|
Дмитрий Спивак
Уважаемые коллеги! Определения измененных состояний сознания различаются по критериям, положенным в их основу. Наиболее конструктивным представляется "узкое" определение измененных состояний, требующее от такого состояния только использования измененной, т.е. качественно своеобразной, языковой способности, в противоположность "широкому", требующему также проявления разных паранормальных феноменов, которые тоже вполне могут воспроизводиться и научно изучаться в этих условиях. Если бы мы начали с таких слов какому-нибудь из классиков литературных жанров, созданных для употребления при измененных состояниях сознания, и предложили бы такую парадигму, хотя бы тому же мусульманскому философу, о котором говорил предыдущий докладчик, он бы наверняка удивился и сказал бы нам, что, будучи пленен нашим замыслом, он не понимает, каким образом можно определить продвижение к таким качественно отличающимся и сложным состояниям. Он, вероятно, напомнил бы нам хорошую греческую мысль о том, что речь, обращенная к Богу, например, в виде молитвы, или, с совсем другой стороны, речь, обращенная к собаке или кошке - это, собственно, вообще не речь, потому что она обращается к собеседнику, стоящему на качественно ином семиотическом уровне. Он остался бы в удивлении и, вероятно, решил бы, что мы говорим о некоторых ступенях созерцания, но тогда нужно решать эти проблемы не в виде лингвистики, а в виде какой-то практической дисциплины, то есть говорить о методике измененных состояний сознания. С другой стороны, он мог бы вспомнить другую хорошую греческую мысль о небесных сферах, которые плавно вращаются вокруг нас, создавая приятный звон. И, как говорил Платон, приобщаясь в своей жизни к движению этих сфер, и подражая круговращением своей головы круговращению мира, мы только и можем, что исполнить свое человеческое предназначение. В этом случае он сказал бы, что действительно, здесь мы можем сослаться на хорошую дискуссию относительно небесных сфер, где, с одной стороны, авторитеты типа Аристотеля говорили, что эти самые небесные сферы не слышатся нам только потому, что мы слышим их каждый день, и это стало для нас настолько привычно, что потеряло всякий смысл. С другой стороны, он припомнил бы мнение Аристида Квинтилиана, высказанное на самом исходе античности, который высказался в другом отношении, что эти сферы издают настолько гармоничные звуки, что мы, не очистившись предварительно, всеми доступными нам способами, в том числе и лингвистическим способом, не можем их услышать. Следовательно, для поэта, слушающего такой доклад, важно будет либо выбрать точку зрения Аристотеля, и тогда ему нужно будет расширять те состояния, которые есть в жизни. (То есть раз мы привыкли к измененным состояниям так же, как к вращению сфер, наше дело - избрать маленькие моменты в нашей жизни и плавно расширять их посредством пространства стиха. В этом случае и языковые средства будут теми же, что и в обычной жизни, но несколько распространенными для того, чтобы продлить их). Если же мы примем точку зрения Аристида Квинтилиана, то нам придется придумывать некоторые особые состояния, накладывать их на подходящие для этого состояния обыденной жизни и соответственно пользоваться совершенно особыми языковыми средствами, придумывать особые аллитерации, возможно, переходить на особый язык и т.д. То есть в одном случае дело поэта - распространять то, что он знает, в маленькие моменты своей жизни; в другом случае - дело в том, чтобы придумывать что-то свое и находить только похожие, нужные для их восприятия лона, матрицы, в которые должна отливаться его продукция. Но в обоих случаях мы можем спасти положение, сказав, что поскольку над нами тяготеет парадокс самоотнесенности, над нами тяготеет это страшное открытие 20 века, говорящее нам о том, что мы не можем получить идеальную систему доказательств, говоря о самих себе и для самих же себя - а в нашей деятельности это и есть разговор о языке на том же самом языке, наподобие уробороса, который заглатывает свой собственный хвост - в данном случае может быть, что языки, которые возникают при измененных состояниях сознания, и послужат для нас хорошим выходом из положения, потому что встав на позицию одного языка, если он действительно качественно своеобразен, мы легко можем понять закономерности другого языка, и таким образом чередуя языки, выйти из неприятного положения, уготованного для нас Геделем. Поэтому мне представилось возможным, вводя вообще проблему измененных состояний сознания на данном витке развития науки (70-80-х годов) в отечественную науку, говорить только о лингвистике измененных состояний как о ведущей и практически единственной корректной науке. Наиболее употребимыми техниками описания измененных состояний сознания являются прерывная, непрерывная и смежная. В данном случае нам легко поможет повседневный жизненный опыт, потому что каждый из нас помнит, что измененные состояния, присущие любому из нас во время, например, засыпания или во время опьянения и десятков других состояний, могут получаться либо скачком, либо могут получаться в результате непрерывных преобразований, либо в результате некоторых переходов, которые не являются ни прерывными, ни непрерывными, но походят на некоторый путь по борхесовскому лабиринту. В западной научной литературе прерывистость рассматривается в духе прежде всего Уильяма Джемса, гениального психолога, введшего понятие измененных состояний сознания в самом начале века в мировой научный оборот. Его книга была переведена у нас в 10-х годах этого века. Непрерывные штудии восходят к работам Фрейда, поскольку Фрейд ввел понятие первичного и вторичного процесса, между которыми располагается шкала-континуум. И, соответственно, колебания вдоль этого континуума и считаются в современной западной науке у ученых, придерживающихся этой техники, демонстрацией измененных состояний сознания. Смешанные техники опираются на идеи Вильгельма Вундта, который в конце прошлого века в своих лейпцигских лабораториях нашел удивительно интересные доказательства того, что мы не можем пройти во все состояния равно, но можем перейти из одного состояния в другое, а из него - в третье, то есть существует некоторый путь. Такой путь называется смежными состояниями. В отечественной науке эти вещи получили также очень интересную и приоритетную разработку. Например, наблюдения прерывных участков очень интересно проводилось в лабораториях ленинградского ученого С.П.Рончевского. Он работал перед самой войной, и даже трудно себе представить, что в 37-м, 38-м годах был человек, который приходил на службу в Военно-Медицинскую Академию, расстегивал китель и садился, чтобы позаниматься вдыханием паров эфира или наблюдением над действием мескалина, а затем даже умудрился издать свои опыты. Рок железного века не прощает такие штудии, и в самом начале войны он, естественно, был убит на фронте, оставив нам в общем технику описания, которая была разработана "с нуля" в самом начале 60-х годов замечательным калифорнийским ученым Чарльзом Тартом. Другое имя, которое мне хотелось бы вам назвать, это Наталья Николаевна Трауготт, здравствующая поныне, старейший наш исследователь, которая очень тонко описала непрерывные пути в исследовании языка при измененных состояниях. Она изучала очень широкий круг состояний, в основном в клинике. Это работы в духе эволюционной физиологии Орбели. Ну, здесь есть также целый ряд чисто лингвистических интересных моментов. Я думаю, например, что техника прерывности может быть очень обогащена в свете работ Флоренского. На эту мысль меня натолкнуло изучение прерывности в замечательной статье Вяч.Вс.Иванова, напечатанной недавно в "Вопросах языкознания". Относительно непрерывности очень тонкие упоминания есть в работах ленинградского исследователя Р.Г.Пиотровского. Лингвисты помнят его исследования диахронических скачков в развитии романских языков. Так что у нас есть вполне достаточные основания для того, чтобы говорить об известной самостоятельности отечественных исследователей, и таким образом предвидеть плодотворный обмен мнениями, который, в общем, уже начинается. В моих исследованиях наблюдалось около полутора тысяч человек при естественно возникших или искусственно вызываемых изменениях сознания. Для каждого их типа возможно выделить нечто вроде цепочки грамматик, закономерно сменяющих друг друга по мере углубления изменения сознания. Обратное тоже справедливо, т.е. если составить на этой основе серию разговорников, или словарей с грамматиками, что эквивалентно, то вполне возможным становится говорить с испытуемым, который находится в этих состояниях, значительно лучше (это видно, например, по выполнению команд), чем это происходит при пользовании нашим нормальным, поверхностным языком. Помимо прямого следствия этой серии разговорников, а именно первичного обоснования самой допустимости лингвистических штудий измененного состояния сознания, потому что если бы изменений не было, мы не могли бы и составить разговорник, есть и косвенное: возможность применит такие цепочки грамматик для анализа литературных произведений, и написания оригинальных текстов, которые позволяют при внимательном чтении вдумчивому читателю достигнуть соответствующих состояний. Эта идея также продолжает одну из латентно присутствующих в культуре парадигм. Здесь достаточно сослаться на такое широко известное явление, как понятие psychodelic poster (психоделический плакат), выдвинутое группой американских теоретиков начала 60-х годов. Они оценивали перспективы такого плаката положительно. Ну, собственно, это не плакат, а такая страница, на которой сведены воедино несколько рядов. С одной стороны, изобразительный, с другой, конечно, качественно отличный инвариант в виде письменности на незнакомом языке в виде иероглифов, меандров и т.д. На эту тему вы помните, что писал Леви-Стросс. Ряда, возможно, звукового, цветового и т.д. Вот якобы их расположение позволяет ввести зрителя/слушателя в некоторое состояние. В отличие от этих теоретиков, я склонен пессимистически оценивать развитие этих идей, поскольку даже в случае текстов, подчеркивающих, что они созданы при измененном состоянии сознания, нам нормально (т.е. чисто лингвистическими, грамматическими средствами) вовсе не удается доказать, что в них действительно наличествует какое-либо изменение. На этот счет у нас есть масса доказательств. Здесь можно начать с замечательного державинского стихотворения - оды "К счастью", которая, как говорит один из популярных в свое время автографов, была написана, "когда и сам автор был под хмельком". Дело было на масленицу, сам Гаврила Романович находился под судом, и от природы он был склонен к употреблению хороших вин, поэтому надо думать, что это было правдой. С другой стороны, Кольридж, человек в высшей степени серьезный, предварил свою поэму "Кубла Кан, или видение во сне" упоминанием о том, что он принял определенное наркотическое вещество (различие веществ Державина и Кольриджа очень легко скорректировать грамматически), и вот написан "Кубла Кан"... Но вот когда мы начинаем делать грамматический анализ, то есть решать, что вот есть ли у нас продукция, сделанная при соответствующем состоянии, - то ничего не получается. Ну, этого и следовало бы ожидать, на этот счет у нас есть не только грамматические обоснования, но и обоснования исторические. Например, относительно Державина мы точно знаем, как это доказал... это была работа 20-х годов, она была напечатана в 60-х годах... доказал Пумпянский, - Державин просто частично перевел, частично сделал вариацию на стихотворение Гюнтера, замечательного немецкого поэта, воздействовавшего еще на М.В.Ломоносова, которое так и называлось: "Он продиктовал эти стихи, будучи навеселе". То есть у нас есть идеальное доказательство. С Кольриджем тоже есть доказательства, а в общем трудно было бы ожидать чего-то другого, потому что система жанров и стилей - это равнодействующая стольких умов и стольких воль, что представить себе, что даже очень хотящий человек может ее прорвать - невозможно. Державин мог быть в каком угодно состоянии, но когда он брался за перо, он был вынужден придерживаться всей суммы литературного этикета своего времени. В общем, положение здесь такое, что мы останавливаемся в стремлении рассмотреть глубины сознания таким барьером, который составлен всей системой стилей и жанров. И наша культура - культура, выпихивающая себя из измененных состояний, не очень ответственна за это. В других культурах, очень расположенных к такого рода вещам, дело обстоит примерно так же. Анализ арабских памятников и индийских дает не много в этом направлении. Остается попробовать найти на периферии нашей культуры некоторые трещинки, которые позволяют просачиваться свежему воздуху из области измененных состояний сознания в литературный процесс. Которые позволяют нам рассмотреть нечто, что обычно скрыто от нас толстыми наслоениями, которые представляет собой литература своего времени. В первую очередь мне хотелось бы здесь назвать записи традиционных колыбельных, в которых обнаруживается эпизодическое появление по меньшей мере еще одной измененной грамматики. Это достаточно существенно, поскольку нам удается впервые обнаружить жанр, совершенно позитивно связанный с изменением сознания. Ведь задача у колыбельных одна: погрузить слушателя в сон, т.е. провести его как минимум по одному измененному сознанию. Древние колыбельные играют в современной культуре совершенно уникальную роль. Они широко приняты, но при этом они вразрез со всей нашей поэзией, со всей нашей прозой, кино и т.д., то есть задача колыбельной состоит в том, чтобы просачиваться через эти трещинки в литературном процессе. Отсюда может быть не случайно то неназойливое, но исключительное внимание к колыбельным, которое мы видим, например, у Платона. В "Законах" Платон с редкостной жестокостью изгоняет эпиков и лириков из образцового государства, но с другой стороны, Платон упоминает в конце "Законов" колыбельные, которые создаются женщинами. Т.е. в этом отношении Платон неожиданно смягчает свою первоначально ригидную позицию и дает нам очень интересный повод для размышления: чем же колыбельные так были важны для него? Ведь мы знаем, что даже лирика появилась в общем оттуда же, и незадолго до Платона (ну, хотя бы элегический дистих - он же и возникал из заплачек). Существуют в современной культуре и другие жанры, которые менее распространены, менее, так сказать, "нормальны". Поэтому мы будем изучать их только по мере того, как будет собран достаточный багаж колыбельных. Например, я предполагаю, что наступит когда-то время, когда можно будет напечатать небольшую антологию словесности широких кругов отечественных наркоманов, которые предпринимают самостоятельные и зачастую неудачные, однако для нашего общества, которое редко общается с глубинными областями коллективного сознания, заслуживающие анализа попытки проникнуть в глубокие слои психики. Во-первых, они не путают основные состояния. Ведь разработана терминология. То, чего до сих пор, например, нет в науке. Например, в психофармакологии нет единой схемы для названия всех измененных состояний, а наркоман, например, знает, чем отличается "приход" от "астрала" и так далее. С другой стороны, существуют жанры, их уже есть несколько, словесности молодых людей, занимающихся употреблением этих веществ, в которых прослеживаются интересные вещи, по сложности не уступающие хотя бы тайным языкам славян, описанным в начале века Ягичем. Я думаю, что придет время для изучения словесности этих групп населения и для позитивного освоения их опыта обществом. Надеюсь, что дело к этому идет. Существует третья интересная область. Это тексты, специально созданные в обычных традиционных культурах, связанных с изменением сознания. Они обычно сопровождаются размеренным употреблением какого-то другого средства, ну, например, размеренного дыхания, и в данном случае мы имеем весьма достаточную почву для реконструкций, потому что если для любого старинного текста задана сетка дыхания по мере прохождения состояния, и дается текст, то этого уже достаточно, чтобы, наложив одно на другое, восстановить структуру проходимых состояний. В данном случае исследователь русского языка находится в благоприятном положении, поскольку на русском языке был создан целый ряд сильных традиций, давших блестящие образцы грамматик измененных состояний сознания. Здесь можно сослаться на такие классические образцы, как исихазм, ну и некоторые другие. Созданные здесь тексты не могут быть рассмотрены в рамках настоящего доклада, потому что здесь нужно вводить много дополнительных ограничений, и мы уходим в совсем другую область: это лингвистика текста и далее - филология измененных состояний сознания. Но тем не менее будет вполне реально назвать хотя бы одну общую характеристику этих текстов. Поскольку проходится как минимум 2-3 состояния сознания, а на каждом из них говорятся похожие вещи, то возникает нечто вроде матрицы, и текст начинает укладываться в матрицу. Другое дело, что в одном случае некоторая группа клеток отсутствует в матрице, в другом случае матрица расширяется, - т.е. эти матрицы приобретают склонность следовать очертаниям чертежей Мориса Эсхера... Но какая-то склонность к употреблению упорядоченных параллелизмов - совершенно безусловна. И, вскрывая техники, которые существуют в национальных словесностях разных стран, мы можем прийти к более глубокому пониманию традиций, пользовавшихся параллелизмами. Например, в отношении китайской словесности здесь появляется очень интересная перекличка с работами замечательного ленинградского лингвиста Владимира Семеновича Спирина, которые дали блестящий анализ китайских текстов, целиком записывающихся в матрицы, т.е. целиком построенных как партитура, так, что для них можно задать по горизонтали правила "мелодии", по вертикали - "гармонии" и дальше читать их так, как дирижер читает партитуру: так что у вас в голове одновременно звучат несколько стихотворных "линий", несколько состояний сознания. В русской традиции я выделил такие построения в текстах Епифания Премудрого, там, где так называемое "потребословие" сменяется "преудолженным хвалословием". И я был рад, обнаружив в книге ленинградского русиста Колесова, вышедшей месяц назад, подтверждение этих реконструкций. То есть это действительно вскрывает какие-то закономерности, которые были в текстах, но вне нашей теперешней парадигмы. Оригинальные тексты, построенные с учетом традиций такого рода, помогут вдумчивому читателю не только достичь неглубоких, но разнообразных состояний сознания, но и делать это вполне целенаправленно. Следовательно, помимо эстетической функции таким текстам будет присуща и научная функция. Не знаю, в какой мере: я сам не работал в этом жанре. Может быть, такие отрывки есть в текстах современных поэтов, и в этом отношении мы будем повторять парадигму Фердинанда де Соссюра. Он обнаружил анаграмматические переклички, которые представляют собой более узкий вариант параллелизмов, о которых я говорил - вот этих матричных текстов. Он обратился к современным ему итальянским поэтам и обнаружил, что они употребляют такие вещи, но не могут этого объяснить. Я не знаю, каким будет положение в нашей словесности, но можно надеяться на возрождение ветви того, что раньше называлось "научной поэзией", конечно, в смысле, отклоняющемся от того, который был предложен в начале века таким замечательным умом, как Рене Гиль. В таком случае эту "научную поэзию" и следует считать каким-то таким практическим разделом в лингвистике измененных состояний сознания. Для того, чтобы продемонстрировать вам чтение одного из поэтических текстов, созданных с целью оказать воздействие на состояние сознания, мне пришлось бы переодеваться, принимать соответствующую позу, дышать и т.д. Боюсь, что пока это не в традициях вашей конференции. Может быть, мы устроим для этого специальный семинар. Но все-таки, в оставшиеся пару минут имеет смысл немного показать - для того, чтобы не отстать от докладчиков, которые принимают участи и в вечерних поэтических бдениях. Стихотворение создано в стиле, близком к викторианской технике изменения сознания, принадлежит Хильдеберту Лаварденскому, это 11-12 вв., круг такого гениального теоретика по происхождению измененных состояний сознания, каким был св. Гуго, и оно обладает если не воздействием на состояние сознания, то известной приятностью и главное - безусловной поучительностью. При слушании его перевода, выполненного Гаспаровым, нужно иметь в виду, что его автор, как показывает изучение соответствующего тома "Латинской патрологии" Миня, мог разработать ту же тему с той же безусловной логичностью и, как мы знаем, матричностью, на вчетверо большем пространстве, т.е. чтение занимало бы уже вместо двух минут - восемь. Причем известны и его ученики, и коллеги, которые писали подобные тексты, на чтение которых у нас ушел бы целый день. Три обители наши суть дом, могила и небо.
Ну и, как добавляет автор, чтобы мы ничего не перепутали, Первые два - от греха, а третья - дар благодати. На этом мне хотелось бы закончить свой доклад, пожелав успешного прохождения измененных состояний сознания уважаемым слушателям. |