|
Светлана Беляева-Конеген
- Володя, скажите, когда впервые вам попали в руки тексты Евгения Харитонова? - Это случилось незадолго до его кончины в 1981 году... Мне попалась его большая пьеса "Дзынь". - При этом сами вы не были с ним знакомы? - Нет, но я хорошо знал людей, знавших, в свою очередь, его, хорошо знал круг его общения, хотя он пересекался с различными кругами. Так вот круг художников-концептуалистов, таких вот квази-литераторов, как Пригов, Рубинштейн, Монастырский, я к этому времени знал хорошо. Не могу, правда сказать, что много слышал о нем, но до меня доходили его вещи в пересказе. - Володя, мне только что пришлось разговаривать о Харитонове с Приговым, который был его сверстником, к тому же хорошо его знал. Но было бы любопытно узнать у вас, человека отчасти постороннего, более молодого по возрасту, каков был его имидж в тогдашней ситуации? Попросту: что тогда о нем говорили? - О нем говорили как о достаточно темном писателе, разрабатывающем гомосексуальную тему. У более молодого поколения это вызывало интерес, а у поколения более старшего чувствовался оттенок некоторой настороженности. Я очень хорошо помню разговор с Всеволодом Некрасовым, который был явно шокирован - нет, не прозой Харитонова (он ее любил) - а признанием автора некоторого личного свойства, раскрывающимся в теме, им разрабатываемой. На Некрасова это подействовало... настораживающе. Но в целом образ Харитонова был достаточно определенным: о нем говорили как об известном писателе. - А не кажется ли вам подобная реакция таких людей, как, допустим, Некрасов, тексты которого сами были рассчитаны на снятие определенного рода нормативных представлений о тексте вообще, о поэтическом тексте, в частности, на снятие определенных архетипов в сознании культурного читателя (архетипов не только эстетического свойства, но и связанных с этим этических представлений), не кажется ли вам подобная реакция на творчество Евгения Харитонова несколько... странной? - Нет, не кажется. Хотя тогда мне показалось это странным. Но сейчас я уже достаточно хорошо знаю это старшее поколение. Дело в том, что в творческом отношении я в первую очередь познакомился именно с этим поколением. Это был, с одной стороны, скажем, Некрасов, а с другой - Илья Кабаков; с остальными я познакомился уже позже. И сейчас я понимаю, что для людей этого поколения вторжение в такие области, как, например, эротика, просто невозможно, потому что они выросли во времена жесткого социального давления, социумного облучения, и единственной возможностью получить какое-то представление об этой сфере был их собственный личный опыт. И именно поэтому, например, Эрик Булатов может писать, казалось бы, все, касаться любой темы своим живописным языком, но вот вообразить на его картине... обнаженную женщину невозможно. Для него этого поля деятельности как бы не существовало. Вообразить у Всеволода Некрасова эротические стихи или даже попытку подойти к этой теме тоже невозможно. Поэтому мне представляется, что Харитонов принадлежит все же к следующему литературному поколению. - Вообще, на мой взгляд, это довольно замечательная особенность именно русского культурного сознания - почитание вполне догматического морализма (на уровне этических представлений) и ориентации на снятие этого догматизма в плане эстетическом. Такая вот странная раздвоенность этих двух областей сознания (я имею в виду, в первую очередь, представителей так называемого литературного авангарда конца 60-х - середины 70-х годов). И в связи с этим замечательна их неспособность растождествления самого Харитонова и его лирического героя. - Да, это весьма принципиальный момент. Это поколение воспринимало Харитонова как бы "слипшимся" со своим текстом. Но 70-е годы - это годы выработки метаязыков и в изобразительном искусстве, и в литературе. Разведенность языка искусства таких авторов, как Эрик Булатов и Илья Кабаков, и их самих - огромна, огромно расстояние между тем, что они описывают, и ими самими. В этом, собственно, и заключалось отличие концептуалистов. А Харитонов (и это достаточно тонкий момент) одновременно пропускает через себя свой текст, и, параллельно с этим, оставляет в тексте некоего оператора-наблюдателя, описывающего его самого как героя текста. Вот этой двойное остранение действительно уникально. Приблизительно то же самое пытался сделать Лимонов в "Это я, Эдичка", но у Харитонова это получилось наиболее "чисто". Именно поэтому он остается для меня в значительной степени концептуальным автором, благодаря этому "невливанию" в текст. - Но все же, если и можно угадать у него зачатки концептуального подхода к тексту, то все же степень его растождествления с текстом и героем очень относительна. Это происходит засчет явственно читаемого в его текстах романтического начала и определенного рода пафоса, свойственного в целом всему его поколению. Только у Харитонова этот пафос носит не экстравертный что ли характер, как у его сверстников (пафос противостояния, гражданственности и т.п.), а, напротив, это пафос человека, вскрывающего собственные внутренности, обнажающего, вопреки всем окружающим, свой потаенный, сокровенный мир. Очевидно, что все это очень относительно: автор и лирический герой - совсем не одно и то же... Но все же этого рода пафос здесь очень чувствуется. Именно поэтому о концептуализме как таковом здесь говорить несколько преждевременно... - Для меня принципиально важно то, что он выводит себя как объект в текст. Это безусловно. А второе - это то, что его тексты лишены литературности. Иными словами, он выработал такой язык, который в принципе достаточно алитературен; это даже не поток сознания, это своего рода романтически-аналитическое движение ума при столкновении с такой... гомосексуальной, что ли, действительностью. А вся реальность у него в принципе пропитана этим гомосексуальным чувством. - Понятно, это такая специфическая точка зрения на эту реальность... - Да. Но для меня все-таки удивительно это его "невливание" в текст. Харитонов, сделав такой ход - приведение себя в область описываемого им мира, - на самом-то деле отстранился и от себя, и от реальности. Таким образом, для меня он в принципе такой же квазилитератор, как Пригов или Рубинштейн. - Мне кажется, что в отношении Харитонова еще очень важен театральный момент, очень важно театральное, актерское начало в нем... - Для меня разговор о Харитонове - это разговор о достаточно родственном литераторе. Меня всегда интересовали отклонения от определенного литературного жанра и от литературы вообще. Каждый автор, балансирующий между литературой и не-литературой, решает эту проблему выхода из жанрового поля по-своему, привлекая для этого какой-то другой жанр. Я, например, вышел через изобразительное искусство, т.е. через визуальный ряд, через визуальное отношение к тексту. А Харитонов выходит из литературы через театр: помещая себя в поле получаемого материала, получаемой реальности, он одновременно остается и актером, который действует в этой реальности, и зрителем, и режиссером. Такое растроение позволяет ему быть достаточно свободным и быть действительно квазилитератором. У литератора традиционного есть в распоряжении одна позиция - позиция человека, создающего некоторый текст, который можно вменить только этому человеку. Тексты Харитонова можно вменить разным людям, но эти люди - различные ипостаси самого Харитонова. - Володя, если уж мы заговорили о Харитонове как родственном вам писателе, то, скажите, могли ли его тексты оказать на вас сколь-нибудь заметное влияние? Или - спрошу в более смягченной форме: насколько сильное впечатление произвела на вас его проза в своей время и изменилось ли это впечатление сегодня? Как вы сами это расцениваете, имея в виду разницу почти в 10 лет? - На меня тогда никакая литература не могла повлиять. Я был тогда под гипнотическим воздействием изобразительного искусства. Мне был тогда интересен концептуализм, поп-арт, кинетическое искусство, минималистская музыка. Тогда это действовало гораздо сильнее литературы, и поэтому Харитонов повлиять на меня никак не мог. Я просто был рад встретить в его лице единомышленника в смысле его алитературности как автора, а таких тогда было очень мало, их можно перечислить по пальцам: это Пригов, Рубинштейн, Некрасов, Монастырский и вот, пожалуй, Харитонов. Именно поэтому он лег у меня на определенную полку, на то место, которое до сих пор пустовало. 1990 |