Валерий АРТАМОНОВ
ЩЕГЛОВ ЛЕСНОЙ, ЩЕГЛОВ ДОМАШНИЙ

Валерий АРТАМОНОВ (р.1970) - ленинградский поэт. Публикации в Митином Журнале №№ 26 и 31.

ЮГ

Что-то есть от Калипсо
<...........................>, 
Как попсовые клипсы
пчелу пристегнула к уху,
жала не удалив.

I. море, степь

Сегодня я готов колотить ногой в подбородок затишья,
чтобы зубы из десен выпрыгнули, точно ребятня из пальтишек
в раздевалке зимой. Стерты сегодня все снеговые приметы.
Пятикопеечных солнечных зайчиков в копилку собираю все лето.

Море - бицепс. Каждый его лимфатический узел
водорослями оккупирован и медузами, вязок и грузен.
Море конечно. В берег упирается. А его продолженье -
в кустах неувядающей, белеющей словно вата в ушах, стерильной сирени.

В ту ночь повсеместно размыкались скобки
инсультовых бутонов, глотнувших пульс
упругого простора, на днище лодки
катавшегося, как спелый арбуз.

Цветы, как термометры, рвали клеммы
корневого давленья. Камыш
в тигелях мышц своих жег эмблему
мыши, венчавшей мыс.

Цветочный монарх -
изредка появляешься тут, отключив страх,
и вершишь суд.

Сирень перекручена
как влюбленные на полу;
на ней одно
рваное кимоно
цветенья.

Ты отдыхал в траве.
В рокочущей тростниковой антенне
босоногое движение, как муравей,
ползло, уплотняя собой стебли.

А у тебя - крайняя степень
любования степью.

У голубя в зобу,
что в ящике спортлото, -
столкновенье гороха.
В лепестковых пальто
пестики с тычинками
переходили дорогу.

Пестики с тычинками вынесенными оказались за скобки
лепестков. Вот почему они шли 
под ручку друг с дружкой! И целовались робко.
И обрушились на них голодные мотыли.

Только один, зазевавшийся на земле, мотылек
спал и посасывал во сне свой ноготок.
Мимо него проскочил другой мотылек:
неуклюж был и опрокинул ночной свистулек

сиплого кислорода. По ходу
своего пребывания в областях, исключающих моду
на строгие размеры: вселенной будь то, стихотворной строки, талии
Елены, - в кой-то миг мы вспоминаем реалии
ключевых деталей. Морское хрустит как копирка.
С полудня морское разлито по жадным пробиркам
выпуклых взоров. Морское глядится приплюснутым.
Росу вспоминаем, и гусли в зените, и соску, и люстру мы,
Все, что когда-то на вьючных и южных летучих ветрах
вьюжной юлой прожужжало в бесшумных стволах.

Так поем мы, восседая на громоздких волах.

II. кенопсис

В сауне суховеев, Калипсо, верь! -
есмь роза монструозных дорог.
Хозяин того цвета - вепрь,
о шести ногах единорог.

Отлучусь собою на миг, а после
с человекобыком богочеловеком прииду,
так я сказал, Суламифь, а после
отрекся от сказанного, Маргарита.

И тогда вернулись на брег,
Ни гребей не имея, ни в регби
играть не умея, в бег
мы устремились. Рек бы,
каково на пару с кентавром
атрофировать прибрежные травы,

когда бы не: пляжный песок
синькой виска закапан, -
догадались: височный бог
прорвал таки нужный клапан

изнутри агатовым коготком, -
мотыли, устрашитесь! -
бог, нисшедший виском,
есмь не бог, бо есмь витязь;

лампочку ока пчелы
лучевой алебардой
вдребезги раскрошив, улы-
бается вражескому арьергарду

(шмель - бархатный батискаф -
обрабатывается в тисках
агатовых коготков так,
что в муках обретает костяк,
пораженный полиомиелитом).

бог поля прочесывает мелиопулеметом,
поползновения сорных.

Пусть раки изобразят каре.
На песке образован озерцо.
Кланяюсь ему, как горе
Магомед, нахожу: лицо

не уцелело. Всякий бы мог
лицезреть в заданной гуще:
тюбетейку упомянутого гладиолуса
теребило божественное начало

указанным коготком. Сам -
мозаика замысловатых изысков.
Познавший божество близко
становится божеством сам.

Несколько улепетывающих двухвосток
(с восторгом поприветствуем сих невест!)
проникли в опустошенный наперсток
авторского виска. Сильвестр

по-прежнему - медиумом на припеке,
приметив - не препятствовал насекомым.
Примитив: приветили бы его боги
эпохи Коктебеля Максимильяна,
герцога бесталанных буколик?

III. эссенция

Аккордеон-паслен,
кнопками гуталиновых нот сочный,
кнопками ягод.

Пестик - моцарт цветка в сумерках.
Сумерки: деус и царь - сценка.
И чириканье на поперечнике пня птички.
И чирканье о поперечник ножкой костяных перестуков.

И пистоны свистящего на горе каркина
(ростом - с эскимо, боевит;
догадаемся позже: красный шлафрок накинул
на плечи себе, в гейзер нырнув, - аид его да хранит!

И поход садовника по чудеса:
золотистая гусеница не движется,
луковицами набитый чулок движется.

И градации, которые не деусом-гордоусом,
но, видимо, девочкой-карапузом не соблюдены.
Игра в даосов. Тревожим бабочкин стебелек.
Что же тогда устне исторгли?
Рцы, Сильвестр, имя тебе.

IV. птицы

Лишь бы мотнуть ему флюгером головы невпопад,
импозантному стерху, понятому как сувенирный приплод
в некой инкогнито-семье.

Он казался котангенсом,
когда, кожицей шебурша, катился.

скажем чеснок
в игорной скажем системе координат
через весть стол (сукно, казино) динар
аист катился чеснок -
от быстроты, от кривды абсцисс зависит.

Белизну птицы
как выхлест пульверизатора,
известью начиненного,
передать мню,
(Вот серафим под капельницей.
Он мнит крылами взмахнуть.
Как природа танка и хокку, тонка иголка.
Напрасно серафим).

Вот Ветютень.
Ветютень влетел в отель
(вулкан -> Неевклид -> метрополитен)
Вулканчик неевклидовой геометрии
он напомнить хотел.

Несколько влетевших ветютеней
напомнили принцессины туфельки.
Топая по лестнице. Бал.
У ступенек - люмбаго.

Он долбанул набалдашником полета,
небо прободав, по лету.
Он был Тохтамыш.
Был не токмо. Кому - птица-камрад,
мокрый птенчик - кому.

Попросту:
ляссе температурных слоев.

V. понт, потоп

О море глагол. О главнейшем оксюмороне его - о Ксюхе
Спицыной-фигаро, не путать с писарем Фокиным, кромсавшей
ножницами рододендроны, нектарный пия. По сути -
цирюльня ходячая, обоюдоострая - подвид русалок.

Есть ли свидетели тому, Ксения, помнят ли штольни? -
через плаценту зрения процеженные цирюльни,
топленым зеркалом истекая, никелем, образуя лекало, -
доказан ли неприглядность (орбита ли?) моего лануго?

Текла она, дитя спотыкающейся текучести,
голосемянная цирюльня в свете волосяной пахучести,
текла, ребрами о берега не стуча.
Ел я хачапури на берегу, неизменно ворча.
В час, когда охотники готовят рагу,
текла она, огульная, затопляя луга.

Голубь, долбани набалдашником в чело голубизны лубяной!
видишь? - цирюльня Ркацители повернулась ко мне севером, к морю - 
спиной,
в небо свои никель и кость ног закинув, завернув на Луну,
в домино никель и кость завернув, закинув.

Мой зодий членистоног, Ксения, как машинопись гребли
многовесельной, если время остановить, остов движения получить.
Грабли
если взять, - разбегутся (даром что на воде писали) все виды.
Но помнишь ли ты, Ксения, куда привели меня те, привили
как ловко к стеблю меня?
Я цвел. Я становился тюльпан.
Я не замечал чинившихся на моем пути препон.

Шмели щекотали меня, садясь в районе пестика.
Шмели сок из меня пили, жилы высасывали. Им было весело.

Мотыли опыляли меня, распинаясь на мне, сильно меня любя.
Один из мотылей был любезен особо. До сих пор помнит моя губа
вкус его губы. Мы погибли - брат и сестра - синхронно,
от ножниц свирепой цирюльни пали. Лежим параллельно.
И доныне в пыли. И пред нами не поникнет головой подорожник,
потому что нет головы у подорожника - лишь плоское тело.

И схлестнулись цирюльня и степь, рак и шмель, твердое и морское.
И щелкали челюсти, клавиши челесты напомнив, с частотой обоюдной.

И пока вычисляли зрители - кто здесь Кочубей с Пересветом,
а кто - лотос и кактус,
я тактику выбрал: тик-так повторять, часы пугающей книги стать. Ну как тут
не вспомнить давнее: "Если мать твоя, зришь, накрутилась на бигуди, -
отвлекись от ну погоди, сделай комплимент ей поди, потом - или
досматривай, - отец поучал, - Главное, перестань тиктакать.
Твоя тактика пагубна". Гол! В пользу кактуса. Гол!
В пользу кактуса. Еще один гол. 2 : 1.
"данный мальчик Великий Могол"
и "Могол не великий, он был паладин"
не прочтем на могильных плитах.

БЕГ

Стеклянные башни...
А.Парщиков

1
Накладывалось кровоизлиянье,
как мантия красного короля,
на тропу, пока я направлялся  Финляндию,
отделяя по пути неповоротливые нули
зевоты. Вот, - ты говорил, - звезда
Сириус. На нас косились
старухи. Возьми, - ты сказал, - звездильо
с собой пограничникам подарить. И косулю
с собой подарить не бери. Бойся
монокля - у рядового, бинокля - у звездочета.
Ангел мой! затерялся в негостеприимности спейса,
чадо мое луковое, горькое чудо.
Иду, отягощенный картезианским корпусом
вывернутого наизнанку мозга маэстро Карпова,
вампира. Пью пюре
на привалах исключительно. Пюре флюидов Кюри.

2
Трижды весомый в моем арго
тритон, воспаряя над речкой сдуру,
рассек ударом наверняка
осанку северной температуры.
Ее передернуло, как щелчком - зажигалку.
И васильковую скулу - защелкой визга.
Некий фантомас от метафизики
кольнул меня концептуальной иголкой.
Коршун, паря, похож на деревянные антресоли.
Падая - напомнит стремительность карусели.
Катил на меня трактор скрещенных мотыг.
Как рюмка на холодильнике - так
оводы дребезжат в полдень. Куколки
так дребезжать не станут, даже если в салки
соревноваться замыслят, похерив кокон.
Даже если дорогу мне перейдет некто Кукин,
сильный лессник, и раскусит меня как червивый орех, -
буду, головой не поник, драться изобретательно - совсем не рохля.

3
Расколота моя голова, как резервуар.
Злоупотребил, очевидно, я вчера молодым аи.
Лежу теперь на траве, как высокогорный аул.
Не тень меня топчет от клена - живой ишак.
А когда я осмелел трошки,
так, что сумел веки приподнять более чем слегка,
то увидел, - из дряблого живота ишака
сыпались шаровые кошки.
Разумеется, они барабанили по мне, распадаясь на мышек.
Разумеется, все они были Лжедмитрии, а я - Мнишек.
Конфекты из ишака сыпались, конверты, дети и конфетти.
Не ради комфорта, не дичь настрелять ради, но слово дал, мне надо идти.
А как хорош, маточка, как отличен лес ночью!
Гнался за мной со сворой борзых лесничий.

4
Шагнул я, пошатываясь, как воспитанный на культяпках
троль, сопротивление ощутив проклюнувшейся бородки,
где пеленг неопределим шагнул - несмеяна, злей, чем диктатор,
где лемминги пеленали себя в листву, как трактат в переплете,
ученого труд. Так я посетил березняк.
Так я, посетив березняк, едва не лишился ног.
Только и думают о том, как бы посильнее мотнуть, как бы боднуть
путника, - злые перпендикуляры, оголяющие без конца грудь
путнику и себе. Бесясь и лупя
по черепу, палтусом вооруженные, жертву,
они часто бывают похожи на разбитых ребят,
подвешивающих к кошачьим хвостам банку из-под консервов.
Перпендикуляры будоражат в тебе дремавшую до сего мужскую гордость.
Перпендикуляры идут, обнаружив тебя, на любую хитрость.
То они подпрыгивают агрессивно, скрещиваясь и переплетаясь, подобно Брусли.
То рыдают и волосы рвут, как поруганная дева в пыли.
А если, спасаясь от них, попробовать развести костер, -
энергию в нем зачерпнут, возгорятся как star.

5
Чем дальше от Кукина, тем летка-енка ближе.
Тем глаже коленка финской плясуньи. Грежа
тем популярней в словообороте, чем больше ты ткач,
кетчуп кладущий в рюкзак по расчету как хрыч,
в поход отправляющийся - авось угостят картошкой!
В сущности - тот же Кукин, но уже с городской стрижкой.
Солнце колесом по соснам идет, как педиаструм.
Моя тень велика, но разве отпугнешь сколь угодно большим ростом
таких преследователей, которые, подобно волчку, юля,
не Гордиев узел зовутся, но Кукин перпендикуляр?
Разрубить - проблематично. Точка, размноженная гуськом,
есть утечка (не уточка! чего-то такого, что ведет прямиком
к практической чистоте. В результате - стиллистический шов
очевиднее педиаструма в реках. Это - нехорошо.
Между тем наяривали перпендикуляры летка-енку.
Я прислушался. Пригляделся. Предпочел Глинку.

6
Нога из птицы торчит, как из тахты - спираль.
Такой вот, поразмыслив, я сочинил пароль.
Для патрульных ребят сочинил, побаиваясь. А сперва
руку в карман запустил, извлек аспирин
по ошибке, ибо - жемчуга хотел и кишмиш,
кишмиш - друга подарок, круглого дурака, но который дорог
бывал мне часто, когда садился, ноги поджав, как турок,
и говорил: Возьми, если можешь, с собой в дальний поход кишмиш.

Знаю, когда-нибудь потеряю, аи перебрав, вуаль.
Комары не замешкаются, транслировать начнут в свою вакуоль
каплю крови моей. Друг предложит мне диету.
Мы не дети, мой друг. С диетой своей иди ты,
куда Макаревич не хаживал! - скажу. Иди в Мухосранск.
По мухой иди, в Киев иди, проповедуй или, засранец!
От неожиданности друг уставится на меня, как баран,
и неуместный свой тюбик, что протягивал, спешно уронит
или за спину спрячет. Пустит ли на это раз слезу?
Да. И на этот раз пустит. Я выучил его на все сто!

7
Нашли меня пограничники на торфяниках в тупике.
Смотрят: не вьюнош лежит истерзан - лежит структура
кукольного террора с клюкой в руке,
кривляясь, грозит клюкой карликовым арлекинам
Кукинской клики. Сраженный, я ликовал
И бородкой клевал, будто конусы разводил, - Калевала.
И бутонами исходил, будто целлофановые мешки лопались, был прост.
Почковался на солнышке шоколадками и лошадками, был Пруст.
Нет, не задал я от пограничников стрекача,
чтоб галочье гнезда разрушать на бегу да истязать галчат,
не задал, но предоставил зато супругу старшины Федорова
таскающей, как батоны, под мышками свои бедра
прохожим показать, чтоб пристали те: "Молю, продай!"
"Что вы! что вы!" - возражала им чтоб: "Боюсь. Горда". 
На дуэль за то, что флиртовал с половинкой,
вызвал меня Федоров спозаранку.

8
Плакал я, нервное, нетривиальное Петя-дитя,
в мире-тире, где расстреливают как хотят
(как котят - например) юношей непошехонского толка,
только и любящих что: Калевалу да солнышко!
Где вонзили в тебя первый перпендикуляр
так, что Базилио, черствый кот, искренне зарыдал,
а ведь черствый считался! Базилио-то и огрел мальца,
во-вторых. И огрел брависсимо! Скончался бутус.
Шел я, расхристанный беженец, по ночному тракту
в кинетическом раже за рубеж, трактуя
кота в трико как фигуру рококо,
в отрыве от камелька бредущую издалека мельком.
Но что я в мире-тире таком? Лишь капелька
рисовой стерильности, может быть? А может - сатир
(этот козлоногий обитатель кафе "Сачино")?
О, нет! Бежал я, роняя многочисленные крыла.

ЩЕГЛОВ ЛЕСНОЙ, ЩЕГЛОВ ДОМАШНИЙ

Лунная кантата

Волкодаву Ральфу посвящается

ФАЗА 1

Иголки aолоса щегла
ловил ушной воронкою Щеглов.
Его разбитые колени,
как ватрушки с клюквенным вареньем,
привлекали пышным петушиным опереньем барышень,
кавалерами в бору так бесшабашно брошенных.
Его колени были как раздолбанный арбуз.
А барышни взлетели бы, когда б избавились от бус
арбузных, что навесили на них, рекорд рожая,
ради забавы сборщики арбузного урожая.
Его колени были как цветы.
И будто красные тряпичные подсолнухи,
они набухли вскоре, как форель под соусом,
под каждой чешуйкою которой чьи-то рты
осуществляются. Он не имел колен.
Он вставил в теремки суставов малые составы
забавной живности. Он и женился бы
на кольчатых Errantia, на Sedentaria.
Он восторгался рылом и крылом архангела кораллов.
В Иерихон его трахей влетел хорей морей,
И Анхра-Майнью, и Ахурамазда и т.п.
Он то в вине топил вину свою за всех и вся, то пел.
А чтобы прокормить кого-то, чтоб хризантему богу подарить,
iaai eeai 1/2 oiiiu oaeoaaiiia eiaou, eeai ceaoi, ?oia халцедоны купить.
Но Щеглов не только ноль, он голь, а та на выдумки щедра.
И сдал Щеглов своей мускулатуры, будто то макулатура, три ведра
в пункт приема, и злато получил, и познал изобилье, и розу
Шираза матушке смог подарить, а не просто садовую розу.

ФАЗА 2

Когда коллапсируют агнцы, тогда голодранцы,
как во времена декаданса, тихо поют.
Песенку эту заслышав, приходит паяц.
Ба! в голубой вышине коллапсируют агнцы, -
паяц удивляется. Ба! - удивляется волк, -
коловращенье копытных коллапсов, как бабушкин шелк
с бюста плебейской Матрены на светских смотринах,
спадает с небесного бюста, сминая Мартына
Щеглова. И плачет, и машет крылами Щеглов.
И там, где он плачет, там белого облака плов
кушают белые агнцы. А с Меркурия мчится
волчица с рогом изобилья, вся лучится.
Но там, где Мартыну сияло токмо злато и медь,
не медведь теперь живет, но миллиард ведьм,
медведю неведомых; ведомых почему-то в Донбасс.
Была дана лошадка. Дан обоз.
Не на звезде полей, но на пульсаре мостовых и перекрестков,
на площади Труда, лошадка и Мартын сбивали с ног подростков,
детей давили. Что-с мы видим? Храм-с
Блаженной Ксении. детей давил не Хармс ль?
Не он ли, локоны по ветру распустив,
скакал, скакал, свалился, сгинул, растолстев?
Здесь муха в ухо залетит, а кажется: крылами бьет орел.
Здесь в гости направляешься к Лилит, а выяснится: станция Орел,
где лилий и в помине нет, где нет Лилит,
где не Лилит пускала слюнки в лунки плит
могильных. И восстал загробный нуль.
И плакал бог. И не было спасения от пуль,

ФАЗА 4

нулем обильно посылаемых. Тут лень
даже в полдень веки поднять, тем более - спозаранку.
Напропалую через неполотую полынь
с арбалетом в руке шагал одинокий ангел.
Одинокий ангел в сторону Гималаев шагал,
на вершине коих сиживал, бывало, Шагал,
то ли Рерих, но этого не помнит Мартын.
Он приготовился. Он выстроил ангелу на пути тын,
украшенный черепами барышень. Его барыш:
пусть превратится ангел в мышь
для преодоления препятствия. Хрясть!
Хрустнет тогда хрупкая его кость.
"Кто ангелочка представлял себе в чулочках да цветочках,
тот идиот. Стою на этом. Точка".
Единым взмахом благородных крыл
он тын перемахнул. Мартын застыл.
В силу потустороннего естества
метод свержения посюстороннего существа,
метод свержения биполярного существа,
каким представляется силам небесным донор Мартын Щеглов
(полюс - Мартын в штанах, полюс - он без штанов),
заключается в сближении полюсов.
Но меркнущий мартен воображения Мартына
сумел-таки испечь извечную картину:
покинул гнездышко октябренской звездочки,
белокурый ягненок лапкой о лапку бьет
и песенку тихо поет, и - бац! -
падает в бездонный горшок Тартара.

ФАЗА 4

Млеко молекулы волка в лике
Щеглова читается. В щелке зрачка,
как средоточье молекул Калигулы,
молекула волчьего молочка
узнана. В лунках глазниц - Луна.
В Луну вмонтирован Сатана
ненасытный. В Сатану вмонтирован сыч.
В часовом механизме сыча пробил час.
Дряхлая лестница Ламарка развалилась.
Волк и Щеглов, инфузория-туфелька и бабуин рокировались.
Меня интересует миг, когда немеет мимика
и шерстяные клочья покрывают гололед
лица. Ты сгусток агрессивной кинематики.
Ты не Щеглов. Смотри, как налилась Луна!
Видали оборотня? Он лапой лупит по лбу
болвана, что застукан в лопухах
с похабной бабой - он с этой бабой пал бы,
когда бы не Щеглов с винтовкой: "Hande hoch!"
Ту барышню, что выпила весь соус из его колена,
он вырыгать заставил этот соус и вернуть.
Затем он загогулину ноги кузнечика ей в грудь
вогнал, как крестик купца Калашникова, чтоб околела.
Барочный шар торса барышни № 2
ударился о цистерну торса барышни № 3.
От столкновенья у номера два лопнула голова,
а у номера три выступили везде угри.
Из-под клыкастого гротеска содранного грима
явился нам гротеск образованья Рима.

ПТИЦЫ

(авторизованный перевод новеллы Дафны Дюморье)

Сначала подброшу их до высоты астр - костями
стучите, как спичками коробок. На высоте астр
вас подменяют собой костюмы. Треща крестами
потрошимого ими кладбища, - так свеж, так остр
спидвей крестного треска, - они восхотят объема
и веса. Отдайте костюмам ваши объем и вес.
Смертоносна лишь скорость. Пусть дрогнут мои хоромы
под стремным дождем пернатых - скороспелый абсцесс
архитектуры. Но поле объявило траур. Вопли
убиенных детей моея батянь! батянь! -
детей моея, убиенных клевалкой цапли,
отдаются в отцовском ухе батон! батон!
Цапали меня за лацканы пиджака колибри.
Цапая за лацканы пиджака, прилипли
к лацканам. Я путал их часто с клецками.
Нагрудными оглашалась долина лязгами,
будто я ветеран, и оглох от скрипа своих протезов.
Ждут стриптиза от склоненного у пруда, ждут стриптиза
мальки. И мелькают тут, как назойливый индикатор.
Ты мальками любил любоваться, дитя. А теперь, пока ты
баиньки, не отмщен, в могилке (о заминка тараторящего витии!),
я стремлюсь агрессии грохнувших тя. Я ведь тоже дитя.
Злость в глазу, что кастет в стакане, дракон в костеле, соль в кости.
Припади к ногам Богородицы, как в зоне масть, и слезу, как козу в огород, пусти:
"Отведи от мя когти и клюв пернатых, Мати! Кто вставлял им в башку костяные часики,
чтоб мне время мерили да первецу моему Петруше?
Ведь он так любил Хрюшу (порося из Спокойных Ночей).
Отведи от мя, Богородица, микроцефалов!
И куды ж микроцефалу в башку часики! Отведи от мя костоломов, Мати!"

Они поджигают воздух частотой скоростного трения
себя об него. Нетерпение - пожар оперения.
Ужас! трофейный клаксон дедушки уже нашпигован настырными головешками.
Притворюсь мезгирем - быстроходной корзинкой с козырными ножками,
чтоб не пойману быть. Я хочу в числовой луч,
чтоб не узнану быть, чтобы выдали стрелы и лук,
чтоб разить исподтишка невеличек - уязви-ка десятичную дробь!
Я бежал вдохновеннее фрица. Целовал его скипидар,
 сказано о бегущем. Грачи горячат простор.
Штопают шелк простора и снова несут раздор
в розу простора, как в чайную розу - шмель.
Как шлем, который приносят Крезу-царю в постель
зори раздора. Диабол крыжовника! я, как ты,
распался на линзы и волдыри, чтоб лорнировать мир, как Кокто.
Чтоб лорнировать птиц. Столько у крыжовника глазок!
___________

Они били меня. Я сиял на сквозняке, как ним и электросварка.
Они вынули из меня хребет. И вбили хребет Ламарка.
Как вандалы, пернатые запятнали себя в мировом скандале.
Витальные ангелы резали меня на ремешки для своих сандалий.
Я валялся, как ненужные внутренности разобранного утюга.
Тремя когтями крестила меня оторванная нога
курицы. И шептал, царствами искушая меня, вампир:
"Поцелуй, поцелуй" - покажу, покажу параллельный мир,
где царевичем ты, да с Хозяйкой горы, да венчаешь предел горы".
Но подсказывал внутренний голос: "Сорвешься в тартараты".
Вырван грешный мой язык и пульсирует поодаль, грешен и ал.
Вздрогнет в последний разок, мама, ваш сын. И уйдет в астрал.


СТРЕКОЗЫ


Как новое платье короля, носят свои крыла,
от стыда не сгорая, глазастые, но слепые.
С разгону глупый и выпуклый глаз осла
они слепят на солнце в разрывах песочной пыли.
Они слепят паломника, венчающего осла,
содрогаясь от напряжения, по струнке распявшего их тела.
Трепещущие трещотки и заводные карлсоны насекомых,
они бутоны выискивают в степи, они мнут босиком их.
Они латают пространство, вписывая в него себя,
и рвут его, и оно существует рябя.


Они вездесущи и болтаются на цепочках
или веревочках на груди крещеных,
и впиваются больно из-под ночной сорочки
вечной вдовы, бросающейся на сонных
и невинных язычников, невинным язычникам в грудь.
Шестикрылый на месте укуса горит изумруд.


Они существуют как скрещенные лезвия, как лязги
скрещенных лезвий в секунду вселенской тряски
или в минуту утреннего бритья в вагонном сортире.
Как стеклянный выстрел они существуют в тире.
Они зуммеры. И мерзнут зимой. И мерзкий
скрежет стоит, когда стрекоза к железке
примерзнет, присев, и резко пытается прочь.
И скрежет - в замке повернули морозный ключ.


В жару их разит рогатая стрекоза без стре-.
Смертью грозит. Предлагает коза быстрей
крестоносным значком Венеры отметить игры
брачные, свернувшись колечком в тот миг, когда кузнечик, в прыжке напрягая икры,
смертоносную стрелку Марса пошлет в них.


Они больше траурной атрибутики.
Возгонку трути имущие в животах,
они неподвижнее трупиков, схематичнее прутиков,
висящих, но не привязанных ни к чему.
Бог собрал их из кубиков. Из тюбиков он выдавил червяков.