|
ТАТЬЯНА ЩЕРБИНА
Я вернулся в свой город, знакомый до слез
(известные стихи)
Я приехала в Мюнхен, знакомый до слез,
видно, слезы родятся здесь сами,
их источник как будто травою порос,
наклонись - обольешься слезами.
Говорили мне люди: "туда не ходи,
там мухлюют фартовые дамы,
рвет факир бесноватый сердца из груди,
и встречаются кобры и хамы".
Люди добрые, больше туда ни ногой,
меня маски ведут с карнавала
и чеканными шпорами, будто конвой,
отбивают минуты финала.
Этот город я с детства считала своим,
он вернулся из грёз позабытых,
и Москва, и Небесный Иерусалим,
постояв, отошли к трилобитам.
Мюнхен жив: в магазине простой попугай
провожает форель к сковородке,
в тусклом золоте Хилтона - dolсе, рояль -
не духарик в вороньей слободке.
Мюнхен. Здесь еще жив девятнадцатый век,
здесь Россию описывал Тютчев,
здесь пивная стояла, где сто человек
допились до всемирного путча.
От источника слез отступая с трудом
по тропинкам Английского Сада,
я не знаю дороги, но вижу свой дом,
и теперь мне родиться в нем надо.
1991
* * *
Весь город озарен влеченьем,
все улицы - мои следы,
дома как теплые печенья
вбирают запахи среды.
К зеленым нервным окончаньям
кустов добавились цвета,
средь них бордовый - цвет печали
и всякая белиберда.
Вдруг город гаснет, вдруг, воочью
он, только что еще живой,
стоит, обуглившийся ночью,
днем - как покойник, восковой.
Смотрю в чужие окна, лица,
и со знакомого пути
сбиваюсь - может, в Альпах скрыться
иль как Суворов - перейти.
1991
ПРОГУЛКА НА КЛАДБИЩЕ
От астры, терпкой вяжущей зверь-ягоды,
от самой от венериной креветки
восходит ток, и я, ушами прядая,
у изголовья раздвигаю ветки.
Восходит ток, и обрастает перьями,
соцветьями и гроздьями молочными,
земные соки молятся деревьями -
у неба обрывается источник.
И ток пунктиром, брызгами брусничными,
воронку образует в кромке мха,
на кладбище меж стелами античными
тем чаще пульс, чем каменней века.
1991
***
Я не могу уйти и не должна остаться.
Который круг - разрезан апельсин,
я вся - сеченье, эта операция
мне добавляет центробежных сил.
Я не должна взрываться по-чернобыльски,
воздушного пиратства - не должна,
но по ночам во мне сверкают отблески
краснеющего лезвия ножа.
Я взрезана, я апельсин на празднике,
сок в жилах застывает ввечеру,
и дольки поперек во мне распахнуты,
я в самолете, я его взорву!
Мне приземлиться ведено по графику,
горючее взорвется на лету.
Я - солнца апельсиновая графика:
"я остаюсь", - читай, когда уйду.
1991
***
Жар - болезнь, и я в постели как в камине,
брежу, будто я лежу в автомобиле,
и на мне как на снаряде, как на мине
разрывается скорлупка звездной пылью.
Я осыпана как пудрой клейким светом,
распинающим меня для ласки свыше,
не пройти мне невидимкой под навесом:
прилипают к окнам угли, из-под крыши
башен, скорбных как остывшие камины,
смотрят, корочкой шуршат, боясь, что брызнет
теплый свет из створок устрицы-машины,
а меня не отпускает клейкость жизни.
1991
***
Всякий вечер, как быть нам не вместе,
связь времен прогибается в пропасть,
и бросает мне серп, а не месяц
блик на ставшую мостиком пропись.
Между окнами наших каморок -
вековая парабола низших
этажей, фонарей, автогонок
и живые зеленые крыши.
Строя мост из корпускул дыханья,
из трепещущей буквенной вязи,
я опять прохожу испытанье,
напрягая во времени связи.
Натянув ослабевшую нитку,
поменяв этим позу пространства,
рву как пес, слишком резко и дико,
поводок у богини из пальцев.
Что привиделось, что поманило:
майский воздух, свобода, цветенье?
Или то, что от края могилы
нас отводит шальное мгновенье.
1991
***
Кто хвостик просунул погреться,
тому ветер в спину - попутный,
но дверь приоткрытая держит
избушку мою неуютной.
Протиснется волк своей тушей,
лиса проскользнет постатейно,
и вместе задушат зайчонку,
и кости съедят с бешамелью.
И нежное мяско трепещет
от выбора смерти дурацкой,
есть суть неизменная вещи:
есть дверь - чтобы ей открываться,
душа - чтоб пустот мирозданье
не знало, чтоб рваться - аорта,
чтоб были покровы - есть тайна,
нет выхода. Входов - до черта.
1991
***
И рыбку съесть, и кости сдать - ведь в этом счастье.
Любитель гурий хочет в рай попасть в объятья.
Дар всеми глазками моргнуть одновременно -
ведь это преданность любви, а не измена.
На многих стульях посидеть, раздеться летом,
чтоб и растратить, и сберечь - ведь радость в этом,
пройти в игольное ушко, где всё возможно,
себя оставив в черном ящике таможни.
1991
***
То ли день, то ли год, то ли вечность,
кто же знает о том наперед,
сколько высидит Маргарет Тэтчер,
сколько длится медовый улет.
Сколько можно запомнить наречий,
на два тома имен на слуху.
Весь мой путь - бесконечные встречи,
я всё дальше и дальше бегу.
Сколько будет душа вырываться
из моих попустительских рук
для рисковых своих навигаций?
Я ей брошу спасательный круг
и засну, хоть и утром, но дома.
С каждым днем барельефней коллаж,
кто такой этот Томас - не помню,
Дилан, Манн или таллинский страж.
И ведь будет последняя строчка,
будет ужин последний и снег,
поцелуй и последняя ночка,
и последний живой человек.
1991
|