ТАТЬЯНА ЩЕРБИНА
Я вернулся в свой город, знакомый до слез (известные стихи) Я приехала в Мюнхен, знакомый до слез, видно, слезы родятся здесь сами, их источник как будто травою порос, наклонись - обольешься слезами. Говорили мне люди: "туда не ходи, там мухлюют фартовые дамы, рвет факир бесноватый сердца из груди, и встречаются кобры и хамы". Люди добрые, больше туда ни ногой, меня маски ведут с карнавала и чеканными шпорами, будто конвой, отбивают минуты финала. Этот город я с детства считала своим, он вернулся из грёз позабытых, и Москва, и Небесный Иерусалим, постояв, отошли к трилобитам. Мюнхен жив: в магазине простой попугай провожает форель к сковородке, в тусклом золоте Хилтона - dolсе, рояль - не духарик в вороньей слободке. Мюнхен. Здесь еще жив девятнадцатый век, здесь Россию описывал Тютчев, здесь пивная стояла, где сто человек допились до всемирного путча. От источника слез отступая с трудом по тропинкам Английского Сада, я не знаю дороги, но вижу свой дом, и теперь мне родиться в нем надо. 1991 * * * Весь город озарен влеченьем, все улицы - мои следы, дома как теплые печенья вбирают запахи среды. К зеленым нервным окончаньям кустов добавились цвета, средь них бордовый - цвет печали и всякая белиберда. Вдруг город гаснет, вдруг, воочью он, только что еще живой, стоит, обуглившийся ночью, днем - как покойник, восковой. Смотрю в чужие окна, лица, и со знакомого пути сбиваюсь - может, в Альпах скрыться иль как Суворов - перейти. 1991 ПРОГУЛКА НА КЛАДБИЩЕ От астры, терпкой вяжущей зверь-ягоды, от самой от венериной креветки восходит ток, и я, ушами прядая, у изголовья раздвигаю ветки. Восходит ток, и обрастает перьями, соцветьями и гроздьями молочными, земные соки молятся деревьями - у неба обрывается источник. И ток пунктиром, брызгами брусничными, воронку образует в кромке мха, на кладбище меж стелами античными тем чаще пульс, чем каменней века. 1991 *** Я не могу уйти и не должна остаться. Который круг - разрезан апельсин, я вся - сеченье, эта операция мне добавляет центробежных сил. Я не должна взрываться по-чернобыльски, воздушного пиратства - не должна, но по ночам во мне сверкают отблески краснеющего лезвия ножа. Я взрезана, я апельсин на празднике, сок в жилах застывает ввечеру, и дольки поперек во мне распахнуты, я в самолете, я его взорву! Мне приземлиться ведено по графику, горючее взорвется на лету. Я - солнца апельсиновая графика: "я остаюсь", - читай, когда уйду. 1991 *** Жар - болезнь, и я в постели как в камине, брежу, будто я лежу в автомобиле, и на мне как на снаряде, как на мине разрывается скорлупка звездной пылью. Я осыпана как пудрой клейким светом, распинающим меня для ласки свыше, не пройти мне невидимкой под навесом: прилипают к окнам угли, из-под крыши башен, скорбных как остывшие камины, смотрят, корочкой шуршат, боясь, что брызнет теплый свет из створок устрицы-машины, а меня не отпускает клейкость жизни. 1991 *** Всякий вечер, как быть нам не вместе, связь времен прогибается в пропасть, и бросает мне серп, а не месяц блик на ставшую мостиком пропись. Между окнами наших каморок - вековая парабола низших этажей, фонарей, автогонок и живые зеленые крыши. Строя мост из корпускул дыханья, из трепещущей буквенной вязи, я опять прохожу испытанье, напрягая во времени связи. Натянув ослабевшую нитку, поменяв этим позу пространства, рву как пес, слишком резко и дико, поводок у богини из пальцев. Что привиделось, что поманило: майский воздух, свобода, цветенье? Или то, что от края могилы нас отводит шальное мгновенье. 1991 *** Кто хвостик просунул погреться, тому ветер в спину - попутный, но дверь приоткрытая держит избушку мою неуютной. Протиснется волк своей тушей, лиса проскользнет постатейно, и вместе задушат зайчонку, и кости съедят с бешамелью. И нежное мяско трепещет от выбора смерти дурацкой, есть суть неизменная вещи: есть дверь - чтобы ей открываться, душа - чтоб пустот мирозданье не знало, чтоб рваться - аорта, чтоб были покровы - есть тайна, нет выхода. Входов - до черта. 1991 *** И рыбку съесть, и кости сдать - ведь в этом счастье. Любитель гурий хочет в рай попасть в объятья. Дар всеми глазками моргнуть одновременно - ведь это преданность любви, а не измена. На многих стульях посидеть, раздеться летом, чтоб и растратить, и сберечь - ведь радость в этом, пройти в игольное ушко, где всё возможно, себя оставив в черном ящике таможни. 1991 *** То ли день, то ли год, то ли вечность, кто же знает о том наперед, сколько высидит Маргарет Тэтчер, сколько длится медовый улет. Сколько можно запомнить наречий, на два тома имен на слуху. Весь мой путь - бесконечные встречи, я всё дальше и дальше бегу. Сколько будет душа вырываться из моих попустительских рук для рисковых своих навигаций? Я ей брошу спасательный круг и засну, хоть и утром, но дома. С каждым днем барельефней коллаж, кто такой этот Томас - не помню, Дилан, Манн или таллинский страж. И ведь будет последняя строчка, будет ужин последний и снег, поцелуй и последняя ночка, и последний живой человек. 1991 |