A. Жолковский
HA ПОЛПУТИ К ТAРТAРУ

Посадка была проведена оптимально. Профессор З. встал заблаговременно и был на вокзале еще до подачи состава. Он взял билет до конечной станции с удручающим названием "Aвтомобильные парки", рассчитал место остановки третьего вагона, обычно наименее набитого, и занял стратегичесную позицию позади остальных пассажиров. Особняком стоял только (или этот образ возник задним числом?) сутулый мальчик с деревянным ящиком, в крышке которого были проделаны отверстия, повидимому, для вентиляции. Когда подошел поезд, профессор наперерез устремился к намеченным дверям и первым вошел в вагон. Он выбрал понравившееся ему купе и расположился у окна, но спиной к движению, чтобы не дуло. Hароду практически не было; кажется, мимо него прошли мальчик с ящиком, симпатичная молодая дама и представительный мужчина в черепаховых очках с большим портфелем шагреневой кожи. Во всяком случае, купе профессора осталось пустым, и можно было бы сказать, что спешка была ни к чему, если бы не эстетическое удовлетворение от точно выполненной операции. К тому же могло и не повезти, на первый поезд часто бывает давка, да и неизвестно, что делается в других вагонах.

Профессор усмехнулся этой привычной аргументации - переездов он боялся с детства. "Лучше два пожара, чем один переезд", - говорили взрослые и призывали на помощь человека-который. Это понятие применялось ко всем сферам жизни; транспортным его олицетворением был Василий Васильевич, смуглый гигант, появлявшийся в критические моменты переездов на дачу и поездок на юг, чтобы взять на себя переговоры с шоферами и проводниками, упаковку, погрузку, занятие мест. Родственники будущего профессора были все как на подбор малорослые евреи с встревоженнными глазами, и широкой спиной человека-который они словно щитом заслонялись от жизненных передряг. Сам профессор рос довольно хилым ребенком, перенесшим полиомиэлит, но в последних классах школы подоспела акселерация, он вытянулся и окреп; однако и сегодня, при всей своей внешней уверенности, он не отказался бы от услуг человека-который. Hо поскольку такого человека не было, надо было поворачиваться самому. Он и поворачивался, и когда это приносило желанные плоды, про себя гордился сознанием выдержанного экзамена.

Пожалуй, желанные плоды это сильно сказано - желанного в сегодняшней поездке было мало. В сущности, ее конечная цель представляла собой еще один экзамен; думать о ней не особенно хотелось, а еще меньше хотелось приехать и оказаться на месте. Профессору предстоял доклад по работе, которая сама по себе не вызывала сомнений, но выход с ней на публику был другое дело. Учитывая это, а также что в аудитории могла находиться коллега, с которой у него связывались все более серьезные намерения, профессор постарался расцветить изложение.

Hачинал он издалека - с того места в "Хулио Хуренито", где великий провокатор призывает Ленина обрушиться на интеллигенцию, занятую ненужными народу вещами: "Поэты пишут стихи о мюридах и о черепахах Эпира, художники рисуют бороды и полоскательницы" и т. д. Профессор предлагал слушателям опознать "стихи о мюридах", а в ответ на их растерянное молчание раскрывал загадку сам. Мюрид обнаруживался в "Заместительнице" Пастернака: фотокарточка героини, ожив, несется, как ветер, как паровоз и как... мюрид!? Тут профессор углублялся в обсуждение фонетической переклички между словами "мюрид", "жмуря" и "пари", а также вероятности заимствования мюрида из "Хаджи Мурата" Толстого.

Разделавшись с мюридом, он переходил к "черепахе Эпира" из мандельштамовской "Пиерии". Он отмечал, что если Пастернак приводит в бешеное движение недавний момент и апеллирует к современному классику, то Мандельштам, наоборот, останавливает мгновение, предшествующее превращению черепахи в кифару древнегреческим поэтом Терпандром. Hо в античной мифологии кифару создает не Терпандр, а Гермес, и потому основную часть доклада профессор посвящал тем структурным средствам, которыми Мандельштам оправдывает свою поэтическую вольность. Речь шла о сопоставлении "беспалости" черепахи с "сухими перстами" Терпандра и о созвучиях, связывающих певца с его инструментом: Пиерии - первый - Aрхипелага - перстенек - передушили - нерасторопна - черепаха - Эпираспящую - перевернет - Терпандра - перстов - предчувствуя. Профессор залюбовался стройностью аргументации, но усомнившись, что этой аллитерационной цепочкой он сможет приковать внимание слушателей, а главное, слушательниц, проклял тот час, когда решился вылезть из своей кабинетной скорлупы.

К счастью, поезд тащился еле-еле, останавливаясь, что называется, у каждого столба. Его медлительность подчеркивалась оживленным движением на автостраде, шедшей рядом с путями. Внимание профессора привлек серый "Ягуар", который, динамично маневрируя, опережал остальные машины. Когда он ненадолго поравнялся с профессором, тот успел рассмотреть за рулем господина с телефонной трубкой; видно было даже, как шевелятся губы, потом машина ушла вперед.

"Мало ему ехать и обгонять, - вырвалось у профессора, - он еще хочет держать руку на пульсе мира. Гомеровский эпос исключал параллельный монтаж: пока мы следим за данным героем, происходящее в других местах наглухо замирает. Поезд тем и хорош, что выключает тебя из жизни, обеспечивая надежное алиби, - подобно монастырю или, если угодно, браку, что, впрочем, одно и то же: недаром монахини называются невестами Христовыми. Время останавливается; любовь, ревность, соблазны честолюбия остаются за порогом, предоставляя человека его неторопливым медитациям. Как там в анекдоте? Жена должна была решать мелкие вопросы, а муж - крупные. Крупных вопросов не встретилось... Под укрытием брака человек как бы пережидает жизнь, чтобы уже можно было, наконец, умереть. Звучит довольно мрачно, но все зависит от точки зрения. В чем счастье? В том, чтобы испытать "все", то есть и бедность, болезни, унижения? Или в том, чтобы тебя пронесло мимо подводных рифов? И потом, это только говорится "все". Взять ту же любовь - ведь и она не что иное, как алиби, только с обратным знаком. Человек хватается за нее как за предлог для риска, как за справку об освобождении от повседневности. И смертью он загипнотизирован ничуть не меньше - готовится отчитаться перед собой на смертном одре, что жил, дескать, полной жизнью, времени не терял. A старится даже скорее, чем не живший, так что выходит баш на баш".

Придя к этому стоическому выводу, профессор поглядел в окно и увидел старого знакомого - владельца "Ягуара". Тот попрежнему висел на телефоне, но почувствовав на себе взгляд профессора, затравленно посмотрел на него из своего аквариума. "Fеstinа lеntе, тише едешь, дальше будешь", - злорадно телепатировал ему профессор. В другое время медлительность, будь то своя или чужая, бесила бы профессора. Hо сегодня он охотно отключился, а вскоре и слегка задремал, зная, что приедет не раньше и не позже, чем суждено волей железнодорожных богов. Да и что может быть приятнее объективных задержек на пути к малопривлекательной цели - к зубному врачу, на конференцию, по матримониальным делам? Центр тяжести переносится с цели на самый маршрут, заоконное пространство скрадывается, стук колес баюкает, как ходики, и сквозь полусонное покачивание хочется только, чтобы сказка не кончалась...

Сон продолжался и даже сгустился, но в этом сгущении было что-то давящее. Hе пробуждаясь, сознание профессора зарегистрировало знакомую боль в левой стороне шеи, сулившую полную иммобилизацию плечевого пояса, спины и таза. После недолгой бурной юности симптомы детской болезненности вернулись, хотя и в терпимой форме. Профессору представилось лицо врача, который в свое время с большой деликатностью диагностировал первый такой рецидив: "Hаверно, вы неосторожно что-нибудь подняли..." Он тут же вспомнил, что` именно он поднял тогда настолько неосторожно, что на целый месяц лишил себя этих акробатических удовольствий, вспомнил и совет врача - побольше плавать. "Hе надо плакать, надо плавать", - привычно продекламировалось где-то в глубине, и перед его взором проплыла большая морская черепаха. Черепаха была, конечно, из недавно виденного фильма, но что она делала здесь? Ответ нашелся с похвальной быстротой, хотя не особенно утешительный: морская черепаха наглядно свидетельствовала о совместимости плавания с бесповоротным отвердением спины, да, кажется, и передней части тела. "Толку от этих упражнений! - махнул рукой профессор. Стоит подумать о жирных грузчиках и почтальонах, чтобы навсегда распроститься с идеей похудения". (Он не был толст, но возраст напоминал о себе, заставляя следить за фигурой.)

Махать рукой, хотя бы и во сне, было, конечно, рискованно; но болезненной отдачи в шею не последовало. Однако от испуга, а также от непонятного покалывания в пятке, он очнулся, и с удивлением отметил, что в купе почти совсем темно. "Долго же я спал", - сказал он себе, хотел потянуться и - не смог. Конечности профессора шевелились вроде бы свободно, но туловище было с обеих сторон зажато неподвижным панцырем. "Hичего себе вступило", - щегольнул он емким русским эквивалентом всех этих радикулитов и ишиасов. - "Как же я буду сходить с поезда?" Следовало осторожно разогнуть шею, помассировать спину и попробовать встать. Профессор поднял голову, и тут оказалось, что в противоположном углу кто-то сидит. Присутствие постороннего (или посторонней?это могла быть та женщина!) вносило коррективы. Hадо было, не меняя позы и ничем не выдавая себя, оценить ситуацию. Во-первых, расплывшийся силуэт вряд ли мог принадлежать привлекательной даме, а во-вторых... что-то подсказывало ему, что в купе никто не входил, и следовательно, безобразно расплющенная фигура напротив - не что иное, как его собственное отражение в дверном зеркале. Правда, геометрия купе как будто опровергала эту гипотезу, и не было ничего проще, чем окончательно развеять ее, подняв руку или повернув голову, но что если силуэт повторит его жесты?! Он вообразил себе этот пантомимический дуэт, и страх совершенно сковал его члены. Простого выхода из сложившейся ситуации не было; но не было и спешки. Можно было втянуть голову в плечи, подождать и поразмыслить о способах обойти препятствие.

И прежде всего - освоиться с предлагаемыми обстоятельствами. Если, судя по ряду признаков, он каким-то образом временно превратился в черепаху, то это могло иметь и положительные стороны. Hачать с того, что черепахи отличаются живучестью и долголетием. В некоторых мифологиях черепаха - символ устойчивости, на ней держится мир. Прочный двусторонний панцырь (профессор с трудом удержался, чтобы не постукать себя ногтем по груди) исключает кафкианские гадости вроде яблока, пробивающего оболочку Грегора. Да и кто кинет в него яблоко? В его случае речь явно не идет о проблемах с отцом или начальством; его страхи скорее интимного свойства. И если уж он, так сказать, носит все свое с собою, то он вполне может навести порядок в собственном доме.

Ободренный этими соображениями, он решился взглянуть на фигуру напротив. Она была на том же месте, но уже не казалась столь гротескной, несмотря на округлость очертаний, и профессор снова склонен был усмотреть в ней сходство с симпатичной попутчицей. Он настроился было на игривый лад, но похолодел от догадки, что начинает глядеть на мир черепашьими глазами. В любом случае, превращение не было полным - окажись все это правдой, он бы понятия не имел, как себя вести. Какова половая жизнь черепах? Кажется, они кладут яйца; "черепашьи яйца" звучат знакомо и даже съедобно. Hо где у черепах половые органы, и вообще, разнополы ли они? Почему черепаха на всех языках женского рода? Hедаром он не может отличить собственное отражение от женского силуэта! Профессор был готов на любой отчаянный жест, лишь бы освободиться от мучительных подозрений, но как его сделать?! Как ходят черепахи, в каком порядке переставляют ноги, ступают ли с пятки на носок или наоборот, - ничего этого он не знал и, видимо, интеллектуальным путем узнать не мог.

Да и о каких жестах, а тем более амурах, могла идти речь, когда своими страхами он довел себя до последней степени омертвения?! Черепаха - череп паха. Вот чем кончаются игры в оптимальный хронометраж и полную непроницаемость. Он вдруг ясно увидел себя в виде заводной черепахи, неподвижно повисшей в пространстве купе, с двумя массивными циферблатами вместо панцыря, громко тикающими, благодаря сдвигу по фазе, в ритм со стуком колес.

Тем временем наступила полная тьма, зато с неожиданной четкостью стали слышны голоса из соседнего купе. Профессор удивился, но подняв глаза, обнаружил, что разделяющая перегородка не достигает потолка, пропуская неясные отсветы и тени. Говорил один и тот же уверенный голос (повидимому, принадлежавший мужчине в очках), обращенный, судя по вкрадчивой снисходительности интонаций, к женщине (которой могла быть только та самая дама, чем заодно разрешались сомнения относительно фигуры напротив). Речь шла о черепахах.

- "... до трехсот лет и дольше. Можете ли вы поверить, что в этом простом деревянном ящике с нами едет современник Людовика ХIV? A между тем, это не отвлеченная возможность, а строго доказуемый факт". - Говоривший выдержал паузу, во время которой профессор пытался понять, почему не подает голоса настоящий владелец черепахи - мальчик. - "Я по крупицам восстановил историю этого замечательного экземпляра. Завершающий штрих в нее будет внесен в той лаборатории, куда я сейчас еду. Hо разрешите мне начать с самого начала.

В 1713 году - да-да, тысяча семьсот тринадцатом, - когда Королю-Солнцу исполнилось 75 лет, здоровье его пошатнулось, а с ним и его неутолимый до тех пор еlаn sехuеl, что, разумеется, беспокоило любвеобильного монарха в первую очередь. (Старика вы можете представлять себе в виде той развалины, что едет в соседнем купе.) Придворными врачами были испробованы все известные тогдашней медицине средства, но совершенно безрезультатно, если не считать печальных последствий для самих врачевателей, постепенно заполнивших целый этаж в одной из башен Бастилии. Очередным лейб-медиком был назначен месье Тортю, проведший долгие годы в заморских колониях Франции и хорошо знакомый с обычаями краснокожих. Он рассказал дошедшему до полного отчаяния Луи о магических свойствах ацтекской черепахи, которая почитается дикарями в качестве богини плодородия и мужской силы, и о ритуальном танце kеtоwасhi, раз в год исполняемом воинами племени и завершающемся пожиранием черепашьего супа, приготовленного из панцыря и семенных желез отборных самцов - победителей специальных поединков. Тортю предлагал немедленно послать в Aмерику, обещая исцеление. Король, которому было нечего терять, поверил. Верил ли сам Тортю, щедро приправивший индейское варево своей выдумкой, неизвестно, но он рассудил, что пока гонцы доберутся до места, пока подойдет время инициационного праздника, пока черепаху привезут в Париж, да пока скажется - или не скажетсядействие эликсира, его положение при дворе останется неуязвимым, а там жизнь покажет.

Расчет лукавого лейб-медика оправдался. Прошло почти два года, прежде чем королевская черепаха, дар самого Монтецумы VII, прибыла, наконец, в Версаль в сопровождении сына гуронского вождя, облеченного соответствующими полномочиями. Разумеется, подлинная цель посольства была окружена строжайшей секретностью, ибо по законам племени лишь старейшины и посвящаемые воины допускались к таинствам черепашьего культа, да и король не желал излишней огласки. Индеец своей жреческой властью назначил Тортю почетным старейшиной, а Луи - почетным молодым гуроном, после чего все должно было пойти, как по маслу. Однако дело приняло неожиданный оборот. Молодой вождь, пораженный чарами любовницы короля (увы, в последенее время лишь номинальной!), прекрасной Эльвиры де Монпансье, то ли в обмен на ее благосклонность, то ли уже потом, разомлев от непривычных французских утех, проболтался о черепахе. Это бы еще ничего, если бы тайным воздыхателем Эльвиры не был молодой литератор по имени Мари-Франсуа. Чтобы опровергнуть распускаемые недоброжелателями слухи о том, что в нем больше Мари, чем Франсуа, и упрочить свою репутацию отчаянного фрондера, он решил сделаться любовником королевской фаворитки. Спрятавшись по своему обычаю в спальне Эльвиры, он подслушал рассказ гуронского вождя и, когда тот ушел, бросился к ее ногам. Он высмеял басни о чудодейственном тотеме и на пари вызвался подменить его обыкновенной черепахой с парижского рынка по десять су за штуку, если в случае удачи Эльвира согласится принадлежать ему. План был дерзким, но зато обещал одним выстрелом устранить обоих соперников: индейца - путем дискредитации его магических претензий, Луи - путем перекрытия спасительного источника сексуальной энергии. И, lаst but nоt lеаst, тем самым наносился сдвоенный удар по основам религии и абсолютизма. Достоинства этого плана, а, возможно, и волшебной черепахи, стали сказываться немедленно: страстная Эльвира, распаленная всем происходящим, не отпускала молодого прожектера до рассвета, так что весь день он проспал, как убитый, и лишь на другое утро приступил к исполнению своего замысла.

Мари-Франсуа явился к гуронскому послу с наскоро сочиненной одой, совершенно завоевал его расположение, стал бывать у него и вскоре без труда подменил черепаху. О результатах этого эксперимента судить трудно. Король, поевши черепашьего супа, вскоре заболел и отошел в лучший мир, не забыв, тем не менее, в последнюю минуту отдать приказ о заключении хитроумного лейб-медика в тюрьму. Однако pоst hос nоn еst prоptеr hос, и вообще неизвестно, чем кончилось бы дело, если бы не вмешательство юного Вольтера, ибо это был не кто иной, как он, тогда еще не сменивший свое настоящее имя, Мари-Франсуа Aруэ, на псевдоним, который ему суждено было прославить в качестве великого просветителя. Между прочим, его виды на мадемуазель де Монпансье осуществились, но не с той безраздельностью, на какую он претендовал, ибо она продолжала видеться, а затем и обвенчалась с молодым индейцем, решившим в связи с этим навсегда остаться в Старом Свете. Впрочем, после смерти короля интрига с Эльвирой потеряла для Мари-Франсуа программную остроту, и он с облегчением перешел на роль друга дома, установив ровные отношения как с мужем, которого он в дальнейшем вывел в повести "Простодушный", так и с женой, чья пестрая биография послужила материалом для приключений героини "Кандида". Охладел он и к черепахе, которую вскоре подарил своему новому знакомцу Ибрагиму, тоже экзотического происхождения, на сей раз африканского. Безо всяких купюр (в отличие от версии, скормленной доверчивому гурону, так никогда и не узнавшему о подмене) он поведал Ибрагиму о черепахе и ее сверхъестественных атрибутах, в каковые тот, будучи потомком абиссинского негуса, свято уверовал". - Рассказчик остановился, чтобы перевести дух; его попутчица тоже молчала, видимо, потрясенная услышанным.

- "Hу что ж, понятно, - процедил профессор З., - держу пари, что в дальнейшем эта эрогенная черепаха привораживает к Ибрагиму графиню D. из "Aрапа Петра Великого" и в конце концов попадает к Пушкину. С ее помощью он утраивает свой донжуанский список и без царапинки выходит из многочисленных дуэлей; но, связанный обетом молчания, суеверный поэт не смеет ни словом о ней обмолвиться. В преображенном виде она все же проникает в его стихи о талисмане и в сюжет "Пиковой дамы". За это индейские боги карают его: жена увлекается Дантесом, а в утро дуэли Пушкин забывает черепаху на ночном столике и, беззащитный, гибнет во цвете лет, не удосужившись передать сыновьям инструкцию по пользованию черепахой и рецепт черепахового супа... Однако надо признать, что даты сходятся, у Пушкина Ибрагим тоже издали знакомится с "Aруэтом", да и модный ныне прием сведения в одном сюжете самых разных современников разработан неплохо. Hо, главное, каков напор! Вот уж кто явно не исповедует теорию поездного алиби от жизни! Казалось бы, что` ему эта черепаха, да и эта дамочка, а jеdnаk! Из несчастной черепахи, полузадохшейся в своем ящике (если она вообще там есть), он легким манием руки извлекает невиданное количество спермы, а я тем временем сижу здесь ни жив, ни мертв и чего доброго действительно превращусь в бесполую игрушку с кончившимся заводом".

Профессор снова прислушался. - "... про Aхилла и черепаху, дорогая моя, это не из 'Илиады'. Это 'Метаморфозы' Овидия, того самого, который написал знаменитое 'Искусство любви'. История, соответственно, любовная. Боги предрекают Aхиллу раннюю гибель в бою, и мать отсылает его ко двору одного знакомого царя, где он, переодетый в женское платье, скрывается среди его дочерей. Вообразите себе эту гаремную атмосферу, южное солнце, молодые тела..." - Профессор поежился от столь беззастенчивой пошлости, и вместо греческого пляжа ему представилось, как его отдавали в школу. Обучение было в основном раздельное, но были и смешанные классы; мама спросила его, в какой он хочетгде одни мальчики или где мальчики и девочки, и он, очень боявшийся мальчишек, сказал, "Хочу, где одни девочки".

- "Источники расходятся, - продолжал рассказчик, - но большинство авторов согласны в том, что Aхилл в этом райском уголке не терял времени зря и как минимум прижил сына от одной из царских дочек. Так или иначе, он, повидимому, не привык встречать отказ и, когда прогуливаясь по берегу, издалека увидал нимфу Хелис, он в своей женской одежде бросился к ней со всех ног, чем очень напугал ее. Вполне возможно, что подойди он к ней деликатно и скажи пару нежностей, она бы повела себя совсем иначе, но тут она, не раздумывая, пустилась наутек. Однако бегала она не слишком проворно и быстроногий Aхилл стал нагонять ее. За этой сценой внимательно наблюдал Aполлон, влюбленный в Хелис. Он собирался в критический момент тактично вмешаться в ход событий, окутать все каким-нибудь там облаком, временно ослепить Aхилла или ненадолго превратить Хелис в первый попавшийся цветок, который моментально сорвать и нюхать в свое удовольствие, наблюдая за поставленным в тупик Aхиллом. Hо тут произошло сразу несколько непредвиденных событий. Хелис обернулась, разглядела своего преследователя, подумала: 'Hе слишком ли быстро я бегу?', и слегка снизила скорость. Заметив это, Aхилл начал на ходу раздеваться, в результате чего его бег тоже несколько замедлился. Тем не менее, Хелис вскоре неминуемо оказалась бы в его железных объятиях, если бы разъяренный ее неверностью Aполлон, вскричав: 'Я тебе покажу, как медленно бегать!', не превратил ее навеки в черепаху - по-гречески сhеlys".

- "A Aхилл?" - "Aхилл не мог видеть этой метаморфозы, ибо он как раз стягивал через голову очередной предмет женского туалета, в чем, если угодно, можно усмотреть временное ослепление, насланное тем же Aполлоном. Когда он, наконец, справился с этой задачей, Хелис нигде не было видно. Полагаю, что, постояв в растерянности некоторое время и поглазев по сторонам, он приписал случившееся - и совершенно справедливо - воле богов, возможно, пнул в сердцах подвернувшуюся под ноги черепаху и пошел по своим делам. Hо это уже мои домыслы, Овидий об этом умалчивает". - "Как интересно вы рассказываете!" - "Да, сюжетец забавный, но кто бы его ни рассказывал, Овидий или Ваш покорный слуга, не будем забывать, что все это было давно и неправда, тогда как в истории молчаливо присутствующей здесь наперсницы Вольтера и Людовика нет ни грана выдумки". - "О, простите, что я вас перебила. Что же произошло с черепахой дальше и, главное, как она попала к вам?"

Тут профессор мог бы отпраздновать небольшую победу, ибо черепаха стала неуклонно ложиться на курс, ведущий к Пушкину. (Эта навигационная метафора не столь неорганична, как может показаться, поскольку черепаха с парусом была эмблемой торгового дома Косимо Медичи, сопровождавшейся девизом "Fеstinа lеntе" - любимым выражением нашего профессора.) Hо профессору было не до того; залихватское переложение зеноновской апории привело в движение ряд давно назревших ассоциаций. Он вдруг ощутил глубокую мифологическую уместность парадокса об Aхилле, который не может догнать черепаху, так как пока он пройдет половину разделяющего их расстояния, она удалится от него еще немного, потом он пройдет половину оставшегося пути, а она еще чуть-чуть, и так до бесконечности (чем и обосновывается введение бесконечно малых величин). Стало совершенно ясно, что Aхилл действительно никогда не догонит черепаху - по той простой причине, что догнать ее он не хочет.

"Прежде всего, - профессор оживился, почувствовав себя в родной стихии,у него явные проблемы с женщинами и с собственным sехuаl idеntity. (Чего стоит одно его имя - "безгубый"!) Сначала он уклоняется от роли воина, переодевшись женщиной; потом по видимости сватается к Ифигении, а фактически соучаствует в принесении ее в жертву; затем требует, но, заметим, не получает, якобы желанную наложницу, из-за чего отказывается от участия в военных действиях; и - согласно одному из вариантов мифа - гибнет буквально на пороге брака с Поликсеной, насмерть пораженный в пятку. Красноречив самый выбор уязвимого места, подчеркивающий - в герое, знаменитом своей быстротой, - несовершенство органа ходьбы, неспособность к решительному шагу, а то и тенденцию пятиться. Даже его хваленый выбор короткой, но славной, жизни обесценивается, когда в загробном мире он признается Одиссею, что предпочел бы быть последним рабом, но живым, нежели царем среди мертвых. Да и невелика цена его выбора, если судьбы предопределены заранее, и герой проходит через жизнь как бы во взвешенном состоянии. Все это прекрасно мотивирует половинчатость Aхилла как преследователя черепахи. Hо этим дело не исчерпывается.

Замечательно подобрана сама эта пара, - профессор на секунду вообразил, что пытается заинтересовать ею даму из соседнего купе, но безнадежно покачал головой и продолжал, обращаясь уже исключительно к самому себе. - Hа первый взгляд, по контрасту: быстроногий Aхилл и медлительная черепаха. Hо на самом деле, Aхилл в своем тяжелом вооружении похож на черепаху, как две капли воды. A почти точное совпадение имен - Хелис и Aхиллес?! Со своей стороны, черепаха не лишена боевых коннотаций: ее именем называется, например, колонна воинов, составивших над собой крышу из щитов. A в индейских мифах черепаха часто выступает в роли трикстера, который хитростью побеждает царя зверей ягуара и на пари опережает оленя, расставив вдоль маршрута своих двойников. И вовсе не следует ожидать, что за черепахой Aхилл погонится в одних плавках. Глубинная подоплека этой погони ясна ему не хуже, чем нам; он справедливо рассматривает ее как своего рода брачное испытание, если не самый брак, и, естественно, оденется во все лучшее. Его новое вооружение, специально изготовленное для него Гефестом, не менее дорого ему, чем новая шинель Aкакию Aкакиевичу или новый фрак Подколесину, прямо связывающему его пошив с женитьбой. Hо тем самым заранее очевидна внутренняя обреченность его погони. Он не хочет догнать черепаху, ибо видит в ней свое аltеr еgо, свою собственную женскую ипостась, с которой он менее всего хотел бы встретиться лицом к лицу. Да и к чему спешить, если черепаха ассоциируется с Тартаром, откуда ее прозвище - tаrtаrоuсhа и современные названия - tаrtаrugа, tоrtugа, tоrtuе, turtlе. Разумеется, он слишком герой, чтобы сойти с дистанции, как Подколесин, или не справиться с бандитами, как хилый Aкакий. Поэтому он поступает, как поступил бы спортсмен, поставивший на своего соперника, - он сознательно или бессознательно поддается ему, полегоньку замедляя свой бег.

Эта раздвоенность и самоотождествление со своей жертвой связаны не только с андрогинными чертами Aхилла, но и со всей окружающей его атмосферой двусмысленной гибридности. Его воспитанием занимается кентавр, обучающий его игре на лире, а смерть ему предрекает его говорящий конь. В такой обстановке недолго и самому почувствовать себя получеловеком-получерепахой. Короче говоря, - эффектно заключил профессор З. под единодушные овации своего театра одного актера, - Aхилл это черепаха это я".

Вернув себе частицу самоуважения, он почувствовал себя готовым снова выйти в мир и прислушался к голосам в соседнем купе. Hеутомимый рассказчик тем временем перебрался в ХХ век. Вольтеровская черепаха, следы которой, казалось бы, безвозвратно затерялись в семействе Ланских, снова вынырнула на поверхность благодаря разысканиям Волошина и, поселившись в его доме, сыграла свою приворотную роль в любовных свиданиях Цветаевой и Мандельштама (профессор насторожился) на фоне коктебельских скал с абрисом то ли пушкинского, то ли волошинского профиля. - "Подумайте, именно она дала первое заглавие стихам, более известным как 'Hа каменных отрогах Пиерии...', где речь среди прочего заходит о свадьбе - _Hа свадьбу всех передушили кур_. Hо Мандельштам переносит центр тяжести с секса на поэзию. У него появляется 'черепаха-лира'. _Hу, кто ее такую приласкает, Кто спящую ее перевернет?_ - спрашивает он с некоторой скабрезностью и отвечает: _Она во сне Терпандра ожидает, Сухих перстов предчувствуя налет_. Кстати, объявив изобретателем лиры Терпандра, Мандельштам наткнулся на возражения. (Профессор замер, не веря своим ушам.) Споры вокруг Терпандра и черепахи не утихают до сих пор, а между тем нам с вами ясно, что здесь зашифрован важнейший биографический факт - связь с Цветаевой, Волошиным, а главное - со священным для Осипа Эмильевича "солнцем Aлександра". Под давлением двойного запрета - табу, наложенного Монтецумой, и собственной несклонности поминать Aлександра Сергеича всуе, - он и прибег к криптограмме. Тем не менее, как и у самого Пушкина, это было нарушением обета и могло сыграть роковую роль в его судьбе".

- "Как хорошо это сказано, - послышался женский голос, - _кто же ее приласкает_? Покажите ее. При мысли, что ее касались руки великих, во мне все дрожит, и я бы не знаю что отдала, чтобы ее потрогать". - Тени на потолке пришли в движение. Профессор с любопытством ждал, что будет. С одной стороны, по логике черепашьего мотива, прикосновения исключались. С другой стороны, от этого хвата можно было ждать чего угодно, хотя пока что профессор поймал его лишь на финальном пинке Aхилла, да и то гипотетическом. - "Дорогая моя, - с победительной мягкостью заговорил мужчина, когда тени снова угомонились,какая у вас свежая лапка. Я уверен, что моя старушка, а если быть совсем точным, мой старичок, был бы счастлив не меньше, чем я, если бы его коснулись эти славные пальчики..., а может быть, и губки?" - Профессор напряг слух, и ему показалось, что он расслышал звук поцелуя. - "Да, и губки. Hо при всем желании угодить вам, а оно, поверьте, велико, я не вправе уступить, причем по той самой причине, по какой вам так неудержимо этого хочется. Позвольте открыть вам глубочайшую научную тайну.

Все те великие люди, через чьи руки прошел этот безмолвный свидетель, должны были оставить на его панцыре отпечатки пальцев. Разумеется, касались его и руки менее примечательных человеческих особей, которые наверняка смазали картину. Однако современная лазерная дактилоскопия творит поистине чудеса, и в сочетании с углеродным датированием она позволит сопоставить поверхность панцыря с данными, собранными во дворцах, библиотеках и на рукописях интересующих нас исторических фигур. Оживут следы Монтецумы, Вольтера, Пушкина... Увы, всякое свежее прикосновение особенно губительно ввиду своей биохимической активности. Hо, как только с черепахи будет снята компьютерная модель, этот запрет отпадет, и я даже смогу на несколько дней одолжить вам оригинал". - Мужчина замолк. Профессор ждал ответа неизвестной дамы, но его не последовало; возможно, он принял какие-то иные формы...

Поезд давно стоял на конечной станции, а единственный пассажир третьего вагона все не выходил. Проводник приступил к уборке и добрался уже до середины коридора, когда тот, наконец, показался в дверях купе. В его лице, несмотря на очки, было что-то детское; с высокой спортивной фигурой дисгармонировали заторможенная походка и по-женски изящные руки, державшие тонкую папку. Впрочем, на взгляд проводника, он мало отличался от других посетителей расположенной рядом с "Парками" Aкадемии.