Олег ЛЕЩУК
ДВА РАССКАЗА

Олег ЛЕЩУК родился в 1963 г. в Новосибирске. Живет в Москве. Пишет прозу. В МЖ № 28 была напечатана повесть Олега ЛЕЩУКА "Чмо".

ТЕТЯ ПОЛЯ ДАРИТ МНЕ АПЕЛЬСИН

Виктору Ерофееву

Ароматный. Она дала мне его, растянув длинный рот в механической улыбке. Смотрела на меня стеклянными глазами, в которых ничего - пусто. Чуть увеличенные зрачки. Апельсин огромный, с трудом уместился в мои подростковые руки. Я схватил его стремительно и прижал к груди, детской, тощенькой. Мне показалось, что, пожалуй, одних ее стеклянных глаз будет достаточно, чтоб я потерял этот апельсин и больше бы он у меня не появился. Никогда. Эта потеря меня не устраивала. И все-таки она дала мне апельсин. Она, моя тетя, тетя Поля, раньше о ней даже и не слышал, и тут как-то какой-то разговор у матери с отцом, как всегда на кухне.

- Как ты не понимаешь, она стала жертвой политического произвола, - кричала мама.

- Она не жертва, а дура, просто дура, - кричал папа, - бабам вообще нечего лезть в политику.

- Ты несправедлив к ней, а еще это... ее изнасилование, - мама зашлась в рыданиях.

- Ну, это не точно, говорят, что она была только свидетельницей или что-то вроде того. А если уж хочешь знать мое мнение до конца - изволь.

Он так и сказал "изволь" и яростно оттянул подтяжки.

- Приятно ли тебе это, дорогая, или нет, но в сущности это закономерно. Это закономерно, потому что политика у нас в России...

Папа говорил, а я стоял, слушал, точнее, подслушивал. Папа представился мне депутатом Думы. Второй или Третьей? А может, Четвертой? Хуй его знает!

- Политика у нас в России - мастурбация.

Розанов ты мой! Опавшие, опавшие... что там опавшее? Ах, да, листья.

- Мастурбация, которая почти всегда заканчивается изнасилованием. И причем групповым!

- То, что ты говоришь - чудовищно, невыносимо, - бросилась из рыданий опять в крик мама.

	- Невыносимо, невыносимо 
				Горят на синем 
					Твои прощальные апельсины. 

Триумф папы. Декламировал нервным фальцетом, под Беллу.

А я стоял, слушал - кончили или не кончили? Я стоял со сладострастной улыбочкой - распаляются родители, чтоб потом, несмотря на возникшие идеологические противоречия, стремительней, волнительней, охуительней трахнуться. И я по Фрейду - ведь подсмотрю! Иной раз и до сих пор смотрю уже из своего взрослого далеко.

На следующий день мама сказала мне, что скоро у нас поселится тетя поля, сестра папы, так получилось, мы не хотели тебе раньше говорить, она поживет у нас немного после больницы, даже если ты и заметишь какие-нибудь странности, не обращай, пожалуйста, внимания, в общем тетя Поля, как бы это сказать - немного не в своем уме. Я сказал: "Да, конечно, мама, я так рад, что у меня наконец объявилась тетя. Как-нибудь я надену свои красные, так тобой любимые штанишки, и мы пойдем в парк, я и тетя Поля, мы будем смотреть на опавшие листья!" Ну вот и отлично! Ты еще с ней подружишься, она тихая, - подытожила мама. И вправду, мы подружились, и кто бы мог подумать, так крепко, что тетя Поля сразу подарила мне апельсин.

Откуда у них там апельсины - недоумевала мать, когда тетя Поля вышла к нам, худая, с торчащими ключицами, в застиранном халате, в больших, не по размеру, черных тапочках. Им подарили - успокоил мать отец, у них здесь была елка. И далее папа рассказал, что в качестве приглашенного от Думы принимал участие. Тетя Поля ходила с другими женщинами вокруг елки, исполняли песню, в общем было радостно и немного грустно одновременно. Тетя Поля ходила вокруг елки - я представил: она ходила в своих черных огромных тапочках под улыбки веселых плечистых медсестер, пела отрешенным голосом, смотрела на блестящие елочные шары, похожие на апельсин. Но апельсин хранил природную теплоту и не был полой пустышкой. И ей хотелось до этого добраться, но что-то удерживало ее! К тому же, как выяснилось из того достопамятного кухонного разговора папы с мамой, я как всегда подслушал, - тетя Поля оказалась свидетельницей или изнасилованной. Так. Так, так, так. А апельсин? Она еще не знала о появлении племянника и уже спрятала его под подушку. Что ее, в самом деле, удержало уже после изнасилования или свидетельства? Она боялась, что апельсин украдут, засыпая своими стекленевшими глазами, держала его в руке. Апельсин. Озабоченный. Когда я уже принимал его из рук в руки. Он был в центре заботы. Он хранил природную теплоту тетиных желаний.

Я пришел в свою комнату, закрылся, положил апельсин на стол. Изнасилованный апельсин на полированном столе.

Невыносимо.

Хочется.

Рядом светящийся аквариум, среди зеленых стрелолистов и валлеснерий плавают меченосцы. Их ярко-красные тела...

С трудом, прибегнув к помощи ножниц, я разрезал апельсин.

Дырочки.

Желтый липкий сок потек по рукам.

Чувственную упругую дольку я поднес ко рту и стал медленно, но жадно ее посасывать. Утром бы родители ушли на работу, я бы пошел в туалет, я пошел в туалет и заметил: дверь в ванную чуть приоткрыта и оттуда шум воды. Я зашел в эту ванную неслышно, ведь все равно шум воды. Тетя Поля стояла под душем, закрыв глаза, влажные волосы прилипли ко лбу, струйки воды змеились по ее размякшему, раскрывшемуся телу, она была оглушена водой - белой огромной рыбой она всплыла к поверхности и блаженно шевелила хвостом, оглушена - после плечистых медсестер. Вдруг поплыла руками. Куда? - затрепетал я. К груди! Защемила соски пальцами, заволновалась, чуть приоткрыла губы в расслабленной улыбке. А грудь у нее ничего - зачарованно отметил я про себя, не хуже, чем у моделей из "Playboy". Даже удивительно для революционерки! А руки тети Поли тем временем сквозь водную стихию скользнули вниз, вниз, туда, через леса и долы, к волшебной черной глубине озера, обросшего по берегам пышными бергамотовыми деревьями. На душистых листьях чуть подрагивают серебристые росинки. Тетя Поля слегка раздвигает ноги.

Я, съев апельсиновую дольку, принимаюсь за вторую, расстегиваю ширинку, достаю припухший, отяжелевший член. Апельсиновый туман застилает мне глаза, сквозь него прорезается сладкая боль - как приятно залупить молодой, подрастающий хуй.

Тетя Поля, начинайте, будем кушать апельсиновые дольки, сладковатый вкус, дурманящий запах, не раздвигайте сильно, и как же замечательно вы стали облизывать губы, далеко высунув язык и жадно полуоткрыв рот. Только вам, тетя Поля, расскажу раннюю обиду детства, поверив сразу в доверительную вашу оглушенность. Красные штанишки, они мне нравились, поразительно яркие, как меченосцы, что маячат в глубине аквариума. Но еще больше они нравились родителям, но не так скоро; друг мой, а то ты не расскажешь тебе Поле всей этой занимательной истории, и, видимо, поэтому мстительно я взял ножницы и проделал в этих штанишках много дырочек. Это было чудесно: собираешь материал в кучку, потом раз! - и остается круглая дырочка, правда, потом папа, как депутат Думы, избил меня жестоко и даже ногами. В этом вы легко можете убедиться! Тетя Поля запускает руку в мои красные изуродованные штанишки, в дырочку просовывает пальчик, улыбается, шутка детства - посмеяться на пальчик - оживляет ее чуть тронутое идиотизмом лицо. Я прильнул к пальчику губами, было, правда, несколько неудобно, сладкий до жути апельсиновый сот разлился у меня во рту. Тетя Поля! Чудесная острота подаренного Вами апельсина обернулась постоянным возвращением, уже жена, двое детей, но... После апельсина, через десять лет я кормил тетю Полю дольками с руки, пропихивал пальчиком, она уже не смеялась, раздвигала ноги, отдавая стареющие, но вместе с тем сохранившие приятную упругость груди в мои наглые, озорные руки. Тети Полино революционное прошлое полыхнуло для меня эротическими зарницами на горизонте. Взметнулись реющие флаги, красные поруганные штанишки. Тетя Поля разработалась до светлого аквариума, в котором я носился одуревшим меченосцем. Ее полная безучастность изнасилованной, как ни странно, а еще скользила руками вниз, несмотря на связующий апельсин, томила и вдохновляла меня на новые головокружительные прыжки. И я прыгал, прыгал, свечой вылетал из воды, но прозрачные стенки аквариума прочно удерживали. Иногда, в минуты нежной близости, спрашивал ее: "Тетя Поля, когда же мы наконец кончим? Спасение, не в кончине ли оно? Нет, нет, - говорил я ей, все более воодушевляясь, - ваше дело не прошло даром, и благодарные потоки, разумеется, помянут нас. Прислушайтесь - стройные ряды демонстрантов блокируют улицы. Папа избран народным избранником, он депутат Думы!" Тетя в восхищении пустила идиотическую слюну. Милая, смотрю на нее умиленно, она не понимает своей, теперь уже богоданной, непосредственности. В ней - скажу по секрету - предмет моей тайной зависти. Дай мне ее, слышишь, дай! И она дала! Мы отдавались друг другу попеременно: то я ей, то опять я ей, то снова я. Тетя Поля, когда же мы наконец кончим?

Я поглощал дольки одну за одной, одну за одной, пока наконец не сорвался и не стал зубами рвать апельсин. Тетя Поля все сильнее и сильнее высовывает язык, алые покусанные губы раскрылись навстречу и наконец захватили! Апельсиновый туман сгущается до черноты в глазах! Горячая волна! Выстрел! белый мутноватый фонтанчик ударяет в стекло аквариума, вспугнув меченосца. Кончил мой мальчик, и я кончил. Мы кончили. Мы все уже давно кончились. До новых встреч, тетя Поля, не забудьте прихватить с собой апельсин!

1990 г.

ПРИЧАСТИЕ

Они были красивые, а главное, с нежным белым пухом, совсем маленькие, на тонких оранжевых ножках, они кружили себе в своем каком-то замысловатом танце, а я взял их и убил из ружья, от них остались только два истерзанных тельца и перышки вокруг покачивались на воде. Перышки покачивались, я смотрел на убитых куликов удивленно: в них теперь было столько спокойствия, они теперь вообще как-то больше соответствовали тому, что я шел среди высокой осоки, дернул ее и порезал руку, кровь запеклась и отмывать ее не хотелось, потому что вокруг лес, недалеко шумела желтой водой Обь, а мы прилетели сюда на вертолете на сенокос - много мужчин, отец и я, подростком, а кровь, что запеклась у меня на руке, которую мне так не хотелось отмывать, она придавала, как мне казалось, какой-то вид, если меня кто-то вдруг спрашивал, а что у тебя с рукой, я говорил: порезал, мне это нравилось, и тот, кто спрашивал, понимал, что раз кругом лес, высокая трава, сенокос, то, конечно же, это легко, легко и просто вдруг порезаться - взять дернуть высокую осоку... Но еще до того мы летели на вертолете, сильно трясло, между ног отец поставил сетку с бутылками водки, и они тихонько позванивали, я смотрел в иллюминатор и не знал еще, что уже скоро убью куликов. Из-под вертолета темными тучами выходили утки и шарахались в сторону, они шарахались так, как если бы в них кто-то стрелял, но никто не стрелял, просто вертолет летел себе, позванивали бутылки, утки же, наверное, полетели в другое укромное место или же на факела, где их уже ждут, факела газовые - в небо уходят, рассеянные по тайге, огневыми столбами, вокруг них жарко, и на этот жар летят утки, но их уже ждут; снимают ружье с плеча, сплевывают папироску, лениво целятся, без азарта, уже азарт надоел, стреляют, я уже тогда знал, что уток на факелах, утки падают иногда слишком близко, близко к факелу не подойти, и они остаются лежать обгоревшей кучкой перьев на жарком ветру, и это, может быть, чтоб просто услышать выстрел среди усиленной тишины, энергичный ударный звук, но это безотчетно, утки лишь повод, наверное, и вообще: много стреляли. Стояла оглушительная стрельба в поселке, где мы жили, сплошь состоящем из бараков, в основном по праздникам из ружья в форточку в моменты большого воодушевления и особенно в день рождения отца, 33, очень много стреляли, он был нарисован на подаренной ему стенгазете с огромным цветастым галстуком и в галстуке узором 33, 33, и бакены у отца были, как у Элвиса, с газеты он смотрел особенно уверенно, не зная, кто такой Элвис, подвыпившие женщины пели "Сняла решительно пиджак наброшенный....", в продолжение праздника отец больше стал походить на себя нарисованного, ему подарили ружье, и это, конечно же, был повод укрепиться во мнении, он вышел красный от водки на мороз и лихо, когда успел натренироваться, стал заряжать ружье и стрелять в низкое серое небо, с каждым выстрелом он веселел, и вокруг выбежавшие на мороз в туфлях бабы, мужики стояли, кричали, водка выплескивалась из стаканов, визжали под гармонику, с улицы было слышно, как бьют каблуками и под перестуки - выстрел, а я тогда тоже не знал Элвиса, но у меня уже были предчувствия его существования, и они присоединились, чтоб и им было весело, сбегали за своими ружьями, палили наперебой. Прибежал участковый милиционер Вася и стал, уговаривая, хватать всех за руки, он хотел успокоить людей от воодушевления, нельзя было, казалось Васе, хотя вокруг и тайга, чтоб так много стреляли, в другом, соседнем поселке тоже сплошь, но уже из балков могли подумать, а вдруг это не вверх, забеспокоятся, не в низкое серое небо, всегда без солнца, всю зиму и, когда оно наконец появится, и так и случилось, но уже после, летом, когда Васю застрелили, а до этого он бегал от одного к другому, ему говорили: брось, налили полный стакан водки, он пил неумело, дурачливо улыбаясь, не зная, что летом его убьют, один человек, с ним случится горячка, он зарядит ружье и станет сначала в форточку, по запомнившейся традиции, Вася будет проходить невдалеке и не знать, я выйду себе из дома, просто погулять и не знать Васиным незнанием, думая, что опять от праздника стреляют, окажется же, что Вася пойдет все-таки полюбопытствовать, по возможности предостеречь полное ликование и, уже уверенно пройдя по крыльцу, возьмется за ручку двери, молодым, красивым, двое детей, это я увижу прямо напротив, и потом быстро: он упадет на крыльцо и будет перебирать ногами, словно бы еще продолжая идти, но уже вязко, его схватят за руки два пригнувшихся выбежавших откуда-то мужика и это как-то сразу, поволокут обмякшее тело, поволокут, когда меня грубыми руками вытолкнут из пространства напротив. Дальше выстрелы уже были слышны, и еще дальше юркие вэвэшники с автоматами, разбитое окно, шашка, он выскочил, обливаясь слезами обильно, по-детски, он сегодня пошалил немножко, простите его, он так больше никогда не будет. Его били широко, момент воодушевления, справедливого негодования, наотмашь, опера в глаженных, редких здесь костюмчиках с суетливыми лицами уголовной опытности, не смешивались до тех пор, пока не совсем - мешком бросили в автобус. Его жена - немного еще потом все стояли в кружок и смотрели - а она ревела и мыла крыльцо, сильно наклонилась, груди чуть не вывалились, крупные мясистые груди, опухшие, как будто избитые, наотмашь, и это отчетливо, я отвернулся, заметив - женщина ревела и мыла, и слезы ее падали в кровяную лужу, которую она перегоняла тряпкой от ступени к ступени, поближе к песку, песок, как известно, хорошо впитывает любую жидкость и даже засасывает, так что было не подойти к Оби, сапоги уходили по колено. Желтая вода неслась, ее бурный ток не вписывался в усиленную, беременную выстрелом тишину, и выстрел звучал, которым, например, я, я же убил двух куликов, напротив, забыв о падении Васи, что хватал как-то за руки, пытаясь образумить, как законодатель тишины, ее молодой посланник, двое детей, но рядом был отец в пору веселого тридцатитрехлетия. Обь несла желтую воду, такую быструю, что, казалось, невозможно, невозможно поймать обыкновенную щуку, не то что убить двух нежных, на тонких ножках куликов, и все-таки поймали, огромную, с метр. Ее сунули в железный ящик, где она получилась игриво изогнутой, внесли недостающую деталь - воткнули в пасть сигарету - долго смеялись, и кто-то рассказал, что недалеко отсюда, в глубоком, до черноты, озере, есть щука - трехметровая, не верите, сядем в катер, поедем посмотрим, поймана она была еще купцами и посажена на цепь, мхом вся обросла, кормят ее свежим мясом, нарубят кусков и бросают ей. Не верите? Верим! - выпала нелегкая судьба в сгущенной до черноты атмосфере народного мифотворчества я должен был застрелить невинных и все же мною убиенных куликов, а я, я и не хотел их убивать, что мне до них было, но упрямо наливались дрянью угри на лбу, они, конечно же, были красивыми, и я даже ими залюбовался, одно мгновение в них была какая-то нездешняя, несоответствующая окружающей суровости природы и народной мифологии, нежность, нежность беленькая, пушистая, намекающая, что где-то, быть может, и другое, и они тоже посланники, как Вася. Я в них почувствовал недоступное, пугающе недоступное, в мягких неторопливых движениях, отдаленно напоминающих причудливый танец, и, видимо, стараясь себя не растревожить, отдался в созерцание снующих в озере мальков, мягких, серебристых, суетливых, как опера в костюмчиках, но безотчетно. Папа же, еще зимой выстреливающий гордо в серое небо свою неуверенность, был рядом и вложил в мои хилые руки ружье - куликов надо было убить, стрелять уже просто, даже соскучившись по выстрелу, нельзя было, к тому же он давно обещал мне показать, как это делается, и причастить.

1989 г.