|
Виктор Мазин
Значение, приобретаемое в контексте и невозможность жизни вне контекстуальности, тотальность контекста, соотношение текстов, или же отсутствие в неразграничиваемой бесконечности тотального письма, где каждый произвольный локус является комментарием, интерпретацией другого, его тенью, его отсутствием, отсутствием порождающим собственно текстуальные значения, опространствливающим поле рассеменения, комментарием к ненаписанной или стершейся записи: каждый текст - палимпсест. Он образен лицом к другому, он - /на/против другого и вопреки ему. - Так может быть прокомментировано заглавие, ибо "Мы больше нуждаемся в интерпретации интерпретаций, чем в интерпретации вещей". Теперь это высказывание принадлежит уже иному контексту, отличному от того, в котором оно находилось у Монтеня. Будучи цитатой, она всегда уже принадлежит иному контексту1 , отдавая себя другим словам и другим предложениям, обстоятельствам и состояниям, и автором его теперь уже едва ли может быть назван Монтень: кроме того, высказывание это цитируется не по Монтеню, а изъято из книги Жака Деррида "Письмо и различие"; и наконец, теперь оно оседает в читаемую (надписываемую) статью. Однако несмотря на утраченное или, точнее, всегда уже перепоручаемое, то есть отсутствующее, авторство, это высказывание являет собой обращение к собственно интерпретации, к интерпретации интерпретации, разумеется, ибо речь не может идти об интерпретации некоего "реального" референта, поскольку интерпретируемая вещь всегда уже вещь-в-интерпретации, и на самом деле мы скорее вынуждены интерпретировать интерпретации, чем испытываем в этом некую потребность: запрос, не принадлежащий ни нам, ни нашим потребностям. В какие же отношения вступают два текста, соприкасаясь друг с другом, Как взаимодействуют они в процессе интерпретации, когда один из них может быть условно назван интерпретируемым, другой - интерпретирующим? (Условность эта вызвана условностью разграничения, текучестью этой конституируемой границы. Как полагает Джеффри Хартман, любое абсолютное разграничение между литературной критикой (комментарием) и литературой (текстом) вообще наивно: "Нет абсолютного знания, но скорее текстуальная беспредельность, бесконечная паутина текстов или интерпретаций" (Geoffrey Hartman. Criticism in the Wilderness: The Study of Literature Today, New Haven: Yale University Press, 1980, p. 202). На отношения, в которые вступают два текста, указывает даже тот порядок, в который они себя ставят: интерпретирующий оказывается вторичным по отношению к интерпретируемому, он - его порождение. То есть между ними устанавливается иерархия узаконенных семейных отношений, в текстуальном анализе они вступают в отношения отца с сыном: один дает рождение другому, один устанавливает для другого закон, отношения de facto естественной связи дополняются отношениями de jure, регулирующими естественный порядок и устанавливающими диктат границам интерпретации. Таково положение дел на первый взгляд. Однако, текстуальный отец не может быть интерпретирован однозначно и столь упрощенно. Вопреки устанавливаемому, навязываемому закону, текстуальный сын стремится нарушить его ("Разве интерпретировать Малларме не значит предавать его? Разве честно интерпретировать его произведение не значит подавлять его?" (Э. Левинас)*, ускользнуть из-под опеки и узурпировать место власти. Объявленная Бартом смерь автора свергает старый репрессивный режим, который идентифицировал истинное значение текста-отца с одушевленным присутствием авторского замысла.2 Присутствие окончательно исчезает со стиранием подписи автора. Трон остается стоять, но место освобождается. Его может занять каждый и не может занять никто; устанавливается пространство отсутствующего здесь-и-сейчас трона. Интерпретация интерпретации, то есть удвоенная интерпретация, стирающая границу между отсутствием и присутствием, конституирует это пространство. В пределах которого и осуществляется замещение: интерпретирующий и интерпретируемый тексты в процессе взаимодействия меняются местами, ибо последний стремится подавить первый, занять его место; интерпретируя, он устанавливает новый закон, закон сына, свергающего отца, позволяющий ему выместить себя в его позицию, осуществить отрицание отрицания отца, его Aufhebung. Этот акт означает и одновременное рассеменение новых значений посредством интерпретации. Совершенно очевидной в интерконтекстуальных отношениях кажется и временная последовательность: интерпретируемый текст логически и во времени предшествует интерпретирующему, являясь его причиной, производителем, началом. Однако и здесь очевидность оборачивается лишь свойством линейного мышления. Если рассматривать их с точки зрения первичного, с позиции начала, причины и следствия, то интерпретирующий текст вынуждает интерпретируемый быть своей причиной и в этом случае именно он должен рассматриваться как начало. "Если как причина, так и следствие могут занимать место начала, - пишет Джонатан Каллер, - значит начало больше не изначально, оно теряет свою метафизическую привилегию."** Стало быть, положение таково, что ни в критическом анализе, ни в комментировании, то есть ни в какого рода интерпретации3 окончательный приговор более невозможен. Об этом парадоксе Каллер пишет, что стремление сказать последнее слово побуждает критиков писать, "хотя они в то же время понимают, что письмо никогда не положит конец письму... и чем значительнее и убедительнее интерпретация, тем больше она порождает текстов.*** Такого рода интерпретация представляет самоограничившийся метод, направленный на постижение языка, мифа, на выявление архиструктур, и она, по словам Ж. Деррида, "мечтает о расшифровке истины или начала, избегающих игры и порядка знака, и ... живет ... необходимостью интерпретации как бегства".**** Другого рода интерпретация уходит от ностальгического образа мыслей и принимает отсутствие каких бы то ни было границ интерпретирующего выбора. Оппозиция интерпретируемый/интерпретирующий становится несущественной, на ее месте появляется бесконечно означающая практика: бесплодное рассеменение в поле общей экономии письма, когда нет необходимости и нет возможности редукции к предельной, самоочевидной архе-истине. Объект и субъект критики проникают друг в друга, образуя неразграничиваемую текстуальную ткань. На этом, равно как и на чем-либо еще, структурирование не заканчивается, ибо нет какого-либо завершения, конца, как нет и не может быть начала: в поле интертекстуальной игры, правила которой вырабатываются по ходу4 , в процессе самого письма, в контексте которой отец и сын различны, не сводимы друг к другу, но и не имеют постоянного зафиксированного места, они бесконечно меняются местами, порождая и дополняя друг друга, оставляя зазор дополнительности, будучи всегда уже отличными не только друг от друга, но и от самих себя, будучи всегда уже направленным вовне, учитывая исходную установку на отношения, возникающие посредством идентификаций и перемещений; каждый из них включает постоянную нехватку, заставляющую их открываться. Невозможно замыкания. Текст становится, всегда уже становится, бесконечным во множестве порождаемых/порождающих комбинаций, открытость его не противопоставляется замкнутости книги5 , если последняя подобна той, что описана Х.Л. Борхесом в "Книге Песка": "Чужеземец попросил меня открыть первую страницу. Я положил левую руку на переплет и, стараясь поместить большой палец на форзац, открыл книгу. Всякий раз, когда я пытался открыть первую, то несколько страниц проходило между переплетом и моим большим пальцем. Это выглядело так, будто они росли прямо из книги. - Теперь найди последнюю страницу. И вновь у меня ничего не вышло. Не своим голосом, едва справившись с заиканием: "Этого не может быть". По-прежнему низким голосом чужеземец произнес: "Этого не может быть, но так есть. Число страниц в этой книге не больше не меньше, чем бесконечность. Нет ни первой страницы, ни последней".*****
1 Ср. М. Бахтин: "Автор произведения присутствует только в целом произведении, и его нет ни в одном выделенном моменте этого целого, менее же всего в оторванном от целого содержании его". ("Эстетика словесного творчества", с. 282). * Emmanuel Levinas. Reality and its Shadow. //Collected philosophical papers. Martinus Nijhoff Publishers. 1987. 2 "Поскольку Автор устранен, все призывы к "расшифровке" текста можно считать бесполезными. Введение в текст Автора означает остановку текста, оснащение его последним означаемым и прекращением письма". ** Jonathan Culler. On Deconstruction, p.88. 3 Разграничение критического письма на феноменологическое (аналитическое) и герменевтическое (комментирующее) здесь не имеет значения, поскольку следующее описание интерпретаций основано скорее на онто-текстуальных принципах, чем на методологических. *** Jonathan Culler. On Deconstruction, p. 90. **** J. Derrida. Writing and differance, p. 292. 4 Правила эти есть "как" письма и следуют они ему, а не за ним. Эти правила либо считываются комментатором (не важно, является ли им так называемый "автор", выступающий, впрочем, как комментатор, или же нет), либо навязываются им. (ср. Лиотар: "Эти правила и категории являются тем, что ищет само произведение искусства; то есть, художник и писатель работают без правил для того, чтобы сформулировать правила того, что будет сделано". (J.-F. Lyotard. The postmodern Condition: A report on Knowledge. University of Minnesota Press, 1984, p. 81). 5 "Если я буду различать текст и книгу, то скажу, что разрушение книги, которое сейчас происходит повсеместно, обнажает поверхность текст". (J. Derrida. Grammatology, p. 18). ***** J.L. Borgues. The Book of Sand, p. |