Василий Кондратьев
ЖИЗНЬ АНДРЕЯ НИКОЛЕВА
(этюд с комментариями)

Вскоре по возвращении в Ленинград он поселился на Васильевском острове и последние годы жизни провел в Гавани, в десятом и последнем доме по Весельной улице. Гавань тогда меньше походила на портовые ворота города, но хранила многое от приморской окраины фабричных, мастеровых и разбойников. От Большого проспекта мимо поросшего вороньими гнездами Покровского приюта нужно было пройти по Смоленскому полю, где торчал осыпавшийся дворец культуры, и ветер разносил мазут и сырость. Дальше шло Гаванское поле, слева виднелись косой забор и заросли Смоленского кладбища. По Среднему проспекту нужно было дойти до перекопанного садика, против которого выходил окнами кирпичный дом в пять этажей. В Галерной Гавани, у кроншпицев, стояли военные моряки и слышались катера и звуки казармы. Судя по фотографиям, внешне он был похож на Сергея Колбасьева, "петербуржца, презиравшего Москву", черты его лица были неяркие, но четкие и сдержанно очерченные. Взгляд его был прямой и ясный, благожелательный и едва ироничный. Держался он с непринужденной простотой, за столом сохранял прямоту посадки и естественность уютного, домашнего обращения. В его характере была точность и основательность, свойственная ученому-словеснику; в высказываниях он имел сдержанность и весомость. Как и многие люди того времени, известного теперь не по происхождению, а по рассказам и воспоминаниям, он имел увлечение к собирательству таких вещей, которые по отдельности ценны только хозяину, но совместно, словно подобранный драгоценный сор, образуют воспоминание о целом мире, хранимом и сбереженном. В таких коллекциях вырезки из журналов встречаются со страничками писем, случайных записочек и дневников, а модные картинки - с некрологами в черной рамке и почтовыми карточками непонятного происхождения. Вот как передает его слова Всеволод Петров: - Я тоже собираю картинки, - речь шла за чаем о коллекциях Юрия Юркуна, - и делаю с ними некоторые эксперименты. Иногда прихожу к интересным результатам... Я комбинирую. Например: Вы помните картину Репина "Не ждали"? Там в двери входит бывший арестант, вроде меня, возвращенный из ссылки. Я подобрал по размеру и на его место вклеил Лаокоона со змеями. Это относится ко времени, когда Константин Вагинов писал свой последний роман, "Гарпагониана". Удивительные сегодня собрания именитых хранителей искусств подбирались, зачастую, буквально на свалке. Положение в несвойственном их характеру месте многим служило их красоте и пользе в глазах собирателя. Природные их создатели и владельцы исчезали или обменивали на хлеб. Имена вещей и имена мест живут долго и имеют неумирающую власть. Вечера на Каменно острове были очаровательны вопреки наименованию. В Ораниенбауме ветер гулял по Верхнему парку, в разрушенной перголе у Китайского дворца. - Должно быть, чтобы дать почувствовать старину, нужно ее чем-нибудь нарушить, - сказал старый поэт, гулявший по писательской санатории; он не печатался и был смертельно болен сердечной астмой. Ночные припадки были мучительны, он задыхался, и возникал болезненный, бесчеловечный страх смерти. ................. "...так происходит брань человека с самим собой. Внутри себя он, пораженный, вдруг застает нечанное наличие и тех начал, которые он склонен был бы считать внележащими. Их разрушительное воздействие на потрясенную психику дает обломки чувствований и лишь руины идей, что соответствует и украшенному ложными руинами и нарочно незавершенными статуями паркового пейзажа города-дворца". Так он писал двадцатилетие спустя в своем "Осмыслении". Николай Петрович Николев, поэт и воспитанник княгини Дашковой, скончался в начале прошлого века. Он ослеп почти в юности и прославился своими песнями и комедиями, среди которых "Испытанное постоянство". Псевдоним Андрея Николева появился в 1927 году. Им были написаны два романа, "Василий Остров" и "По ту сторону Тулы", первый из которых не сохранился. Каталог его стихотворений, составленный автором под конец жизни, включает в себя сорок шесть вещей в малой форме - и философская, и любовная лирика, написанная в шекспировском духе. Поэма "Беспредметная юность" существует в двух редакциях, написанная сперва в Ленинграде, затем в Томске. Утеряны его "Милетские рассказы", поэма "Аничков мост" - и вероятно многое, что не указано. II В двадцатых годах в Петрограде возле Сытного рынка существовала Биржа труда. Туда пришла искать службу молодая дама, в силу происхождения лишенная права на образование и отчаявшаяся в поисках заработка. Никаких особенных талантов она не имела, обладая знанием иностранных языков в пределах своего круга и законченного гимназического курса. Ей было предложено место официантки в заведении для иностранных товарищей. От раз предложенной службы отказываться было не по правилам, можно было отказаться и больше не приходить. Неизвестно, что испытала дама от такого предложения и какими средствами ей удалось отговориться, но ей досталась должность кассирши в парфюмерном магазине, где она и проработала долгие годы. Муж дамы погиб на войне, на Юге; у нее подрастала младшая сестра. Подростком та отречется от родных и уйдет в рабочую семью, получит экономическое образование и, обладая знанием иностранных языков, будет занимать различные места работы, одно время в системе НКВД. Она выйдет замуж и родит ребенка, она станет членом Партии. Ее сестры, дворянки и бесприданницы, останутся одни. Андрей Николаевич Егунов был в числе первых пореволюционных выпускников Петербургского университета. Как преподаватели, так и в большинстве студенты более чем сдержанно встретили октябрьские и последующие события. Еще в феврале семнадцатого года на совместном совещании Президиума Академии и ректоров высших учебных заведений рассматривался вопрос "о вступлении в деловые сношения с властью, распоряжающейся финансами государства". Собрание "признало невозможным избегнуть таковых сношений". В истории Университета это же было отмечено речью ректора Шимкевича, обратившегося к студентам и педагогам во время празднования столетнего юбилея в 1919 году. Для тех выпускников-гуманитариев, которые не выбрали академического пути, начинались трудности по выяснению своих отношений с властью, распоряжающейся финансами. С двадцать первого года Егунов, впрочем, стал преподавателем иностранных языков на рабочем факультете Горного института, с участия знакомых. Также он преподавал в морском училище Дзержинского. ................... Город продолжал жить удивительной жизнью, меняя имена и названия своих улиц, словно постаревший питерский денди донашивая обноски бывших одежд. Темные залы посмертных квартир прорастали проводами и перегородками, уплотнялись, и воздух домов напитывался чадом работы, то затухающей, то вскипающей неожиданными красками и гримасами. Улицы становились все более пестрыми и беспорядочно оживленными, проснулись вокзалы; город больше не жил в удалении от республики. Летом двадцать первого года он в последний раз слышал Блока. Тот уже не надеялся на выезд в Финляндию, на лечение, и спустя месяц умер в мучениях от цинги, астмы и нервного расстройства. В ожившем Петрограде нэповской поры он познакомился с Константином Фединым; с неизменной английской трубкой, в неполные тридцать два года создателем эпопеи "Города и годы", из жизни интеллигентов. Бывал у Константина Вагинова, который в тесной квартирке, зажатой у Екатерининского канала "между театром, "Молокосоюзом" и аптекой" писал свою "Козлиную песнь". Познакомился с Михаилом Кузминым и часто заходил в его с Юрием Юркуном проходную комнату в Спасской улице. Под потолком мигала висячая лампочка, на круглом столе на цветной скатерти стоял самовар. И еще везде были расставлены вазочки, скляночки и флакончики, лежали папки с коллекциями. Люди еще не боялись ходить друг к другу, собираться, разговаривать и быть веселыми. Встречались тридцать первого декабря: Два веночка из фарфора, Два прибора на столе, И в твоем зеленом взоре По две розы на стебле. -------- Живы мы? И все живые. Мы мертвы? Завидный гроб! Чтя обряды вековые Из бутылки пробка - хлоп! И никому не было дела, что с 1929 года празднование Нового года было властями отменено. Были домашние собрания, вроде приглашений "на масло" у Кузмина, были общества художников, поэтов и писателей. Был кружок друзей-классиков, переводчиков. А.Б.Д.Е.М., псевдоним, подобный Никола Бурбаки, был составлен из первой буквы их имен и первых букв фамилий. Самой крупной работой А.Б.Д.Е.М. был перевод греческой "Эфиопики". Можно спорить относительно оригинальности этого романа Гелиодора из Эмесы, первого образца в своем роде, дошедшего до нас. В любом случае это не будет ни подражание, ни сухой перечень картин и событий: здесь есть другой, организующий уровень чувства, осмысленный риторикой или напрямую, лирически выраженный. И он намечает, сперва незаметно, ту схожесть в независимом пути судьбы, то главное настроение, которое и может заставить раскрыть написанную книгу. Андрей Николаевич Егунов, ученый-эллинист, переводил тогда Платона: "Припомнить подлинное сущее, глядя на то, что есть здесь, нелегко любой душе: одни лишь короткое время созерцали тогда то, что там; другие, павши сюда, под чужим влиянием позабыли, обратившись к неправде, на свое несчастье, все священное, виденное ими раньше. Мало остается таких душ, у которых память достаточно сильна". Он путешествовал; вместе с братом, капитаном и писателем Александром Котлиным, ходил на корабле в Северное море, к острову Гельголанд. В Крыму знал Максимилиана Волошина, толстого бритого старика в пенсне и в холщовой курточке с бантом. Волошин тяжело болел, уже почти в параличе; ему было разрешено занимать с женой комнаты в собственном доме, отданном под санаторий писателям - сам он стихов уже не писал. В Сибири он был знаком со ссыльным Клюевым, обезумевшим от нищеты, страха и унижения, который, забытый, слал письма, славившие Партию и Вождя народов. В квартире Константина Вагинова он встретился с Тамарой Владимировной Даниловой, которая стала его женой за три года до ссылки. В Ленинград он вернулся в тридцать шестом, после похорон Вагинова, умершего от чахотки, после похорон Кузмина. Теперь он остался без работы и был вынужден возвратиться в Томск, к месту своей ссылки, преподавать в университете. .................. В тридцатые годы в Петербурге на Надеждинской улице можно было увидеть высокого сгорбленного человека в длинном черном сюртуке. Иногда за ним бежала маленькая криволапая собачка, в его зубах была гнутая трубка и на галстуке блестела зеленая запонка. Однажды он вышел из дома, когда у Кирочной улицы дорогу ему перегородил наглухо закрытый грузовик с надписью "Хлеб"; за тем неслышно шел черный автомобиль. Прохожий тихо взял его под руку. - Не знаю, - ответил он. - Я, конечно, никогда не видел его и не слышал, как он говорит. Но то, что произошло - большая потеря. Сегодня радио сообщило, что некоторые крестьяне в северных губерниях нашего Союза живут до 120 лет; вечером я приду домой, сяду, закурю трубку и буду слушать гулкий шум ветра за своим окном. ......... В Ленинграде началось "дело писателей" и погиб проходивший по нему художник Юрий Юркун; погиб Валентин Стенич, законодатель питерских элегантностей, сошедший с ума в тюрьме. Андрей Николаевич Егунов переехал в Новгород учительствовать в школе. В новгородском Кремле огромная держава памятника "Тысячелетие России" стояла до войны, пока не была разобрана немцами для эвакуации в Германию. ........... Рукописи горели и оседали в тайных архивах; списки терялись, путешествовали в распухших чемоданчиках "Yulkanfibre" от хозяина к хозяину, знали и Среднюю Азию, и Сибирь, и города Западной Европы. После смерти известнейшего петербургского поэта его бумаги, вывалившиеся при обыске, лежали по узкой лестничной клетке коммунального дома, и дворник сметал ненужные листки. Остаток его архива хранился, по слухам, у приятеля в пригороде и пережил еще года четыре. Предместье заняли немцы. Тот человек ушел с ними на Запад, оставляя один за другим русские и европейские города, и в Берлине во время пожара сгорел чемоданчик с бумагами. Другому писателю рукопись его романа вернулась от истопника при органах безопасности. Кто-то сперва осмелев, потом боялся хранить у себя любые слова, вызывающие сомнения. Хрупкие чемоданчики держали в сараях домов, на чердаках. Бумага желтела и становилась хрупкой, как слюда; буквы выцветали или растекались по странице. Умирали последние хозяева бумаг и забирали с собой, оставляя сжечь письма и слова, когда-то им назначенные. Мертвые дома стояли с провалами черных, выбитых окон. То там, то здесь великолепный фасад обрывается стеной и в потемневший пролет видно усыпанное мусором поле, которое спускается к Неве, а на том берегу поросшее травой кирпичное здание с решетками и по реке плывет, задувая вокруг копотью, маленький катер "Камиль Демулен". В Лондоне художник Мстислав Добужинский писал воспоминания: - Город умирал смертью необычайной красоты... Это был эпилог всей его жизни - он превратился в другой город - Ленинград, уже с совершенно другими людьми и другой, совсем иной жизнью. В сорок втором году Эрминия Васильевна Попова с сыном оказались в голштинском городе Нейштадт, где он поступил на службу в лабораторию молочного завода, а она стала работать прислугой у владельцев гостиницы. Заводской химик, доктор Гюбнер, был большим поклонником Достоевского, хотя и находил в его произведениях странной изломанную речь и экстренные, не чуждые мелодрамы, человеческие положения. Поздней осенью сорок шестого года Андрей Николаевич Егунов простился с матерью в кафе у вокзала в Берлине. Больше ни с ней, ни с женой он не виделся. III За Невой, которая с рассветом становится серебристой в нежно розовом мареве неба, за крышами и высокими окнами Академии художеств, за колонной, венчающей заросший садик, усеченный по краям осколками гипса и мрамора, по другую линию был четырехэтажный дом. Он выходил узким фасадом на улицу, переходами тесных подворотен, двориков и лестничных клеток прижимаясь к площади перед Андреевским рынком, с которого о осени пахло кислой капустой и густой базарной слизью, слышался ветер и дальний шум от Большого проспекта. Над его дверью пылали три ухмыляющиеся козлоподобные морды, каждая вписана в два треугольника, переплетенные звездой Давида. Когда-то здесь жил поэт, расстрелянный чека как заговорщик. В конце пятидесятых годов в доме снял комнату пожилой филолог, сотрудник института русской литературы. ............. Одна из студенток ленинградского филфака шестидесятых годов без особого удовольствия вспоминала преподавателя, который вел семинар художественного перевода. Он тогда недавно вернулся после двадцати трех лет лагеря и ссылки и был старинным приятелем Егунова со времен вечеров на Спасской улице. Внешне он производил впечатление сильной физической измученности и надломленности, удивляя студентку мертвенной бледностью и привычкой курить папиросы одну за другой, без перерыва. В нем не было ничего от внушительной учительности, схожей со многими педагогами университета. Он имел среди студентов свой круг из сходственных чем-то молодых людей: с остальными был не более чем сдержанно любезен и только как-то раз посетовал, что слова меняются и исчезают, как исчезли милые его молодости карт-постали, оставшись безынтересными почтовыми открытками. Спустя неделю-другую после этого разговора ей случилось увидеть среди очереди в стоматологической поликлинике человека. Он казался бесконечно старым, хотя по близком рассмотрении ему можно было дать под шестьдесят; его лицо было изборождено морщинами, волосы были редкие и седые. Кто-то его толкнул и выругался довольно громко; он едва повел глазами и продолжал сидеть не шелохнувшись, с холодным и отрешенным взглядом. Руки он сложил на коленях; они были лишены ногтей и пальцы казались сломанными по основанию первой фаланги. Первый раз он был сослан в 1933 году в сибирское село Подгорное, а затем в Томск, по делу переводчиков А.Б.Д.Е.М. Один из членов кружка умер еще в 1931 году, двое получили разные сроки и назначения из-за вольных высказываний арестованного товарища. После победы советских войск в Германии Егунов сначала учил солдат немецкому языку, а потом провел десять лет в лагерях Сибири и Казахстана. Его брат был арестован год спустя, во второй раз, и после освобождения поселился в Ухте, в Коми. Туда и приехал Егунов из Караганды, в которую отправился после реабилитации. ................ Из воспоминаний философа В.: "Кладбище, где похоронен К., расположено в стороне от поселка. Оно состоит из множества холмиков, на которых не написаны ничьи имена. Вокруг кладбища - плоская, однообразная тундра, безвидная земля. Больше всего здесь неба. Ясная голубизна с прозрачно белеющими облачками охватывает вас со всех сторон, красотою небес восполняя скудость земли". "В акте вскрытия флакон... был вложен в разрезанный труп. С этого момента и навеки прах К. Имеет в себе памятник, стеклянная оболочка которого способна противостоять гниению и разложению, сохраняя написанное... обычными чернилами". ................... Они стали возвращаться в конце пятидесятых, начале шестидесятых годов. В те времена рассказы о пережитом прошлом были не особенно приняты, тем более в кругу не самых близких друзей. - Я не хотел бы сейчас возвращаться в свою семью, - так говорил лагерник. - Там никогда меня не поймут, не смогут понять... То, что важно мне - то немногое, что у меня осталось - ни понять, ни почувствовать им не дано. - То, что я видел - человеку не надо видеть и даже не надо знать. Неизбежно трудно было встретиться и узнать друг друга разным судьбам, одинаково и по-своему мучительным и прежде невозможным. Возвращались люди, чьи лица были вырезаны из семейных альбомов, а имена хранились под запретом. Их встречали пережившие страх, который непонятен тому, кто видел невероятное для прежнего своего представления. Бывало и так, что из памяти исчезали сразу после своего исчезновения, каким бы коротким оно ни было. После пяти лет эвакуации вернулся в Ленинград профессор, исследователь древнерусской литературы. Он приехал позже других, с трудом восстановив прописку. Когда он уезжал, в квартире осталась отказавшаяся покинуть город домашняя работница. Дом он нашел уцелевшим, квартиру вынесенной и пустой; женщина умерла в блокаду от голода. Он снова стал жить, работать и обживаться; трудностей было много и без того, чтобы обращать внимание на пустые стены. Однажды, зайдя по делам к коллеге, он нашел у того всю обстановку своей квартиры; на вежливый вопрос о причинах такого положения тот ответил: - Я уцепил эту мебель и эти вещи у Вашей домработницы, которая осталась одна в осажденном городе и умирала от голода. Если Вы имеете ко мне претензии, обращайтесь в суд. Это было неправдой, но профессор в суд не подал. Для тех, кто исчезал на долгие годы, счастьем было вернуться, застав еще родственников и друзей. В конце шестьдесят шестого года Андрей Николаевич Егунов женился во второй раз и получил прописку в Ленинграде; он снял комнату сперва на бывшей Фурштатской, потом в пятой линии Васильевского острова. Второй брак был оформлен с давней знакомой дореволюционных времен. .................... Он станет известен как научный сотрудник Пушкинского дома, автор исследований о Тургеневе и Мериме, работы о русских переводчиках Гомера; он станет готовить к печати переводы свои и своих покойных товарищей. В списке его опубликованных работ каким-то образом окажется роман, "По ту сторону Тулы" (Андрей Николев), изданный Издательством писателей в Ленинграде, в 1931 году. Подзаголовок, писанный от руки: "Советская пастораль". - Как хороша жизнь, - запишет пожилой писатель, - когда счастье недостижимо, и о нем лишь шелестят деревья и поет духовая музыка в парке культуры и отдыха... - Я пытаюсь, в помощь молодому поколению, прокомментировать первую пьесу в сборнике "Форель", то есть вскрыть многочисленные там... реминисценции, явные и глухие ссылки и тому подобное. Крайне затрудняет меня стихотворение "Второй удар"... При чем тут оперетта Кальмана "Марица", 1924 года? Там дело происходит не зимой. Имеет ли отношение кинокартина "Медвежья охота" тех лет? Карпаты, острог, кони, кровь? Вернувшись из лагеря, он встретится с молодым человеком, с покойными родителями которого был давно и хорошо дружен. Он усыновит его, и после смерти оставит ему все свое имущество и все те бумаги, которые останутся после него. IV Могилы на Северном кладбище стоят тесно рядами. Если старинная его часть невелика, то послевоенные захоронения расходятся на многие аллеи по перелескам Парголова. Не спросив в конторе, невозможно найти могилу даже двухлетней давности. На разбитом похоронном автобусе из города ехать добрый час, а то и больше, особенно по осенней распутице. На поворотах и по ухабам автобус кренит и подбрасывает, и приходится придерживать гроб, стараясь удержаться в видении. Отпевали в соборе Святого Князя Владимира, который в начале Большого проспекта Петроградской стороны. Ближе к алтарю у раскрытого гроба стоял круг людей, читал священник и горели у икон лампадки. Жаркий вар со свечи капал на шапку мальчику. Если бы тот не впервые видел в гробу мертвеца, он бы снова удивился тому, каким бледным и пепелистым делается лицо и насколько покойные непохожи на то, как их знали при жизни. Черты становятся жесткими, строгими и отрешенными, застылыми в одном выражении, какого раньше никогда не встречалось в лице, но которое теперь кажется страшно знакомым и совершенно понятным, по догадке единственно правильным ему. ................. У Платона Сократ, - там он говорил о припоминании в душах - так описывает Федру место, выбранное им для разговора: "- ...Но между прочим, друг мой, не к этому ли дереву ты меня ведешь? - К нему самому. - Клянусь Герой, прекрасный уголок! Этот платан такой развесистый и высокий, а верба здесь прекрасно разрослась, дает много тени; к тому же она в полном цвету, так что все кругом благоухает. Да и этот прелестный родник, что пробивается под платаном: вода в нем совсем холодная, вот можно ногой попробовать... Потом, если хочешь, здесь и ветерок продувает ласково и очень приятно, несмотря на то что знойным звоном отдается стрекотание цикад. Всего же наряднее здесь трава, ее вдоволь на этом пологом склоне. Если вот так прилечь, голове будет совсем удобно". Сорок шесть стихотворений, выбранные Андреем Николевым, объединяются в книгу "Елисейские радости". Не Елисейские поля блаженных, не Элизиум печальный потерянных душ; и не Елисей, увидавший огненную Божью колесницу среди неба. Андрей Николаевич Егунов умер третьего октября тысяча девятьсот шестьдесят восьмого года от злокачественной опухоли, в онкологической больнице на улице Чайковского, в Ленинграде. ................. "Примите прилагаемые две карточки, случайно уцелевшие у меня от разгрома, причем я теперь уже не знаю, кто на них изображен. Быть может, они пригодятся Вам в смысле костюма".