Светлана Беляева-Конеген
Интервью с Дмитрием Приговым
(о Евгении Харитонове)

- Дмитрий Александрович, насколько я понимаю, вы ровесник Евгения Харитонова. Когда вы с ним познакомились?

- Трудно припомнить точно, но я думаю где-нибудь в 1975-м году.

- С тех пор прошло уже 15 лет. Скажите, за эти годы ваше отношение к его прозе как-нибудь изменилось, ведь общий культурный контекст стал очевидно другим?

- Собственно говоря, отношение мое к прозе Харитонова, как к самовыражению литератора, художника не изменилось, поскольку он как-то застыл у меня в памяти в том же самом образе, каким я помню его в предпоследние дни его жизни. Другое дело, что контекст кругом изменился, и Харитонов стал проецироваться просто на другую нежели прежде культурную среду. Этим самым он как бы отодвинулся и идентифицировался с литературным направлением, опытами экзистенциального периода русско-советской литературы конца 60-х и середины 70-х. Я бы объединил его в одну линию с такими литераторами, как Саша Соколов, возможно, Эдик Лимонов в какой-то мере, Венедикт Ерофеев, хотя последний мог бы, скорее, считаться прародителем этой линии.

- В нынешней ситуации, когда на литературном горизонет доминирующей явно можно считать концептуальную школу, творчество Харитонова воспринимается отчасти ретроспективно. Не кажется ли вам, что несмотря на ваше с ним ровесничество, Харитонова, сравнивая, например, с вами, можно все же считать человеком более старшего литературного поколения?

- Если говорить о литературном поколении, то, конечно, на 70-е годы приходится слом именно культурных направлений, который разделил людей не столько по возрасту, сколько на представителей разных культурных менталитетов. Действительно, середина 70-х годов разделила людей на приверженцев постмодернистского менталитета и предпостмодернистского, предконцептуального. Но дело все в том, что подобного рода границы в литературе проходят не столь жестко, нежели в изобразительном искусстве. Поэтому здесь можно говорить не о направлении, не о стиле, но о каком-то общем концептуальном культурном сознании, которое, надо заметить, действует искривляюще и на все другие образцы литературы, заново их перетолковывая. И если у какого-то автора или произведения есть слабость быть истолкованным в терминах концептуализма, постмодернизма или соц-арта, то в данный момент они предстают как представители вот этого последнего поколения в литературе. В то же время люди, никак не вписывающиеся в это направление, отрываются от него и становятся уже как бы историей литературы. Например, Харитонов каким-то образом вписывается в это постмодернистское направление, как и Саша Соколов, в то время как Аксенов, скажем, никоим образом не может быть истолкован в этих терминах и является представителем предыдущего поколения, представителем вполне типичным. Харитонов же и Саша Соколов, пока еще данный процесс не стал историей литературы, являются "плавающими" фигурами и зависят от воли, от желания навязать им то или иное толкование.

- Однако, насколько мне представляется, в творчестве Харитонова все-таки заложены те механизмы, которые заложены и в основе аксеновского поколения (или направления) в литературе. Я имею в виду убежденность в самоценности творчества, в уникальности творчества автора и вообще весь тот комплекс представлений, связанных с этими ключевыми, основополагающими моментами.

- Конечно, если ориентироваться на таких писателей последующих поколений, как, например, Сорокин или Рубинштейн, Харитонов являет собой достаточно традиционную фигуру писателя исповедального типа. В то же время, Сорокин или Рубинштейн являются авторами персонального направления, у них большое значение имеет внелитературный контекст их творчества; Харитонов же в общем-то весь "вычитывается" из текста.

- И все же, при всех тех чертах "устройства" его текстов, свойственных определенному литературному поколению, проза Харитонова, в первую очередь ее тематика, является продолжением совершенно своеобразной для русской культурной традиции линии, линии, проходившей сквозь нее не всегда отчетливо, прерывисто. Ближайшим напрашивающимся здесь именем является имя Кузмина. Как вы полагаете, имеет ли эта линия какую-то перспективу продолжения в нашей литературе, и каково вообще ее значение для русского культурного контекста в целом?

- Мне представляется, что если бы вы задали этот вопрос буквально еще два года назад, я бы затруднился на него ответить. Но сейчас, когда постмодернистские черты стали если не доминирующими в нашей литературе, то, по крайней мере, вполне очевидными, то подобная тема, существующая как бы на границе имморализма и открывающая какие-то предельные выходы человеческой натуры, возможности отыгрывания имиджей инфернальности, инфернальных натур, стала в общем-то обычным явлением. Обычным явлением стало и поведение достаточного числа авторов, использующих этот пласт в качестве имиджевого или стилевого. Самые заметные из них - это Ерофеев, Сорокин, Пепперштейн. Конечно, у Харитонова тексты носят как бы исповедальный характер, но, мне представляется, он все же вполне вписывается в эту линию литературы как ее соучастник или даже, скорее, провозвестник этой линии, дальнейшего ее развития. Но мне кажется, его значение как литератора все-таки шире этой темы, которая обращает на себя внимание, будучи не слишком разработанной в русской литературе. Мне представляется, что в прозе Харитонова присутствуют высочайшие интонационные достижения, превышающие специфику этой тематики. И он кажется мне одним из самых замечательных литераторов этого периода.

- Вы упомянули Ерофеева и Сорокина как продолжателей той линии в литературе, начал которую своей прозой Евгений Харитонов. Любопытно, что сам Виктор Ерофеев, говоря об этом, всячески отрицал сколь-нибудь возможное влияние на него прозы Харитонова и, насколько я помню, пытался представить его как некий музейный экспонат в контексте истории русской литературы.

- Я думаю, прямого влияния здесь действительно не было. Судя по всему, Ерофеев достаточно поздно познакомился с текстами Харитонова и, если и есть у него совпадения, то они, скорее, носят общекультурный характер, предполагая совпадения по какому-то контексту, по определенной степени развития литературного движения. Любопытно, что оба они относятся к специфически московскому литературному контексту. Как я уже сказал, все зависит от того, как вы хотите истолковать творчество Харитонова. Его можно отодвинуть в историю литературы, потому что каждое новое направление всегда является новейшим по отношению к предыдущему. Но, мне кажется, если охватывать литературу нашего времени более широким взглядом, то вполне можно будет обнаружить ясное и четкое сходство, казалось бы, различных писателей с достаточно разными устремлениями. И в этом отношении, мне кажется, что отталкивание Виктора Ерофеева от Евгения Харитонова происходит по причине какой-то (относительной, конечно) близости.