Александр ДЖИКИЯ
УЖЕ ПОТОМ Я УЗНАЛ

Александр ДЖИКИЯ - московский художник. Одна из известных нам публикаций - в "Даугаве" № 10, 1990. В "Митином журнале" - впервые.

Уже потом я узнал, что это был последний день осени.

Слава твоему характеру, мой маленький друг,
и сорванным занавескам, и порядку, которого нет,
потому что белые перья вылетали при каждом твоем вздохе
из порванного угла подушки,
который ты когда-то поленился зашить,
и теперь в твоей одинокой квртире
на коричневых стенах и мрачных вытоптанных коврах,
давно потерявших и желтый, и красный,
на темной мебели
прилипли белые кусочки убитых куриц,
и тебе показалось,
что из искупого неба пошел, наконец, снег
и украсил уставшую грязб на тротуаре,
где ты когда-то ходил босиком и лежал голым животом и щекой
чувствуя чистую шершавость серого асфальта.

Когда же пойдет снег?

Ты не мог больше спать. Два часа с восьми утра до десяти
тянулись как целый день, и ты вздрагивал от каждого стука
за окном, где проснувшиеся хозяева мыли коврики своих автомобилей
и трусили ковры своих квартир, чтобы прибавить грязи и пыли.
Все уже позабыли старое теплое лето и трудятся теперь злыми
агентами осени, которая тоже порядком устала, но которую
все не хотят заменить.

Специально для тебя.

Сколько народу придет к тебе домой? Разве ты можешь про это знать?
Может, в соседней комнате уже есть два молодых человека, которых
ты и не видел никогда. И не знаком с ними. Они высокие, у них
светлые каштановые волосы и твердые познания в радиомеханике.

Вот позвонили в дверь.

Ты ждешь своих друзей. Ты обманул их вчера, потому что напился
без них и не смог их впустить, когда они, наконец, добрались
до твоего дома.
Они звонили, и ты приподнимал голову.
Они звонили, и ты полз, цепляясь ногтями в паркетные щели.
Ты искал дверь.
Они звонили, потому что их чемоданы лежали у тебя, и их билеты
их торопили, им говорили: звоните, звоните еще, а не то мы умрем...
и я рывком из последних сил распахивал дверь в ванную и видел
голубой кафель и круглое зеркало, а в зеркале был я.
Тогда они перестали звонить, мои бедные, маленькие, небритые друзья.

Наконец...

И я открыл дверь, но что я вижу?
Красивая женщина в черном блестящем пальто, туго натянутом на груди,
улыбается красными блестящими губами своему человеку в смер-
тельно-голубой куртке, которая доходит ему до надувных красно-
полосатых сапогов. Он суров, и от его движений яркие отражения
коридорной лампы скатываются вниз по каждому завитку его черной
бороды, а потом карабкаются обратно.

Им нет до меня дела.
С ними мой хороший друг, добрый и немного смущенный
протолкнул их в дверь и пожал мне руку.
Его знакомые сняли свою обувь, на которой не оказалось ни
капельки уличной грязи, повесили на мою вешалку свои дорогие
пальто и пошли в гостиную, чтобы застыть там до конца рассказа.
Черный свитер был туго натянут на ее груди.

Я вошел в азарт.

Мой добрый друг в другой комнате говорил с неизвестными мне
радиомеханиками, которые на самом деле были студентами его
скульптурного отделения, и в приемниках их интересовали только
толстые графитные стержни и кирпично-красные керамические
диски, все это они уже вынули из моего, и мой друг показывал им
первую рисовальную позицию. Они слушались его как бога,
старательно сгибая в колене левую ногу, оттягивая правую
как можно дальше назад, чтобы она остро стояла на носке,
заводя за спину левую руку, как будто невидимый полицейский
разгоняет их с невидимой демонстрации и вытягивая правую
с кирпично-красным димском, как фехтовальщик, наносящий удар.
Вася Стрижельников как-то раз за одно занятие извел два таких диска, а они стоят по пятьдесят копеек, хорошо,
в моем приемнике они оказались, а то ведь бывают и другие
схемы, на латунных проводках... Примерно так мне сказал тот,
который был повыше и посветлее, и мой друг строго на него посмотрел.

После второго звонка я открыл дверьи впустил, наконец, моих
небритых путешественников, но они сказали, что их самолет
улетел, и им придется ждать новых билетов много дней,
мне, следовательно, надо будет покупать им пиво.

Что я и решил сделать.

Оставив дом, полный гостей, и положив в карман рубли, я шел
по осенней грязи под мрачнеющим небом, которое, вроде моего
потолка, было темно-серого цвета. Воздух был такой чистый,
что люди с самым плохим зрением видели самые мелкие надписи
под окнами самых высоких этажей. Только под моим окном
не было написано ничего, потому что сегодня с утра меня так качало, что я испугался выпасть.

Драные тучи пролетали между домами, и пронзительные лампы
белых окон на мгновение гасли, чтобы я не ослеп и мог идти
дальше по коричневой грязи, которую набросали на тротуар
торопливые автомобили. Грязь вспухла, она дрожала и лоснилась,
она ждала, чтобы строптивые облака опустились к земле и сладо-
страстно заскользили бы по ее нежному телу, потому что все
другие прикосновения вызывали у них отвразение, и она жестоко
мстила мне за то, что у облаков не было жалости к ней.

Тогда мне пришлось снять ботинки, пальто и рубашку, носки,
трусы и майку, свернуть все это и положить под вывороченную
из тротуара плиту. Под ее бетонной крышей сохранилась серая
пыль лета, три пожелтевших полоски травы, один зеленый лист и
старая паутина, которая потеряла свою строгость и напоминала теперь
сухие сопли. Может, там кто-нибудь жил, только я этого
не заметил.

Я прошел еще чуть-чуть и дошел, наконец, до магазина, закрывшегося два часа назад. Алкоголики уже все разбрелись, только
возле запертой стеклянной двери стояло черное писанино, все
закапанное портвейном, и под ним - пара разбитых бутылок.
Я поднял крышку и ударил по двум клавишам двумя пальцами,
и печальный аккорд улетел, чтобы спрятаться в лохматых облаках.
Они обрадовались ему, подхватили и унесли, и долго передавали
друг другу. Ему было хорошо там, в темной высоте.

Я перестал заботиться о своих друзьях.

В конце концов, они проживут и без пива.
А я сэкономлю свои последние рубли. Я захотел потрогать их.
Но понял, что они остались в кармане под плитой. Я был гол.
Мне стало жалко себя, и я решил отдохнуть немного в каком-нибудь продъезде.

Там девочка в розовых тапочках и потертых джинсах брала газеты
из почтового ящика. У нее были длинные прямые волосы, и я
не видел ее лица. Я обнял ее за талию и стал гладить под свитером ее нежное тело. Она не сказала ничего, и мы поднялись к ней домой.
Ее бабушка пила чай рядом с пустым стулом, на который я сел.
Она села мне на колени, и я засунул руку ей под свитер,
чтобы ласкать ее маленькую грудь и ее длинную спину.
Потом я встал и пошел во вторую комнату. Там было старое пианино
с канделябрами и старый узенький диванчик. Она вошла за мной,
прикрыла дверь и села на диванчик, а я подошел к стене.
Там висело много фотографий и грамот.
Там были грамоты за отличную учебу, грамоты за чтение книг и за
фигурное катание, там были фотографии этой девочки, но я так и не
смог рассмотреть ее лица, потому что то она была слишком далеко
на коньках на катке, то его закрывали ее длинные волосы, и еще
мне все время мешал неприятный серо-голубой свет, который застрял
в этой комнате еще зимой, неизвестно какой зимой, потому что
я не смог найти на стенах ни одного окна.

Я подошел к пианину и ударил двумя пальцами по ждвум клавишам.
Испуганная музыка выскочила в дверную щель, и я пошел за ней.

- Уже уходит, прощелыга? - сказала бабушка.
Она так и не шевельнулась за все это время, все сидела статуей,
чтобы держать чашку за ручку и смотреть в коричневый чай.
Ее лицо пряталось за толстым углом очков.
Мне стало жалко девочку, но я так и не разглядел ее лица,
но я так и не полюбил ее и уходил, когда открылась дверь,
и пришли две ее подруги. Одна взглянула на меня и оценила,
а вторая сделала вид, что не заметила. Им было лет по
пятнадцать, и у первой был курносый нос и накрашенные губы.

Я стал спускаться по лестнице, которая все время поворачивала
направо и все хотела обогнуть квадратную лифтовую шахту,
огороженную железной сеткой. Лифт сердито висел под крышей
и напоминал летучую мышь. Его толстые черные кишки иногда
вздрагивали. Может, лифт переваривал пассажира.

На первом этаже входная дверь распахнулась перед моим носом,
и профессор в сером пальто и в очках с черной оправой сразу
схватил меня за плечо.
- Вот ты какой, - сказал он.
- А, это вы, - сказал я.
- Ведь все это тебе уже снилось?
- А вы откуда знаете?
- Я знаю.
- Да, это было. Да, мне снилось.
- Почему же ты тогда не бьешь меня?
- Понимаете. Я не хочу.
- Но ты ведь должен размахнуться и ударить меня ногой в живот.
- Так было во сне, - сказал я. - Но я не согласен с этим сном.
- Тогда ты мне друг. Ведь мы будем друзьями?
- Будем, профессор, - сказал я и вышел на улицу.
А он облегченно вздохнул и пошел по неудобной лестнице наверх,
чтобы наконец заснуть, потому что много лет назад ему приснился
сон про то, как я бью его ногой в живот, и с тех пор он не
смыкал глаз. Мне также приснился этот сон, но полного соответ-
ствия не было. Я никак не ожила, что окажусь голым. А бить
босой ногой опасно - можно все пальцы к черту переломать.
Это только во сне все происходит так красиво и легко, и нога,
одетая в черный ботинок на толстой подошве, попадает ему
в живот, описав перед этим красивый полукруг ускоряющегося полета.

Я шел домой.

Грязь, которую так и не осчастливили облака, превратилась
в мелкую пыль, и ее скелет из камешков, проволочек и осколков
прорвал ее нежную поверхность, и мне стало страшно идти босиком,
и я испугался, как это я уже ходил тут.

Но делать было нечего.

Я уже почти дошел до своей одежды, когда от противоположного
тротуара отделился милиционер и направился ко мне через дорогу,
на которой в это время не было ни одной машины.
Но тут подоспел бегун в майке и трусах, стащил майку через голову
и стал выжимать из нее пот. Потом он снял трусы и выжал пот
из них. Милиционер посмотрел на нас, лишился сомнений и ушел.
Бегун весело улыбнулся складками на шее, подмигнул мне и сказал:
- Пересрал?
Я вытащил свой сверток и стал одеваться, а бегун был уже далеко.
Его красноватая майка подпрыгивала где-то на горизонте.

Я шел печально и понуро, я шел сутуло и устало,
до дому оставалось мало.

И мимо меня пролетела пятнистая ворона.

Мои гости сказали мне потом. что видели передачу "В мире животных",
и там все рассказали про таких ворон.
Я этой передачи не смотрел.

ноябрь 1984