|
Владислав Кушев
Поскольку на нашей конференции речь то и дело заходит о разного рода языковых аномалиях, в частности, нарушениях грамматической структуры, естественно, возникает желание разобраться в том, какой смысл выражают такого рода аномалии и отклонения от норм. Я буду говорить только о литературном языке, языке литературы, однако, все это можно будет обобщить потом и на другие виды искусства. Итак, одной из центральных задач, как мне представляется, нашей Лаборатории+ является семантический, смысловой, содержательный анализ грамматики русского языка. Дело в том, что такого рода анализа вообще никогда не было. В принципе. Такого рода подход в принципе достаточно одиозен. В нашей, по крайней мере, традиции лингвистической, русской. Хотя он, несомненно, является одним из main streams мирового лингвистического и философского дискурса, начиная с Гумбольдта. В нашем веке подобный подход осуществляется школой Вайсбергера в Западной Германии (в которой обусловленность бытия языком принимается в качестве фундаментального закона). Если не вдаваться пока в детали, то основной тезис моего выступления перекликается также с некоторыми положениями французского лингвиста Бенвениста, который утверждает, что национальная философия ограничена рамками национального языка. И я усиливаю его тезис и говорю о том, что вся философия вообще, в принципе, классическая философия любого народа есть попытка осмысления грамматических структур родного языка, или, еще более конкретно, есть металингвистика глагола бытия. Я имею в виду прежде всего, конечно, западноевропейский философский дискурс, начинающийся, как говорит Бенвенист, с появлением в греческом языке глагола "einai" в качестве связки. Цитирую: "Греческий язык не только обладает глаголом einai, но и весьма специфическим образом использует этот глагол. Он дал ему логическую функцию, - связки или копулы, и вследствие этого этот глагол получил большее распространение, чем какой-либо другой. Вдобавок einai может становиться благодаря артиклю именным выражением, рассматриваемым как вещь; он дает производные: например, его причастие настоящего времени, которое само по себе может субстантивироваться, причем, различными способами:to on 'hoi ontes ' ta onta ; он может предицировать самого себя, как в выражении to ti en einai, обозначая концептуальную эссенцию вещи, не говоря уже об удивительном разнообразии специфических предикатов, с которыми он может быть связан различными формами и пропозициями. Список этих разнообразных применений может быть бесконечным, но они являются реалиями языка и синтаксиса. Позволим себе подчеркнуть это, поскольку именно в таким образом охарактеризованной лингвистической ситуации могла появиться на свет вся греческая метафизика бытия и развить магические образы поэмы Парменида, также как диалектики "Софиста".1 Следующим моим утверждением. тезисом является такой: поскольку вся национальная философия ограничена глаголом-связкой (я еще раз подчеркиваю, что речь идет пока только о западноевропейском метафизическом дискурсе), мы не можем заменять при переводе один глагол-связку другим (т.е. при переводе с греческого мы не можем, как в вышеприведенной цитате, заменять глагол einai на глагол "быть"). В этом смысле мои взгляды по поводу переводов весьма радикальны: все переводы философских текстов, которые когда-либо были выполнены на русском языке, являются абсолютно неверными. То же самое относится и к переводам с греческого на западноевропейские языки. Поразительно, но факт: понадобилось почти две тысячи лет для осознания этой проблемы: Лишь в тридцатых годах нашего столетия Хайдеггер заявил: "Западное истолкование сущего начинается с того, что греческие слова перенимаются римско-латинской мыслью. Hipokeimenon делается subjectum, hypostasys становится substantia, а symbebecota - accidens. Такой перевод греческих наименований на латинский язык отнюдь не столь невинная процедура, какой считают его еще и поныне... С этого перевода берет начало беспочвенность западного мышления."2 Эта проблема была, однако, осознана Хайдеггером не полностью, лишь применительно к структуре суждения, к номинации его главных членов. Следующим логическим шагом было бы поставить под сомнение возможность замещения глагола einai глаголами esse (лат.), или sein, что Хайдеггером не было сделано. В силу вышеизложенного тезиса я ввожу технический термин языка описания грамматико-метафизического дискурса - "оператор сказуемости (предикации)" (сокращенно Ψ-оператор, или просто греч. буква Ψ) - под которым будет пониматься любой глагол типа einai, sein, esse, etre, to be, но не avoir (фр.) и т.п.). Теперь тезис переводимости переформулируется следующим образом: операторы сказуемости не взаимозаменяемы. Особенно это недопустимо при переводах с языков синтетического строя на языки аналитического строя, но и при переводах с синтетического на синтетический, даже близкородственный язык, это также недопустимо. Я это докажу чуть ниже, сейчас же укажу на основную причину этого запрета: отсутствие изоморфизма Ψ-операторов. Каждый Ψ-оператор обладает уникальной мофологической структурой (парадигмой) и именно ею и определяется своеобразие языка как такового. Как вы понимаете, это имеет принципиальное значение для проблемы национальной культуры. В своем докладе, посвященном 1000-летию крещения Руси, названном мною "От Православия к Правописанию", я уже говорил о том, что даже религиозное творчество в какой-то степени стесняется языковыми рамками Славянской парадигмы. То же самое относится и к философии, и к культуре в целом. Отсутствие подлинной русской философии связано с тем, что философский русский дискурс никогда не был дискурсом о родном языке, это всегда был дискурс или о немецком Ψ-операторе (усвоение Гегеля и Канта), или славянско-греческом Ψ-операторах (религиозно-философский дискурс), или же об операторах аналитических языков (научно-философский дискурс). Положение носителей русского языка вдвойне ужасно, поскольку мы не только не понимаем сути собственного языка, но и, в силу вышеуказанных некорректных переводов, не понимаем даже проблематики западноевропейского метафизического дискурса. И постольку, поскольку я выдвигаю сейчас столь резкие тезисы, то тем самым делаю заявку на первые шаги в построении строгой русской философии. Под строгостью я понимаю то обстоятельство, что, поскольку утверждается, что философия есть металингвистика Ψ-оператора, она может быть только однозначной и определяться объективно существующими языковыми категориями. В этом смысле русская философия есть строгая "позитивная" наука, более того, это "наука всех наук", потому что языковые категории и есть категории мышления, и единственная логика есть органическая логика языка. Естественно, что все это имеет огромное значение прежде всего для понимания того, что такое бытие. Здесь в качестве горькой шутки будет вполне уместна цитата из "Теэтета": "Что вы желаете обозначить, когда произносите бытие? Ясно ведь, что вы давно это знаете, мы же думали, что знаем, а теперь вот затрудняемся. Поучите нас сначала этому, чтобы мы не воображали, будто постигаем то, что вы говорите; тогда как дело обстоит совершенно наоборот"3 Так что проблема эта, как известно, давняя... В наше время вплотную приблизился к решению этой проблемы Хайдеггер. У него есть работа, посвященная грамматике и этимологии немецкого Ψ-оператора. Прошу обратить внимание на то, что лингвистический анализ парадигмы Ψ-оператора для Хайдеггера является необходимым условием, фундаментом дальнейшего метафизического дискурса. Я не буду сейчас подробно останавливаться на проблемах немецкой грамматики, процитирую лишь выводы: "Грамматическое исследование словесной формы показывает, что в инфинитиве определенные значения слова не дают себя более чувствовать. Слово стало именовать нечто неопределенное. Второе. Этимологическое исследование значения слова показало, что это смесь различных корней. Ни один из них не смог независимо определить значение слова. Смешивание и стирание различий идут рука об руку".4 В настоящее время факт десемантизации Ψ-оператора, по-видимому, стал уже общим местом - как в философии, так и в лингвистике. Глагол-связка полностью утрачивает свое значение, он более не обозначает ничего, кроме самого общего, неопределенного, отсылающего только к внутреннему опыту понятия "бытие". Однако Хайдеггер указывает и на другой выход, чисто грамматический: "Мы понимаем отглагольный субстантив Ψ-оператора через его инфинитив, который в свою очередь связан с "ist" и его производными, которые мы только что описали (имеется в виду Парадигма Ψ-оператора, см. Схему I - В.К.). Определенная специфическая форма (3-е лицо наст. времени индикатива ед. числа) имеет здесь преимущественный статус. Мы понимаем имя Ψ-оператора (бытие) не в отношении к "ты bist" "мы sind" или "я bin", хотя все они, так же, как и "ist", являются глагольными флексиями инфинитива "sein". "Sein" для нас - только инфинитив "ist". И непроизвольно, почти с неумолимой неизбежностью мы объясняем инфинитив "sein" для себя через "ist".4 Для того, чтобы понять проблематику западноевропейского метафизического дискурса, необходимо сделать как раз такой перевод, против которого я только что протестовал, т. е. прямой перенос, замену Ψ-оператора одного языка другим (благо, что немецкий и русский языки родственны друг другу в смысле частичного изоморфизма парадигм Ψ-операторов, см. схему 2, Русская парадигма). Эта фраза Хайдеггера является ключевой для нашего исследования: "Мы понимаем Бытие не в отношении к "ты еси", "мы есмъ", или "я есмъ" (я опускаю при цитировании и переводе форму "они будут", в данном контексте не имеющую особого значения, см. о ней ниже), хотя все они, так же, как и "есть", являются глагольными флексиями инфинитива "быть". "Быть" для нас - только инфинитив "есть"."4 Мы сразу же обнаруживаем, что это утверждение Хайдеггера абсолютно неприемлемо для русской грамматики. И происходит это потому, что грамматическое понимание бытия оказывается различным на этих двух языках. Мы понимаем "быть" и "бытие" вовсе не через супплетив (глагольную флексию, как неверно говорит Хайдеггер) настоящего времени, тем более 3 лица ед. числа, поскольку от 3-го лица у нас образуется "сущее". В этом пункте мы сталкиваемся с центральным вопросом метафизического дискурса: различием между бытием и сущим. И вновь нам придется прислушаться к Хайдеггеру (вначале в традиционном переводе): "Сущность бытия, а вместе с тем разница между сущностью и сущным остается забытой. Забвение бытия есть забвение разницы между бытием и сущим".5 Этими словами Хайдеггер характеризует ситуацию в западноевропейском метафизическом дискурсе, В этом переводе проблематика ускользает полностью, поскольку для русского грамматического сознания различие между бытием и сущим очевидно (Схема 2): мы понимаем бытие не через 3 л. ед. числа индикатива, а через тотальность супплетивов (я называю их метаморфами), как говорят грамматики, или дополнительных форм (корневых основ) глагола быть в прошлом, настоящем и будущем временах (Быть + бы+ес+дуб). Сущее, как уже было указано - всего лишь именная форма супплетива настоящего времени, да и то лишь одной из его флективных форм (суть). Но почему же для западноевропейского дискурса это ускользает? Да только потому, что причастие настоящего времени, каковым является сущее, в немецком языке не образуется от флетивной формы 3 л. наст. вр. ед. ч. (или мн. числа) индикатива, но непосредственно от инфинитива - "seinden". Т.е. в соответствии с развиваемыми здесь принципами морфологического перевода цитированная выше фраза Хайдеггера должна звучать так: "Самобытность пребывания, а вместе с тем разница между самобытностью и бытующим (бывающим) остается забытой. Забывание бывания есть забывание разницы между быванием и бывающим" (подчеркнуто мною). Совершенно очевидно, что бытие и бывание, а также сущее и бывающее - не тождественные понятия, ни грамматически, ни семантически. Поэтому когда речь идет об изложении и объяснении западноевропейской философии в русскоязычной литературе, непредвзято мыслящий читатель впадает в тихое замешательство, пытаясь осмыслить подобного рода пассажи: "Бытие и сущее - не одно и то же. Различие между ними такого же рода, как различие между истиной и истинным, действительностью и действительным, реальностью и реальным".6 Но речь у Гартмана, как мы уже понимаем, идет о различии между быванием и бывающим. В этом случае Н. Гартман уже не выглядит недоумком. Характерно в этой связи также замечание Лосева при изложении философии Вл. Соловьева: "Конечно, с установившейся точки зрения нет никакой разницы между сущим и бытием. Возможно, что такого рода терминология (Соловьев пытается впервые ввести это различие в западноевропейскую проблематику, опережая таким образом и Гартмана, и Хайдеггера - В.К.) и является непонятной или излишней"7. Надеюсь, что постепенно название моего доклада начинает проясняться. Однако, если морфологические явления в языках оказываются связаны с философским дискурсом, то неясно пока, как это относится к дискурсу поэтическому? Ответ на этот вопрос связан со следующим сильным тезисом, который будет сейчас развернут более обстоятельно: символотворчество есть компенсация морфологических дефектов. Схема I.
SEIN
war я bin
-st ты bist
-en мы sind
вы
она
он ist
оно
-t они seid
Prater Prasens Futur
Part.II gewessen Part.I.Seinden werden + Part.II.
Схема 2.
БЫТЬ
бы-л я есмь буд-у
-л ты еси -ешь
-л-и мы есмъ -ем
-л-и вы есте -ете
-л-а она
-л он ЕСТЬ -ЕТ
-л-о оно
-л-и они суть -ут
БЫЛОЕ СУЩЕЕ БУДУЩЕЕ
настоящее
прошлое идущее грядущее
В самом деле, почему забываются (стираются) в языках различия между бытием и сущим? Очевидно потому, что в языке не выражены некоторые морфологические структуры, способные порождать сущее. Ведь если говорить о сущем в русском понимании, то такого рода сущее есть только в санскрите ("satya" от "santi"). Греческая "ousia" ни в коем случае не может быть переведена как сущность, поскольку есть истинно поэтическое, символическое образование. Лучший перевод был бы "некость". Впрочем, лучше оставить8 пока этот вопрос, чтобы не влезать в джунгли еще одной парадигмы. Более того, этот вопрос - возможность произвести сущее - связан с еще одной категорией грамматической - категорией лица и способах е выражения в различных языках. Подробно этот вопрос обсуждается мною в работе "Присвоение бытия" (1987), вкратце же проблема сводится к тому, что местоимение 3-го лица лишь в русском языке получает статус ЛИЧНОГО (благодаря изоморфизму его склонения со склонением местоимения I лица). Итак, стертость морфологии, морфологические дефекты языка компенсируются поэтическим, символическим творчеством, то есть, те ценности, то содержание, которое воплощает в себе морфология, морфологические структуры-парадигмы, - они извечны и предвечны. Это - архетипы, эйдосы платоновского толка. Но они обязательно должны быть инкарнированы, воплощены. И если они не воплощаются в слове, речи, грамматике языка, то они воплощаются в другого рода культурных образованиях. В этом отношении моя точка зрения также радикальна и может быть сформулирована как Теорема порождения культуры: культура есть компенсация морфологических дефектов языка. Эта теорема доказывается методом сопоставления морфологических систем языков с порождаемыми ими культурами. Я выбрал для иллюстрации этого тезиса наиболее абстрактный пример: возникновение алгебры в качестве компенсации некоторых морфологических дефектов в языках аналитического строя. И если в первой части моего доклада речь шла о бытии и сущем, то во второй речь пойдет о времени и настоящем. Дело в том, что исследования уже не морфологии Ψ-оператора, а другого рода морфологических структур... Как вы знаете, в русском языке довольно много грамматических категорий, вообще неизвестно для чего существующих. Все привыкли думать, что они нужны только для того, чтобы как-то организовывать речь, грубо говоря, чтобы высказывание было плавным. Фактически ситуация аналогичная с десемантизаией Ψ-оператора. Грамматические категории не имеют семантики, они ничего не значат. Лингвисты очень удивляются, когда узнают, что в грамматические категории можно вложить какой-то смысл. Но это - так. Вот одна из таких категорий, не более и не менее загадочная, чем другие (например, категория одушевленности, которая получает морфологическую выраженность только в русском языке): категория вида глагола. Она развилась в славянских языках, но максимальную морфологическую выраженность также приобрела только в русском. Впервые на то, о чем я буду говорить, обратил внимание польский лингвист Кошмидер в 30-х годах нашего века.9 Он предположил, что видовые различия определяются различиями в направлении времени: глаголы совершенного вида связаны с потоком времени ИЗ будущего, глаголы несовершенного вида - с потоком времени В будущее. Эта идея почему-то кажется одиозной, мы как-то привыкли уже к представлению о том, что время течет из прошлого в будущее. Для того, чтобы разбить это стереотип, достаточно вспомнить о Фоме Аквинском (или Августине, - не помню точно), для которого было также очевидно, что время течет именно ИЗ будущего. Противоток временных направления (диссимметрия) обнаруживается и при исследовании грамматических значений времени - безотносительно к виду10: на временной линии событий, уходящих в прошлое, находит выражение значения аориста, имперфекта, настоящего исторического; а на линии движения от прошлого к будущему - имперфектное значение прошедшего несовершенного в изобразительной функции, перфектное значение прошедшего и квазиперфектные значения будущего. Очевиднее всего наличие противотока времени проявляется в характере номинации временных эпох (см. Схему 2). В нормативной грамматике обозначения прошлое-настоящее- будущее содержат в себе в неявном виде этот противоток. В самом деле, почему мы не обозначаем прошлое как былое (в грамматике), а настоящее - как сущее? Ясно, что использование дополнительных номинаций указывает на "расслоение" времени, по крайней мере, в областях "былого" и "сущего". Легко далее усмотреть, что эта номинация осуществляется по диагонали, а следовательно, полная "матрица" обозначений может быть легко сконструирована путем деривации причастий от соответствующих глаголов "идти" и "настоять". Внимательное рассмотрение структуры матрицы причастий обнаруживает, что фактически время "расслаивается" только в области сущего, поскольку настоящее, будучи вневременным центром грамматической системы, как бы отделяет сущее от идущего. Левая же и правая части матрицы синонимичны по вертикали (т. е. вне отношения к причастиям своего слоя будущее синонимично грядущему, а прошлое былому). Эта синонимия, однако, исчезает, когда мы сравниваем друг с другом причастия одного слоя (каждого). Тогда становится очевидно, что в бытийном слое время течет от былого к будущему, а в собственно причастном слое - от грядущего к прошедшему. Как можно назвать этот слой? Естественно, только небытием. Т. о. противоток времени соответствует небытию. Совокупность времени бытия и небытия составляет общемировое время: замыкаясь на бесконечности (в областях синонимии), временные потоки образуют восьмерку, символ вечности (Мира). Как вы видите, эта картина согласуется учением неоплатоников о том, что бытие и небытие - всего лишь предикаты трансцендентального субъекта, т.е. сказуемые. Другими словами - это Его Теория (Умо-зрение). В этой связи уместно вспомнить о Тетралемме Санджан и ответе Будды на вопрос о существовании мира. Мир не существует, этот вопрос некорректен; он лишь имеется (в виду). Обо всем этом я говорил в своем докладе в прошлом году "От Православия к Правописанию". Вернемся, однако, к проблеме глагольного вида. С учетом всего вышесказанного, нетрудно построить Схему 3, выражающую морфологию вида русского глагола. Глаголы совершенного вида выражают действие, начинающееся в настоящем и направленное во времени или в прошлое (сделал), или в будущее (сделаю). Глаголы несовершенного вида (делать) выражают движение к настоящему (из прошлого - делал), однако, они не могут выражать движения к настоящему из будущего. Ввиду противоточного движения времени им даже требуется помощь супплетива глагола бытия (буду делать). Зато глаголы несовершенного вида, в отличие от глаголов совершенного вида, способны выражать действие в настоящем времени, так называемое время становления, идущее как бы вертикально вверх к сущему через настоящее (делаю, осуществляю). Схема 3.
Итак, в настоящем мы имеем временную хиазму, рекомбинацию временных потоков. Как говорит Платон, кажется, в ТИМЕЕ, бытие и небытие образовали сплетение весьма причудливое. Подчеркиваю, что эта морфология описывает вневременной момент "сейчас"-настоящее, движущийся внутри сущего, естественно, только в одном направлении - вдоль бытийной линии к будущему. При этом мы имеем два центробежных потока и два центростремительных. Точка настоящего, в которой происходит разрыв и рекомбинация времен, находится вне времени, вследствие чего и возникает "диалектика" прерывного и непрерывного. На бесконечности временные потоки замыкаются (о чем свидетельствует и синонимия), образуя восьмерку с левым кольцом прошлого времени и правым - будущего (конечно, лишь при проекции на плоскость). Область настоящего не фиксирована в размерах. Добиаш (цит. по 10) обнаружил в греческом языке два типа настоящего - раскрытое и сокрытое (в первое вовлекается прошлое, во второе - будущее). Анализ структуры настоящего на базе греческого языка был продолжен и расширен Хайдеггером. Остановимся на этом его исследовании, поскольку оно имеет принципиальное значение.11 В этой работе, как и во многих других, написанных после "Бывать и Зреть". Хайдеггер обращается к греческому опыту в поисках выхода из грамматической детерминированности бытия настоящим временем. Он пытается понять смысл "сейчас" (fet-zige), настороженного (Gegenwartigen), исходя из структуры eonta (греческие термины я оставляю без перевода): "... eonta означает бывающее в смысле настороженного... Однако, она есть также и отстоящее и предстоящее. Оба они суть способы пребывания, а именно, пребывания ненастороженного, т. е , pareonta, где para означает "бок/о-бок", в смысле совместного вхождения в область недолженствования. "Пред" в предстоящем не означает нечто стоящее перед субъектом, но скорее область долженствования (см. Примечания к переводу). Отстоящее и предстоящее суть также пребывающие, но вне области недолженствования. Ненастороженное пребывание есть отсутствие. И как таковое, оно остается тесно связанным с настороженным пребыванием, независимо от того, входит ли оно в область недолженствоания (свободы) или извлекается из нее. Даже отсутствие есть пребывание, так как отсутствуя в области свободы, оно тем не менее пребывает в ней. Отстоящее и предстоящее суть также eonta. Следовательно, eon означает пребывание в свободе." Я уверен, что, имея перед собой Схему 3, вы легко убедитесь в изоморфизме вышеописанной структуры греческой eonta структуре русского глагола. Обращает внимание, однако, тот факт, что это описание выглядит в высшей степени поэтическим. Т.о. отсутствие морфологии (в немецком языке нет категории вида глагола) компенсируется поэзией. Попытаемся теперь представить этот пассаж на языке аналитического строя, как, например, в книге Дерриды12. Здесь настороженное переводится как предъявленное (present), что соответствует грамматическому обозначению настоящего времени в немецком языке (Prasens); пребывание также передано как present, благодаря чему вся поэзия превращается в тавтологию, и смысл текста полностью утрачивается: "Присутствие неприсутствия есть отсутствие" (Le present mom-present est l'absent). Выразить идею пребывания во французском языке невозможно, поскольку l'etant есть только present, таким образом предстоящее и отстоящее никак не могут рассматриваться как способы (формы) present: присутствие есть только настоящее. Эта неспособность языков аналитического строя к выражению тончайших оттенков метафизического дискурса приводит к полной утрате доверия к метафизике: "Чтобы превзойти метафизику, необходимо, чтобы след был вписан в ее текст, след, который продолжает сигналить не в направлении другого присутствия или другой формы присутствия, но в направлении совершенно другого текста. Такой след не может более мыслиться метафизичным. Никакой философемы не приготовлено, чтобы создать его... Способ вписания такого следа в текст метафизики также немыслим, поскольку он должен быть описан как стирание самого следа. "Именно поэтому различие между бытием и сущим ... настолько похоронено, что утерян какой-либо след его."12 К счастью, как мы это уже видели, пессимизм не оправдан: след всегда есть - это морфа, как умопостигаемая форма. Более того, эта морфа наполнена ценностным, смысловым содержанием. Вот почему структуру "сейчас" можно увидеть не только в грамматике, но и в других культурных образованиях: следы вписаны в мире повсюду. Так, математическая интуиция Уильяма Роуна Гамильтона обнаружила след морфологии мирового времени в поле комплексных чисел.13 Здесь нет возможности подробно останавливаться на математических аспектах проблемы, поэтому я буду предельно краток. На Схеме 4 видно, как поле комплексных чисел порождается противоточным движением времени: 0 - настоящее, "+" обозначены центробежные потоки, "-" - центростремительные. Каждая из 4-х ветвей представляет собой связанный (т.е. начинающийся в 0) и ориентированный (в положительном или отрицательном направлениях) вектор, т.е. алгебраическую пару (I, 0) или (0, I). Схема 4.
Как бы нам ни казались странными подобные представления о времени, они полностью соответствуют неевклидовой геометрии и термодинамике. В то же время собственно грамматическая структура аналитического языка (французского) полностью изоморфна ньютоновской механике в евклидовом пространстве14 Завершая этот раздел, я хочу обратить ваше внимание на монографию15, посвященную функциональной асимметрии мозга. Позволю себе ограничиться некоторыми цитатами: "...можно предположить более вероятными для направления времени психического функционирования человека. Допущение двух направлений имеет. на наш взгляд, большую вероятность. Оно привлекает внимание к настоящим временам." "Главным, как бы определяющим, является именно настоящее время. Индивидуальное настоящее время вместе с прошедшим временем имеют одно направление от настоящего к прошлому (как показано авторами, прошлое связано с правым полушарием, - В.К.). Объективное настоящее время вместе с будущим временем составляет другое направление времени от настоящего к будущему. (Будущее связано с левым полушарием) (стр. 182). И далее: "Запрет на чувственное восприятие будущих событий, видимо, "снимается" у некоторых левшей, в частности, во время пароксизмального ощущения предвосхищения. Этому должна соответствовать иная организация парной работы полушарий мозга во времени..." (стр. 177). Таким образом, правши как бы реализуют верхнюю половину Схемы 3, левши - нижнюю половину. Целостная же личность, находясь в центре грамматической системы, воплощает в себе все времена. Как говорит Марина Цветаева, "Тайновидчество поэта есть прежде всего очевидчества: внутренним оком - всех времен. Очевидец всех времен есть тайновидец. И никакой тут "тайны" нет.16 Ну. я думаю, что уже достаточно наговорил, так что, пожалуйста, задавайте вопросы. Б. Борухов: Вы использовали термин "металингвистика". Он имеет много значений. Бахтин его употребляет в одном значении, Барт в другом и т.д. В каком значении вы его использовали? - Для меня металингвистика есть просто-напросто философия, т.е. содержательный анализ морфологии языка, в том числе морфологии оператора сказуемости. Б.Б.: Правильно ли я понял ваше высказывание о том, что морфология русского языка - богатая морфология? - Правильно. Б.Б.: Хотя немецкая философия занималась именно этим? - Совершенно верно. Любая национальная философия есть прежде всего анализ языка. Но это же так естественно, Боже мой! О чем тут говорить? Когда мы произносим слова "бытие" или "сущее", или "сознание" - всегда необходимо проводить анализ, определять термины, их место в системе. Правда, в философии имеются два предельных понятия, которые мы не можем определить. Их уже в наше время выхолостили до предела марксисты, когда говорили о противопоставлении материи и идеи. Хотя на самом деле это выхолащивание началось, как я уже говорил, ссылаясь на Хайдеггера, во времена латыни, противопоставившей субъект объекту, вместо ... ну по-гречески я уже говорил. Говоря по-русски, в основе всей западноевропейской философии лежит противопоставление подлежащего и сказуемого. Все. Больше ничего. Но ведь еще надо определить, что такое подлежащее и сказуемое, когда мы имеем дело с категорией состояния в русском языке: "Мороз и солнце - День чудесный". К этому же таинственному ряду явлений относится использование в качестве Ψ-оператора паузы. Только благодаря русской морфологии мы получаем возможность осознать смысл этого способа предикации. Я говорил об этом в работе "Присвоение бытия". Б.Б.: Я хочу сказать несколько слов. Во-первых, о том, что доклад произвел на меня очень хорошее впечатление своей конструктивностью, а во-вторых - попыткой доказать идею, которая в нем содержалась... Но поскольку доклад носит своего рода эпатажный характер, содержит в себе утверждения, которые действительно провоцируют... ну, типа того, что не существует русской философии или что не существует правильных переводов на русский язык, - постольку автор сам предопределил необходимость полемики с ним, и я хотел бы несколько возражений высказать... Во-первых, относительно самой родословной идеи. Ощущение возникает такое, что автор считает себя, видимо, если не первым, то одним из первых, хотя на самом деле речь должна идет не о французском лингвисте Бенвенисте. Совсем не он изобрел идею зависимости нашего мышления от языка: это идея Гумбольдта, которую потом развил Сепир, которую потом развил Уорф... Б. Останин: Он с этого и начал! Б.Б.: А, ну, извиняюсь, я, может быть, прослушал. Но во всяком случае у Гумбольдта это ставится шире: не только философия зависит от языка, но и все наше мышление, все видение мира зависит от языка. Но дело в том, что эта идея неоднократно исследовалась и пока что не получила доказательств, не получено доказательств, что наше восприятие мира зависит от языка. Теперь относительно тезиса, что именно философия зависит от языка. Автор, мне кажется, сделал неправильное умозаключение. Из того, что философское мышление зависит от языка национального, следует не тот вывод, что переводы неправильны, а вывод следует, что вообще нельзя перевести философию с одного языка на другой. Мне кажется, что ошибка автора состоит в том, что когда он попытался подтвердить свою идею анализа связки "быть" ссылкой на Хайдеггера, который анализирует соответствующие связки в немецком языке... по-моему, здесь и Хайдеггер тоже ошибается, потому что речь идет не о смысле связки, а о ее этимологии, т.е. о значении, которое она когда-то имела, в момент своего возникновения. Это совершенно разные вещи. Сейчас, в современном языке, она ее давно утратила; автор совершенно правильно сам говорил, что этимологическое значение давно уже стерлось. Все это мы прекрасно понимаем. Мы говорим на стертом языке, на языке стертых грамматических категорий, и поэтому приписывать им вот такие сущностные различия - это, мне кажется, смешивать две разные вещи. Этимологически - да, слово "быть" или связка "суть", или там инфинитив sein - это все, естественно, связано с категориальным устройством человеческого мышления. А сейчас, когда мы говорим "они суть то-то" - мы вовсе не вкладываем в это никакого философского смысла... Б.О.: Владик считает, что это и плохо... Б.Б.: Я просто хочу сказать, что это не подтверждает тезис автора о зависимости философского мышления от языка. Он опирается на этимологию слов, а не на сам язык, которым мы сейчас пользуемся. - Это неверно. Я как раз опираюсь на существующую сейчас морфологическую структуру языка, а этимология меня вообще не интересует - это, действительно, две разные вещи. Б.Б.: Почему? Вот когда Вы говорили о Хайдеггере... - Этимология означает возведение какого-то корня к какому-то значению. Например, протоиндоевропейский корень в быти- bhu , пухнуть, набухать. Я о набухании вообще ни слова не говори л. Б.Б.: Ну, а когда sein возводится к ist, разве это не этимология? - Это не этимология, а грамматическая структура. Б.О.: Друзья, дискуссия может продолжаться несколько часов... нет, я просто знаю, что это возможно... Давайте перенесем ее в кулуары.
|
