|
Вадим Руднев
Т. Михайловой Если бы эта книга вышла еще лет пять назад, на нее, возможно, следовало бы написать несколько иную рецензию: необходимо было бы подчеркнуть мужество издателей, эрудицию комментатора и, главное, непреходящее значение идей Ролана Барта. Впрочем, пять лет назад никто бы мне такой рецензии не заказал. Теперь не то... Теперь Ю.М. Лотман выступает с воскресными проповедями по ЦТ, С.С. Аверинцев учит нас, как правильно жить, со страниц толстых журналов, а Вяч. Вс. Иванов без конца рассказывает о своих встречах с Пастернаком, Ахматовой и Пушкиным. Лежащая передо мной книга, тщательно мной прочитанная и проанализированная, вызывает у меня двойственное впечатление. С одной стороны, она охватывает творчество одного из популярнейших в ХХ веке авторов, писавших о семиотике применительно к литературе и другим "вторичным моделирующим системам". Она прослеживает более 20 лет его творчества, начиная с заметки "Литература и Мину Друэ", опубликованной впервые в январе 1956 года в газете "Леттр нувель" и заканчивая "Лекцией", прочитанной им 7 января 1977 года при вступлении в должность заведующего кафедрой литературной семиологии в Коллеж де Франс (то есть за три года до смерти). Книга охватывает все три периода творчества Барта. Первый (предструктуралистский - "Из книги "Мифологии"), второй (структуралистский - "Из книги "О Расине"), статьи "Структурализм как деятельность", "Литература и значение", "Критика и истина" и другие) и третий (постструктуралистский - "Смерть автора", "От произведения к тексту", "Текстовый анализ одной новеллы Эдгара По"). С другой стороны, уже сам подбор материалов не во всем представляется бесспорным. Так, в настоящий том не вошли хотя бы фрагменты книг зрелого Барта "Система моды" и "S/Z", но при этом вошла статья "Критика и истина", носящая во многом злободневный, полемический характер, а главное, за два года до выхода рецензируемого тома, вышедшая в книге "Зарубежная эстетика и теория литературы ХIХ-ХХ вв.: Трактаты, статьи, эссе" (Изд-во МГУ) тиражом, превышающим тираж настоящего сборника почти в два раза - 17800 экземпляров против 9600 (заметим, что статья занимает более 60 страниц). Но основной недостаток рецензируемого труда заключается, по моему мнению, в том, что книга, представляющая собой прежде всего историко-научную ценность, преподносится как совокупность трудов современного ученого. Последнее сказывается и на вступительном похвальном слове Барту, и на весьма редуцированном комментарии: многие давно устаревшие положения Барта не соотнесены с современной наукой, многие его фактические ошибки не замечены, место и значение Барта в европейской культуре третьей четверти ХХ века не определено. Между тем, сам Ролан Барт в своей Лекции, увенчивающей книгу, дает себе нелицеприятную и вполне адекватную оценку, говоря о том, что никогда не был академическим ученым и создал только ряд эссе по семиологии. В этой лекции, являющейся, по моему мнению, лучшей публикацией рассматриваемого тома, Барт, как нигде, искренен и прост. Говоря о занимающих его проблемах - о власти языка, о свободе, возможной только вне рамок языка, и о том, что литература есть спасительное плутовство с языком, позволяющее ускользнуть из-под его власти, Барт не рядится, как это часто бывало в его предшествующих работах, в тогу семиотика-авгура. Эта его неожиданная скромность, обусловленная, конечно, жанром вступительной лекции и радостью самого события, ибо, как верно замечает Барт, "честь может быть незаслуженной, радость же никогда", позволяет взглянуть на его ранние работы более трезво и беспристрастно. Эта заключительная, можно сказать, почти предсмертная исповедь, во многом отпускает Барту грехи его молодости. Во всяком случае, я бы посоветовал тем, кто еще не читал эту книгу, начать ее чтение с конца. Ролан Барт относился к тому типу людей, пишущих о литературе, к которому в русской культуре принадлежал, например, Виктор Борисович Шкловский. У этих авторов "легкость в мыслях необыкновенная" искупается яркостью (во всяком случае, должна искупаться), неожиданностью сопоставлений, блеском. Если попытаться в двух словах охарактеризовать методологию раннего Барта, то ее можно назвать в высшей степени эклектической. Она представляет собой гремучую смесь марксизма по-французски, расхожего сартровского экзистенциализма, школьного психоанализа и поверхностно усвоенной структурной лингвистики Ф. де Соссюра и Л. Ельмслева. В дальнейшем Барт под влиянием работ В.Я.Проппа, К.Леви-Стросса и Р.Якобсона вырабатывает более органичный подход к литературе, но формула марксизм-структурализм-психоанализ преследует его на протяжении всего творчества (почти как православие, самодержавие и народность). Поздний Барт попадает под влияние своих современников и учеников: философа Жака Деррида, культуролога Мишеля Фуко, психоаналитика Жака Лакана и семиотиков Цветана Тодорова и Юлии Кристевой. Барт никогда (и, кажется, слава Богу!) не тяготел к логико-философским штудиям. Ему всегда были чужды любые проявления философского академизма, будь то ранний Витгенштейн или классический Хайдеггер. Он, вероятно, прочитал кое-кого из оксфордцев, как более доступных, но, как мы увидим в дальнейшем, весьма невнимательно. В творчестве Барта, очень французском по духу, совершенно не чувствуется следов изучения его великого соотечественника Люсьена Леви-Брюля, знакомство с которым очень пригодилось бы Барту, например, при анализе современного ему мифологического мышления, которым открывается рецензируемый том. Барт пишет: Миф - это слово, высказывание (курсив Барта). И несмотря на то, что он тут же оговаривается, что могут быть и другие значения у слова "миф", его собственный анализ противоречит этой явно ложной посылке. Миф - не слово, не высказывание, скорее это некое состояние сознания, функция которого заключается в том, чтобы нейтрализовать противоречие между двумя высказываниями, имеющими противоположные истинностные значения - между правдой и ложью, духом и материей, прекрасным и безобразным, жизнью и смертью. Но именно в таком понимании сам Барт анализирует, например, миф о Мину Друэ, девочке-поэтессе, споры о реальности авторства которой породили целое расследование. При этом важно, как сам подчеркивает Барт, не то, действительно ли Мину Друэ писала стихи или это за нее делал взрослый мистификатор, но то, что поэзия Мину Друэ в буржуазном сознании является неким стереотипом поэзии ребенка, мифологическим именно потому, что не важно, отражает ли этот феномен истинное положение вещей. В этом плане никак нельзя согласиться со следующим тезисом Барта, что миф - это семиологическая система. Если рассматривать миф исторически, то это досемиотическая стадия мышления, когда между знаком и денотатом еще не существовало четкой границы (см. труды Леви-Брюля), если же рассматривать миф как феномен современного сознания, то опять-таки, будучи интенцией, а не высказыванием, миф находится за пределами знаковых систем. Впрочем, я сейчас проделываю чужую работу: именно такого рода соотнесение взглядов Барта с предшествующей традицией и последующими научными концепциями, должен был сделать комментатор: соотнести взгляды Барта со взглядами Дж.Фрэзера и Л.Леви-Брюля, К.Леви-Стросса и М.Элиаде, А.М. Пятигорского и Ю.М. Лотмана. Только в контексте прошлых, современных и будущих концепций взгляды ученого (хотя Барта с трудом можно назвать этим именем) приобретают свое место в истории культуры. В противном случае они просто повисают в воздухе, и чтение их вызывает улыбку. Исследование о Расине можно назвать наиболее "русской" книгой Барта. Чтение Проппа и Бахтина (разумеется, обогащенное марксистскими и психоаналитическими терминами - без этого Барт никак не может) видно при поверхностном взгляде почти на каждую страницу этой книги. Стремление свести все одиннадцать трагедий Расина к одной - инвариантной - явным образом восходит к "Мифологии сказки" В.Я. Проппа, а также соотносится с модной тогда во Франции (в комментарии, занимающем ровно страницу, об этом, конечно, ни слова). Источник рассуждений о пограничных пространствах, о Передней и Двери ("Передняя является местом слова: здесь трагический герой, беспомощно блуждающий между буквой и смыслом вещей, выговаривает свои побуждения"), тоже совершенно прозрачен: это "Проблемы поэтики Достоевского" М.М. Бахтина. Позднее сходными проблемами на материале Достоевского занимался В.Н. Топоров. Вообще говоря, самая сильная сторона раннего Барта - это его афористичность. В его ярких максимах иногда проглядывает то, что в остальных местах заслонено наивностью, необразованностью и эссеизмом, а именно - игра острого (но не глубокого) ума, изящество, порой, нетривиальный взгляд на вещи. Приведем эти примеры, чтобы читатель не упрекнул нас в необъективности: ...Миф есть похищенное и возвращенное слово. Только возвращенное слово оказывается не тем, которое было похищено. Поэзия нарушает спокойствие языка. Буржуазию можно определить (...) как общественный класс, который не желает быть названным. Для писателя вопрос, почему мир таков (...) полностью поглощается вопросом как о нем писать? Крик нельзя подвергать обработке - иначе кончится тем, что главным в сообщении станет не сам крик, а его обработка. В трагедии никогда не умирают, ибо всегда говорят. Идеальное обличье расиновских сумерек - залитые слезами глаза, обращенные к небу (символ поруганной невинности). Трагедийная смерть не страшная, чаще всего это пустая грамматическая аллегория. Пишешь, чтобы тебя любили, но от того, что тебя читают, любимым себя не чувствуешь.
Невольно вспоминаются знаменитые "Афоризмы" Г.Х.Лихтенберга, но ведь Барт претендует на нечто несопоставимо большее. Конечно, Барт прежде всего критик, журналист, сотрудник модернистского журнала "Тель Кель", на это необходимо делать поправку. Его статьи и книги поэтому злободневны в особом, не политическом, а научном смысле, они выражают научную моду, дух времени. Кстати, русскому читателю знаком и более серьезный Барт: классическая статья "Нулевая степень письма", которая, как бы к ней ни относиться, явилась очень важной вехой в развитии европейского структурализма (эта статья опубликована и вполне адекватно прокомментирована Ю.С.Степановым в антологии "Семиотика", вышедшей в издательстве "Радуга" в 1983 году), далее, это "Основы семиологии", которые служат хорошим пособием по структурной поэтике для тех, кому лень читать Соссюра и Ельмслева ("Структурализм: за и против. М.: Прогресс, 1975). Впрочем, что вообще такое структурализм в литературоведении? "Понаблюдайте, - пишет Барт в статье "Структурализм как деятельность" - кто употребляет выражения означающее и означаемое, синхрония и диахрония, и вы поймете, сложилось ли у этих людей структуралистистское видение". Да, мы наблюдаем, но кто ж теперь не употребляет таких слов! (как говорил Антон Рубинштейн Чайковскому: в России только извозчики не пишут романсов). Структурализм - это скорее мечта о философском камне, мечта обленившегося лингвиста или историка. Литературоведческий структурализм -иллюзия людей 1960-х годов, которые, вдохновленные кибернетикой и машинным переводом, вообразили, что во всем на свете можно разобраться. Потом они поняли, что, поскольку разобраться почти ни в чем невозможно, надо саму эту невозможность объявить главной проблемой. Так появился постструктурализм. На деле и то, и другое оказывалось когда более, а когда (и гораздо чащ) менее удачными подражаниями лингвистике. Возьмем к примеру, проводимое Бартом, глубокомысленное разграничение между структурным анализом и текстовым анализом (то есть между структуралистским и постструктуралистским). Классический структурализм рассматривал текст как некое замкнутое целое. (то соответствовало моделям структурной лингвистики - иерархичность, системность, невыводимость целого из его частей. После Второй мировой войны лингвистическая парадигма меняется; возникают новые отрасли лингвистики: лингвистика текста, изучающая сверхфразовые единства, лингвистика устной речи, занявшаяся расшифровкой магнитофонных записей, теория речевых актов, учившая, как производить действия при помощи слов. И вот понятие текста кардинальным образом переменилось. Структура таинственным образом куда-то исчезла. Лингвистика текста разрушила представление о предложении как максимальной единице лингвистического анализа, лингвистика устной речи превратила речевую деятельность в нелинейную, необратимую и открытую, теория речевых актов размыла границы между истинными и ложными высказываниями. В результате в литературоведении появилось загадочное противопоставление произведения и Текста. Произведение (которым занимался классический структурализм) - это совсем не то, что Текст (которым занимается текстовый анализ). Текст - это нечто, долженствующее быть чем-то, совершенно непонятным для простого смертного, - это сама деятельность по производству текста, где читатель - одновременно и пишущий, а цель Текстового анализа - "помыслить, вообразить, пережить множественность тем, открытость процесса означивания". Барт говорит: текст ощущается только в процессе работы производства текста. При этом он ссылается на роль исполнителя в алеаторической музыке, где действительно играющий отчасти берет на себя функцию композитора, так как в нотации даны лишь основные контуры произведения и многое может варьироваться. Но в литературе, даже в самой что ни на есть авангардистской (то есть в современной Барту прозе) такого рода эксперименты всегда оставались на периферии и не могли поколебать границ текста. Действительно, Кортасар в "Игре в классики" "перепутал" все главы, и читателю предлагается на выбор: читать ли все подряд, в "перепутанном" виде, или воспользоваться авторским ключом, приложенным в начале романа. Но границы текста все равно остаются непоколебимыми. Ведь Кортасар не предлагает читателям дописывать за него роман или, как им вздумается, вершить судьбы персонажей. Говорить об изменчивости текста можно только в плане прагматики, то есть в плане различий восприятия одного и того же текста разными сознаниями, эпохами, культурами, двумя различными людьми. Но до сих пор такого рода исследования остаются на уровне общих разговоров. Когда же дело доходит до конкретных анализов (и это черта структурализма в целом), то начинается опять все та же эклектическая неразбериха. Так, когда после рассуждений о Тексте с большой буквы в статье "Текстовый анализ одной новеллы Эдгара По" Барт переходит к самой новелле, вновь появляются неизменные марксистские словечки (потребительная стоимость рассказа, превращение рассказа в товар), опять вульгарный психоанализ (предплощадка бессознательного, вытеснение символического дополнения), здесь же появляется произвольно употребляемая терминология классической структурной поэтики. Так, понятие фатической функции Барт, ссылаясь на Якобсона, понимает совершенно не в духе Якобсона. У того сказано (в статье "Лингвистика и поэтика"): "Фатическая функция осуществляется посредством обмена ритуальными формулами, единственная цель которых - поддержание коммуникаций"). И далее Якобсон приводит замечательный пример из Дороти Паркер: - Ладно! - сказал юноша. - Ладно! - сказала она. - Ладно, стало быть, так, - сказал он. - Стало быть так, - сказала она, - почему же нет. - Я думаю, стало бы так, - сказал он. - То-то! так, стало быть. - Ладно, - сказала она. - Ладно, - сказал он, - ладно".
Фрагмент, который анализирует Барт, никак не содержит фактической функции. Вот этот фрагмент: "Вкратце (почему-то именно слово "вкратце" показалось Барту фатическим) они (факты - В.Р.) сводятся к следующему. В течение последних лет мое внимание не раз бывало привлечено к вопросам магнетизма, а около девяти месяцев назад меня внезапно поразила мысль, что во всех до сих пор проведенных опытах имелось одно весьма важное и необъяснимое упущение". Пользуясь терминологией теории речевых актов, Барт вскользь замечает, что, да, перформативные глаголы - явление чрезвычайно редкое в языке. Между тем Джон Остин в своей основополагающей книге "How to do Things with Words", которую Барт не мог не читать (ибо, если он ее не читал, то, значит, он вообще ничего не читал по этой проблеме, а был знаком с ней из вторых рук или понаслышке) рассматривает более 120 перформативов, а в конце своего исследования вообще приходит к выводу, что любой глагол может быть употреблен в перформативной функции (позднее Дж. Росс сформулировал перформативную гипотезу, в соответствии с которой каждое речевое высказывание, на уровне поверхностной структуры представляющее собой декларатив (проще говоря, стоящее в изъявительном наклонении), на уровне глубинной структуры предполагает перформативную пресуппозицию, нечто вроде "я говорю тебе, чтобы ты слышал и понял". Между прочим, статья Росса вышла за два года до публикации статьи Барта, так что при желании Барт мог с ней познакомиться. Конечно, поздно предъявлять претензии умершему семиотику, но, повторяю, я проделываю работу, которую должен был проделать комментатор. Вообще, надо сказать, что прокомментирована книга совершенно произвольно (чтобы не сказать ужасно). Не прокомментирован ряд терминов, имен, произведений, научных проблем. Если Барт не указывает, из какого источника берется им цитата, то, как правило, не делает этого и комментатор. Ряд комментариев неточен или просто неверен. Приведу примеры. В статье "История или литература?" Барт употребляет выражение "творческий порыв", набранное по его собственной воле курсивом, и при этом из контекста видно, что курсивом он дает чужие термины. Комментатор прошел мимо этого выражения. Между тем оно имеет достаточно длинную и знаменитую историю. Впервые его стал регулярно употреблять Анри Бергсон в книге "Творческая эволюция" (а уж Бергосна-то Барт наверняка читал!), а оттуда оно перешло к Арнольду Джозефу Тойнби, находившемуся под сильным влиянием Бергсона, и выражение "творческий порыв" стало одним из ключевых в тойнбианской историософии. В статье "Удовольствие от текста" (текст которой, по правде говоря, не вызывает никакого удовольствия, а будучи совершенно не прокомментированным, вызывает сплошное недоумение), в частности, осталось непрокомментированным ключевое понятие "принцип удовольствия", восходящее к фрейдовской теории, а точнее говоря, к книге "По ту сторону принципа удовольствия". Очень может быть, что оставшееся непрокомментированным выражение "все прекрасно в лучшем из миров" не нуждается в комментарии. Все и так знают, что это слова Панглоса из повести Вольтера "Кандид", а Вольтер позаимствовал это выражение из монадологии Лейбница и Вольфа. Но я не уверен, все ли читатели уловят во вскользь брошенном "ничто не создается из ничего" (статья "История или литература?") латинскую цитату из "De rerum naturae" Лукреция: "Ex nihilo nihil fit". Комментируя термин "здесь-бытие" (Dasein), комментатор не указывает, что это один из главных терминов основополагающего труда М. Хайдеггера "Бытие и время". Употребленное несколько раз в "Лекции" слово "различение" несомненно указывает на его связь со знаменитым Differance Жака Деррида. Термин "речевой скандал", употребленный Бартом в статье "Текстовый анализ...", относится к аппарату теории речевых актов. Статья Зино Вендлера "Иллокутивное самоубийство" появилась, правда, на три года позже статьи Барта, но комментатор ведь тем и отличается от комментируемого, что обязан знать больше его. В противном случае сама идея комментария теряет всякий смысл. Проследить филиацию научных идей, порой, идущую непредсказуемыми путями - в этом задача научного комментария, в этом и его вкус. Если этого нет, комментарий просто не нужен. На с. 579 комментария слово "свинг" определено ошибочно: "манера исполнения джазовой музыки, придающая мелодии живость, ритмическую гибкость, была распространена в 40-е - 50-е годы". Расцвет свинга приходится на 1930 год (появление оркестра Бенни Гудмена). Свинг определяется вполне конструктивными компонентами: 1) большим составом исполнителей и разнообразием инструментов; 2) неявным, едва уловимым рубато: то есть свободным обращением с темпом; 3) жесткостью атаки, в особенности в том, что касается ритма; 4) точностью, слаженностью ансамбля (данные взяты из Гарвардского краткого словаря музыки, с. 290). Весьма непоследовательно (к сожалению, не могу удержаться и не сказать: неряшливо) составлен именной указатель. Об одних лицах сообщаются даты и краткие характеристики их рода деятельности, о других только даты, о третьих - ни того, ни другого. Почему, например, о Карле Марксе сообщается только, что он родился в 1818, а умер в 1883 году, а о Никите Сергеевиче Хрущеве, - что это "советский политический деятель, с 1953 по 1964 г. - 1-й секретарь ЦК КПСС"? Неужели это так важно в именном указателе к книге по структурализму? Вопрос: почему фамилия одного и того же человека в указателе дана как Монтескьу, а в тексте статьи - как Монтескью? Ответ: потому что статью переводил С.Зенкин, а указатель составлял Г.Косиков. На с.575 в одном и том же комментарии епископу Беркли в одном случае дан инициал Д., а в другом - на той же странице, через четыре строчки - Дж. О Пьере Булезе в указателе сказано - французский композитор, последователь Шенберга ("Образованность свою хочу показать"?) Так ведь это все равно, что написать: Ф.М.Достоевский - русский писатель, последователь Гоголя. Да, действительно, Булез был последователем серийной музыки Шенберга, но в конце 50-х годов решительно порвал с вериализмом, написав статью "Шенберг умер" (имелась в виду, разумеется, культурная смерть - реально композитор скончался в 1951 г.). Последнее мое замечание будет носить общий характер. Дело в том, что книга Барта уже пользуется большой популярностью, особенно в среде русских литераторов авангардного направления, в частности, среди концептуалистов. К сожалению, Барт слишком доступен, он провоцирует на мнимое понимание; его идеи о власти языка и литературе, как борьбе с этой властью, чрезвычайно близки этому модному у нас направлению. Все это знаменательно и знакомо. В конце ХIХ века молодые люди увлекались Дарвином и Марксом, в начале ХХ - Эйнштейном и Фрейдом, теперь у нас читают Лотмана и Барта. Массовая культура - необходимое зло нашего общества. Но ведь для этого существуют другие издательства с другими принципами подачи материала - "Молодая гвардия", например, "Московский рабочий". К сожалению, "Прогресс", всегда славившийся своей основательностью, интеллигентностью и прогрессивностью, последнее время стал выпускать книги довольно низкого качества. Например, "работы по поэтике" Р.О.Якобсона прокомментированы едва ли не хуже Барта. Комментатор Вяч.Вс.Иванов. Конечно, советские люди неприхотливы - они слопают все, что им дадут. Но какой же пример подают столпы советской филологии "молодым поколениям нашим"?
1 Ролан Барт. Избранные работы: Семиотика; Поэтика (Пер. с франц.; сост., общая ред. и вступит. статья Г.К. Косикова. - М.: Прогресс, 1989, - 615 с. |