Юлия КИСИНА
МОЙ ХАОС, МОЕ СОЦИАЛЬНОЕ ПРИКЛЮЧЕНИЕ

МИР БАБОЧЕК, МИР КУЗНЕЧИКОВ

онтологическая мистерия

Оглядываясь теперь на жизнь мою, я вспоминаю сонмы кольчатых червей в виде украшений, что есть начало моего мезозойского феминизма; вспоминаю картинки с изображением рыб, серию рисунков под названием "жизнь рептилий", наконец, бесконечные книжки "Жизнь человека" и пр. Все это, безусловно, выдает мое архаичное сознание, самоощущение где-нибудь в разгаре матриархата, в отличие от других Сапфо, которые пытаются существовать на мужской половине под видом социально-созидающих, в то время как они всего лишь репродукторы сиюминутного, которое, к сожалению, имеет язык, организованный в основном в среде не модных ныне христианских и диссидентских петрушек. Все это постоянно оплодотворяемо Бродским и т.д. или же это русская женская традиция в виде А.; Ц.; К.; А. и пр.

Я не ищу правильного пути, поскольку его нет. Следую пути нарочито ложному и дискретному (приношу тексту свои извинения), пути параллельному нашему представлению о нем. Я пытаюсь изобрести имидж скромной праматери мира, ничего общего не имеющей со специфическими светскими львицами московских салонов. Однако, любовь ко всему блестящему постоянно сказывается в одежде, в стиле поведения (иногда), в броскости метафор.

Длительное рассматривание пыльных страниц Брема привило мне глубочайшую нежность к чудесным аскаридам и ювелирным инфузориям. Определило мое положение внутри эволюционной лестницы (ниже пояса) в сферах темных и эмбриональных, когда земля еще не вылупилась из океана. Тут я остановилась на насекомых; "Жизнь бабочек, жизнь кузнечиков" - вершина моего пресуществления в мир поэзии. Брем-то и определил мое пристрастие, мой бестиарий - централ-парк мельчайших существ, где я выгуливаю моих моллюсков, хаос, из которого я вылавливаю, и внутри которого уточняю. К тому же я полагаю, что пора имиджа и мускулов прошла, прошла пора "Я", где каждый был невьебенной ценностью, где каждый был Чайльд Гарольдом. Наступила пора акынов, пора догомеровского эпоса. Теперь надо обладать лишь большим запасом пустоты и восприимчивости, причем существование внутри пустоты должно быть самоотверженным служением ей, кропотливым развитием ее. Каждый день мы должны бережно подготавливать ее к бомбардировке со стороны нашего хаоса и образования, которые мы можем себе позволить. Итак, мой хаос - "мир бабочек, мир кузнечиков", а также мое социальное приключение, которое является антиподом "мира мельчайших существ".

ВОЕННЫЙ ПЕРЕВОРОТ

I

Посреди военной сирени и пленного парка 
вся в мокром. В устрицах волосы. В каскадах 
тугой проходит японец, перетянутый черным железным каркасом 
в арках 
карабинеры спят с нерушимыми номерами. В касках 
уравнивающего маскарада. 

Во дворцовых покоях, где бутоньерка 
уже разбита и отодвинут столик 
богомол в паркете, Такое - 
путешествие. О, сколько 

Вестибюлей ошарашенных. Пушек 
игрушечных. Солнечного ядра. Бабах. 
Посреди коридора - на вершине южной террасы 
мать, облаченная в лунный блеск - и могучий страх 
проникает в подмышки ошеломленного юного пидараса. 

Юго-восточный балкон занят несносной четой 
братства могучего. Верхи дерев страстно уставлены вверх. 
Мягких сумерек сетью покрыт водостой - 
стойкий вечнозеленый мех. 

Велосипедной восьмеркой затянуты блики на мокрых камнях 
Молнии мирно летают за павильоном. 
Сонно 
в темном жасмине скрывается случай 
как пример благозвучий 
куртуазного щебета. 

Военные клубы - помесь летучей тени 
и обычного гравия. Роскошь переворота 
тонко щекочет будущее меж теми, 
для кого форель в водостое - всего лишь пехота. 

Ряженые выступают во всю ширину ландшафта. 
Ландскнехты юны и у каждого есть увлеченье - 
у кого гербарий, у кого в складках шарфа - 
уворованное печенье. 

...

В час военного переворота женщины страстно 
ласкают могилы мужей, обливаясь воспоминаниями и страхом. 
Вдоль пруда в поминальных корзинах проносят 
                                              тяжелые астры - 
Так в пурге над водой мотыльки упиваются страстью. 


II

Счастливая форма его узнаваний все еще значима 
И лучевая как мяч 
Она посещает меня тождествованием сердца, 
в котором слепок могучим биением сбит. 

!

На другом полушарии, омывающем лопнувший корт, 
дождевик подрумяня атласный признаком анти-бриза, 
Я, забрав капусту в виски и сокровенный аудио-спорт 
начинаю лучшую часть круиза. 


Королева
 
Р

Горластый шестилетний дьявол в складках 
промокшего слезами редингтона - здесь: 
мать их зверь - набрасывалась. В кадках 
Цветы уже стояли от помета 
набухшего. И королевский признак 
зашкаливал. Глазами их рябило 
как от поноса - северную призму 
она своими чреслами крутила. 


В детской
 

Не то платье, не то гневная тишина, не то кисть руки 
Вспыхнули среди щелей, головных отдушин, 
среди зеркального ветра, О, мои двойники - 
мои двойные летучие уши! 

Еще до... я знал вас, я узнавал 
полоску дня, шириною с ноготь. 
И хотя мой возраст был застенчив и узловат, 
Я плюнул в глаза перламутром им! 

Я вздрогнул и опозорен. Тишь 
тогда шевелила сосны и шутки ради 
возникала и умирала белая мышь, 
запечатленная на океанской глади. 

Пока снаружи все было для 
вертящихся сил. Моя кровь цепенела. 
И агат для растирания туши был мягче - 
Я ощутил мокрую чашу на животе - она блестела! 


Близнец
 

Гребневые упряжки внезапно всхлестнувшей пурги 
наливаются мрамором мыла. Лица 
твоего 
я разглядеть не успел (ибо сращенье упругой нуги!) - 
Спинами сращены были мы внутри серебряного яйца. 

Рахат-лукум зеленел, побережье гноя. 
Мы ловили друг друга как плавающие зеркала 
ловят зайчиков в сердце друг друга. Но я 
знал, что мать-королева утробно еще соврала, 
разворачиваясь во всю середину юга. 


Зима
 

Вечереет. Перечень черни исчеркан. 
Ты уходишь, моя уховертка из горничных. Горше 
не слыхал я обиды. Брутальней не видывал. Чёрти 
что происходит в часы заунывной пороши. 

Я боюсь, в это время патруль заседает на кухне 
жрут и пьют в полумраке и вход посторонним 
разрешен. И по черному дохлая сука 
ходит в спальне моей, где теперь многократно просторней. 

Блядь, науськала взрослых, играя в моджонку, 
сыпя черныеы кости, вертя переполненный кубик. 
Навалила вчера мандрагоры и редьки в мошонку, 
но зато я разбил об тебя мой нефритовый кубок! 

Жаль, по парку в такую погоду не только 
ни одна прохиндейка не выпустит тонкого шпица. 
Помнишь, в прошлом году на пороге площадки для гольфа 
я нашел, захлебнувшись, твои раздробленные спицы... 

Там, у южного портика снег. Намело до предела. 
Чем заняться, не знаю. Проклятая паника в зале 
для гостей: ах какое мне чертово дело 
что стреляют за парком и мертвых приносят с вокзала! 
 
 
ОКЕАН
 

Я океан золотой брошу, чтобы как медь покатился. 
Кто на секунду водой как пламенем озарился? 
Я четыреста рыб заключу в форму сухого объема, 
Как в страницу родового альбома. 

В сухих проемах океана 
Горит аквариумный карп, 
Как серп или слепая рана, 
Или египетская рака, 
Как раковина, как собрат, 
Который переходит в арт. 
Его немыслимое тело 
Сквозь альвеолы улетело 
И стало словом как "Декарт" 

Ах, не умирай в океане - его гробница похожа на щит, 
На который воздух нашит. 
Океан-пустота из щиколоток состоит, 
Чтобы бегом прославиться там, наверху, где поверхности 
В неизбывном движении - куст резвости.* 
 
***

Золотая лампа в дyше еще прозрачней 
бассейна, где в шубе из океанной 
пены, внутри как блестящий мячик 
девочка выходит из ванной. 
Она помавает телом блестящий воздух, 
Светлей кишки розовеет и плещет, либо 
Она похожа на этот хрустальный ножик, 
Который входит под утро в ее либидо. 
Так же и я - лишь завершенье блика - 
Нет меня, нет меня - я пустею, ладно 
Как аллея, которая час назад от крика 
Опустела как золотая лампа. 

 
***

Какое слово - радуга на деснах, 
Высокий тростниковый звук-объем. 
Но падалью развенчанная осень - 
И губы муравья забиты льдом. 

Нас разделяет мечущийся кролик, 
И колесо, и муравьиный крик, 
И осени прищур, и пурпур колик, 
И губы насекомых, и язык. 
 
***
I 

Незримое смещение воды, 
на веках образующей сады 
щекоткою цветет на покрывале 
хрусталика, который в рыбью прыть 
смещается в сыром полуподвале. 

II

Стирает опыт узницу с лица 
и отнимает сеть у птицелова, 
И твердая сибирская пыльца 
осядет на куницу и песца, 
вдоль черепа сошьет убор остроголовый. 

III 

...рептилии 
(точнее, тени их) так неостановимо выцветают! 
Грядущее похоже на стекло - 
войдешь и не заметишь. Из икриных 
глаз грызунов размокший бьет хрусталик. 
Колибри в бедном воздухе расшит! 
Все это нелюдимо: в тишине 
бор севереет, 
перемещаясь по земному кругу 
вдоль месяца. 
В прозрачной пагоде светает. 

IIII

В прозрачной пагоде светает. 
Брат брата узнает. Светает. 
Близнецы 
в смятении уже руками шарят, 
поймать пытаясь бессловесно 
как зеркало друг друга в темноте. 
 

Путешествие
 


Прелестен череп, через 
который наш путь вычитаньем 
себя в темноте обретая, воздвигнем - 
руки расставишь и шарить начнешь 
в ослепленьи грядущего. 
Стадо ужей, совпадая кривыми узоров, 
составит комплект удушья - 
счастья канал! 
Череп огромен, через 
который проложим по указаньям светил 
тело ужа. Ты развернут - 
оставлена я как улитка - 
мой ушной лабиринт вызывает у слуха улику 
ожидания: бабочки через 
мозг проходящей. Пролегает сквозь череп 
счастья канал! 
Я хочу тебя. Я углубленье в песке 
пробуравила пальцем. Я жду - 
здесь вода закипает в отверстьях 
и кажется берег 
отступает на север, борясь на ходу 
с нетерпением. Реверс: 
здесь империя денег: развернутый 
счастья канал! 

УНИЧТОЖЕНИЕ ПОЭЗИИ

Ложное предвосхищение или ложное скольжение. Опечатки, списки, пропуски букв посылаются нам свыше. Заборматывание согласных, еле слышное чтение нараспев - неясный гул за стеной - есть истинная поэзия. Перевернутые листики. Движение мимо. Движение ложное - иллюзия роста! Поэзия ленива, она позволяет ежесекундно себя убивать. И правильно делает. Чтение стихов - есть процесс их уничтожения. Не пробуйте отличить поэзию от непоэзии, словарь от словаря, гул от синтаксиса, один язык от другого. Голос неделим. Работа - есть разделение и отделение смыслов, когда слова в разлуке - между ними поле волновых совпадений. Не отбрасывать тень, но вкладывать в нее самое себя или производить сквозь нее, оставляя на песке лишь влажную полоску. Каждое слово стремится себя превзойти - это ему удастся лишь на ином языке, в который вживаясь, каждое слово стремится вновь себя превзойти - это есть вечное дарение бескорыстное и беспристрастное, ложное дарение, где вы ничего не получаете, это есть расточение ложных двойников - это все равно что подарить след на воде, еще чудовищней - продать! Недавно я поняла, что смерть - лишь состояние самой глубокой задумчивости (происходит словами постоянное заборматывание в смерть, что сродни шаманству, но нет, не позволить! Отобрать эмоцию) Каждое слово стремится себя пресечь, являя реку и лодочника в одном лице (есть такие чулочные иглы). Если ему удается - уходит в небытие. Небытие - то, что принимает вечную движущуюся форму, наравне с предметами. Предмет стремится в небытие - но есть граница - вечная нерушимая линия касания. Момент пересечения этой границы и есть истинная поэзия - язык стремится самоистлеть, сгореть при произнесении (написании). Мы должны обойтись с языком так: образовать некий набор соответствий (то же самое - несоответствий) и попытаться прорваться, сжигая этот вспомогательный набор к образующему - к пустоте! Итак, поэтическое произведение - есть лишь ворота. Язык - бесконечный и ложный пропуск в образующее (скользите мимо!). Так, как не позволяет благодатный воздух существовать в нем рыбе, так пустота не приготовлена для нас. Поэтому стремление бесконечно. Так бесконечно стремление к совершенству смерти, внутри которой существование занулевано - круг-венец! Умирайте в образующее, в живительное!

Надо уточнить жизнь - сократить внутренний параметр ворот-языка, который для нас бы назывался временем, для языка же - это иное - ложная протяженность, как бы движение. Сократить путь - длина при этом неизменна!

Завершение первое:

Свести к нулю хаос, не убивая самого языка, или скорее брать приготовленные миром мертвые структуры - блоки, начиная от античности и романтизма, что сообразно движению звезд, течению рек и календарю. Надо уменьшить сопротивление хаоса, а не развивать и преумножать его. Привести к простейшим составным. Еще проще - не дублируя и варьируя, проходить этот путь, бесконечно повторяя уже созданные стихотворения. Так, стоя на веранде среди диких растений, пальм и кипарисов, бесконечно повторяя написанное, одновременно уничтожая всякую эмоцию (как дитя хаоса) отключаясь от смысла написанного, вы постепенно перейдете в пустоту. Счастливого пути!

Но, воскликнете вы, это концептуализм, где живое слово!!?

Отступление и второе завершение:

Путь второй - отпустить себя, безвольно подарить себя языку и быть лишь его инструментом. Что скажет он мной, чего он от меня захочет? Отдать тело свое, голос свой скольжению, разделению, шизофрении. Влипнуть, влюбиться немедленно совокупиться, раскачать психофизику, прислушаться к однообразному гулу за стеной, услышать в нем ритмы полночных движений животного. Рифма - принадлежность похотливой гиены!*