|
Ольга Хрусталева
Смысл моего повествования заключается в том, что вычеркивание есть некоторый смысл, и круг проблем, связанный с ним (смыслом вычеркивания), я попытаюсь определить. Собственно говоря, аудитория, воспринимающая данный текст, может делиться на три части, не равные вполне, поскольку в тексте задана генеральная оппозиция: мы и вы; и в зависимости от идентификации себя с той или иной стороной оппозиции или вообще не идентификации себя ни с чем, и происходит разделение аудитории, вполне нормально. Наверняка большая часть не будет себя ни с чем идентифицировать, ибо вообще не поймет, о чем здесь идет речь, поскольку так или иначе, хотим мы этого или не хотим, но текст достаточно эзотеричен и герметичен и обращен, так сказать, к некоторому кругу. И к тем, кто уже - по тем или иным причинам - к этому кругу не принадлежит. Поэтому его можно рассматривать и как чисто языковую игру, поскольку текст дает к этому достаточно большое количество оснований. А именно. Почти все фразы инверсированы на различных уровнях. Самое простое: инверсирован порядок слов. Или инверсирован поворот и подчиненные смыслы фразы. Иногда (это не мое замечание, а одного рижского человека) фраза разворачивается на 90о в процессе своего течения, иногда на 180о, то есть обнуляется (к этому нулю я еще вернусь). Например: "Видит бог, как расстраивает нас каждая потеря среди нас, - не слишком сильно". В этот ("не слишком сильно") момент происходит поворот на 180 градусов, фраза возвращается к своему истоку, т.е. к нулю. Инверсия на другом уровне - это, скажем, игра с культурными реалиями. Пример подобной инверсии, которая сопрягает разновременные культурные ряды: "Как лицеисты, уходя по одному 19 октября, выключали бы за собой свет на пюпитрах". Понятно, что вводится пушкинская и гайдновская темы, два образа прощания: один как бы со всеми реалиями дружбы неугасающей, мифа, который, собственно говоря, и создавался одним Пушкиным, и другой - демонстрация прощания, расставание навсегда, уход, создававшийся, впрочем, тоже одним персонажем - Гайдном (инсценировка, которую он разыграл у князя Эстергази). Все это как бы игровой уровень текста, о котором я сейчас позволю себе не говорить, ибо времени мало. Неигровой уровень текста. Что он, собственно говоря, может собой представлять? Его можно рассматривать как некоторую медитацию, и чтобы понять, что является предметом этой медитации (собственно. ткань текста и воспроизводит динамику состояния медитации), можно изобразить такую картинку. Два листа бумаги. {Демонстрирует два листа бумаги, на каждом из которых изображено нечто вроде: 1. .............
На первом листе написан некоторый список людей. На втором то же самое. Что происходит? И почему текст является в каком-то смысле герметическим произведением? Потому что в нем проживаются два центральных символа, которые введены (на очень осознанном уровне) Борисом Юханановым в его фильме "Игра в ХО" и осмыслены как игра в крестики-нолики на карте жизни. Как это реализуется на уровне текста или, так сказать, основы, на которой осуществляется медитация? Есть некоторый список. Ну, можно считать его, например, списком жизни. (Чтобы сакральность усиливалась по ходу моего разговора). И вот некто (или нечто, или что-то, или вообще) вдруг выделяет и обводит какое-то количество списочного состава - кружочками. <Обводит несколько цифр кружочками.> В момент обведения и начинается текст, и отсюда раскручивается дальше символика. А затем происходит следующее - нолик перечеркивается. То есть происходит вычеркивание некоторого персонажа из круга, к которому он раньше принадлежал. Это начало текста. <Перечеркивает некоторые из обведенных цифр.> Конец текста... позволю себе фразочку напомнить: "Так вот все мы - это примерно как стая галок, куда-то перемещающаяся, а галки, уставая, что ли, или еще почему, отстегиваются вниз на деревья и приусадебные участки, но тем не менее стая останется лететь куда-то, куда ей надо, даже если в ней не останется ни одной птички". Второй вариант той же медитации<На втором листе ставит галочки рядом с некоторыми цифрами.> Между двумя листочками (это просто для наглядности) раскручивается сама среда текста. На нее наслаивается, из нее выходит и на ней создается уже среда существования, если принять мысль, лежащую в основе мировоззрения, с которым написан этот текст: мир задается описанием. Конструируется некая зона, среда и т.д., в которой происходят некоторые превращения. Причем здесь очень важно, что текст существует как бы в двух разнонаправленных токах. Один ток, связанный с самим посланием (я чуть ниже проведу микроанализ, как изменяется определение жанра текста): ток, определяющий и все более и более очерчивающий тех, кто принадлежит к "мы", совершает оборот и замыкается уже к концу в магический круг. И отделяет как бы некоторого субъекта или объект повествования, о котором идет речь (того самого, которого вычеркивают) в отдельный кружок, уже помеченный крестиком... Это второй ток. Причем оба тока сходятся в середине. Совершенно ясно, что для текста имеет значение и как бы просто эмоционально воздействующая форма обращения на "вы", поскольку она провоцирует как бы прямое отношение к тексту, если человек подключается к игре в этой системе. Есть всего пять прямых обращений, персонифицирующих в каком-то смысле человека, о котором идет речь: "сэр" (и потом игра с перестановкой слов во фразе), "уважаемый", "уважаемый", "сударь" и "милостивый государь". Если посмотреть, как движется система определений, то их динамика будет совершенно явственной: от некоторого еще как бы дружеского ощущения еще не разорванной принадлежности к кругу ("сэр"), дальше "уважаемый", еще раз "уважаемый" (контекстуально это уже более холодно), "сударь" и "милостивый государь", - который для нас традиционно еще несет определенную память вежливых, нарочито вежливых и отстраненных отношений, форму учтивой вежливости, в которую не вкладывается никакого приятия или неприятия, т.е. почти безразличную. Что касается жанра, то он меняется так: Письмо - послание - письмишко - сочиняемое - род речи (два отрицания, дающие определение через противоположные качества) - "не ай-яй-яй" - не инвектива - медицинский факт - и, наконец, письмецо. То есть нечто уменьшенное без уничижения, обращенное уже только к своим, потому что и утверждение это, выстраиваемое текстом, обращено к своим, ибо им лететь и знать, что стая лететь все равно будет. То есть если произойдет вот это <стирает галочки>, и не останется ни одной птички, список не перестанет существовать, стая не перестанет существовать, идея стаи. И эта замена одного листа (с кружочками) на другой (с птичками) - есть центральная замена, которая как бы разворачивает текст, а именно: текст начинается формой длящегося настоящего ("мы вас вычеркиваем"), а заканчивается финалом, где вообще нет речи о том, с чего текст начинался. Есть еще одна микро-замена внутри текста, которая определяет поддон существования "вычеркиваемого": ты на вы. Она там дана развернутым определением, впрямую не сказано, что произошел этот переход, но тем не менее, замена единственного числа второго лица на множественное существенна, ибо инициирует воспоминание о когда-то бывших отношениях. Первоначальный смысл фразы "Мы вас вычеркиваем" в тексте сохраняется на всем протяжении, ибо воссоздаются этапы вычеркивания, т.е. длительности происходящего. Факт вычеркивания уже произошел, но благодаря тому, что текст все время возвращает нас к его этапам, и с другой стороны, описывает отчасти состояние человека, который попадает под ситуацию вычеркнутости из круга, он это состояние, тем самым, закрепляет. При этом текст имеет такую видимую куртуазность, благодаря системе обращений и жанру послания... хотя, наверно, кому-то должны резать слух видимые прозаизмы текста. Тем не менее, по своей модели, по ритмике, по дыханию - он написан куртуазно. Однако при всей своей видимой куртуазности - он довольно страшненький, потому что здесь происходит мифологизация, которой до сих пор не было. Что я имею в виду? А вот что. Если герой появляется в системе мифа, то он атрибутируется действием. (Это не моя мысль, это Леви-Стросс). И это действие его закрепляет: Эдип совокупился со своей матерью, Орест убил, Дон Жуан совратил, Геракл совершил, Сальери отравил и так далее. То есть действие выступает в совершенной форме прошедшего времени. По отношению к нам герой мифа всегда уже существует в совершенности действия. Оно за ним закреплено. В немецком языке это было бы обозначено плюсквамперфектом и очень удачно бы выражалось. Здесь же по отношению к мифу с персонажем делается довольно странная вещь. Во-первых, он лишается возможности собственного действия, потому что оно определено изначально: мы не знаем, как это делается, вычеркивание произвели не мы, а вы - вычеркнуты. Во-вторых, "вы" атрибутируется тем, чем герой обычно не атрибутируется, а именно: страдательным залогом. Он вычеркнут. Или он вычеркивается. Несовершенная форма настоящего времени закрепляет за ним постоянно совершающееся над ним действие. Причем, если в данной ситуации он вычеркивается, то он еще и вычеркивает сам себя. Это довольно любопытная вещь, потому что в данной ситуации можно утверждать, что вычеркивание (в подтексте это задано) одновременно становится своего рода проклятием, вечным проклятием, обрекающим на постоянное существование в статусе вычеркиваемого. То есть ангела, когда-то перечеркнувшего свой нимб (к чему в тексте есть прямая отсылка) и превратившегося в Агасфера. Разделение здесь идет именно на сферу продолжающих существовать в ореоле (или ареале) и навсегда от него отлучаемых. А поскольку стая лететь не перестанет, то и вычеркивание данного конкретного или гипотетического персонажа прекратиться не может. Это вычеркивание - всегда, и вычеркнутые - как спутники, сопровождающие стаю. Вчера Борис Юхананов процитировал замечательную фразу Сталина: "Собака лает, а караван идет". Вот две части оппозиции, опять-таки неразделимые. Собака всегда будет лаять, и караван всегда будет идти. Всегда будет существовать списочный состав, и всегда рядом с ним будет находиться человек, который вычеркнут. Ну вот, собственно говоря... на этом можно было бы и закончить. (Аплодисменты) Борис Останин: У меня небольшое замечание, если можно. Недавно мне довелось быть в гостях у Саши Горнона, и у него я прочитал журнал "Родник", в котором беседовали наши два докладчика, Левкин и Хрусталева, и как раз дошел до фразы, где описывается "Игра в ХО". И произнес: "хо", и одновременно Саша Горнон тоже произнес "хо". Это было независимо. Он сидел за японским словарем и учил какой-то иероглиф: то ли в японской, то ли в китайской транскрипции. Вот интересно, что этот иероглиф - "хо" - означает "огонь". Может быть, вам пригодится. Огонь. И второе замечание - насчет как бы нового хода мифологизации. Он связан, Ольга, если я верно понял, со страдательным залогом и несовершенным видом. Мне не хотелось бы кощунствовать и упоминать о Христе, но вот об Андрее можно, да? Вот косой крест, Андреевский крест, на котором был распят апостол, - в страдательном залоге и в несовершенном времени, поскольку в праздники это все время воспроизводится... Ну, и вознесение - это как бы одна птичка улетает, а другая остается. <Рисует косой крест, который делится на верхнюю галочку и нижнюю, перевернутую>. |