Андрей ЛЕВКИН, Ольга ХРУСТАЛЕВА
КОТЫ И КУЛЬТУРА

Ольга: В чем меня больше всего упрекают - так это в отсутствии некоего научного аппарата. Дабы не искать на стороне, я беру отрефлексированный тобой аппарат и предлагаю использовать его для разговора о кошках. Значит, так: "Формализация логического уровня программного обеспечения терминальных комплексов". По-моему, это как раз то, что нам необходимо. Цитирую. Рассматривается трехуровневая структура пакета программного обеспечения. Первый - процедурный уровень, обращенный непосредственно к пользователю, то есть - данной ситуации - к читателю. Который будет читать об этих кошках, внедряться в их существование и, так сказать, пользоваться. Второй - логический уровень. Здесь кошки выступают как логический элемент. Третий уровень - физический - содержит программные коды, соответствующие элементам логического уровня. Значит, вот к этому мы в результате и выйдем - кошка как код некоторой культуры, она и будет для нас сейчас главным.

Андрей: Я немного все это поправлю с точки зрения чистой техники, потому что на самом деле соответствие совершенно замечательное, но надо пояснить вот что: верхний уровень, процедурный - это кошки данного конкретного текста. Все эти несчастные, изуродованные литературные коты, вроде кота Мура, кота Бегемота, и несколько более удачливые их собратья, которые не попали в такую антропоморфную переделку, сохранив верность своей натуре. А также: коты как названия стихотворений и стихотворение как кот. Далее, самый нижний уровень - уровень программных кодов - это просто текстовое описание, то есть как эта штука записана в тексте. Скажем, рыжий котик с такой-то лапкой; нежная кошечка с таким-то хвостиком и т.д. Средний же уровень - это весь этот ряд: "коты и культура", "кошечки и декаданс", "котики и культурка", "котищи и культурища", "кОшалоты и масскульт", "черносотенные кошкодавы" и т.п. - мощный слой болтающихся в мозгах соответствий ассоциативного характера. Именно в этом промежутке и происходит самое существенное, и процесс развивается от среднего уровня в обе стороны.

Ольга: То есть, короче говоря, на среднем уровне кошка жива, а на нижнем уровне она становится просто следами на мокрой траве, можно так сказать?

Андрей: Конечно, потому что следами на мокрой траве является просто ее описание в тексте.

Ольга: Начнем давай с чего-нибудь очень живого.

Андрей: Живой кот.

Ольга: Во-первых - известно, что все люди делятся на кошатников и собачников, и принадлежность к первым сразу выявляет демократическую природу личности. Личность, не склонная к домашнему тоталитаризму, никогда не заведет себе собаку. Ибо собака есть существо преданное, смотрящее в глаза, виляющее хвостом, лежащее у ноги, носящее таску ну и так далее... собака есть как бы продолжение человека, распространение себя в пространстве. Человек, заводящий себе кота, является человеком, который по природе своей глубоко демократичен. Заведение кота, собственно говоря, есть суть перестройки.

Андрей: Даже не конкретно перестройки. В европейском контексте - это какой-то естественный шаг культуры, когда она распадается вне тоталитарщины привязанностей, замкнутой в смысле отсутствия желания сравнивать одно с другим, один вариант жизни с другим.

Ольга: Хотя, конечно, искажения по отношению к котам уже сейчас проявили себя, потому что, как всякая становящаяся демократия, демократия переживает определенные катаклизмы, и все эти кошачьи выставки, организовавшиеся кошачьими обществами - дескать, наш кот лучше, чем ваш, а нашему коту можно дать медаль - совершенно неправильная постановка.

Андрей: По странному стечению обстоятельств, такая штука происходит именно сегодня и будет происходить завтра, в Дзинтари, в двух остановках отсюда, но мы туда не пойдем.

Ольга: Не пойдем, потому что мы за свободное развитие кошек в свободном государстве. И я думаю, знаешь... свободные коты, стаи бегающих котов... Ведь посмотри, в эпоху застоя (на простом примере моих близких приятелей), в эпоху застоя трижды они переживали с котами удивительно странные истории: раз в три года - это был, допустим, 78 год, потом 81, на даче, в конце августа, прекрасных котов (один из них был кот Ероша, умный огромный кот, который близко к себе никого из чужих не подпускал, а приязнь к человеку всегда выражал очень интенсивно) загрызает стая диких собак. Потом была милейшая кошка, нежная, абсолютно белая - Гаша (то есть сначала это был кот Гапон, но потом выяснилось, что он - Гаша; видимо, это и сыграло роковую роль в его судьбе). Кошку Гашу тоже загрызли собаки. Но после начала перестройки - ни одной подобной истории! Что-то с собаками произошло. Ну и даже на уровне чисто домашнего проживания: кот Мусагет. Он воплощает в себе абсолютную свободу поведения. Например, он страшно избирателен в прыганье к кому-то на колени. Вот тебя, например, очень любит. То есть он тебя выбирает из определенного круга писателей и, например, к какому-нибудь другому писателю - ни за что. К Лурье, например. С ним ведь тоже, с Мусагетом, произошла поразительная вещь - когда ему сперва дали реальную свободу - он очень долго бегал по даче - а потом увезли домой, - кот ушел в скит, лег под кресло, не выходил оттуда двое суток, не ел, не пил и так далее. То есть продемонстрировал, как он относится к ограничению свободы. С другой стороны, как всякое разумное существо он смирился с необходимостью, но внутри, естественно, затаил какой-то свой процесс, который у него и существует параллельно тому, как он живет в доме, без дачи и так далее. Ну вот, я не знаю, глядя на твоего кота, совершенно явно, что по нему проехал поезд трагедии.*

Андрей: Ну нет, он просто чего-то нездоров, у него все это дело дало осложнение на печень, но он уже подлечивается и начинает в себя приходить. Но опять-таки, трагедия-трагедией, а на улицу он у меня гуляет, в отличие от Мусагета.

Ольга: Ну ладно, момент как бы чистой живости котов как бы определен, надо перейти теперь к какому-то более абстрактному разговору.

Андрей: Я только уточню, что говорить мы будем именно о котах, поскольку есть очень существенное различие между котами и кошечками - как представителями совершенно разных культур. Мы будем говорить все-таки о котах. И потом, еще такой загадочный момент - он будет служить как бы мостиком к дальнейшей культурологии данной темы: не все так однозначно по части демократии и свободы котов, это очень сложный процесс: насколько похожи между собой в повадках коты дворовые, бродячие, настолько резко индивидуальны коты, живущие в доме. Они как губка, которая впитывает тот или иной воздух, которая каким-то образом домашнюю среду в себе содержит, но не в чистом виде... то есть получается какой-то резонанс внутреннего состояния вот этого данного кота и среды, в которой он живет. Конечно, бродячих котов надо исследовать более пристально - что довольно сложно при их образе жизни - но все-таки ярко выраженная индивидуальность бродячим не свойственна.

Ольга: Естественно, существование в зоне культуры накладывает на котов уже чисто индивидуальный отпечаток. Кстати сказать, тут нам идеально сгодится Гофман.

Андрей: Сейчас все сгодится, потому что мы попали к самому процессу, как бы возле оси зеркала, какой-то оптической оси: с одной стороны, воздействие культурной среды на кота, превращающее его в какого-то "кота штрих", кота А, кота Б... а с другой стороны, коты, порожденные в литературе, в культуре, они и являются слепком этой, уже осознанной ситуации, то есть по этой метке - человек написал стихотворение под названием "кот" - мы можем с достаточной уверенностью утверждать, что вот его кот - буде он был бы - он бы действительно имел бы соответствие данному тексту. Из чего следует, например, что у Булгакова котов не было.

Ольга: У Гофмана коты были. Тут такая любопытная вещь намечается. Практически никто не задумывался на самом деле над реальной линией кота Мура в соответствующем романе. Как бы все согласились с тем, что главный герой - это Крайслер с его любовью к Юлии, а Мур - это кот-филистер, кот-буржуа, то, против чего протестует Гофман и т.д. Но сейчас, перечитывая роман, я обнаружила одну поразительную вещь: главный герой "Кота Мура" - кот Мур! Крайслер же, на самом деле - его дикое и слабое подобие. (Это как в "Зависти" Олеши: Олеша всеми силами принижает Кавалерова, потому что его мучительно любит.) И Гофман тоже всеми силами принижает кота Мура, потому что Мур - это то воплощение абсолютной свободы, жизнетворчества, жизнеустройства, которое и было для романтиков идеальным. Мур, который пишет трактат "Кот и пес, или Чутье и наитие". Мур, который пишет трагедию о котах... Гофман всячески пытается изломать его фигуру, он сажает его за столик, он дает ему в лапу перо, он его всячески очеловекоподобливает, а Мур выскакивает из всей этой ситуации, он подчиняет себе структуру романа, он - теневой герой, он - антигерой, который выходит к проживанию. То есть: кошачья сущность Мура каждый раз ускользает из-под пера Гофмана, чтобы восторжествовать на неком новом уровне. Я так думаю, что у Гофмана был кот, который мучил его невозможностью зафиксировать перетекание жизни, кот, живущий в квартире Гофмана - как символ не дающейся Гофману жизни. Он хотел его впихнуть в роман, припечатать и превратить в произведение искусства. А Мур вырвался и стал произведением искусства сам по себе, вне зависимости от Гофмана. Более того, в связи с этим возникает очень любопытная вещь. Как известно, в сборнике "Структурализм: за и против" есть одна из самых известных статей Клода Леви-Стросса и Романа Якобсона - "О кошках Бодлера". Статья резко выбивается из всего, что написал Клод Леви-Стросс до этого и Роман Якобсон до этого и после. Они там долго считают, сколько женских рифм в стихотворении. Зачем? Для того, чтобы в конце концов, вдруг позабыв всю свою структуралистскую школу, самим выйти на поразительные метафоры по поводу котов, причем в духе чистых провозвестников декаданса: "Из созвездия, данного в начале поэмы и образованного любовниками и учеными, кошки, вследствие своей медитативной функции, позволяют исключить женщину и оставляют лицом к лицу (если не сливают их воедино) "поэта кошек", освобожденного от "узкой" любви, и вселенную, освобожденную от суровости ученых". Причем эти метафоры вспыхивают как кошачий глаз по всей статье, и на самом деле именно эти метафоры превращают статью в вариант бестселлера, она читается просто на одном дыхании. То есть кошки такое делают даже со структуралистской школой, что она начинает оборачиваться вокруг себя и рассыпаться.

Андрей: Хочу вспомнить, с чего завязался наш разговор: как-то в Ленинграде я пришел с некоторым рассуждением, которое сводилось к тому, что: есть некоторый класс вещей, которые, будучи упомянуты в тексте, моментально этот текст губят и дают понять, что он вообще - не существует. К примеру - какая-нибудь свечечка, ангел залетевший, белеющий парус одинокий. В детали мы не вдавались, но понятно, что парус этот - совершенно ужасный, да и какая-нибудь волчица, которая кого-то грызет - тоже не повод для сочинения. (О.: Или: знакомый труп лежал в долине той.) Да, этот человек как-то очень грешил подобными вещами, какая-то такая кондовая армейская слезливость, но что тут поделаешь, это повод для другого разговора, скажем: "Культура и армия"... я отвлекусь немного, но почему, собственно, не отвлечься...

Ольга: Это будет такой чисто кошачий уход - торможение перед тем, как съесть рыбу.

Андрей: Да, так вот, "культура и армия". Армия является редчайшим институтом, который полностью - изначально - задан своими уставами. Вся ее жизнь полностью и плотно уже описана - и второе описание на этом фоне будет всегда вычурным и избыточным.

Ольга: Совершенно справедливо. Устав гарнизонной службы - это абсолютный текст.

Андрей: И здесь нет ни малейшего снобизма, потому что это очень сложная - в своей простоте - структура, которая позволяет поставить на одну доску умника и дебила, заставить их делать одно и то же: устроить некий жизнеспособный механизм из совершенно разнообразных лиц. Очевидно, никакой естественный механизм для регулирования этой среды был бы невозможен - нужен механизм привнесенный. Неважно даже, каким путем он набирался. Это даже не тема "культура и армия", а "культура и прочные структуры", потому что все прочные и конечные структуры на каком-то понятном уровне изоморфны. Насколько, например, похожи пионерские лагеря и воинские части, насколько схожи между собой административно-тоталитарные системы - они просто не могут развиваться способом, отличным от той или иной принужденной, но тем не менее собачьей преданности. И - с другой стороны - возникла оппозиция: а есть ли вещи, упоминание которых в любом случае - если не слишком испортить - украшают любой текст?

Ольга: Более того - они как бы демонстрируют его художественную состоятельность - если кот к месту, то текст - художественно состоятелен. Например, мне тут Слава Курицын привел цитату из Иннокентия Анненского: "...у меня не в окошке, так у кошки два огня". Или, например, уместность возникновения у Цветаевой в стихотворении, посвященном Софье Парнок, строчки: "все дьявольски наоборот... что понял, ласково мурлыча, пушистый кот", - вот этот кот, который как инфернальное существо должен догадаться о системе взаимоотношений Цветаевой и Парнок, выступает здесь как точный художественный знак, сразу собирающий к себе все стихотворение. Наоборот - у Майкова: кот, который сопровождает его раздумья, свернувшись калачиком в кресле, и, напротив того - в знаменитом стихотворении у Бунина восклицание: "хорошо бы собаку купить" - очень точно говорит об отсутствии кота.

Андрей: На самом деле коты используются достаточно по-разному. Критерий хорошей прозы: когда в прозе кот используется на том же уровне, что и в поэзии, то есть просто идет резонанс: вот человек хочет во что-то вложиться, он уходит в кота; кота на самом деле нет, он исчезает, а возникает только отношение, то есть черная дыра, которая не дает понятных реакций, и она устранима как бы, выносится за скобки, остается факт кота, который на момент речи уже ушел, и осталось стихотворение, которое является на этот вечер, в который оно написано, котом, - для его написавшего. Есть, конечно, масса чисто проходных котов, о которых и говорить-то нечего, используемых чисто для оживления - но это крайне редко; кот всегда тащит за собой какой-то там худо-бедно да знак, в тех же "Старосветских помещиках": кошечка пришла, чтобы служить знаком смерти. Но это очень серьезный раздел разговора, "инфернальный", он появится дальше.

Ольга: Да, вот у Стругацких в "Миллиарде лет до конца света" есть кот Калям, такой... голодный кот, который начинает всасывать в свою утробу все события, происходящие в повести. И, кстати, потом совершенно испаряется.

Андрей: Есть еще помимо истинных котов - страшный в своем ужасе ряд котов-персонажей, то есть по сути дела вовсе не котов: это и детское "ах ты котик", и булгаковский кот, и кот в сапогах, и "мыши кота хоронили", и "васька слушает да ест"... ну как-то стыдно сейчас в конце ХХ века использовать котов в качестве персонажей, которые что-то тянут со стола.

Ольга: Маленькая сноска: у Прокофьева в его детском цикле есть пронзительный образ, созданный на очень простой детской песенке: "повар пеночку слизал, а на котика сказал". Вершина музыкального произведения - детской жалобы... И еще у Щербины есть очень правильный персонаж в "Особняке": "Жмусь. Персонаж странный, который завелся от сырости, как бы такая уж совсем абстрактная ипостась кошки, от которой осталась только функция - и самая главная функция, потому что действительно: каждый раз, когда кот прижимается к ногам человека, с человеком происходит что-то фантастическое: у него дрогает сердце, и он не может не накормить кота, который жмется к его ногам. Он не может не откликнуться на этот зов абсолютно свободного существа, которое вдруг попросило у него помощи, вот почему Жмусь в "Особняке" так, например, работает.

Андрей: Если вернуться к абстрактным категориям... вот, например, есть случай использования не кота, а слова из букв "к", "о", и "т", которое обозначает некоторый аналог гоголевского носа - что это такое может быть, я не знаю...

(конец кассеты)

...Мур все-таки достаточно персонажен - с твоими даже поправками. Персонажем является тот же Бегемот. Мне не нравится антропоморфизм Булгакова - чисто на уровне приема даже - со всем этим питьем водки и грибами, поддетыми на вилку, но ведь это просто как посмотреть, на самом деле я просто не люблю Булгакова. А котов он использовал как раз хорошо, то есть наделял антропоморфными признаками нечто достаточно понятное - не котов, собственно, а некое расхожее и пусть даже пошлое представление о них. Свод ощущений о котах. Самое неприятное здесь то, что он используется как-то слишком сладко, слишком мило.

Ольга: Ну уж любовь к Бегемоту, по-моему, просто у всех. Нет такого человека, который бы не любил Бегемота.

Андрей: Еще интересный момент: система психики человека, который о котах не пишет в принципе. Я тщательно Хлебникова не просматривал, но как бы понятно, что котов там быть просто не может. Можно основываться на "Саде": не в том дело, что там нет кота среди прочих животных, но в том, что тревожное впечатление остается от способа их использования. Они все используются как уподобления, будто Хлебников хочет дать какую-то накрутку для чего-то: не то чтобы цельного, а какой-то абстрактной тоталитарности, которая хочет строить свою новую пирамиду - из любых кирпичиков. Хлебников, несмотря на свою, в иные моменты чудную, лирику, является для меня зрелищем достаточно ужасающим. У него была очевидная сверхзадача, хотя бы эта нота, которую надо передавать во все концы страны по радио с целью улучшить производительность полевых работ! Не знаю, как он там себя чувствовал в своей должности "председателя земного шара" - вполне номенклатурная должность, к поэзии имеющая мало отношения... И вот этот принципиально тоталитарный внутри себя режим ориентирует человека на некоторую сверхцель, которая игнорирует любую возможность хотя бы обычной внимательности. И поэтому не допускает в себя кошек... Естественно, потому что здесь единственный вариант их использования - только переводить на шапки.

Ольга: И наоборот, посмотри - у Воннегута, ведь в "Колыбели для кошки" никакой кошки нет, но название само по себе производит такое воздействие на умы, которое не производят ни "Бойня номер пять", ни "Завтрак для чемпиона". Колыбель для кошки: с одной стороны, абсолютная домашность, колыбель - то, что мое, то, что я баюкаю, то, что качаю, имею при себе; с другой - кошка: существо абсолютно уходящее, ушедшее из дома. То есть сведение оппозиции в некоторый третий смысл, выход в новый космос Воннегутом осуществлен на уровне названия.

Андрей: Да, но я не могу это воспринять как хороший выход, потому что здесь силен как раз дух тоталитарности. Что такое колыбель для кошки из веревочек? - сомнительная колыбель по своей фактуре.

Ольга: Да, если представить себе кошку, погруженную в эту колыбель, то это что-то чудовищное: клочья шерсти, которые выдираются, хвост, который висит непонятно где... правильно... но так, про это и написано. Именно об этом. Ты точно дешифруешь.

Андрей: Тоталитарщина и кошки. Есть совершенно кошмарные текст человека, который испытал на себе взаимодействие двух культур - с одной стороны совершенно внутренне свободной восточной, с другой же - вход в 19 веке в структуру европейского рационализма, Лао Шэ, "Город кошек". Результаты - ужасающие. Такого массового антропоморфизма, который там придуман, нельзя придумать в принципе. Восточная культура с ее внутренней свободой (не на уровне абсолюта, а свобода в отдельных проявлениях) входит в иерархическую номенклатуру, в систему четких соотношений!.. Это его как бы лучший текст, он писал вообще скучно. Ситуация просто трагичная.

Ольга: Посмотри еще одно бескошечное существование - Набоков. Который сам - каббалистический кот и никогда не упоминает кошек, потому что он сам настолько свободен, что просто не рискнет ввести в свою прозу кота. Введя его туда - он его как бы уменьшит. Единственное табу Набокова.

Андрей: Есть компенсаторная функция внешней несвободы. Это ситуация человека, который, видимо, был духовно ущербным - слишком уж он демонстрировал свою мужественность - во всех своих текстах и прочих проявлениях: Хемингуэй.

Ольга: Точно! И у него - заметь, - не кот, а кошка.

Андрей: Бог с ней, с этой кошкой, которая под дождем, я не очень хорошо помню, но само название дает уже побочные, сентиментальные семантики.

Ольга: А они там и присутствуют.

Андрей: Другое. Вот в "Островах в океане" - страшное количество котов, которые жили у Хемингуэя и которые всех почему-то удивляли - как это кошки! - у него должны быть собаки. А нет - он человек, наверное, не слишком образованный, и на нем фрейдизм работает, ему литература нужна была как компенсация какой-то другой жизни, утверждение и так далее. А вот в "Островах" - коты как они есть. Там описывается просто их бытовая жизнь, причем самое прелестное в этом, что никаких психологических анализов, они просто есть, в своей человечности... Помнишь, Хадсон хочет накормить своего Бойса и делает ему яичницу и разделяет ее на кусочки так, чтобы удобнее было бы их подцепить.

Ольга: Да и в "Кошке под дождем" - там ведь тоже чистое перенесение женственности; там просто по сюжету рассказа два человека - мужчина и женщина - находятся в комнате, и женщина слегка капризничает, она видит кошку под дождем и просит мужчину принести ее в дом. То есть мужчина, который на самом деле при всей своей мужественности настолько несамодостаточен внутри, что женщине необходимо усугубить себя за счет привнесения еще одной женской ипостаси.

Андрей: Еще одна сноска. Мне запомнилась фраза из Шкловского про замки, где кошек любили и строили для них специальные ходы. Не знаю, так или нет, но тем не менее фраза абсолютно справедлива - для кошек, конечно, нужно строить специальные ходы, специальное замкнутое, свое пространство в замке, чтобы там жили кошки - как-то вне... Теперь поговорим о встрече кота и человека. Хотя говорить-то много не придется. Момент удивления при виде конкретного зверя и его принципиальной замкнутости и непропускаемости в себя: протягивание руки, которая максимум чего достигнет - погладить. Приблизительно то же самое для поэта - пытаться дотронуться до своего отражения в зеркале.

Ольга: Я вспомнила двух ленинградских писателей, из молодых, у которых есть коты. У Александра Мелихова есть повесть, где женщина, у которой все очень сложно и плохо складывается дома, она мучительно переживает разные ситуации - такая погруженность в быт: Горький вкупе с Достоевским - и там появляется один очень точный и страшный по натурализму описания момент - кошке, живущей в доме, становится плохо, и ее тошнит червяками. Чудовищное совершенно описание. Как бы символ отвратительности жизни. Представить такую кошку - это что-то за гранью... превышения болевого предела. Мелехов находит символ, и рассказ компонуется, стягивается. И наоборот - у Андрея Измайлова в "Спокойной ночи" есть замечательный кот, который вместе с героем - современным Чацким, на все жалующимся, резонерствующим, рефлексирующим и так далее - так вот кот Трюндель усаживается с ним на окно и воет, глядя на луну. Именно кот. Не волк воет на луну, не собака, а именно кот - что очень точно - кот, который воет на луну. Это какое-то расширение границ литературы, дающее какие-то новые возможности.

Андрей: Очень удачная инфернальная связка - котов и луны.

Ольга: Ну да, черная кошка Гекльберри Финна.

Андрей: Кошка, шерсть которой оказывается небом...

(Конец кассеты. Дальше не записалось)

На другой день:

Андрей: Итак, после рассмотрения котов как, во-первых, чисто физического пространства, примеры чего были из Хемингуэя и прочих ребят; и как, во-вторых, верхнего, персонажного слоя, - мы попали наконец в собственно интересующую нас среду, в средний слой, который в свою очередь распадается на два: сознательный и бессознательный. Сознательное отношение к поэтической речи имеет место в том случае, когда кот является названием текста и, собственно, текст является котом, расписанным по строчкам. Сознательные отношения человека и кота - это отношения человека и зеркала. Человек смотрит в кота, желая узнать что-то о себе.

Бессознательный слой - это потеря себя в предмете. Это тот срез, когда никакая поэзия уже невозможна в принципе, потому что исчезает понятие слова, исчезает понятие отождествления... и происходит переход... соскальзывание... в какую-то иную субстанцию.

Я сейчас процитирую три стихотворения. Харасымович, польский поэт первого послевоенного поколения. "О коте".

Ты мурлыкаешь, кот, как котел, 
где кипят для меня волшебные зелья. 
Усатый в длинной рубашке до самых когтей, 
ты святой без портфеля. 
Но едва твои очки-калейдоскопы 
небесной грозой блеснут - 
В них для птиц живых и мертвых 
Страшный Суд. 
Сидящий на крыше ты черен как труба 
ты для птиц как чертик 
С красным язычком. 
На ножке стола ты когтями пишешь список 
жертв несчетных: 
"Нынче займусь этой галкой ведьмой что летает 
хвост помелом а соловья на потом". 
А когда ты спишь, положив под голову рыжую лапу, 
как подушку пуховую, 
Никто не вылавливает мне мух из чернильницы 
и пишу я только чушь чепуховую. 

Здесь вот что интересно: некоторое мерцание отношений человека и кота, когда он его рассматривает, представляет его в том или ином виде. Но это не непосредственное отношение, а очень странная рефлексия на уровне поэтических образов, которая имеет некоторый концептуально-мировоззренческий характер, потому что этот кот, со всеми ассоциациями, которые он возбуждает, является неким скоплением смыслов, которые для поэта являются его микровселенной. Но суть стихотворения в том, что мироздание в данный момент невозможно. Стихотворение не может получиться: кот спит, он не вылавливает из чернильницы ни мух, ни чего-то еще, - и у автора получается заведомая чушь. Иными словами, эта рефлексия, даже при всем тяготении к мироустройству и миросозерцанию, но в отсутствие реальной силы, которая осмыслила бы это движение - невозможна. Очень хорошо виден пробел луча между двумя краями: между рефлексией и темной стороной, и вот луч уходит в это нечто, стихотворение обламывается...

Ольга: И на этом обломе дает нм увидеть оборотную сторону луны или то, что за зеркальной поверхностью зеркала.

Андрей: Польша в каком-то смысле является достаточно кошачьей страной, это страна, где и выговор какой-то шипящий и ласковый, мягкий, где вся атмосфера, например, Варшавы построена на флирте, каком-то полу-вполне эротическом и легком, и все эти польские имена - пан Збышек, пан Кшиштоф... Кот - это, очевидно, пан, иначе к нему трудно обратиться... Мы ощущаем культуру как некую цельность, но какой слой человеческой психики определяет ее? Ведь о котах мы говорим именно на этом слое. Поляки-поэты очень близки котам в этом смысле, поскольку в них чувствуется вот эта внутренняя самодостаточность, цельность каждого отдельного человека, когда отношения друг с другом исполнены флирта, игры, чего-то такого... естественной бытовой артистичности...

О.: И при этом подвижного, но постоянного сохранения дистанции...

А.: ...и это именно то, что требуется в бытовом взаимодействии с котами, то есть, скажем так: как только дома у вас появляется кот, у вас дома появляется небольшая Польша.

Ольга: Еще Польша не сгинела, - могли бы сказать коты, придя в любой дом.

Андрей: Что такое должно быть в культуре, чтобы она длилась очень долго? Некоторый общий знаменатель для всех представителей этой культуры, независимо от того, на каком интеллектуальном уровне, духовном уровне они находятся. Скажем, музыканты: если мы в Ленинграде выведем - пусть даже Покровского - на улицу, это будет нельзя слушать, он требует иной, своей отдельной среды. А там в подземном переходе на углу Ерусалимских аллей и Маршалковской стоит дюжинка музыкантов, аккордеон, скрипочка, ударник, контрабас - взрослые дядьки, пенсионеры, которые по воскресеньям подрабатывают, они поют тягучие песни, с многократным употреблением слов "Варшава", "варшавский дзень", что-то еще - и выглядят совершенно естественно.

Ольга: Естественность музыки в среде можно проверить, пустив туда кошку. Помнишь, когда мы с тобой, гуляя по Дубултам, увидели двух этих черных кошек, которые как черные пиявки сидели на тропинке, словно выброшенные неожиданным прибоем, то это... мы шли и звучала какая-то музыка, какая-то наша с тобой, и тут внутри нее возникло... Словом, эти коты заставили нас остановиться, они отыграли нас, они доставили нам вот это эстетическое, ни с чем не сравнимое наслаждение, и сгинули, точно так же, как рассеивается фортепьянный наигрыш... Все.

Андрей: Перейдем теперь к Борхесу в Аргентину. Культура изначально неорганичная, культура привнесенная, ставшая органичной лишь на следующей стадии, после слияния пришедших людей с пра-культурой...

Ольга: Есть совершенно потрясающая пьеса, "Ночью все кошки серы", автора не помню. Главное действующее лицо - Монтесума, и его падение, крушение всего, что связано с ацтекским государством, идет под этим самым лозунгом: ночью все кошки серы. Монтесума понимает, что падение его культуры неизбежно и необратимо, он принимает принесенную испанцами тоталитарную культуру...

Андрей: Как там все происходит, мы не знаем. Точнее, знаем по аргентинской прозе, достаточно великолепной, чтобы ей не верить. Тем не менее, получается как бы разрыв. С одной стороны - это установление иерархии с помощью ножа, а в качестве компенсаторного явления выступает - что? Среда предместий. Среда танго. Это как бы возможность на некоторое время, на конец недели, выйти из этого размеченного пространства. Очевидно, причем, что неразмеченное пространство существует только внутри танцевального зала, поскольку снаружи, на улице, уже ждут с ножами. Кошки здесь могут трактоваться исключительно как элемент драки. Мартовские драки с устрашающими воплями.

Таким образом, мы продолжаем крутиться между европейским рационализмом и интуитивной восточной культурой отдельных замкнутых областей. Это соотносится и с нашим технологическим средним уровнем, где с одной стороны рефлексия, с другой - уплыв куда-то в никуда. И Борхес со своей аргентинской компанией появился здесь очень кстати.

В тебе зеркал незыблемая тишь 
И чуткий сон искателей удачи. 
Ты, под луной пантерою маяча, 
Вовек недосягаемость хранишь. 
Как будто отделило божество 
Тебя чертою, накрепко заклятой, 
И недоступней Ганга и заката 
Загадка отчужденья твоего. 
С каким бесстрастьем сносишь ты мгновенья 
Моих пугливых ласк, издалека 
Из вечности, похожей на забвенье 
Следя, как погружается рука 
В сухую шерсть. Ты из других времен. 
Властитель сферы, замкнутой как сон. 

Стихотворение, безусловно, неудачное, но о его неудаче я поговорю чуть позже, а пока отмечу сам факт необходимости для него стихов как некоторого довеска по отношению к прозе. Что в его случае заставляет относиться с подозрением и к прозе: ибо стихи его не того уровня, чтобы служить чем-то парным к прозе, составляя в сумме общий мир.

Ольга: Как это было, например, у Набокова.

Андрей: Стихотворение для Борхеса неудачно. Не Бог весть как хороша и вся поэзия Борхеса, но это стихотворение, неудачное особенно - является как бы зеркалом между его стихами и его прозой, то есть мы видим некий лирический посыл создания стихотворного текста и почти прозаические способы его проведения. Тот же полусакральный ряд, что и у Харасымовича: мелкосакральные штучки, которые лезут на свет при появлении кота как такового - "отделило божество тебя чертою накрепко заклятой", и зеркало, и луна, и какие-то вещи, которые лучше не трогать, потому что нельзя понять, как они себя ведут, тут же Ганг, загадка отчужденья... Вообще это характерно. Для Борхеса нет просто констатации отчуждения, а есть загадка. Которую он пытается в стихотворении разгадать. Да, опять бесстрастие, бесстрастное выдерживание человеческих ласк, погружение руки в сухую шерсть, и весь вывод из этой попытки разрешить загадку сводится всего-навсего к тому, что "ты из других времен, властитель сферы, замкнутой как сон".

Ольга: Во-первых, сон - не замкнутая сфера, это абсолютная неточность. Но при этом надо сказать, что в одном из своих рассказов (правда, подменив кота ягуаром, ему так было удобнее) Борхес вышел на очень важный уровень. Он осознал, что разгадка кота - кота как кода - и есть превращение себя в божество. Что мироздание и есть, собственно, расстеленная шкура кота. Формула мира зашифрована в пятнах на шкуре. И как только Борхес, герой этого рассказа, узнает эти письмена, как только он понимает их значение, он сам становится котом. Он становится тем, кто выходит из сферы человеческого языка.

Андрей: То есть мы выплываем к другому берегу технологического слоя. Вот о чем речь. Жюль Сюппервель. Не очень серьезный поэт, да и в компании его ничего особенно серьезного сделано не было.

Ночное чудище, лоснящееся мраком, 
Прекрасный зверь в росе других галактик. 
Ты кажешь морду мне, протягиваешь лапу 
И недоверчиво отдергиваешь вновь. 
Но почему? Я друг твоих движений темных. 
Я проникаю в глубь клубящегося меха. 
И разве я не твой собрат по мраку	
Здесь, в этом мире, где, захожий странник, 
Держу стихи перед собой как щит? 
Поверь, тоска молчания понятна 
Нетерпеливому, заждавшемуся сердцу, 
Что в двери смерти горестно стучит. 
Услышав робкие удары в стенку, 
Смерть перебоями его предупреждает: 
Но ты из мира, где боятся умереть, 
Глаза в глаза вперив, неслышно пятясь. 
В бестрепетную мглу ушло, исчезло... 
И небо вызвездилось как всегда. 

Ну, все понятно: отдергивание лап и звезды других галактик. Но суть в том, что именно здесь наглядно изображен факт этого перехода. Потому что ночное чудище, лоснящееся мраком - это вполне прямолинейный поэтический ход: обычный черный кот, более-менее по-французски записанный (хотя перевод безобразный). Но дальше - "я друг твоих движений темных, и проникаю в глубь клубящегося меха, и разве я не твой собрат по мраку, здесь в этом мире, где, захожий странник, держу стихи перед собой, как щит". Здесь уже кота нет. Вот это проникновение руки в клубящийся мех (по-русски сказать - в шерсть) - и мы переходим в иной ряд сравнений, какой-то галактический ряд беспросветного темного вещества, которое осуществляет какие-то энергии, вещи, клубится... Мы уходим от рациональной знаковости кота на этот краешек - хотя, конечно, какой там может быть краешек!.. какой-то скос, обрыв, черная линия или даже точка...

Ольга: Это как раз та линия, за которую не могут проникнуть структуралисты. Потому что высчитывая - сколько глаз, сколько ушей, и умея все это структуризовать, формальная школа не может одного - не может описать поэтической функции. Она знает, что та существует, точно так же, как то, что существует гениальность, как то, что существует живой кот, который не программируем для гладкого описания. То есть в данном случае кот является синонимом гениальности. И только введя самого кота в описание, Якобсон и Леви-Стросс неожиданно выщелкивают самим описанием - элемент описания. Он сами становятся конгениальны коту, конгениальны Бодлеру.

Андрей: И вот мы пришли к этой самой точке, и раз пришли - будем ею заниматься. Что сделал Сюппервель? Стихотворение-то, бог с ним, но там есть - в переходе от кота к косматому мраку - есть один очень четкий физиологический момент. "Держу стихи перед собой как щ и т..."

Есть давняя традиция - если верить Кастанеде, который о ней написал - полагать, что мир создается описанием с детства, что человек, выучившись этому описанию, получив его по традиции, видит мир только таким. Здесь же ключ и к одному варианту трактовки иррационального - потому что и представление об иррациональном передается тоже по традиции, обучением. Я не знаю, что полагалось иррациональным во времена Сюппервеля, но - возвращаясь к Кастенеде - обращаться с этим иррациональным надо уметь. И раз мир создается описанием, то устраняя описание мира, можно оказаться - чисто физиологически - в очень сложной ситуации. Мы можем оказаться просто раздавленными этой черной точкой, просто уничтоженными. И для того, чтобы уцелеть при проходе от меньшего понимания иррациональности к большему, нам нужно иметь постоянно какую-то зацепку, какое-то частное, заведомо временное описание, о котором бы мы знали, что сделали его сами, и какое-то время оно нам помогает освободить все остальное поле для свободного прохождения иррациональностей, скажем так. И замечательно это буквальное совпадение терминов - щ и т. Щит, который ставится на границе двух точек - человека как некоторой сущности и этого иррационального, как бы разделяя их между собой. И этот щит, будь то стихи, проза, что угодно... он выполняет симметричные функции: он расщепляется на две - как бы на две тонкие поверхности, которые разворачиваются назад и образуют два шара - с одной стороны человек, который ощутил иррациональное и обернулся своим описанием, а с другой стороны - иррациональность, которая - благодаря этому описанию - не является для него чистой иррациональностью, она упакована в точно такое же описание, - и то, что точно в такое же, значит, что они не отделены окончательно, а находятся благодаря этому описанию, как хрящику, в постоянной сцепке.

Мы с тобой тоже поставили себе свой щит - котов - и оказались... Вот что за пространство, где мы оказываемся?..

Сделаем маленькое отступление по поводу фактуры описаний тех же, допустим, котов, о фактуре различных традиций описания иррациональностей. Вероятно, они будут как-то регионально более-менее совпадать, а может и нет...

Ольга: А не попали ли мы с точку, где можно выйти на Гермеса Трисмегиста? Я о нем совершенно забыла...

Андрей: Наверное... На него в любой момент можно выйти... Ну вот. Есть набор текстов, о которых мы тоже почему-то забыли, но без которого говорить о котах просто нельзя. Это Элиот. Для меня это самая серьезная попытка внедриться в эти вещи... Что делает Элиот? Все стихотворения этого цикла совершенно различны стилистически, семантически, как угодно, они дают текст как код. Текст как кот. Словами создается некоторая самодостаточная субстанция, которая внутри текста существует как бы внутри себя. Очень существенно, что это именно коты, потому что действительно, такая внутренняя содержательность им-то и свойственна. И вот мы оказываемся в состоянии хаоса, неоформившихся слов, неоформившихся текстов, которые как-то булькают, как бы существуют, которые могут быть какими угодно, наше дело - их как-то взять, реализовать, сделать, мы находимся более, чем в пространстве текстов, мы находимся в пространстве вещества, которое оформляет любую направленную мысленную деятельность...

Ольга: То есть этот кот, растущий у нас на глазах, и есть тот самый текст, который делает себя рядом с нами, заставляя нас меняться.

Андрей: А мы, как представители определенного склада ума, не располагающие космогонией в каком-то статическом виде, но тем не менее владеющие некоторой подкожной технологией, - мы выкрутились к концу разговор на вещи, не вполне собственно связанные с его исходной темой, "коты и культура", это уже нечто иное. И это, в общем-то, примета нашей зоны - отсутствие разделимости на горнее и земное - потому что в действительности горнее с земным и соединяются на очень точном балансе внутри какого-то данного текста, совершенно не требующего для своего рассмотрения - горних вещей... Но даже и это, собственно, не столь важно уже... и Трисмегист не важен, а важно, что каким-то образом коты становятся совершенно необязательным элементом разговора, а в сущности - ему уже даже и враждебны, потому что говорить о них уже нельзя и не имеет смысла. Щит отходит в сторону, за ним появляется что-то такое клубящееся - и мы оказываемся в состоянии какой-то громадной прорехи...

Осень 1988, Дубулты