Геннадий Кацов
И ты, Капернаум

И ты, Капернаум, до неба вознесшийся, до ада низвергнешься...
Ев. от Матвея, 11.23.

Вот так номер! Кустарник оказался гуще, чем я предпочитал, и чтобы идти бесшумно, с многими предосторожностями пришлось согласиться. Уже не только не хватало переступать с носка на пятку, но и выгибаться всей длиной тела вдоль линии ветвей. Цык-цык-цык, дурацкие цикады беспокоили воздух; ку-клукс, лопнула сухая ветка из-под ноги. Уже не хватало зрения и видеть допускалось порами кожи, испытывая нервы от всякого притяжения июльских листьев и мошкары. Шах-шах-шах-шах, заголосил филин в ближних зарослях, и - шааа, услыхал я дыхание природы. Но тут жe ветра не было, так что прийди тигру в мысль догадаться обо мне по шевелению верхушек - трудиться бы ему долго не пришлось..

Что за пот затекал в глазницы, кто бы подозревал! "Что за организм такой-сякой, - мозговал я молча, проходя кусты с грузным дробовиком на плече, - если организм не приспособлен для бесшумной охоты."

"Хотя, к чему он приспособлен удачно? - в сердцах допытывал я напряженный ум. - Вот сейчас его сожрут, все эти грустные извилины, приятные мышцы и говно, а он только и сможет, что оказать бесстыжее чувство страха. Бездарная работа, надо признать, животное наше микроустройство," - заключил я в тесноте кустов и скорбное это предположение, в свою очередь, заключил в траурную рамку.

Конечно, в таком настроении элементарно запросто сыграть хищнику под лапу. Тут даже не обязательно состояться охотником. Достаточно сразу родиться с легкой припиздью, с возрастом эту инертную массу удачно нарастить, а потом впопыхах выйти на тигра.

Я споткнулся о камень слизский и едва не растянулся вдоль и поперек кустарника. Очевидно, настрой духа придется менять. Отчаянно представляю себя героем вестерна: кольт на левом бедре, кольт на правом, обвязка из патронташа и портупеи. Что тигр, если в "десятку" я попадаю с двойного сальто-мортале?! Что мне тигриная лапа, когда правым хуком я дважды уложил убийцу-Джо?! Да и ребята помогут. Вон мои парни Боб, Чарли и Лейк-Сорви Голова. "Мы справимся с тигром, Джек? - подымаю глаза к Джеку, который на небе, и трогаю пальцем крестик. - Ты поможешь своим бэби, Джек, своим отчаянным бэби, Джек - Потрошитель Влагалищ? Отдай нам тигра, Джек-обояшка, тебе же раз плюнуть свинтить ему шею, когда такие парни просят!"

Я верчу кольт на пальце и верю, что Мэри будет моей. Я выиграю спор и легко сойду в трактир, набросив шкуру тигра на спину. Я зарычу так, что Джек с испугу отожмется раз сто от пола там, наверху:"Эй, Мэри! Мне вдолг, а Чарли не наливать," - это у нас такой юмор и Боб, Лейк и Чарли заржут на весь Сити, пока до тебя, Мэри, дойдет, что ты сегодня моя, раз Генри Паркер мне проспорил!

Так: "Хэлло, Мэри!"

То есть: "Хэлло, Джек! - приветствую я пустое небо. - Ты ведь поможешь, Джек? - перебрасываю дробовик на другое плечо. - Это не трудно," - заверяю я с безнаказанной наглостью и слежу из окраинных кустов за грациозной манерой тигра. Тигр движется парадным аллюром, исподволь бдительный к мгновенному бою.

- Ого-го, - приветствует меня тигр, выставляя опасные клыки и не отводя желтых глаз от моего взгляда. - Как тебе мой аллюр? - интересуется тигр и бронзово пересекает высушенное под солнцем плато. Мягко приближается в раскаленном оглохшем воздухе, вроде и не располагая ко мне подходить.

- Утю-тю-тю-тю, - играет всем веселым мясом хищник, пропадая за игрушечным глинистым холмом. - Вот еще: лапу наколол! - слышу его звериную досаду, и следом несколько движений безмолвно отсутствует тигр, настраивая густую тишину. Исключительно не слышно тигра и не видно...

Как вдруг выскакивает рядом полосатой каруселью, тянет лапы убийцы и трясет кривым когтем - пока я ловко припадаю к земле ничком, перекатываюсь вбок! - и короткий треск слышу со спины: коготь пропорол мою кожаную куртку. "Давай, глупая кошка! - разворачиваюсь напротив рыжей пасти, - дерзай, пробуй, сволочь!" - раскачиваюсь на носках, готовый к тигриному прыжку.

- Он здесь, Славик, - кричу напарнику, а тигр скалит морду, прыгает ко мне легче белки и алчно дрожат его гусарские усы. - Врешь, не возьмешь! - кричу я в акробатическом прыжке и кручусь в воздухе все то время, пока хищник беззащитно проплывает подо мной в атаке. Сверху тигр выглядит растянутой прокисшей грушей и, как под рентгеном, я представляю себе черный хвостик его шейных позвонков. Бью прикладом дробовика именно в место основания черепа, тут же слышу смертный перед всеми звуками кошачий разочарованный плач.

Приземляясь на обе ноги, наблюдаю, как Славик раскидывает руками кустарник и выбегает к месту поединка.

- Хр-р-ррр, - слюной и грушевым соком вытекает тигр. В последний раз вздуваются и опадают его бока. Бешенная лапа в агонии зачерпнула воздух, да так и осталась напряженно торчать не при деле.

- Все, Славик, - говорю с трудом, опускаясь на по-летнему лысую кочку отдыхать.

Славик ногой пробует печальную тушу.

- Три месяца по следу шли, - говорит Славик. - Хитрый хищник.

- Что ты, что ты, - вытираю потливость и кладу дробовик рядом.

В семь приходит с работы Вера, а Славику идти за дочкой в садик. Мы убираем стулья, разбросанные невпопад, по типу кустарника, на место восстанавливаем шкаф и стол, снимаем с люстры канаты-лианы. Я уношу два детских ружья в кладовку.

Жена Вера заявляется без десяти семь.

- И чего ты брал отгул? - спрашивает она якобы без подозрения.

- Для целей нужных, - отвечаю неконкретно, поскольку спрашивают якобы без подозрения.

- В универсаме давали импорт капиталистический, бюстгальтеры черные с косточками, - говорит Вера в оконное стекло. - Можно было постоять, но столько очереди, - гонит Вера мыслей ветер.

Здесь же заявляется участковый, который проверяет весь участок на самогонные аппараты.

- У вас васогона не гонят, - отдает он честь с порога, а погоны на участковом новенькие, за плечом алебарда, хромовые охотничьи сапоги до самых яичек. - Дождь льет сегодня, дождедень, все слиплось, - принюхивается участковый вокруг квартиры. - Разрешите проверить без ордера, - проходит участковый в прохожую, а из-под его плаща выскакивают карлики, все в плащах и ушанках, а из-под плащей карликов выпрыгивают обученные к самогону собаки и процеживают запах влажными ноздрями.

Карлики сотнями разбегаются внутрь квартиры.

- Без скандалов жить, - сидит участковый на кухне и кушает чай с карамелькой: спускает карамеликов в кипяток, после откусывает и дует на ошпаренные пальцы. - Злых помыслов не иметь, непотребства не чинить, чтить родителей, - мямлит участковый, пока карамелики-сержанты ищут разбежавшихся по квартире собак. - Без завистливого ока во что бы то ни стало, без лихоимства совершенно, - пальцы участкового вечно лиловые от кипятка, - не собираться больше положенного, гниды вы вонючие, - прекращает участковый с карамелькой и переходит к следующей.

- Не собираемся собираться, - убеждает его Вера.

- Вот-вот, и не посягай, - с плаща участкового стекает вода, образуя мутную лужу. - Не самогон? - интересуется участковый и мочит руку, тут же обсасывая тощую ладонь. - Так ведь самогон! - радуется участковый, а острый кадык бегает по его худому горлу.

- Не-а, - говорю я. - Это с вашего же плаща и нацедилось.

- Без хуления мне, - показывает кулаком участковый. - Лужа-то ваша?

- Лужа у нас, - сразу ловится Вера. И странно трудно представить, чем все предстоит кончиться.

В это время карлик дергает участкового за карамельку. Показывает ксерокопию одной книги, потом еще одной и сразу еще триста девятьсот пятнадцати.

- Видите, - говорит участковый, как бы приглашая всех совместно расстроиться. - Сейчас составим акт и упечем вас за все, исключая самогоноварение.

- Вы, несомненно, - ведет речь участковый, пока составляет акт и описывает опись имущества, - знаете, в кратцах, политицкую, как выражаются, остановку. Рекционные силы, включая всякое отрепье, и так далее, и тому подобного нагнетают вооружение, о чем ежедневно мы узнаем по печатям. Как говорится, я говорю о том, что кажный визит посещения, к примеру, Вильяма Бранда или Робина Рэгана ещё не значит оздоровления, что называется, межнародного климата. Консервные силы агрессии сильны и какой президент у них ни будь выбрат, сильны будут и завтра. Оттого и у нас, и в ГэДээРе, и везде приложено много усиленного труда, чтоб оказать позор товарищам, которые пьянствуют. Сейчас нельзя терять ни минуты простоя, а хорошими мастерами своего дела показывать себя на рабочем месте. Заканчивая на этом межнародную остановку, соопчаю вам о недопустимости нахождения запрещенной печати частными лицами и уголовной наказания за использование самогона в целях личной наживы.

Окружающее выпукло расплылось перед глазами. Лужа разбухла, пересекла ватерлинию вдоль крышки стола и целенаправленно поползла от пола к потолку. Все вытянулось, обратилось тоньше спичечного пламени, исчезло.

Подводный мир простаивал в розовом и бирюзовом. Странно было представлять, что в этом мерном безразличии плывет где-то тигровая акула, на которую мы столько суток охотимся. Чутье подговаривало, что тигровая акула, в свое время напугавшая самого Хейердала, уже приблизительно рядом и следует быть настороже.

- Будь настороже, - показал я Славику жестами и ушел под скалу слева.

Царство Ущелья раскрылось во всем невиданном величии. Сверху воде слой за слоем еще удавалось размывать свет и райское облако зеленоватого свода далеко колыхалось надо мной. Снизу же пугала бесконечная пропасть. Она лишь изредка подмигивала бронзовой рыбкой да срочно выбеленным ребром камня. Как новогоднюю елку, цвета сопровождали повсюду многосложную тишину и райскими бликами наряжали глубокие клубни водорослей.

Тигровой акулы не было. Я опустился еще ниже, подозревая, что она появится с минуты на минуту. Скалы нависали с обеих сторон насупленными стражами и рукавами-рыбами все норовили ухватить меня и Славика: то ли гладить, то ли пытать. Вот справа нагло дернули за ногу, страшно потянули за ногу еще раз - и холодная пропасть пастью распахнулась стремительно так, что я едва успел обернуться, решительно способный дать отпор.

Славик плыл за мной и, схватив меня за пятку, показывал жестами: "Будь настороже!" - Мудак ты! - ответил я ему жестами, чуть не задыхаясь от злобы. - Кретин тупорылый! Славик справедливо не обиделся.

Тигровой акулы не было. Мы уходили все глубже в мрачные подводные течения, опускались в плотную тьму и на скользский луч наших фонарей возбуждались электрические скаты и зеленоватые фосфором глубинные чудища. Все выглядело не по-земному чужим, каким-то заговором против меня и Славика. От звона в ушах ломило челюсть.

Если бы не этот корабль, вспомнить путешествие было бы невыносимо.

Мы рассмотрели его сразу целиком. Корабль выплыл на нас разом, вылущился из кожуры смятой течением воды и осел грузно в бархате донного ила. Горели бортовые огни, многоцветно пробивали глубину фонари иллюминации. Внутри все помещения и каюты были освещены, словно зазывая нас посетить праздничный этот дом.

- Ни фига себе! - подумал я и отчего-то подумал, что Славик подумал тоже самое.

Обшивка корабля оказалась деревянной. Сразу пришло на память, что в наше время такие огромные корабли из дерева не строят. Мы обогнули оба борта, оглядели ростральную фигуру в виде демонической богини чьей-нибудь и смело решили со Славиком посетить вовнутрь.

Надстройка была двухъярусной, три высоких мачты излишне лоснились от обильного света и паруса были туго натянуты, словно шел корабль с попутным ветром надо всеми стихиями лихо.

Сквозь иллюминаторы мы разглядели каюты. Сказочно инкрустированная мебель, наличники из позолоты, обитые кожей двери и аристократические столы с серебряными подсвечниками: свечи невозможно оказались в работе и яркий свет шел от них, никак ни от чего другого.

Первая же дверь поддалась сразу. Сняв с предохранителя ружья, мы с предосторожностями проплыли узкий коридор и, отталкиваясь руками от стенок, направились к внутреннему трапу. Крутой и короткий пролет выходил к капитанскому мостику.

Мелкого роста капитан стоял рядом с матросом у штурвала, строго высматривая курс сквозь лобовое стекло.

Мы онемели.

- Ганс, - обратился капитан к рыжеволосому штурману, которого мы поначалу не заметили (у капитана голос был прокуреный и без симпатий). - Отведи их в каюту, - не глядя на нас, приказал капитан.

Ганс рукой указал на выход. Втроем мы отправились тем же путем, каким попали на капитанский мостик.

- Это кают-компания: А здесь - бальный зал, - заметно волнуясь, невесело представлял нам Ганс закрытые двери, - каюта помощника капитана, каюта второго штурмана.

Ганс плыл довольно быстро. Мы едва за ним поспевали.

- Вот, - ткнул Ганс пальцем и дверь раскрылась. - Это для вас, - проговорил Ганс и резко оттолкнувшись от пола, взмыл в открытый люк прямиком на второй ярус.

В каюте горели несколько свечей единовременно. Они отражались в трех зеркалах, выставленных по стенам каюты, оттого казалось, что вода буквально искрится светом. Каминные часы стояли в углу, но стрелки двигались по циферблату вызывающе странно: длинная минутная скучала обычным ходом, а вот толстая часовая вращалась ей навстречу противоположно, сводя всякое время к нулю.

В углу напротив почивали рыцарские доспехи с наглухо запертым шлемом. Из его глазных дырок торчали зажженные свечки. Среди всей этой от пола до потолка воды, у входа в каюту стоял бледнолицый тазик для умывания.

- Вот так номер! - сказал я. - Может, нас здесь не ждали?

- Не надейся, - заметил Славик, подплывая к часам. Едва он коснулся деревянного корпуса, как часы рассыпались начисто: ни стрелок, ни диска циферблата из золоченной бронзы. - Это же можно поехать мозгами, - заметил Славик и в тревоге заморгал обалденно.

Свет бил отовсюду. Роскошный аккуратный свет, не дававший тени. Ни один из предметов не отбрасывал тень и сквозь прозрачную плотную воду всякие они выглядели невесомо. Свет да гробовая тишь - вот, пожалуй, что напрягало с самого начала.

Извне извинительно постучали. Та-ти-та-ти-так-так, - примерно так тикстукчали извне.

- Войдите, - ослабел я растерянно, истукчительно предполагая как быть дальше. Славик так вообще притик со страха.

Зеленая девушка окунулась в дверной проем. То есть, девушка в зеленом длинном платье. На бледном ее лице выглядывали искренние глаза и темные водоросли густо ниспадали на плечи. Девушка глядела в меня даже интимно, даже не дыша лишнее.

- Как вы всех напугали, - молвила девушка.

Если бы мне кто проговорился, что сказать можно таким задушевным голосом, я бы не поверил. За один только голос можно было полюбить.

- У нас не бывает гостей, - наслаждала меня девушка, - здесь тихо, мы знаем только тишину. Меня зовут Мария.

Боже-господи: Мария!

Неожиданно для себя, я по-офицерски отдал честь и беззвучно прищелкнул ластами.

- Славик, - представил я друга и приятеля. - Михаил Ахтин, - представился самолично. Еще раз отдал честь и вообще вел себя идиотом.

Славик был немее проплывавшей мимо рыбы.

Девушка вошла в каюту.

- Все наши попрятались. Никто не подозревает, зачем вам корабль. Вы не ублюдки?

- Кто! - нервно и не к месту громко сорвался Славик.

- Ганс говорит, - не изменилась голосом Мария, - что вы ублюдки и присутствие ваше на корабле опасно. Это так?

- Ганс - тот самый рыжий? - поинтересовался я. Мария одобрительно кивнула.

- Видать, давно в чужих руках не усирался, - продолжил я по возможности убедительно. - А то, что мы порядочные люди, так разве не видно?

Я немедля развернулся в профиль, понимая, что теперь-то уж точно выгляжу полным идиотом.

В дверях замельтешили человеческие контуры. Из каюты виделось, как скользили вдоль коридора легкие тела, проплывая мимо на уровне груди, подглядывая непременно с любопытством в нашу сторону и в то же время с непомерным удивлением.

- Мария, вы удивительная, - решился я шепотом, чтобы никто не обнаружил.

- И вы удивительный, Михаил, - открылась Мария. Мы как-то сразу ощутили друг друга.

В каюту вплыли двое молодых людей приблизительно нашего возраста и размеров.

- Фридрих, - представился первый, щеголяя военной выправкой.

- Рихард, - знакомился с нами второй. Оба были веселы и решительно дружелюбны.

- Мы приглашаем вас на обед, - высказался тот, который назвал себя Рихардом, - устраиваемый капитаном в вашу честь.

- Выпить? - уточнил Славик, ибо выпить был не дурак.

- Эль чистейшей воды, - успокоил его тот, который представился Фридрихом. - Из капитанских запасов.

И Славик абсолютно расслабился.

- Следуйте за нами, - предложил Рихард, покидая каюту.

В коридоре, куда мы выплыли впятером, нас встречали маленькие пикинеры и лучники, строго отдавая воинскую честь.

- От имени пикинерской дружины, - выступил вперед совсем ребенок-пикинер, - мы приветствуем почетных гостей на борту легендарного флагмана. Следуя курсом, проложенным капитаном, мы клянемся быть отважными пикинерами-лучниками и бдительно нести вахту, переданную нам отцами и старшими братьями! Дойчланд зольдаттен! - бодро завопил пикинер.

- Унтег официген! - ответила хором пикинерская дружина, постукивая пиками в такт и отдавая честь.

Внезапно, поскучнев и постарев лет на пятьдесят, они запели привычно и дружно:

Мужайся, корабельщик юный,

Вперед, в лазоревую рожь!

Или что-то в этом роде.

Затем проплыли перед нами чинным строем. Напоследок, девочка-пикинерка вручила нам по скромной морской каракатице: животное моря тотчас густо обделалось серо-коричневой сепией и пикинеры-лучники мигом потерялись с глаз долой.

- Добро пожаловать в кают-компанию, - услыхали мы Рихарда и поплыли незряче на его голос.

В кают-компании нашлось бесчисленно народа. Все смотрели на меня со Славиком как на старых приятелей. Весть о том, что мы не ублюдки, растеклась по кораблю мгновенно. Потом я понял, что поскольку всякий разговор звучит в воде с неослабевающей силой, то слово слышно на корабле-флагмане во всех его местах сразу. Тому, о чем беседовали Мария и я, свидетелями были все. Здесь все всегда оказывались в курсе всего и скрыть что-либо представлялось невозможным.

Длинный стол перекрывал кают-компанию, оттого в проходах творилась редкая давка. Едва мы протиснулись к столу, как сзади нас поджали обедствующие. Все продолжительное время еды нас мяли и толкли нещадно; при этом руки задних сновали от стола и обратно над моей головой, мимо щек и ребер. Все были счастливо возбуждены под шум невообразимый.

- Позвольте предложить тост за дорогих гостей! - с зубатой улыбкой прокричал Фридрих и поднял массивный серебряный потир высоко над столом. Тост его был воспринят с такой радостью, что пару счастливцев тут же захлебнулись тягучим элем. - Прошу считать меня вашим братом, - обратился ко мне Фридрих. Мы по-братски расцеловались.

- Прошу считать сватом, собутыльником, соавтором... - выкрикивали из возбужденной толпы, и со всяким мы счастливо братались.

Свет, конечно, давил на мозги еще так! Все предметы гляделись невнятно яркими. Фарфоровая посуда на столе пылала больничными боками, узкогорлые фаянсовые кувшины самовозгорались звездными бликами, а блюда - овальные, круглые, звездчатые - голубым и серебристым узором поджигали желтую скатерть. На чистых до блеска подносах вздыхала фаршированная рыба, томилась копченая китовая мякоть, красовались прочие несусветные дары океана и подводных полей.

Обедствующие хватали пищу руками, вдруг убивали тарелки и чашки вдрызг, а изобилия не убывало.

- Как ми зчастгливы, герр Миша, вашему пгиезду, парртейгеноссе Славик, - вскричала пышная дама, супруга капитана и любовница чернявого господина в очках, доктора Шульца-Шмидта.

Зал тут же подхватил раскрасневшимися мордами: "Салюд! Салюд! Салюд!", и мы подумали со Славиком, что уж если повезло родиться в другом месте, то умирать мы останемся тут.

Лучшие персоны корабля знакомились с нами. К женитьбе предлагали своих дочерей прусские купцы и предлагали свои услуги баварские проститутки; "боже-ж-ты-господи!" - стонали радостно швабские монахи и требовали целовать нам руки. Саксонские феодалы клялись в дружбе, а представители династии Гогенцоллернов - в покровительстве.

Рука ныла от рукопожатий, болели губы от губелуев. Кругом шла голова. Все пьянее долетала до нас речь и вылетала из наших уст навстречу. Славик клялся, что за таких ребят жизнь отдаст кому угодно, я же держал в руке ладонь Марии и пьяненько улыбался от счастья.

Уже не хватало музыки и мечталось: темноты.

- Пойдем, - позвала меня Мария и, незаметные, мы оставили кают-компанию.

- Как ты живешь? - Мария ласкова так, что хотелось сразу выразить все наболевшее, годами исстрадальное.

Мы сидели в крохотной, высвеченной наружу каюте. В полупустой каюте из койки и одного стула.

- Так как-то, - взял я ее ладони в свои и опустился губами в драгоценный их холод. - Это разве жизнь, Мария! Совсем никуда жизнь катится, Мария дорогая, совершенно невпопад: работа, дом! Там - заводская бригада, тут - Вера! А женат я, Мария, ох и пусто женат, - печалился я круто.

- И я ведь невеста, - сопереживает Мария.

- А Вера! С ней же размышлять не о чем, Мария, - шептал я и одиночество прокалывало грудь. - С каждым подозрением ежевечерне. Скука! Если б ты только знала, Мария, только б ты поняла, Мария, какая же это скука!

- И жених мой - Ганс.

- Рыжий, - спросил я, расстраиваясь наверняка. - Теперь ясно, отчего Ганс ревновал нас ублюдками.

- Ганс подходящий жених, - завораживала голосом Мария. - Разве что капитана боятся больше.

- Повезло Гансу, - готов был уже я расплакаться, - и капитану повезло, Мария! Какая же тоска вокруг, милая моя, - я целовал ее в шейку тонюсенькую.

- Бедный мой Миша, ах, Миша мой бедный, - ласкала меня Мария по плечам, словно отпускала в детство по-матерински.

- Вот так и живу, желанная моя, - я отстегнул перламутровую пуговичку на зеленом платье и дотронулся взглядом до девичьей груди с совсем не по-людски голубым прозрачным сосочком. - Но ведь не убиваю никого, жене не изменяю, не краду всякую хреновину как заведенный. Как надо словно живу, - я касался пальцами ее спины и слабела Мария, и губы ее разошлись открывать дыхание.

- Совсем никого не убиваешь? - подозревала меня Мария, взволнованно вздрагивая веками.

- Два яблока принесу тебе, Мария, - я расстегнул еще одну пуговичку на ее платье и языком слизал возбужденную пипочку сосочка. - Одно яблоко червивое, другое - нет. Какое стала бы есть, Мария?

- Никакое, - выгибаясь всем телом, выдохнула ласточка моя, пташка моя драгоценная. - Я вообще яблок не ем.

- И правильно, - целовал я обе ее груди, - никакое из живого нельзя есть: ни убогое, ни здоровое. Ибо любовь твоя к их жизням - единственная, может, их благодать перед смертью их.

- Нельзя так, чтобы никого не убить, - томилась от моих поцелуев Мария. - У нас если днем не убьешь, так к вечеру - обязательно, ах, Миша, что ты делаешь.

- Раздеваю тебя, хочу тебя, Мария любимая, - шептал я над ней, раздергивая оставшиеся пуговички. - Два сына у отца, да надобно одного лишить жизни. "Возьми мою жизнь, - говорит Старший сын, - я совсем худой стал, не протяну долго." - "Нет, - перебивает Младший, - отыми ее у меня: я вона какой толстый, после нам двоим не прокормиться." Как быть отцу, Мария? - трогал я мягкий ее живот, упивался тончайших оттенков кожей на пленительных бедрах.

- Убить худого, все равно ему, - глотая звуки, расстегивала мою рубашку Мария и целовала мои губы, плечи, руки, прижималась ко мне тончайше.

- Убил отец худого, а затем и толстого убил, - я гладил ее стыдливый лобок с хрупкими завитушками волосиков, сосал их ароматное зелье и пил, пил яд обезумевшего ее междуножья. - Потому как зло ведет за собой зло и ни к чему затем покаяние. Только любовью спасаемы дух и душа наши.

- Только так, - обнимала ногами мои ягодицы Мария, - только так, - и откровенно дрожала похотливой дрожью. - Что ты все притчами да притчами, нежный мой? - подалась ко мне Мария.

- Притчами оттого, Мария милая, - я приподнял ее за талию и вводил истекающий пагубой член, - чтоб входила ты в суть вопроса, чтобы вольною к истине подошла.

- К истине - это хорошо, это так хорошо, Миша любимый, - шептала Мария, - это просто замечательно - в суть вопроса.

- Братья и сестры вокруг, - производил я осторожные плавные движения и прекрасно застонала Мария, прикрыв безвольные веки, - и только любовью роднимся мы. Никто никого не обманет.

- Только так, - удивлялась Мария. - Но ведь тогда, - восхищалась Мария, - и не прелюбодействовать? - застонала Мария.

- Совершенно верно, Мария милая, - целовал я ее губы.

- Так может быть, тогда и красть нельзя? - спросила она сквозь восторженные стоны. - У нас все крадут.

- Что ты, что ты, что ты, - отвечал я в такт с движениями тела. - Не укради ни-вка-кую, Ма-ри-я, как-так-можно-милая! - говорил я в ритме ускоряемых наших движений.

- Я так и ду-ма-а-ала, Миша-ах-ах, Миша-ша-ша! - сразу поняла меня Мария. - Светлый ты чело-ве-х-кхых-хых! - прижималась ко мне теперь безумная Мария.

- Да, да, Мари-ий-йя, - пытался объяснить я очевидное. - Неукради! - дрожал я в Марию.

- Да-да-да, - повторяла она, как заклинание.

- Неконокрадствуй! Неказнокрадствуй! - мотал я головой, испытывая необозримое наслаждение. - Родителей по-па-ай-чи-та-тай!

- Да-да-дай, еще-дай, да-дай-еще-ще-ща, - обнимала меня Мария совершенно, - как ты, милый! Как ты! Ты как бог, ты как бог, - понимала меня Мария.

- Не посягай на-най чужую! соб-ствен-нно! на! сть, - уже невыразимо был я высоко. - Неелжесвидетельствуй-уй! ой! ой, айй, йяй!

- Не лжесвидетельствую-уйю, - догоняла меня Мария. - Нелжесви! нелжесвя! связь!!! Связь: Я связистка, йя шпионка в твойей страйне, Ганс, них ферштейн, пытай меня, Ганс, крути мне руки мразь, сволочь, дрянь, пытай меня, герр Ганс Штокман, выпытывай явки, пароли, мсти мне, пытай меня, суку, сучку, яйки, курки, мамки, мамка твоя курва, Ганс зи дойч, бей меня мамка током, бей меня мамка, мамочка, мамочка, - стонала подо мной Мария.

- Скажешь, все скажешь, сука, сучка! - умолял я ее в симфонии оргазма. - Будешь колоться? Колись - явки, пароли, имена, оргазмы, колись, гансово отродье, колись тебе говорю.

- Нет! - кричала Мария. - Что ты со мной делаешь, что ты делаешь, о-у, нет! Нет! Не прелюбодеяюю, - догоняла меня Мария,- аю, я-ю, я лю... я люблю тебя, Миша, ты мой, Миша, бог мой, Миша, ах, Миша, ах, бог мой, Машиах мой! - стонала где-то внутри меня Мария, и сладостными толчками истекал я в нее по капле, совсем терял всякий смысл, кроме этих безудержных блаженных толчков.

- Мария, что ты, девочка милая, - целовал я ее волосы, бессильно опустевшее тело. - Никуда от тебя не уйду. Что Вера, когда есть ты, Мария! Что Вера, ну что?! Я останусь с тобой, - обнимал я трогательно и ласкал ее бережно.

Сзади прозвучал беспокойный ропот.

- То есть? - задал вопрос чужой голос.

Я оглянулся.

В дверях плавало невнятное количество любопытных голов. Только сейчас я заметил, что дверь в каюту оставалась открытой.

- Вон отсюда! - взревел я почище разъяренного тигра. - Всем - вон!

Никто ничем не пошевельнулся.

- Так вы собираетесь оставаться? - услыхал я тот же голос и нашел по нему хозяина. Им был доктор Шульц, любовник капитанши. - Мы вовсе не рассчитывали, что вы к нам надолго.

Я как-то разом опустел. Собственно, уже в тот миг я понял, что все кончилось.

- Вы же нам рады, - это все, чем я смог ответить.

- Рады, как гостям, - уверенно продолжал Шулъц. - Но тем гости и хороши, что ими не успеваешь огорчиться. Вы отдаете себе отчет, кто рядом с вами? - показал он безразлично на Марию.

- Я? - ответил я глупо.

- Вы. Ваш друг пьян в дымину, - говорил Шульц откровенно брезгливо, - так что беседовать приходится с вами. Вы собираетесь покидать корабль сейчас же?

- Мы? - я был как бы в шоке.

- Наш корабль следует заданным курсом, - перешел Шульц на сопрано, - капитан не покидает мостик, команда верит капитану и пассажиры верны команде. Мы не можем делать остановку, чтобы высадить вас, но мы сделаем ее немедля!

- Остановку? - я ничего не понимал. - Ваш корабль увяз в иле, вы никуда не движитесь!

- Это провокатор, - сказал Шульц определенно. Вся толпа рассосалась из коридора мигом. - Значит, клевещите ересь и при этом требуете оставить вас на корабле? - Шульц мелко ухмыльнулся. - Кстати, вы в самом деле - ЖИВОЕ?

- ЖИВ! - парировал я гордо.

- Прекрасно, - потер Шульц ладонью о ладонь. - И вы верите в мир, в котором не убивают, не изменяют, не крадут?

Шульц проплыл в каюту.

- Да, - откуда взялось у меня столько оптимизма?! - Это моя Вера!

- Ну, ну, - Шульц оглядел каюту прозрачными глазами и поправил очки. - У нас единый коллектив, мы стоим на единой платформе и целенаправленно движемся только вперед. Мы выше всех, удачливей всех, всех сильнее! Своей крамолой вы смущаете пассажиров и команду, следующих курсом, взятым капитаном много лет назад.

- Я никуда отсюда не уйду, - твердо заявил я и обнял Марию за плечи.

- С Шульцем бесполезно спорить, - Мария присела приводить водоросли-волосы в порядок.

- Итак: да или нет? - Шульц подплыл ко мне гораздо ближе допустимых расстояний.

- Нет!

- Жаль, - он вздохнул театрально. - Всенепременно жаль, - покачал головой Шульц, снял очки и положил их в карман узких брюк. Вздохнул еще разок - и резко наклонившись, ударился головой в мое плечо. Нос его при этом ввалился, а левый глаз вывалился в сухую глазницу.

- Что делает, а! - заорал Шульц умопомрачительно. - За что?! Негодяй! Как ты смеешь?! - тут же отлетел Шульц к двери, ударил ногой в переборку и вновь бросился ко мне так, что оторваться от него было невозможно.

- Враг! Убийца!! Что он делает?! - неистовствовал Шульц. - На помощь! - верещал Шульц и, словно того ожидая, в каюту решительно ввалились четверо-пятеро осатанелых молодчиков. - Взять его, - выкаркал Шульц. И будто растворился.

Двоих я разобрал сразу: названные братья из кают-кампании Рихард и Фридрих. С перекошенными в ненависти рылами и в позах атакующих рыцарей-феодалов, они заходили на меня с флангов, в то время как взбудораженные другие мафиози размахивали арматурой непосредственно мне по лбу.

На такой теплый прием я не рассчитывал.

Каюта была маленькой. Не знаю как только мы умудрились все в ней уместиться. Рихард удачно орудовал ногами, я это сразу заметил, но в такой тесноте его умелые ноги годились разве что на антрекоты. Фридрих же опасности не представлял: по замаху несложно было догадаться, что сам по себе удар продлится все обеденное время и захватит часть ужина.

"Какой ты рубаха-парень", - восхитился я по-товарищески Фридрихом и так заехал в челюсть снизу, что голова его отскочила, как цветок подсолнуха, и покачиваясь в сразу побуревшей воде, отплыла к иллюминатору. Безголовое тело продолжало по инерции еще угрожать руками, но теперь походило на полый скафандр. Скукоживаясь и тем страдая, скафандр опускался плавно на пол.

"За Фридриха!" - вскричал аккуратный блондин по центру и бросился на меня яростно:

делает резкий выпад вправо - я уклоняюсь легко и красиво

делает ложный шаг влево - вот так фрукт, блондин резвый!

и целит в голову прямым - упруго ухожу, словно "степ" танцую

а вот и долгожданный боковой - держу стойку, ставлю стремительно блок, отвожу локтем правый по корпусу

и опять боковой левой в голову - подставка плечом, шаг вперед разноименной ногой, как учили в "Буревестнике", перенос веса тела на толчковую ногу, обманный тычок правой - и, винтом вворачиваясь снизу, хлесткий апперкот неудачливому блондину, даже в локте заныло от чудовищного удара

и следом - полусогнутой правой в "солнышко"!

Тут блондину вообще труба, с ним все ясно. Он так всерьез отрубился, будто ничего важнее в судьбе своей не испытывал! Кранты тебе, боксер недоношенный, тютя с пробором. Думать не над чем - крышка характеру-нордическому-стойкому!

И пока Рихард продолжает замахиваться ногой, выхожу перед товарищем блондина по партии. Малец накачанный и верткий, охватывает профессионально руками да на подсечку! Мнет, подтягивает из стороны в сторону. Скрежещет зубами, кричит "хэнде хох!" в потное ухо: "хэнде хохом" мечтает запугать. Тут напрягаю я мышцы спины, вырываю накачанного на себя всем торсом, строго выхожу на "мостик", обхватив верткого плотно руками, выгибаюсь колоссально - и мигом пол вырывается из-под стенок и легко срезает воздух под острым углом. Пол разворачивается в вертикали, смазав по моей спине занозами - и уже стенка мчится в лицо, рикошетом оцарапав локоть.

А малец вытягивается пластилиновыми ногами, растягивается в дождевого червя, далекими копытцами взбивая потолок. Мелкая голова его вращает близко от меня выпученными глазами.

Я бросаю соперника в переборку каюты головой. Разгоряченный пластилин его колбасного туловища вновь группируется в квадратный торс и ноги, затем все это разворачивается плашмя спиной и медленно, вверх ногами, сползает по переборке. "С хэнде хохом вас, драгоценный!" - пою ему асанну и принимаюсь за Рихарда.

"Пардоньте вам!" - обращаюсь к Рихарду. Он вопит "хья!" и пяткой выбивает иллюминатор, поскольку я ловко приседаю видеть Рихарда в боевом прыжке. Ну, прямо орел, гений конфу, джиу-джитс поганый!

Отхожу к двери, пока Рихард проводит обманные пассы влево-вправо, вправо-влево, разворот через спину, и "кукурузником" взлетает, загнув ногу для смертельного пике. Намерения у Рихарда серьезные, у них, у немцев, вообще шутят мало, все больше партизан вешают да на губной гармошке марши играют.

Мощно немецкая нога вырастает вперед от колена и отходит гидравлически к моему лицу. В воде за ней остается пенный след. Подозреваю, что смерть моя тут она, только часть мига для жизни осталась. Так, кое-что припомнить.

"Хья!" - кричит Рихард вызывающе, но ничего, кроме Веры и родной заводской бригады память не оставляет. "Хья-хья!" - растет на глазах, приближается Рихардова нога и победно рыдают его зрачки.

Совсем неминуема погибель, навязался ты на мою голову! Рихард падает на меня, выбрасывает медленно, как при рапидной съемке, убийственную ногу, - только я делаю шаг в коридор, робкий совсем шажок, и перед самой пяткой срочно захлопываю толстую дверь.

Нога Рихарда насквозь пробивает коридор, дергается прощально у противоположной стенки, а сам отчаянный немец зависает внутри каюты неживой и по дверному полотну растекается из глубины штанов еще теплая Рихардовая яичница. Я и не помню, чтоб слышал когда такие предсмертные вопли.

"Бежим, Мария," - тороплюсь в каюту, беру Марию за руку. В коридоре слышны крики воинственной братии.

Мы выскакиваем из каюты в том мгновении, когда рыжий Ганс с пикинерами-лучниками совсем подбегают близко.

"Туда," - показывает рукой Мария и, разбрасывая низкорослых пикинеров и злобных лучников, мы плывем вдоль коридора. Напамять я отбираю у агрессивного Ганса его нижнюю челюсть.

По крутым трапам Мария и я исчезаем куда-то в сторону, спускаемся, не замечая ссадин и тычков. Мы оставляем за собой горы трупов, спускаемся вновь - и падаем в тишину истово. Мария отпирает дверь, запирает изнутри на массивный засов. Мы замираем в полусвете немого трюма.

- Что все это? - я тут же забыл о погоне. К глазам медленно выплывает матовый, изогнутый радугой над полом полусвет.

- Сокровищница Нибелунгов, - отвечает Мария тихо. - Трюмы корабля полны сокровищ.

Золотой песок под ногами притягивал розовые лучи из немотной тьмы и свет рассыпался по вертикали, не досягая стен. Облако матового сияния зависло над кладом Нибелунгов. По краям его царил плотный мертвенный мрак.

Вот это богатств. Я стоял, завороженный, не веря в то, что вижу. Гора монет, украшений из драгоценных камней и металлов, слоновой кости и янтаря, нитей жемчуга и коралловых бутонов завершалась в центре трюма огромных размеров сундуком. На нем покоился ослепительно-снежный Бальмунг - меч Нибелунга.

- Шапка-невидимка карлика Альбериха, - показала Мария на пурпурную шапочку, украшенную драгоценными камнями. - Такое вот несметство.

Я бродил по золотистому полю, перебирал золотые и серебряные монеты, как пахарь перебирает серебрянные и золотые зерна. Я роскошествовал, взглядом и руками ощупывая все то, что столько раз грезилось в детских снах и сумбурных юношеских фантазиях, прорастающих в липкие предутренние поллюции.

Вот это да! Я сам себе завидовал. Мария что-то произносила о Зигфриде и Кримхильде, о кладах на дне Рейна, о многих королях германских, а я наслаждался видеть себя внутри сказки, испытывать себя героем волшебства, пока голос Марии успокаивал и усыплял.

Снаружи раздался глухой удар. За ним еще один. И еще.

Просыпая золото сквозь пальцы, я подошел к двери.

- Миша, - услыхал голос Славика. - Ахтин, ты слышишь?

- Слышу.

- За мной погоня, Миша, - хрипел Славик, - убить хотят, Миша! Открой, - стонал раненный Славик. - Впусти быстрей, Миша, ах.

- Да ты что! - я так спешно открыл засов, что не успел подумать.

Дверь распахнулась наружу в полной тишине. В проеме стоял Славик, глядел в меня пьяными глазами и, пошатываясь, отходил спиной в коридор.

- Быстрей, Славик, - закричал я, но Славик все уходил от трюма и странно отводил взгляд. Дверь отошла так широко, что закрыть ее теперь, не выйди в коридор, было уже невозможно. "Вот дьявол," - подумал я, но делать теперь нечего, нечего совершенно. Это ловушка.

Скорбящим духом я проплыл над сверкающим Бальмунгом в противоположный конец трюма и замер отвлекать на себя внимание. В суматохе, может, Мария спасется.

- Я с тобой, - сказала верная Мария.

- Нет, дорогая, - отвечал я сквозь весь трюм, - предатель ты, Славик, - кричал я, но в двери никто не появлялся, - Иуда ты последний, - никто не появлялся в двери.

- Сколько тебе, Славик, заплати...

И с ужасом увидел гигантское тело в светлом дверном проеме, пропасть с бесчисленными зубами и вертикальный акулий плавник. Увидел и мелких два глаза, безостановочно приближающихся вдоль сокровищ. Серебристая акулья туша подплывала в звенящей тишине, достигала меня из черного зыбкого фона, подсвеченная снизу золотистым облаком. На миг тигровая акула зависла в необъятном трюме, готовясь к победной атакуле.

- Мария, - только и сказал я на прощанье. И горько пожалел как так оставил в каюте подводное ружье.

Смерть моя гибко напряглась, распахнула жемчужную пасть, сузила и без того ужасающе тупые глаза беспощадного хищника, раздался оглушительный скрежет дверного замка и входная дверь шумно захлопнулась, подобно выстрелу.

- Опять отгул брали? - сказала Вера, входя в комнату и оглядывая меня со Славиком.

Вера поставила на ближний стул авоську с продуктами. Я и Славик стояли перед ней молча, оба исключительно в плавках: от меня до цветной тряпки, которая и представляла собой тигровую акулу, оставалось всего полтора шага.

- Семь часов! - хлопнул Славик себя ладонью по лбу и срочно заодевался. - Сегодня ведь Диночку я забираю, Рая не может, - скороговорил Славик, заполняя собой ботинки. - А воспитательница ругает, когда забираю в семь, - захватил Славик куртку и с ней в руках выскочил из квартиры.

Мы с Верой расставили стулья по местам, убрали осколки разбитой вазы, положили в грязное белье занавески, которые я измочалил в драке с Рихардом ногами.

Как так не заметили со Славиком, что уже семь часов?!

- Работа есть, семья есть, - гундосила Вера, пока я собирал стол. - Так нет же: чем занимаются! Ведь все у тебя есть, - напоминала Вера, собственно, ни о чем.

- Не все, - ответил я обиженно.

- Да, не все, - согласилась Вера. - В универсаме рубашки давали. Сорок минут простояла, а твой размер кончился. А еще шампунь давали швейцарский, так я три упаковки взяла... Что ты все маешься, Миша?

- Ничего не маюсь, - продолжал я собирать стол.

- А чего вы в плавках со Славиком делали, - не нравилась мне глупая фантазия в ее голосе.

- Под водой плавали, - ответил я правдиво. - На немецкий корабль ХVII века путешествовали.

- Вот как, - странно подчеркнула Вера.

- И на тигровую акулу охотились, - как на духу выкладывал я, - оттого в плавках.

- Вот как, - расплакалась Вера. - На все у тебя время есть, а я с тобой как с мужиком уже и не помню когда! - навзрыд запричитала Вера. - И слова не скажешь доброго! Ой, мамочки, мамуленьки мои, - так заголосила Вера, что мороз по коже, - ой, как же дальше жить, - вроде как и не спрашивала Вера, так я все равно не готов был к ответу.

Здесь появляется участковый, который проверяет весь участок на самогонные аппараты.

- У вас проверялось на васогон? - спрашивает участковый, а под плащом у него всякое многослойное томление.

- Ой, божечки, - рыдает Вера на весь стояк.

- Проверяли, - отвечаю участковому.

- Тогда дозвольте быть понятыми в процессе изъятия, - предлагает участковый. Сразу за ним следом входят соседи, которые напротив, и вносят аппарат с хромированным змеевиком.

- Знать их знаете? - указывает участковый в соседей и садится за стол на кухне.

- Что ж это делается, - невпопад продолжает страдать Вера.

- Знаем, - говорю безсомнительно. - Дядя Коля и тетя Зина.

- Так и запишем, - так и записывает участковый.

А из-под плаща участкового выпрыгивают карлики с линейками и магнитами, чтоб тут же замерить всякие размеры аппарата.

- Ой, мрак-то какой, - стонет Вера психически.

- Алкогольное состояние опьянения, - беседует участковый, спуская в чай карамельку, - доводит к обретению злобности и потере бдительности на всех аморальных участках. Говоря в кратцах, что ведет к изменению потокорождаемости граждан. Убытки от травматологии, хулиганства и уродства поколения не исчезают незаметными с точки заботы партии и правительства, - дует участковый на ошпаренные пальцы и выбирает пот между краем фуражки и мокрыми бровями, - и, как выражаются, их требуется искоренять в обязательном брутто. Под этим взглядом, ваше правозаконное действие при понятых, - участковый тычет в протокол, - тетя Зина и дядя Коля, решено расценить как с целью аннулировать алкоголь аппарата с изъятием конфискации и ликвидацией.

Из-за спины участкового услужливый карлик подает в полный рост гигантскую печать, участковый отогревает ее жарким дыханием и с грохотом опечатывает протокол.

- Ой, божечки, - рыдает все это время Вера на весь стояк.

- Ох, божечки, - на пару с ней подключается тетя Зина.

Участковый отходит в угол кухни, смотрит несколько времени на аппарат и сосредотачивается.

- Самогон, значится, - спрашивает у дяди Коли.

- Самогон, - отвечает дядя Коля очумело.

- Проверим, - приглашает участковый. Дядя Коля наливает полный стакан себе, полный мне и участковому. Карлики при этом важно опускают носы в стаканы и принюхиваются.

Мы выпиваем, долго крякаем и закусываем огурцом на троих.

- Самогон, - убежден теперь участковый.

- Самогон, - подтверждает дядя Коля.

- Ага, - пропадает участковый вглубь кухни. - Щас повертаем самогон обратно в воду, - начинает ворошить участковый на кухне.

После говорит им: "Теперь почерпните по четверть меры и несите ко мне."

И понесли.

"Отведайте воды", - говорит участковый.

Отведал дядя Коля.

"Бля буду, он в воду первач превратил, - шепчет дядя Коля. - Чудо," - губой самопроизвольно шевелит дядя Коля, хрипит с пеной и бьется в горячке, и валится на пол.

Тогда коснулся руки его участковый и горячка оставила дядю Колю.

И он встал свежий.

Отведал и я. "В воду превратил," - подтвердил и надолго подавился огурцом с икотой.

Вера с тетей Зиной неслышно замолкли ртами.

"Всяк человек, - среди всех заговорил дядя Коля, - подает сперва хороший самогон, а когда напьются, тогда худший. А ты прекрасную воду сберег доселе!"

"Хорошую, - подтвердил я. - Чудесную воду."

Пьяные карлики бродят по квартире, алкогольно мотают головами и держатся за щеки, словно от зубной болезни. Потом кучами валятся на пол умирать вверх животами.

- То-то, вода! - сам по себе восхищенный, хохочет участковый и бьет меня лобком ладони по лбу.

И я мгновенно отключаюсь. В глазах плывут серебристо-зеленые кольца, овалы, пятна, они растекаются, увеличиваясь и сужаясь одновременно.

- Попали, гады! - кричит Славик сквозь скрежет и дым. - Рикошет, командир, - сообщает механик-водитель Славик.

Я развожу тяжелые веки, вытираю кровь с разбитого о прицел лба. Врешь, не убьешь!

- Вперед, Славка! - припадаю к треснувшему окуляру. - Азимут сто десять, квадрат четыре Д, третий кариес слева, - разглядываю увеличенный оптикой фашистский "тигр". Вражья машина атакует нас слева, на ходу разворачивая башню со смертоносным жалом. Вокруг горы трупов и подбитые "тигры".

- Прет, как танк, - еще хватает сил шутить командиру, а ведь второй месяц без сна. - Заряжай, - приказывает командир наш Генка, рыжеволосый Генка, под шум трансмиссии, под лязг гусениц и открывающегося затвора. - Осколочно-фугасным по цели азимут сто десять, квадрат четыре Д, - командует Генка, - третий кариес слева: огонь!

Ба-ба-бах, - оглушает выстрел, ломит ушы отдача орудия и выброс стреляной гильзы. Отработанные газы заполняют отсек.

Зорко наблюдаю в прицел.

- Есть попадание в цель, - сообщаю товарищам.

- Ура, ребята, - мы обнимаемся и целуемся. - Так им, - радуется Славка и выводит машину из топкого грунта.

Мы мчимся к акведуку, по пути подминая брустверы, блиндажи и гитлеровские бункеры. Мы прокладываем путь славной нашей коннице, которая обязательно к вечеру займет высоту 106, что соответствует приказу командующего фронтом.

- Цель справа, - указываю танкистам-однополчанам. - Азимут двести семьдесят, афелий восемь, кефир четырнадцать А! - а "тигр" ползет на нас ошалело, дразня фашистской свастикой и номерным знаком по борту.

- Заряжай, - командует Генка под лязг гусениц, шум трансмиссии и открывающегося затвора. - Активно-реактивным, прямой наводкой по цели, - приказывает командир.

На всех парах мы приближаемся к "тигру". В этот период дикий толчок тормозит нас неописуемо. Едкий густой дым забивает ноздри, выщипывает глаза.

- А-а-а, - кричит раненый Славик рядом, - а-а-а, - стонет контуженный Славик.

Я открываю аварийный люк. Мне повезло: легкое ранение в руку, совсем легкое - в легкое. Можно спасать товарищей.

- Генка убит, - плачу я, подтаскивая Славика к люку. - Прощай, командир, - едва хватает сил высказать перед тем, как покидаем подбитый танк.

Мы выбираемся на промерзший грунт. Я оттаскиваю Славика от раненной машины. Едва успеваю: тут же взрывается бензобак и родной Т-34 с любимым командиром на борту Генкой, который был душой компании и которого ждет после войны Нина в Мелитополе, взлетают на воздух.

Все еще не веря, я оцепенело наблюдаю эту погибель.

К жизни меня возвращают лязг гусениц, шум двигателей и общий скрежет. Адский "тигр" движется прямиком на нас, на людей, и совсем недолго ждать, когда он впечатает нас в грунт вредоносными гусеницами.

- Врешь, - прижимаю к груди Славку и держу в руке связку противотанковых гранат. - Не убьешь, гад! - поднимаюсь в полный рост и иду к танку.

Пули жалят совсем близко, но не убьют, слабо убить-то!

- За Родину, - подымаю бутылку с "Молотовским" над головой, - за Сталина! - бросаю гранату под совсем рядом "тигра" и взрывной волной меня отбрасывает в безликий овраг.

Слышу сквозь тишину.

Ничего не слышу.

Погодя - треск обжариваемого металла.

Выглядываю из оврага. Охваченный огнем, танк застыл недвижно, со свернутой набок башней и взрывом рястянутыми гусеницами.

Открывается верхний люк. Какой-нибудь Ганс в форме офицера-танкиста выползает раненный к воздуху.

- За Генку, - стреляю в него из пистолета и плачу, вспомнив о Нине из Мариуполя. Фюреровец валится намертво.

Выползает следом его фашистский товарищ.

- За Славку, - очередью патронов прошиваю насквозь ненавистную гниду.

- Чтоб знали, суки ненавистные, - стреляю в третьего, самого маленького, почти карлика, почти ребенка убил розового целостного.

А сзади уже назревает красная конница.

- Мы красные кавалеристы, - машут саблями чапаевцы-бойцы. - О-о-о!

- Та-та-та-та, - раскидываю я все гранаты, - вжик-вжик-вжик, - все гранаты раскидываю, - ax-ax-ах, гады, ха-ха-ха, гады, - плачу над бездыханным Славиком и пелена застилает взгляд. - Вот вам всем вам вот всем вам! - расстреливаю весь боезапас, - о-о-ох, - мчится конница с саблями наголо на лысого врага: га-га-га, - кричу, помогая кричать ребятам.

- Ну, хватит, родненький, успокойся, - слышу медовый женский голос.

Кто-то незнакомой рукой гладит меня по щекам.

- Я в плену? - спрашиваю, с жутью ожидая ответа.

- Какой там плен, - говорит попутчица. - У своих, милый.

- А ты кто? - сил не хватает раскрыть глаза.

- Из медсанбата я. Вот сейчас тебя вынесу, - оглаживает да оговаривает меня санитарка, - с поля боя вынесу, сдам в лазарет, а там тебя поправят, милый. Только отдохнем чуток и дальше поползем.

Шепчет сестричка, да мне все глаз раскрыть невмоготу.

- А Славка где? - трудно говорю словами, ой как трудно.

- Нету Славки, родной, мертвый уж был твой Славка. А ты должен жить, - шепчет санитарка в самое ухо. - Сейчас отдохну - и снова в путь, да, миленький?

- Так точно, - почти говорю, не узнавая губ. Чую силы покидают, а на их место острая боль восходит поперек груди.

- Что со мной, сестричка? - сам себя не слышу.

- Ничего, милый, ничего, горемычный ты мой, - санитарка обнимает меня крепко. - Ты только не умирай, потерпи умирать-то, ласковый, продержись чуток. Люблю я тебя, потерпи умирать-то, - отогревает дыханием мои губы санитарка.

- Люби меня, - говорю. На крохотый миг раскрываю глаза. Толстую руку вижу, за ней лицо бабье женщины, но лицо, словно умытое туманом. Зато на руке санитарки, на четырех пальцах перед моими глазами читаю татуировку синими чернилами: М А Ш А.

- Маша. Машенька, значит, - говорю и закрываю зрение.

- Маша, милый, - обтекает меня материнский голос. - Любить тебя буду, очень буду! Марией меня звать, а тебя как?

Только никак теперь не могу ответить, нечем говорить. И как уходит из меня зрение, так же быстро исчезают слух, голос, воспоминания о словах. Я перестаю быть на Земле. Я погружаюсь в свою внутрь, в необъятное черное поле посреди моего организма. Иду куда-то к центру, не передвигая ног, и бездыханно не ощущаю потока воздуха и ветров, и жизни уже не испытываю вовсе, кроме предчувствий ожидания. Мягкая темнота укутывает память. Вспоминаю работу, ребят по бригаде, Веру, себя в детстве вспоминаю, и как первый раз закурил, и как потом бросил, темнота становится долгой и медленно моей, я растекаюсь, вытекаю в обволакивающее и полое, теряю себя, теряю.

И рядом натыкаюсь то ли на стену, то ли на дверь. Ощупываю рукой, узнаю сварной шов: это знакомое, это родное. Только уже не шов это, а стык, явный стык - и приподняв верхнюю половину, я нахожу ослепительную полоску выхода. Стопорю верхнюю створку, пролезаю осторожно, переваливаясь боком. По гибкой глянцевой реснице стекаю в сияющий мир, скатываюсь на бугорок скулы, совершенно нечем ухватиться за волосики на небритой щеке и я спускаюсь по щеке за подбородок, пересекаю морщины шеи, становясь мокрой точкой на подушке, а точка испаряется в соль земли и воспоминания.

Я впитываюсь в ткань наволочки, проживая боль с блаженством заодно.

Время заполночь.

Нина Павловна хотела было погасить торшер, но в последний миг осмотрела спящего мужа и распознала как одинокая слеза покатилась по его щеке.

- Чего такое снится? - подумала Нина Павловна, жена участкового милиции, и с тревогой мелко задышала. - Может, изменяет, - подумала Нина Павловна хитрое об участковом и в раздумье погасила свет.

- Хотя кем бы еще явиться в такой безвозвратный мир, как не соленой слезой, - с чего бы то подумала Нина Павловна накануне глубокого сна и тут же пропала ленивым разумом до следующих беспокойных утр.