Александр Альтшулер
КОММЕНТАРИИ ВНУТРИ СТИХОВ

Посвящается А.В. Аронзон,
матери поэта.

О поэзии Л. Аронзона невозможно писать однозначно. В ней, как в абстрактной картине, нет "точки опоры" (Е.Г.Михнов-Войтенко), она постоянно меняется. Да и где же ей быть, когда она растворена в природе, в бытии, в перевернутости взгляда (с небес на землю, с земли на небеса). Попытка через поэзию найти в многозначности мира первоначальные следы творения, где слово, возвращенное из природы, является подчас последним признаком Бытия...
Много раз поэт заигрывал с миром и тем и этим, бежал наперегонки, останавливался

( Борзая, продолжая зайца,
была протяжнее "Ау"
и рог одним трубил: "Спасайся!"
другим - свирепое: "Ату!"

Красивый бег лесной погони
меня вытягивал в догон,
но как бы видя резвый сон,
я молчалив был и спокоен.),

Открывал другие пределы

( Хорошо гулять по небу,
что за небо! Что за ним?
Никогда я в жизни не был
так красив и так маним!

Тело ходит без опоры,
всюду голая Юнона,
и музыка, нет которой,
и сонет несочиненный! ),

входил в земные образы, зная заранее их предел

( А я становился то тем, то этим,
то тем, то этим,
чтоб меня заметили,
но кто увидит чужой сон? ),

открывал поэтическое видение земного

( Я вышел на снег и узнал то, что люди узнают
только после их смерти
и улыбнулся улыбкой внутри другой:
КАКОЕ НЕБО! СВЕТ КАКОЙ!)

Со временем его стихи погружались в такие объемы и пространства, что их случайное перемешивание не меняло существа картины:

Мне ли забыть, что земля внутри небо,
а небо - внутри нас?
и кто подползет под черту, проведенную
как приманка?

Или:

Свистнув реки по имени, я увожу их
вместе с пейзажами. И ем озерную воду,
чтобы вкусить неба.

Еще в ранних стихах поиски гармонии и красоты приводили к статичности изобразительного мира и, чтобы не нарушить ее в текучести поэтической фразы, мысль о смерти как о растворении в природе часто являлась поэту:

Когда я, милый твой, умру,
пренебрегая торжеством,
оставь лежать меня в бору
с таким, как у озер, лицом.

Эта же мысль, только перевоплощенная:

Храни мои нелепые потери
и, когда мысль последняя умрет,
остановись, душа, роняя перья,
но вдруг опомнись и начни полет.

Войди в других, под ребра, как под своды,
и кто-то, проходя по мостовым,
вдруг осенясь весеннею погодой
чуть слышно вскрикнет голосом моим.

Стих, растворяясь в природе, в своем движении стремится выйти из нее:

(Так вот мой стих - не я, рывок
в конце любви, в конце реки,
как слабый звук колоколов
от ветром тронутой руки.),

а затем возвращается обратно, но уже совсем другим:

Так отделись, мой стих, как звон,
как эхо, выкатись на крик,
чтоб губы, став подобьем волн,
меня учили говорить.

Потом опять поворот, но уже за этот мир:

... все чудно мне. В глухой пустыне
веду стихи свои в песке:
все чуждо мне - любовь и имя,
и свет небесный вдалеке...

Мысль о том, что нашу судьбу пролистывают свыше

(Нас все равно когда-нибудь догонят.
Нас приведут и спросят в темноту:
зачем в ту ночь стояли на мосту?)

приводит поэта к пониманию здешней красоты как символа иной, большей жизни, и целый период творчества уже занимает лесничество, которое, как и любовь, спасает от пустоты и награждает в засмертной жизни:

Июль. Воздухоплаванье. Объем
обугленного бора. Редколесье.
Его просветы, как пролеты лестниц.
Олений мох и стебли надо лбом...

...по пояс в землю врытые деревни,
сырой малинник, изгородь, овраг,
безумных птиц, все скопище озер,
сгоревший лес, шеренги километров...

Так вот вся жизнь, ее итог засмертный,
Два мотылька, малинник, свечи, бор.

"...может быть, что лесничество тусклых озер нашей жизни итог... то пространство души".

В ранних стихах мысль о смерти еще неотделима от женственности природы, куда попадает поэт:

По мостам, вдоль перил, о душа,
цепеней под дурной непогодой,
и, как ведьма, во мне замешай
эту ночь, этот север и воду.

В этих выплесках женственность та,
что еще доведет до убийства,
и в печальном граале балтийском
вдруг откроется, как пустота.

В стихах того же периода появляется вполне реальный мир теней, отражений:

И в отраженьях бытия
потусторонняя реальность,
и в этой ночи театральность
превыше, Господи, меня.

Поэт на грани растворения в мире, его изменения

(Но так недолог я над миром,
когда с утра скользит река,
когда последнее мерило
к лицу прижатая рука,

когда стою, и мир развернут,
скользит река, и под мостом
плыву, раскачиваясь, мертвый,
на воду сорванным листом,

но счастье все-таки страшнее
среди друзей, в тени жены.
Беги тех радостей, Евгений,
Мы перебьемся до весны! ),

Но он готов от реальной памяти событий перейти в мир природы:

Вечно вспять, вечно не наяву
гнать себя по проспектам пустынным,
я тебя, моя память, порву,
словно ветка, слетев, паутину.
и останусь, где царствует шум
сонных рек, облаков и поветрий,
и качаются, как парашют,
надо мной невесомые ветви.

Но, с другой стороны, он не хочет путать медленное великое перевоплощение вокруг с мгновенным личным:

В этой осени желчь фонарей,
и плывут, окунаясь, плафоны,
так явись моя смерть, в октябре
на размытых, как лица, платформах,
а не здесь, где деревья - цари,
где царит умирание прели,
где последняя птица парит
и сползает, как лист, по ступеням,
и ложится полуночный свет
тем, где дуб, как неузнанный сверстник,
каждой веткою бьется вослед,
оставаясь, как прежде, в бессмертьи.

И через личное исчезновение он принимает множество форм души и личности природы:

Здесь я царствую, здесь я один,
посему, разыгравшийся в лицах,
распускаю себя, как дожди,
и к земле прижимаюсь, как листья...

После робкого перевоплощения в одно из лиц (естественных масок)

(О, озеро, я в сумраке твоем,
но ты меня не сохранишь, я знаю,
и листья жухлые на рябь твою слетают,
и долгое молчание кругом ),

поэт входит в природу окончательно:

Только осень разбросила сеть,
ловит души для райской альковни.
Дай нам Бог в этот миг умереть
и дай Бог ничего не запомнить.

Перевоплощение происходит и с женщиной:

Тебя я принял веткой выгнутой
и понял: женщина таится
в густом дожде, ах, эти выдумки,
метаморфозы: клен и птица!

Но вхождение вдвоем - это уже совсем иное: колдовство может так затянуть, что и не выйти: завертит, отделит и сведет с ума, если не возвратишься:

Не сон ли сад? Но помни, к осени
вдали от сумрачной столицы
какой-то дух над миром носится,
летит, заглядывая в лица.

Потом уже более спокойно: воплощение состоялось:

Ты вправлена в дожди, ты темный дождь, ты влага
ночных полей, где только одиноко
маячит столб вдали...

............................................................................................................

... Я узнаю начало: ты - темный сад, ты -дождь, ты - листопад,
лети, ликуй, моя случайность!
( случайность или реальность)

и тянутся ко сну
цветы ночные.
Замирает сад
цветов и трав...

И эта реальность меняет представление поэта о смерти:

Все осознай: послезакатный сумрак,
и тень его,
и уходя, оставь
тот стыд, как след,
и в память брось, как в урну,
засмертный день, мой старый пистолет.

(Сравни с последними стихами:

Чтоб застрелиться тут, не надо ни черта:
ни тяготы в душе, ни пороха в нагане.

Такое личностное проникновение в природу вряд ли найдем мы еще в русской поэзии).

И далее естественное вживление:

В себе - по пояс, как в снегу по пояс
............................................................................................................

вдоль всех деревьев тень твоя легла,
твоим движеньям робко повинуясь.

Но вот обратный ход:

И кажется: вот родина - ладонь,
собрание растительного царства,
где сходятся деревья, словно старцы,
на пиршество, на жертвенный огонь.

Затем оба эти хода - прямой и обратный - вдруг неожиданно расходятся:

по пустырям, по горло, по воде,
раскачивая сонные растенья,
восходит память, словно по ступеням
в открывшееся настежь бытие.

Или:

Фонтан был холоден и чуток,
как ветром тронутые локти.

Или:

... и нища речь, и эхо умиранья
торопится в иную пустоту.

И даже смена настроений происходит в такт смене дня и ночи:

Метались крохотные тени,
и, восходя до полногласья,
все утро было единеньем,
неразделяемым на части.
Теряли ранние причуды
свою намеренную легкость...

И в этом безбытийственном и временном совпадении чувство родины становится мироощущением природы:

Как будто майская прохлада,
фонтан и пасмурные кони
в летучем облаке распада
казались родины исконней.

Чувство времени особенно проявляется в кратковременности покоя лета:

Как бой часов размерена жара,
заломленная локтем за затылок,
в ней всякое движенье притаилось,
мысль каждая, свернулась, умерла.

И даже легкое движение стрекоз не нарушает покоя:

и с вертикали стрелка часовая
не сходит вниз к стрекозам камыша.

Проникнув в природу, поэт возвращается в город:

Я вернулся сюда, в тридевятую даль от себя,
я вернулся, как листья навеки прошедших дождей,
я вернулся один, до последнего дня отступя...
(от последнего - невозвращенья)

между стен пустота, как безудержной птицы полет
(оставленная пустота)

между впадин дворов, за карниз, зацепившись рукой
повисает тоска, как вернувшейся осени плод.

Поэт старается вернуть словам их первоначальный смысл, открывшийся в его проникновении:

Все ломать о слова заостренные манией копья,
в каждой зависти черной есть нетленная жажда подобья,
в каждой вещи и сне есть разврат несравнимый ни с чем.

Листья как вещь, как образ присутствуют во многих стихах и варьируются настроением поэта:

Вот на листьях ручей. А над ним облака, облака.
Это снова скользит по траве, обессилев, рука,
Будут кони бродить и к ручью, наклоняясь, смотреть.
Так заройся в ладони и вслушайся: вот твоя смерть.

Здесь ручей на листьях связывается через реальный ручей с ручьем линий ладони и с ручьями жизни. Этот же освобожденный ручей присутствует и в стихотворении

В пасмурном парке пиши на песке мое имя, как при свече
и доживи до лета, что сплетает венки, которые
унесет ручей.
вот он петляет вдоль мелколесья, рисуя
имя мое на песке,
словно высохшей веткой, которую держишь ты сейчас в руке...

...ты идешь вдоль ручья и роняешь цветы,
смотришь радужных рыб.
Медоносны цветы, и ручей пишет имя мое
образуя ландшафты: то мелкую заводь, то плес...
может быть, что ручей - не ручей, только имя мое.

А вот еще о листьях в стихотворении "К пейзажам":

На листьях свет как пленка, и зеленый
и облетают листья, и вослед
как с головами падают короны
с паденьем листьев исчезает свет.
Меня росой обрызгали растенья,
я их срывал, я рассыпал росу
и по корням всходил как по ступеням,
на вскрытую паденьем высоту.

И еще:

Каждый лист, словно рыбка, дрожит золотой -
это крыльями жизнь поднялась над тобой.

Удивительный петербургский свет. Он пронизывает поэзию Аронзона и родит живопись Михнова.

Вроде игры на арфе чистое утро апреля!...

Или:

Свет освещает стены, стол и на нем бумаги,
Свет - это тень, которой нас одаряет ангел.
все остальное - после: сада стрекозы, слава
как, должно быть, спокойны шлемы церквей оплывая
в это чистое утро, переходящее в полдень,
подобное арфе и кроме - тому, о чем я не помню.

Или:

Ровный свет надо всем, молодой от соседних озер
Будто там, вдалеке, из осеннего неба построен высокий и светлый собор...

Или:

День как разломанный на дольки
Тяжелокожий апельсин...

Или:

Есть в осени присутствие зеркал,
объем их зримый в воздухе осеннем,
когда и небо тускло, и река
и первый лед, скребясь о берега,
проносит птиц невидимые тени

Есть светлый полдень и раздолье льда
и плотный снег, не тающий на солнце,
и Петербург хрустальною солонкой
Открыт глазам, и тень его светла.

Благословен ночей исход
в балеты пушкинских стихов,
где свет, спрессованный во льды
широкой северной воды
еще не мысля как извиться
блистает тканью белой птицы...

Или:

Лебедь был сосудом утра,
Родич белым был цветам.

Светло в Таврическом саду,
как если б он стоял во льду.
светло на небе, там, где птицы
уже летают просто так.
Просторной вечера больницы
мансарда светом залита
и оттого, где б ни был ныне
стою я на исходе дня
и жду не первого дождя,
но миг, как Геба опрокинет
нам кубок божьего питья...

Свет как саморождение гармонии: видимый свет содержит источник иной, божественной сути:

У вас белее наши ночи,
а, значит, белый свет белей,
белей породы лебедей,
и облака, и шеи дочек.

Природа, что она? Подстрочник
с языков неба?
........................................................................................................

и право, где же в ней сонет?
увы, его в природе нет.
В ней есть леса, но нету древа.
Оно - в садах небытия.

Еще явственней:

Свет - это тень, которой
Нас озаряет ангел.

В этих перевоплощениях от ближнего плана к дальнему и обратно, когда одна картина внутри другой, а другая обратно внутри первой, постоянно меняется точка отсчета пространства, но все это сливается в одно стихотворение:

Лист разлинованный. Покой.
Объем зеркал в бору осеннем,
и мне, как облаку, легко
меняться в поисках спасенья,
когда, уставив в точку взгляд,
впотьмах беседуя со мной,
ты спросишь, свечкой отделясь,
не это ли есть шар земной?

Не это ли есть шар земной? - Лист разлинованный. Покой.
Объем зеркал, и даже в бору осеннем, и облако, и точка, и свеча, и все вместе в общей картине высокой поэзии.

Этот "юмор Господа Бога" с перелистыванием лиц особенно органичен стихам последнего периода:

Стояла дева у воды,
что перелистывала лица.

Или:

Словно петлица с розаном цветка
закат побыл и скрылся в облака.

Еще прозрачней наполненность невещественности звучит в следующих строчках:

Где нету ничего, там есть любое.
Святое ничего там неизбывно есть.

А вот пример одновременности двух и более состояний пространства. Здесь несколько точек зрения сливаются в одну, к чему стремились художники раннего Возрождения:

От тех небес не отрывая глаз,
любуясь ими, я смотрел на вас!

Вот уже и знакомство накоротке с ангелами:

( Чью душу ангел этот нес?
младенца, девы ли, отца?
глазами я догнал гонца,
но чрез крыло кивнув мне ликом,
он скрылся в темном и великом.)

и бытовое оживление неба:

Когда спускались с неба облака,
я ожидал за ними пастуха.

С жизнью там поэт настолько свыкся, что наделяет ее понятиями сиюминутной жизни без лермонтовской тоски:

Хорошо на смертном ложе:
запах роз, других укропов,
весь лежишь, весьма ухожен,
не забит и не закопан.
Но одно меня тревожит,
что в дубовом этом древе
не найдется места деве,
когда весь я так ухожен.

Женское начало присутствует во многих стихах от конкретного обращения ("Кто вас любил восторженней, чем я"; "Люблю тебя, мою жену, (Лауру, Хлою, Маргариту), вмещенных в женщину одну...") и связи прошлого и настоящего

(Сидишь в счастливой красоте,
сидишь, как в те века,
когда свободная от тел
была твоя тоска.

Вне всякой плоти, без оков
была твоя печаль,
и ей не надо было слов -
была сплошная даль.) -

до женственности как субстанции мира:

И в этой утренней дали,
как некий чудный сад,
уже маячили земли
хребты и небеса.

И ты была растворена
в пространстве мировом,
еще не пенилась волна,
и ты была кругом.

Крылатый зверь тобой дышал
и пил тебя в реке,
и ты была так хороша,
когда была никем!

И, видно, с тех еще времен,
еще с печали той,
в тебе остался некий стон
и тело с красотой.

Но и это начало, как и другие, переплавляется в одно состояние, вмещающее все остальные.

Здесь ли я? Но бог мой рядом
и мне сказать ему легко:
- О, как красива неоглядность
и одиночество всего!

Куда бы время ни текло -
Мне все равно. Я вижу радость,
но в том, что мне ее не надо,
мне даже снится тяжело.

Однако только рассвело,
люблю поднять я веко ока,
чтобы на Вас, мой друг, на Бога,
смотреть и думать оттого:
- Кто мне наступит на крыло,
когда я под Твоей опекой.

Эта же свобода в последних стихах приобретает боготворческий вариант, когда сталкиваются миры, обозначенные столь коротко, что нету сил перейти из одного в другой.

В.Хлебникову

Если б не был он, то где бы
был его счастливый разум?
Но, возможно, он и не был -
просто умер он не сразу.

И если был он где, то возле
своего сидел кургана,
где пучеглазые стрекозы
ему читали из "Корана".

И где помешанный на нежном,
он шел туда, ломая сучья,
где был беседой длинной между
живую кровь любивших чукчей.

И там, где маской Арлекина
заря являлася в тумане,
он там, где не был, все покинул.
И умер сам, к чему рыданья?
И умер сам, к чему рыданья?
В его костях змеятся змеи,
и потому никто не смеет
его почтить засмертной данью

Если б не был он (Взгляд на одно пространство)
то где был (сцепление)
был его (протяжение)
счастливый (улыбка)
разум? (опускание, охлаждение)
Но возможно он (сцепление, рой пчел)
и не был (улыбка)
просто умер (течение легкости)
он ("и меж камней стоял великий, чело украсивший гордыней")
не сразу. (опадание мира)
И если был он где, (возвращение, вздыбливание)
то возле (передышка мгновенной жизни)
своего сидел (у зримого мира)
кургана (со всей древностью и памятью)
где пучеглазые стрекоза ("восточной мудростью легки")
ему читали (тайные книги)
из Корана (светский вариант)
И где помешанный (на всей вечности жизни)
на нежном (в ее течении)
он шел туда, (индивидуальный вариант)
ломая сучья, (стопой зверя и неземной стопой)
где был беседой длинной (оставленная память вещего)
между (провал)
живую кровь любивших чукчей (проникновение в соседнюю жизнь самоедством)
И там, (за небом)
Где маской Арлекина (между тем и этим небом)
заря являлася в тумане (еще не заря, а что же?)
он там, где не был, ("столь одиноко думать, что?")
все покинул. (Отражение, где "Из-под воды смотрела Ева, смотря обратно в
небеса")
И умер сам, (и умер сам, и умер сам, и умер сам - многократное эхо о
невидимые горы)
к чему рыданья (юмор)
В его костях (и не костях - поленьях от костра)
змеятся змеи (языки пламени)
и потому никто не смеет (убегание от первоначального)
его почтить засмертной данью (возвращение)