Пол БОУЛЗ
ДАЛЕКИЙ СЛУЧАЙ

Перевод с английского В.Кондратьева

Сентябрьское солнце на закате стало совсем багровым в ту неделю, когда профессор решил ехать в Айн-Тадуирт, теплый край. Он спустился с плоскогорья вечерним автобусом, прихватив два небольших саквояжа с картами, мазью от солнца и лекарствами. Лет десять назад он остановился в этой деревне на три дня; этого, однако, было достаточно, чтобы вполне сдружиться с хозяином кафе, который с тех пор писал ему целый год. "Хасан Рамани" - повторил про себя профессор, разглядывая острые вершины гор, а автобус тащился вниз по пыльному ущелью, и в воздухе запахи высокогорья сменились другими: это были апельсины, перец, паленое оливковое масло, перезревшие плоды и раскаленный солнцем навоз. Он, счастливый, закрыл глаза и на минуту погрузился в этот обонятельный мир. Далекое прошлое возвращалось к нему: нельзя было только решить, какое.

Шофер, сидевший рядом, спросил, не сводя глаз с дороги:

- Vouz etes geologue?

- Геолог? О, нет! Я лингвист.

- Здесь нет никаких языков. Только наречия.

- Именно. Я занят описанием диалектных форм магриби.

Шофер нахмурился.

- Идите дальше на юг, - сказал он. - Вы найдете там языков, какие не слышали.

Когда проезжали городские ворота, обычная стайка сорванцов с криками побежала, в пыли, за автобусом. Профессор снял темные очки и сложил в карман; как только остановились, он спрыгнул, и, прокладывая дорогу среди настырных мальчишек, хватавших за вещи, быстро пошел к "Гранд Отель Сахарьен". Две из восьми комнат были свободны; одна с окнами на базар, а другая, дешевле и меньше, смотрела на маленький двор, забитый мусором и пустыми бочками, между которых бродили две газели. Он занял меньшую и, выплеснув весь кувшин воды в жестяной таз, принялся смывать песок с лица и из ушей. Небо быстро темнело, розоватый отсвет на всем вокруг уходил. Он зажег карбидную лампу и зажмурился от ее запаха.

После ужина профессор медленно побрел по улицам в сторону кафе Хасана Рамани, задняя комната которого нависала прямо над рекой. Вход был таким низким, что пришлось нагнуться. Кауаджи попытался усадить его за столик в передней комнате, но профессор решительно прошел в задние и сел там. Луна светила в камышовые жалюзи, было тихо, разве что иногда доносился с улицы далекий собачий лай. Он пересел, чтобы видеть реку. Столик был чистый, только небольшая лужица отражала ясное ночное небо. Кауаджи вошел и протер стол.

- Это кафе все еще Хасана Рамани? - спросил профессор на магриби, который с трудом выучил за четыре года.

Человек ответил ему на плохом французском:

- Он умер.

- Умер? - переспросил профессор, не удивляясь нелепости этого слова. - Правда? Когда?

- Не знаю, - ответил кауаджи. - Один чай?

- Да. Но я не понимаю...

Человек уже вышел и раздувал огонь. Профессор сидел тихо, чувствуя одиночество и размышляя о смехотворности своего поступка. Кауаджи вернулся с его чаем. Он расплатился и дал чаевые, которые заставили этого человека поневоле мрачно поклониться.

- Скажи мне, - сказал профессор, когда тот уже повернулся. - Можно ли еще достать тех ящичков, которые делают из мочевых пузырей верблюдов?

Человек видимо обозлился.

- Иногда регибат завозят такие. Мы этого не берем, - затем он спросил по-арабски. - Зачем тебе?

- Мне нравится, - ответил профессор. Ощущая некоторое возбуждение, он добавил. - Они мне так нравятся, что я их собираю, и буду платить тебе десять франков за каждый, который сможешь достать.

- Столько, - сказал кауаджи, три раза раскрыв кистью руки.

- Никогда. Десять.

- Нельзя. Но подожди, потом пойдешь со мной. Можешь дать мне, что захочешь. Ты получишь ящички из пузыря верблюдов, если будут.

Он вошел в переднюю комнату, оставив профессора допивать чай и слушать, как ворчание и лай собак усиливаются, пока луна все выше поднимается в небе. Несколько посетителей зашли в переднюю комнату и просидели за разговорами час. Когда они ушли, кауаджи затушил огни и встал в дверях, надевая бурнус:

- Иди, - сказал он.

На улицах было безлюдно. Лавки стояли закрытые, луна составляла все освещение. Попадались случайные прохожие, которые коротко здоровались с кауаджи.

- Тебя все знают, - сказал профессор, стараясь нарушить установившееся между ними молчание.

- Да.

- Хочется, чтобы все знали меня, - заметил профессор, прежде чем понял, как по-детски это звучит.

- Н и к т о тебя не знает, - отрезал его товарищ.

Они зашли на другой конец города, мысом вдававшийся в пустыню, и в большую брешь стены профессор разглядел белую бесконечность, вдали разделенную черными точками оазисов. Они пошли в эту брешь и по тропе, вьющейся между камней, спустились к небольшой пальмовой рощице. Профессор подумал: "Он может перерезать мне горло. Но его кафе... Его сразу найдут".

- Это еще далеко? - будто случайно спросил он.

- Ты устал? - поинтересовался кауаджи.

- Меня будут ждать в "Отель Сахарьен", - солгал профессор.

- Ты не можешь быть и там, и здесь, - заметил кауаджи.

Профессор рассмеялся, подумав, нет ли в этом смехе страха.

- Ты давно владеешь кафе Рамани?

- Я работаю там для друга, - этот ответ огорчил профессора больше, чем можно представить.

- О... Ты будешь работать завтра?

- Этого нельзя сказать.

Профессор споткнулся о камень и упал, оцарапав руку. Кауаджи бросил ему:

- Будь осторожен.

В воздухе вдруг повис сладкий чернеющий запах паленого мяса.

- Ух, - сказал, подавившись, профессор. - Что это?

Кауаджи прикрыл лицо бурнусом и не ответил. Скоро вонь осталась позади. Они оказались на ровном пути. По обе стороны шли высоко глиняные стены. Не было ни ветерка, и пальмы стояли тихо, но за стенами шел звук текущей воды. Еще, запах человеческих испражнений следовал за ними неотступно, пока они шли между стен.

Профессор обождал, пока ему показалось оправданно задать раздраженный вопрос:

- Но куда же мы идем?

- Скоро, - ответил другой, наклонившись подобрать несколько камней в канаве. - Набери камней, - посоветовал он. - Здесь плохие псы.

- Где? - спросил профессор, но остановился и подобрал себе три больших камня с острыми краями.

Они тихо пошли дальше. Стена закончилась, впереди лежала сияющая пустыня. Невдалеке стоял разрушенный марабут, его крохотный купол едва держался, а вся передняя стена исчезла. Собака исступленно заковыляла к ним на трех лапах. Когда она подошла ближе, профессор услышал сдавленное рычание. Кауаджи бросил в нее большим камнем, попав прямо в скулу. Странно щелкнув челюстями, собака отбежала в сторону, слепо спотыкаясь о камни и шатаясь, как увечное насекомое.

Они сошли с дороги и пошли по земле, усеянной острыми камнями, мимо развалин, через рощу, пока не дошли до места, где земля обрывалась прямо перед ними.

- Похоже... на каменоломни, - сказал профессор. "Каменоломни" он произнес по-французски, потому что вдруг забыл арабское слово.

Кауаджи ничего не ответил. Он остановился и повернул голову, будто прислушиваясь. Действительно, откуда-то снизу, очень далеко, раздавались едва слышные звуки свирели. Кауаджи несколько раз медленно кивнул головой. Потом он сказал:

- Тропа начинается здесь. Ты хорошо разберешь дорогу. Камень белый, луна сильная. Ты хорошо видишь. Я сейчас возвращаюсь, я хочу спать. Поздно. Ты можешь мне дать, что захочешь.

Стоя здесь, у края пропасти, с каждым мгновением казавшейся глубже, вблизи темнолицего кауаджи, завернутого в серебряный от луны бурнус, профессор пытался разобраться в чувствах. Неведение, любопытство, страх - все возможно; но главным были облегчение и надежда, что кауаджи не обманет и действительно оставит его здесь, уйдет без него.

Он отошел, сколько мог, от края пропасти и порылся в карманах, потому что не хотел вытаскивать бумажник. К счастью, там была бумажка в пятьдесят франков; он протянул ее человеку. Он знал, что кауаджи остался доволен, и не обратил внимания, когда тот сказал:

- Это не хватит. Мне далеко домой, там собаки...

- Спасибо, и доброй ночи, - сказал профессор, присаживаясь, поджав ноги, и закуривая. Он чувствовал себя почти счастливым.

- Дай мне только одну сигарету, - попросил человек.

- Конечно, - сказал он, немного поспешно протягивая пачку.

Кауаджи подсел близко к нему. На его лицо было неприятно смотреть.

"Что такое?" - в страхе спросил про себя профессор, разглядывая свою горящую сигарету.

Глаза этого человека были полуприкрыты. Такой откровенной и внезапной сосредоточенности профессор еще не видел. Когда у него догорела вторая сигарета, он спросил все еще сидевшего араба:

- О чем ты думаешь?

Тот задумчиво курил свою сигарету, как будто собирался заговорить. Потом выражение его лица сменилось на удовольствие, но он так ничего и не сказал. В воздухе поднялся холодный ветер, и профессор поежился. Время от времени до них долетали снизу, из глубины, звуки свирели, иногда смешиваясь со скрипом пальм. "Эти люди не дикари" - как-то помимо воли подумал профессор.

- Хорошо, - сказал кауаджи, медленно поднимаясь. Оставь себе свои деньги. Пятьдесят франков достаточно. Дело чести, - потом он перешел на французский. - Тебе только спускайся, прямо, прямо.

Он сплюнул, хохотнул (или это у профессора начиналась истерика?) и быстро ушел.

Профессор был сильно возбужден. Он прикурил еще сигарету, а его губы шептали сами собой. Они шептали: "Это положение или же ситуация? Это смешно..." Он просидел в неподвижности еще несколько минут, ожидая, когда к нему снова вернется ощущение реальности. Он вытянулся на жесткой, холодной земле и посмотрел вверх на луну. Это было как посмотреть прямо на солнце. Когда он отвел взгляд, по небу пробежали, одна за другой, еще несколько тусклых лун. "Невозможно", - прошептал он. Потом он быстро сел и осмотрелся. Нельзя было поручиться, что кауаджи вернулся обратно в город. Он поднялся на ноги и подошел к краю пропасти. В лунном свете ее дно показалось ему далеким на расстояние миль. Это было нельзя промерить: там не было ни дерева, ни дома, никого... Он прислушался к свирели, но услышал только ветер. Его вдруг одолело внезапное, острое желание побежать назад, к дороге - и он повернулся туда, куда ушел кауаджи. В это же время он нащупал в кармане бумажник. Потом сплюнул с края скалы. Потом помочился туда и прислушался, совсем как ребенок. Это толкнуло его начать спускаться в пропасть. Это было странно, но голова не кружилась. Он спускался вниз, прямо и постепенно. Однообразный путь привел его в то же состояние, которое было в автобусе. Он принялся снова бормотать сове "Хасан Рамани", повторяя это опять и опять, в ритме. Потом перестал, разозлившись на ту зловещую ноту, которая показалась ему в этом повторении. Он понял, что путешествие его утомило. "И этот путь тоже", - прибавил он.

Он уже благополучно спустился по гигантскому утесу, но луна так же ярко светила прямо над его головой. Только ветер остался позади, наверху, блуждать между деревьев, по пыльным улицам Айн-Тадуирта, по залу "Гранд Отель Сахарьен" и под двери его маленькой комнаты.

Ему показалось, что стоит спросить себя, зачем он делает все эти совершенно неоправданные поступки - но он был достаточно умен, чтобы знать, что если он совершает все это, то объяснения не так важны.

Ноги вдруг коснулись твердой земли. Он добрался до дна скорее, чем ждал. Он ступил шаг, еще неуверенно, как будто ждал другого обрыва. Этого в ровном глухом свете было не разобрать. Прежде, чем он понял, что произошло, собака повалила его на землю. Этот тяжелый клубок шерсти тащил его куда-то в сторону, и в грудь уперся как будто стальной гвоздь: собака пыталась добраться до горла. Профессор подумал: "Я не хочу так умереть". На минуту собака отпустила его; она чем-то напоминала лайку. Когда она снова накинулась на него, он успел громко крикнуть: "Ай!". Собака еще больше надавила, и в нем смешались боль и другие, до сих пор неизвестные чувства. Невдалеке послышались голоса, но он не мог понять, что они говорят. Ему в спину уперлось что-то холодное и железное, а собака какое-то время еще висела на нем, сжимая в зубах одежду и, может быть, мясо.

Профессор понял, что это ружье; он поднял руки и закричал на магриби: "Уберите собаку!" - но ружье только толкнуло его вперед: собака не приближалась, и он решился сделать шаг. Его вело ружье, он только шагал. Снова послышались голоса, но тот, кто был сзади, молчал. Вокруг сбегались люди: так ему, по крайней мере, казалось. Тут он понял, что его глаза все еще крепко зажмурены в ожидании нового нападения собаки. Он открыл их. К нему шли несколько людей. Они были одеты в черные одежды людей регибат, "региба - туча на лике солнца". Когда они появляются, говорили, праведники уходят. Во скольких лавках, на скольких базарах он слышал эти пословицы от своих друзей. Он не знал, почему эти люди не заходят в город. Обычно они посылают туда переодетых лазутчиков, которые договариваются с темными людьми о том, как переправить или куда поставить награбленное. "Вот это возможность, - быстро подумал он, - проверить истинность слухов". Он ни минуты не сомневался, что это приключение впредь послужит ему уроком для других глупостей; это будет предупреждение, которое потом будет казаться не то зловещим, не то шутовским.

Два рычащих пса вырвались из-за приближающихся людей и набросились на его ноги. Он с возмущением заметил, что никто не обратил на это ни малейшего внимания. Ружье толкнуло сильнее, когда он попытался избавиться от животных; он снова крикнул: "Собаки! Уберите их!" Ружье ударило из-за спины так, что он упал прямо под ноги тем, кто собирался на него смотреть. Собаки хватали за руки. Кто-то отбросил их сапогом, потом сильно ударил профессора в бок. Удары посыпались на него со всех сторон: некоторое время он так и катался по земле, чувствуя, что обшаривают его карманы и все забирают. Он хотел сказать: "У вас мои деньги; бросьте меня бить!" - но не мог пошевелить избитым лицом: он понял, что может хрипеть, и все. Кто-то нанес ему страшный удар по голове, и он подумал: "Наконец я теряю сознание, слава Богу!"

Однако он все еще слышал гортанные голоса, которых не понимал, и ощущал, как крепко связан в груди и коленях. Потом перед ним, как рана, расступилось черное молчание, которое время от времени нарушал все тот же звук свирели. Внезапно он почувствовал во всем теле невыносимые боль и холод. "Так все же я был без сознания" - подумал профессор: несмотря на это, настоящее казалось ему прямым продолжением того, что было.

Ему казалось, что светает. Рядом стояли верблюды: он слышал их ворчание и тяжелый дух. Он не мог заставить себя раскрыть глаза, это казалось ему невозможным. Все же, когда он понял, что к нему идут, он обнаружил, что это нетрудно.

Человек бесстрастно рассматривал его в утренних сумерках. Одной рукой он зажал ему ноздри. Когда у профессора раскрылся рот, и он попытался схватить воздуха, человек быстро схватил его язык и сильно дернул. Профессор подавился, у него перехватило дыхание; он не мог видеть, что происходило дальше. Он не мог разобрать, какая боль была от сильного рывка, какая от острого ножа. Потом он бесконечно давился, плевался, совершенно автоматически. Слово "операция" то и дело возникала у него в голове: оно как-то успокаивало ужас, пока он снова погружался во мрак.

Караван тронулся где-то к середине утра. Профессора, который оцепенел, хотя был еще в полном сознании, давился текущей кровью, затолкали, сложив вдвое, в мешок, и привязали к верблюду. Дальний нижний край того огромного амфитеатра, в котором они стояли, представлял собой естественные ворота в камнях. Быстроногие верблюды "мегара" были легко гружены в дорогу. Они пошли цепью, медленно поднимаясь по покатой возвышенности, которая вела в пустыню. Той же ночью остановившиеся за первыми холмами люди вынули его, все еще безмысленного, из мешка и повязали поверх тех лохмотьев, которые остались от его одежды, странные ремни, склепанные из круглых жестяных крышек. Одна за другой эти блестящие связки обмотали все его тело, руки и ноги, даже лицо, пока он наконец не оказался весь закованным в металлическую чешую. Когда профессора взнуздали таким образом, было много веселья. Один вынул дудку, а другой, помоложе, не без грации плясал, обезьянничая старика с тростью. Профессор не приходил в сознание: он скорее существовал среди того, что делали остальные. Когда его одели, как хотели, ему запимхали под жестянки какой-то еды. Он жевал чисто механически, все равно все упало на землю. Его запихали обратно в мешок и оставили там.

Два дня спустя они прибыли к одной из стоянок. Там в шатрах были женщины и дети; мужчины долго отгоняли рычащих собак, которых оставляли сторожить. Когда профессора вытряхнули из мешка, были крики ужаса: пришлось несколько часов убеждать женщин, всех до последней, что он безопасен, хотя с самого начала ни у кого не было сомнений, что это - ценное приобретение. Прошло несколько дней, они снова снялись с места, захватив с собой все и продвигаясь только ночью, когда почва теплела.

Даже когда зажили все его раны и боль исчезла, профессор не начал думать: он ел, испражнялся, плясал, когда требовали, бессмысленными прыжками, восхищавшим детей звонким постуком жестянок. Спал он обычно на жару дня, среди верблюдов.

Прокладывая путь на юго-восток, караван избегал любой населенности. За несколько недель они добрались до нового плато, совсем дикого и с редкой растительностью. Здесь разбили лагерь: верблюдов отпустили пастись. Все были счастливы: погода установилась прохладная, до редко упоминаемой дороги была всего пара часов пути. Именно там возникла идея везти профессора в Фогару и продать там туарегам.

Прошел полный год. прежде чем эти планы стали приводиться в действие. К этому времени профессор был уже обучен. Он мог прыгнуть на руки, издавать угрожающий рык, весьма, впрочем, забавный: когда сняли жесть у него с лица, то нашли, что он великолепно кривляется, когда пляшет. Его также научили нескольким непристойным движениям, которые безошибочно вызывали у женщин восклики восхищения. Теперь его выводили только хорошо накормив, после ужина, когда были праздник и музыка. Он с легкостью перенял ощущение ритуала и даже разработал некоторую "программу", которую исполнял, когда его приводили: там были пляски, катание по земле, подражание животным - и в конце концов он врывался с рыком, с устрашающим видом в ряды зрителей, чтобы смотреть на их смущение, а потом хохот.

Когда трое мужчин отправились с ним в Фогару, они взяли с собой четырех верблюдов; он восседал на своем вполне естественно. Для его охраны не делали ничего, только держали посередине, а один из людей ехал несколько поодаль от остальных. Уже на рассвете они могли видеть городские стены, и весь день ждали среди камней. В сумерках самый младший отправился, спустя три часа он вернулся обратно с другим человеком, с узкой тростью. Тут попробовали показать обычные штуки профессора, но человек из Фогары торопился обратно, и все сели на верблюдов.

В городе они направились прямо в дом, где все пили кофе во дворе, сидя среди верблюдов. Здесь профессор показал все свои штуки, на этот раз было много веселья, много потирали руки. Соглашение было достигнуто, деньги уплачены, региба ушли, оставив профессора в доме человека с тростью, который поспешил запереть его в сарайчик во дворе.

Следующий день был важный в жизни профессора, потому что снова боль стала пронизывать его существо. В дом зашли несколько человек, среди них был один уважаемый господин, одетый лучше всех, и все льстили ему, целуя его руки и края одежды. Это лицо время от времени вставляло в разговор фразы на чистом арабском, чтобы оказать на других впечатление знанием Корана, откуда никто ни слова не понимал. Таким образом, его слова можно было понять, как следует: "Может быть, в Ин-Салахе. Французы глупцы. Небесное возмездие близко". Потом настало другое. "Это дело чести. Пятидесяти франков достаточно. Оставь свои деньги. Хорошо". И еще кауаджи, присевший к нему на краю пропасти. Потом настала "анафема всем язычникам" и тому подобная чушь. Он упал, задыхаясь, на песок, и забыл обо всем. Но боль уже началась. Она терзала его мучительно, и он снова начал приходить в сознание. Когда человек открыл дверь и ткнул его тростью, он закричал от бешенства, и все рассмеялись.

Они подняли его на ноги, но он не плясал. Он стоял перед ними, пялясь на землю, и упрямо отказывался двигаться. Его хозяин пришел в бешенство; он был так разъярен смехом остальных, что счел должным извиниться, отложить зрелище новой собственности - так как боялся выявить свой гнев перед лицом старшего. Когда все ушли, он с яростью ударил профессора по плечу тростью, назвал его непристойными именами и вышел на улицу, захлопнув за собой дверь. Он пошел прямо на улицу, где остановился Наиль, потому что был уверен, что найдет там региба среди девочек, тратящим деньги. Там в шатре он обнаружил одного из них еще в постели, пока Наиль мыл чайные чашки. Он вошел туда и почти что обезглавил того человека, прежде чем он даже успел подняться. Потом бросил бритву на кровать и выбежал. Наиль увидел кровь, закричал и побежал из палатки в другую, откуда вскоре вернулся со всеми четырьмя девицами; они все вместе побежали в кофейню сказать кауаджи, кто убил региба. Не прошло и часа, как французская военная полиция схватила его в доме друга; его оттащили в бараки. Этой ночью профессору было нечего есть, на следующий вечер голод медленно обострил его сознание, это заставило его бесцельно ходить по двору, по тем комнатам, которые на него выходил. Никого не было. В одной из комнат на стене висел календарь. Профессор посмотрел на него, напрягаясь как собака, которая глядит на муху, кружащую у носа. На белой бумаге были черные штуки, производившие в его голове звуки. Он слышал их: Epicerie du Grand Sahel, Mardi, Lundi, Mercredi.

Крохотные пятна чернил, из которых составлена симфония, могут быть давно оставленными, но когда они выражаются в звуках, они становятся все настойчивее, громче. Какая-то музыка чувств охватила голову профессора, она росла громко, пока он смотрел на глиняную стену, так что чувствовал, что исполняет нечто, написанное для него годы назад. Ему захотелось заплакать; ему захотелось опрокинуть весь этот маленький дом, сокрушив то немногое, что вообще могло быть разбито. Дальше этого чувства не пошли. Итак, завывая громко, как мог, он набросился на дом и вещи. Потом накинулся на дверь, которая сопротивлялась, сколько могла, выпустив его наконец на улицу. Он пролез в разломанные доски и, все еще завывая, сотрясая в воздухе руками, чтобы греметь громко, как мог поскакал по тихой улице к городским воротам. Немногие прохожие смотрели на него с большим любопытством. Когда он проковылял гараж, последнее здание перед высокой глиняной стеной, перед аркой, заключавшей в себе расстилавшуюся дальше пустыню, его заметил французский солдат. "Tiens! - сказал он себе. - Святой, маньяк".

Время было снова к закату. Профессор выбежал за ворота, обратил лицо к красному небу и заковылял по пути Ин-Салах, прямо в заходящее солнце. Позади, с гаража, француз пальнул в него на счастье. Пули просвистели в опасной близости от головы профессора, и его вой поднялся до негодующего стона, пока он еще сильнее замахал руками, высоко подпрыгивая в воздух через каждые несколько шагов в припадке страха.

Солдат посмотрел, улыбаясь, как подпрыгивающая фигура становится все меньше в приближающихся сумерках, а постук жести сливается с великой тишиной за воротами. Стена гаража, к которой он прислонился, еще исходила теплом, но уже сейчас лунный холод сквозил в воздухе.