафт, а потом внезапно почти содрогнулась.

- Здесь дикость, - сказала она вошедшему Мортимеру. - Такая, что веришь, будто в этих местах не умерло поклонение Пану.

- Почитание Пана не умирало, - сказал Мортимер. - Бывали времена, когда новые боги теснили его святилища, но он - Бог Природы, к которому все возвращается. Его прозвали Отцом Богов, хотя большинство его детей - мертворожденные.

Сильвия была искренней, порой до самозабвения, верующей, и не любила домыслов о вторичности своих убеждений; но в самой энергии и убежденности слов Мортимера на улавливала добрый знак.

- Ты же не веришь в Пана? - недоверчиво спросила она.

- Я был идиот во многом, - спокойно ответил ей Мортимер. - Но не настолько, чтобы не верить в Пана, и здесь. И если ты будешь разумной, то не станешь сомневаться в нем, да еще так хвастливо, пока мы живем в его владениях.

Только неделю спустя того, как Сильвия исчерпала для себя прелести прогулок по перелескам Йессли, ей вздумалось проверить сооружения фермы. Скотный двор всегда представлялся ей веселой перекличкой молотильных цепов и маслобойки, улыбчивыми скотницами, лошадьми, пьющими воду по колено в пруду, заполненном утками и гусями. Когда она подошла к мрачным серым зданиям главной фермы, первым впечатлением были давящие запустение и тишина, как будто она наткнулась на усадьбу, давно оставленную совам и паутине. Затем пришло ощущение скрытой, напряженной враждебности, словно та тень чего-то незримого, сквозившая от лесных оврагов и рощ. Из-за тяжелых дверей и заколоченных ставень раздавался неутомимый стук копыт, иногда перезвон цепей; время от времени глухой рев животных в стойле. С дальнего угла на нее пристально и неприветливо смотрела лохматая собака; когда Сильвия подошла ближе, она юркнула в конуру и только тогда, когда она прошла, собака тихо выскользнула обратно. Несколько куриц, искавших под скирдами корма, рассыпались от нее под ворота. У Сильвии возникло чувство, что среди этого запустения сараев и хлева случайно встреченные люди так же скроются от нее. Наконец обогнув угол, она наткнулась на живое существо, которое и не думало от нее бежать. Растянувшись в луже, громадная свинья, превзошедшая самые дерзкие представления Сильвии о свиной туше, лежала в полной готовности нужного отпора нежеланному вторжению. Настала очередь Сильвии пуститься в поспешное отступление. Когда она пробиралась среди стогов и коровников, мимо длинных серых стен, она вдруг застыла, услышав странные звуки, вернее отзвуки, юношеского смеха, уклончивого и золотого. Ян, единственный мальчик на ферме, тупоголовая и заскорузлая деревенщина, был очевидно занят работой на картофельном поле за ближайшим склоном. Мортимер на все расспросы Сильвии не смог назвать никого, кто кроме него мог бы так рассмеяться, застав врасплох бегство Сильвии. Память о неизвестном эхо прибавилась к другим впечатлениям Сильвии о враждебном и сумрачном нечто, нависшем над Йессли.

Мортимера она видела мало; ферма, лес и ручьи с форелью, казалось, поглощали его с рассвета до сумерек. Однажды, проследив, как он ушел с утра, она пришла к поляне среди орешников, за которой темнела тисовая чаща; посредине стоял каменный постамент, на нем стояла бронзовая фигурка юного Пана. Работы она была восхитительной, однако внимание Сильвии привлекла в основном свежесрезанная виноградная кисть, положенная к ее ногам. Винограда и в доме было немного; Сильвия сердито схватила кисточку с пьедестала. Раздражение поднималось в ней, когда она медленно шла к дому, но так же внезапно оно уступило место ощущению, близкому к страху: будто бы сквозь густой подлесок ей почудилось хмурое мальчишеское лицо. Оно было темно и прекрасно, и смотрело на нее невыразимо злыми глазами. Дорога была долгой и одинокой, как все тропы, свивавшиеся вокруг Йессли; Сильвия торопилась вперед, не останавливаясь, чтобы задержаться на этом внезапном появлении. Только добравшись до дома, она обнаружила, что обронила виноградную кисть во время бегства.

- Я видела в лесу юношу, - сказала она вечером Мортимеру. - Он был довольно красивый, с таким коричневым лицом, но по виду - мерзавец. Наверное, цыганенок.

- Разумное предположение, - согласился Мортимер, - если учесть, что цыган в наших местах теперь нет.

- Тогда кто же он был? - спросила Сильвия, и так как Мортимер не имел своего мнения на этот счет, она рассказала ему о том, как обнаружила жертвенник.

- Я думаю, это твои дела, - добавила она. - Это, конечно, безобидное помешательство, но люди нашли бы все это ужасающе глупым, если бы узнали.

- Ты что-нибудь там творила? - спросил Мортимер.

- Я... я выкинула тот виноград. Это казалось так глупо, - проговорила Сильвия, следя за тем раздражением, которое могло проявиться на невозмутимом лице Мортимера.

- Не думаю, чтобы с твоей стороны это было умно, - задумчиво сказал он. - Я слышал, что лесные боги страшны тем, кто им досаждает.

- Тем, кто в них верит, пожалуй, - парировала Сильвия. - Я, как видишь, к ним не отношусь.

- Все же, - продолжал Мортимер обычным бесстрастным тоном, - я бы на твоем месте избегал сейчас и полей, и лесов - и еще задал бы доброго корма всей рогатой скотине на ферме.

Это был нонсенс, конечно, но в этих потерянных среди лесов местах любая нелепица доводила до жути.

- Мортимер, - внезапно сказала Сильвия, - я думаю, мы скоро уедем обратно в Город.

Ее победа, вопреки надеждам, оказалась неполной; она завела ее туда, откуда ей сильно хотелось вырваться.

- Не думаю, что ты вернешься в Город, - сказал Мортимер. Казалось, он пересказывает предсказания матери о себе.

Сильвия с неудовольствием заметила и тут же осудила себя за то, что следующая вечерняя прогулка снова сама собой завела ее близко к лесу. Что касалось рогатого скота, предупреждения Мортимера были напрасны: она и так относилась к ним с опасливой благожелательностью, и даже стельные и молочные коровы казались ей быками, которые только и ждут "увидеть красное". Баран, пасшийся на узком выгоне за огородами, по длительном рассуждении был признан ею смирным; однако сегодня она не решилась лишний раз убеждаться, поскольку это обычно спокойное животное ходило из стороны в сторону своей лужайки со всеми признаками сильного возбуждения. Дальний, прерывистый звук рожка, напоминавший тростниковую флейту, шел из глубины соседнего оврага; какая-то связь чудилась между неспокойствием зверя и этой дикой музыкой леса. Сильвия пошла наверх и взобралась на заросший вереском склон, покато спускавшийся над Йессли. Пронзительный наигрыш остался позади, но из чащи оврага ветер доносил до нее новые мелодии: это были истошные вопли псов на бегу погони. Йессли находился как раз на отшибе Девон-Сомерсетского края, и охотники часто гнали оленя мимо тех мест. Сильвия уже могла различать чернеющего зверя, одолевавшего холм за холмом, то и дело скрываясь из вида в зарослях, пока неотступный хор шел за ним: она постепенно пришла в то состояние несколько возбужденной жалости, какое всегда испытываешь к преследуемой твари, которая самому не нужна. Наконец животное преодолело ближайшие дубовые заросли и теперь стояло, тяжело дыша, открытое среди папоротников: это был матерый, хорошо увенчанный бык. Следовало ждать, что он сейчас ринется вниз, в сторону черных прудов Андеркомба, пробиваться к спасительному для красного оленя морю. К изумлению Сильвии, он повернулся мордой к поднимающемуся перед ним склону и тяжело заскакал по торфу, наверх. "Как ужасно, - подумала Сильвия. - Псы будут рвать его у меня на глазах". Но звуки своры, казалось , стихли, и теперь вместо них она снова услышала исступленную трель, которая неслась то оттуда, то отсюда, будто принуждала зверя сделать последнее усилие. Сильвия стояла немного в стороне от его пути, наполовину скрытая в зарослях ежевики. Она следила, как он неуклонно взбирается ближе: бока оленя потемнели от пота, а светлая шерсть на шее будто светилась. Трель, сперва утихшая, прервавшаяся, вдруг заплясала вокруг нее, как если бы шла из кустов под ногами. Зверь мотнул головой и повернувшись, направился прямо в ее сторону. В мгновение жалость к несчастному животному сменилась в ней бешеным страхом за себя; густой кустарник как будто издевался над ее попыткой бежать, и Сильвия уже призывно смотрела в сторону оврага, надеясь заметить приближающихся псов. Тяжелые, острые рога уже приблизились к ней до нескольких ярдов, когда она, цепенея от страха, вспомнила предостережения Мортимера опасаться рогатых зверей на ферме. Вдруг судорожная радость прошла по ней: она заметила, что не одна. В нескольких шагах возвышалась человеческая фигура, по колено в кустах ежевики.

- Убери его! - завизжала она. Но тот не двигался.

Рога впились ей в грудь,резкий запах загнанного зверя заполнил ее дыхание; но ужас в ее глазах отражал совсем неблизкую ее смерть. А в ее ушах звенел эхом мальчишеский смех, уклончивый и золотой.

ВОЛКИ СЕМЬИ ЧЕРНОГРАЦ

- Есть ли свои легенды у этого замка? - спросил свою сестру Конрад. Его торговое дело в Гамбурге процветало, но из семейства благополучных практиков он один вышел предрасположенным к поэзии.

Баронесса Грейбель пожала полными плечами.

- Легенды всегда болтаются вокруг старых мест. Они нетрудно складываются и немногого стоят. В нашем случае люди говорят, что когда кому-то случается умереть в замке, все псы и звери округи воют круглую ночь. Вот что было бы пренеприятно услышать, а?

- Странно и романтично, - ответил купец из Гамбурга.

- Хотя и неправда, - томно произнесла баронесса. - Когда, например, прошлой весной скончалась свекровь, мы все прислушивались к вою, но ничего не было. Так что легенды, конечно, облагораживают места, но ничего не стоят.

- Вы не то рассказываете, - сказала ей Амалия, старая, одетая во все серое, гувернантка. Все гости повернулись к ней с удивлением. Было как-то привычно, что она сидит, прямо и молчаливо, вступая в беседу только тогда, когда кому-то придет в голову у нее спросить - а это мало кому приходило в голову. Сегодня с ней произошло странное. Она резко вступила в разговор и продолжала, быстро и нервически, глядя прямо вперед и не обращаясь, кажется, ни к кому.

- Не всегда, когда смерть в замке, слышится вой. Только тогда, когда умирал один из семьи Чернограц, волки приходили сюда издалека и принимались выть незадолго до его смертного часа. На этом краю леса волков живет мало; но лесничие говорили, что в урочное время они собираются стаями; они скользят в тенях и воют все вместе, а собаки в деревне и в замке собираются, лают и воют от страха и злости. Тогда, наконец, душа покидает свое тело, и в парке замка обрушивается дерево. Но для чужака, разумеется, ни волк не завоет, ни дерево не упадет. О, нет...

В ее последних словах слышался вызов, даже не без презрения. Откормленная, разодетая баронесса сердито посмотрела на старую убогую женщину, которая так внезапно забыла свое обычное положение.

- Вы, кажется, много знаете о здешних преданиях, фройляйн Шмидт, - язвительно сказала она. - Я не думала, что семейные истории составляют часть Вашей квалификации.

Ответ на ее колкость был еще более неожиданным, ошеломляющим, чем начало.

- Я сама - фон Чернограц, - сказала она. - Поэтому я знаю семейное прошлое.

- Вы - фон Чернограц? Вы! - раздался общий скептический возглас.

- Когда мы были уже разорены, - объяснила она, - и когда мне пришлось давать уроки, я сменила фамилию. Мне кажется, так достойнее.ю Но мой дедушка вырос здесь, в замке, и отец много рассказывал мне. Конечно, я знала все. Когда ничего, кроме воспоминаний, не остается, о них больше думаешь и чаще стряхиваешь с них пыль. Когда я поступила на службу к Вам, то не могла и представить себе, что однажды приеду в старинный дом моей семьи. Я бы не пожелала себе такого.

Когда она закончила, баронесса попыталась повернуть разговор в более приятное, чем семейные воспоминания, русло. Однако когда старая гувернантка направилась к своим обязанностям, поднялся общий ропот скепсиса и насмешек.

- Это был вызов, - произнес барон, придавая своим выпученным глазам оскорбленное выражение. - Только представьте себе, как эта женщина говорила здесь, за столом. Она почти что заявила всем нам, что мы - никто. Не верю ни одному ее слову. Она просто Шмидт, Шмидт и ничто больше. Она болтала с крестьянами о Чернограц, а потом все у нее смешалось.

- Ей необходимо придать себе важность, - заметила баронесса. - Она знает, что вскоре будет уволена, и хотела призвать к себе наши симпатии. Ее дедушка, подумайте только!

У баронессы было дедушек, как и у всех, но она этим не хвастала.

- Я могу предположить, что ее дед был здесь, скажем, казачком, - хмыкнул барон. - Это похоже на правду.

Торговец из Гамбурга молчал. Он видел слезы на глазах старой женщины, когда она говорила о воспоминаниях. По крайней мере, так ему показалось - а он был мечтатель.

- Я подам ей расчет сразу же после новогодних праздников, - сказала баронесса. - До тех пор мне без нее будет хлопотно.

Но ей все же пришлось похлопотать, потому что в один из промозглых послерождественских дней старую гувернантку приковало к постели.

- Это, действительно, вызывающе, - заметила своим гостям баронесса, когда они, собравшись у камина, провожали один из последних дней года. - За время, которое она с нами, я не помню, чтобы она болела настолько, чтобы забыть о своих обязанностях. И вот теперь, когда полон дом, когда она могла бы быть так полезна, она вдруг берет и падает. Жаль, конечно, ее, такую состарившуюся и изможденную. Но это, если позволите, действует невыносимо.

- Невыносима, - кивком согласилась с ней жена банкира, - такая морозная погода, а она, следует ожидать, плохо действует на стариков. В этом году холод необычайный.

- Заморозки в этом декабре такие, каких не помнят уже много лет, - сказал барон.

- Она, конечно, стара, - сказала ему баронесса. - Я жалею, что не рассчитала ее на неделях, когда всего этого не было.

- Боже мой, Ваппи, что это с тобой?

Косматая комнатная собачка внезапно соскочила со своей подушки и, вся задрожав, полезла под диван. В ту же секунду со двора замка раздался злобный лай собак, а издали, из деревни, к ним присоединились другие.

- Что такое с животными? - спросил барон.

И тогда все услышали то, что подняло на ноги всех этих собак, заставив их прыгать от страха и ненависти. Долгий, протяжный вой, то поднимаясь, то ослабевая, сперва показался им далеким, а затем подошел ближе, как будто по снегу добрался прямо под стены замка. Все голодное, заиндевевшее отчаянье зимней ночи, вся безудержная ярость зверя, слившись с другими, скорбными и ужасающими, невообразимыми мелодиями звуков, соединились, казалось, в этом ревущем кличе.

- Волки! - завопил барон.

Ночная музыка обрушилась на них в одном, неразделимом вопле, идущем, казалось, отовсюду.

- Сотни волков, - поправил его купец из Гамбурга, отличавшийся развитым воображением.

Повинуясь какому-то необъяснимому для нее самой побуждению, баронесса оставила гостей и пошла в ту узкую, безрадостную комнату, где лежала старая гувернантка, следя за часами умирающего года. Несмотря на пронизывающий ночной холод, ее окно было распахнуто. Едва не закричав, баронесса ринулась его закрыть.

- Оставьте, - произнесла старая женщина так, что, несмотря на всю слабость, в ее голосе была повелительность, какой баронесса не слышала.

- Вы же умрете на холоде! - возразила она.

- Очевидно, я и так умираю, - ответил ей голос. - Я хочу слышать их музыку. Они пришли издалека, отовсюду, чтобы спеть нашу песню, песню смерти. Это прекрасно,что они здесь. Я последняя из фон Чернограц, кто умрет в этом замке, и они пришли петь для меня. Как громко они зовут!

Клич волков поднимался в стылом льдистом воздухе, плыл по стенам замка, переливаясь пронзительными перепадами. Старая женщина лежала в своей жалкой постели с выражением долгожданного счастья на лице.

- Уходите, - сказала она баронессе. - Я больше не одна. Я в великой, старинной семье.

- Я думаю, она умирает, - объявила своим гостям баронесса. - Думаю, нужно искать доктора. Эти вопли! Немного бы я дала за такие похороны.

- Такую музыку не заказывают, - сказал Конрад.

- Вы слышите? Это еще что? - спросил барон, когда среди других раздался звук, значивший треск и падение.

Это рухнуло дерево в парке.

Наступила тишина. Первой заговорила жена банкира:

- Что за жуткий мороз валит эти деревья. Холод выгнул из леса стаи волков. Давно, годы не было такой зимы.

Баронесса охотно отнесла вину на мороз. Мороз из раскрытого окна был виноват и в том, что сердечный приступ сделал визит доктора бесполезным для пожилой фройляйн. Но заметка, появившаяся в газете, выглядела чудно:

Декабря 29-го числа, в Шлосс Чернограц, скончалась Амалия фон Чернограц, многолетний и любимый друг барона и баронессы Грейбель.