Аркадий Драгомощенко
БЕЛАЯ ПРЕМИЯ

Речь при вручении Ивану Жданову премии имени Андрея Белого за 1988 года по разряду поэзии

Этот бог воскресения менее
заинтересован в жизни и смерти,
нежели в смерти, как в повторении
жизни, и в жизни как в репетиции
смерти. Тот никогда не присутствует.
Они никогда не является в личности.
Никакое тут-бытие не может быть
ему присуще.
Жак Деррида

I.

Премия имени Андрея Белого существует довольно долго.

Касаться причин ее появления не имеет смысла, поскольку сегодня они во многом кажутся несущественными. Представления о ее целесообразности также претерпевают метаморфозы. За все это время премия стала кое-кому известна, многие о ней забыли, как о происшествии, не приносящем определенных выгод либо утратившем прелесть новизны. Для иных она вообще не существует, что подтверждает ее реальность, тогда как для некоторых присуждение ее по-прежнему остается претенциозным жестом, референтность которого весьма сомнительна, и что во многом обязательно определению ее статуса как независимой. (Значение этого понятия в данном контексте, похоже, бессмысленно, хотя совершенно не совпадает со значением альтернативности).

Если бы несколько лет тому мне довелось говорить об этом предмете, я бы, не обинуясь, предложил бы тему расслоения, стратификации однородной читательской массы в условиях дисциплинарной системы, тему трансформации гомогенного пространства, точнее а-топии, именуемой "широким читателем" (этой анонимной фигуры государственной риторики), в полиморфный процесс деколонизации речи-воображения-бессознательного. Однако сейчас я понимаю, что таковая тема оказалась бы преждевременной, можно сказать - очередным мечтанием.

И поэтому я намерен предложить иную точку зрения на это представление, чтобы уяснить если не истоки ритуала, то по меньшей мере некоторые основания работы писателя в отличие от предпосылок того, что пребывает вне такой работы и реальности - публичности. Следовательно, мы будем говорить о некоем непрерываемом и двусмысленном "единстве" безначального перехода одного в другое.

Татьяна Толстая, предпосылая свои замечания отрывку из романа Саши Соколова, опубликованного в журнале "Огонек", упоминая о премии имени Андрея Белого, которой Саша Соколов был представлен в свое время, очень точно назвала ее призрачной, как нельзя более соответствующей призрачному существованию писателя в стране, имея в виду прежде всего его-не-опубликованность, его не-публичность. Вольно или невольно она затронула вопрос, возможные рассмотрения которого уже всегда отсылают к драматургии известной комедии масок-сокрытий, открывающих сокрываемое ими в нескончаемом обмене внутреннего - внешнего, интимного - публичного, присутствия - отсутствия и т.д., разыгрываемого на сцене со-чинения, со-общения и молчания.

Именно здесь, пытаясь ухватить управляющую узором мизансцен логику, мы рассмотрим взаимоотношения двух состояний: работы писателя и публичность, для которых последним связным или ангелом узнавания служит признание, факт овеществления и исчезновения.

Даже еще в ту пору, когда слово и вещь находились в состоянии безопасной эквивалентности, когда мир представал стройной соподчиненной системой, и язык, невзирая на его "испорченность", обещал тем не менее, что в залитом сиянием восходящей истины пространстве любой знак обменивается на значение, находясь в прямой связи с глубинной и сокрытой сущностью вещи, даже тогда работа писателя, связанная с репрезентацией реальности, была исполнена трудным и несвершаемым опытом дистанции, которая возникала между ним и вещью.

Эту вещь пишущий должен был назвать. Назвав ее, он должен был начать ее познание. Познавая ее, пишущий нисходил в ночь-сокрытие (М.Бланшо) работы-деятельности, благодаря которой он называл неназванное, иными словами присваивал, то есть обменивал. И здесь надо отметить, что работа писателя всегда начинается с этого незнания, за порогом которого он всегда впервые называет. Однако работа на этом не останавливается. Овладевая, таким образом, присутствием вещи, ее бытием (а желание заключается в преодолении расстояния между его "я", мыслящим бытие и собственно Бытием вещи, ее здесь и сейчас), писатель, погружаясь в работу, вовлекался в работу языка, который, пущенный в движение, стирал мышление бытия, представление бытия как телоса, как некой отстоящей реальности, уходя в процессе своей работы все дальше в глубины того, что должно было бы "соединить" его с Бытием, но что и является, собственно, этим Бытием, откладывающим собственное постижение, слияние с собой, поскольку остается пространством этой дистанции, временением.

К тому же, погружаясь в работу, пишущий погружается в ее неизначальность и бесконечность, или, как говорит Морис Бланшо, в бесконечность духа, в отсутствие времени, где "здесь всегда есть нигде", и где память является ничем иным, как свободой от прошлого, поскольку в отсутствие времени ничто не может происходить впервые, но всегда уже есть - вещь всегда уже названа - и это становится его опытом, опытом его "я", которое в стремлении к бытию утрачивает слой за слоем собственное "я"", представления, прошлое, значения и смыслы, предшествовавшие и основывавшие его "я" в языке.

Наряду с этим мы можем сказать, что писатель создает "вещь", в которой воплощается его изначальное намерение, существовавшее как вожделевшая смысла пустота, как некое предвосхищение, то есть то, что было нереально по отношению к тому, что реально.

Однако в процессе работы, письма, наблюдая извне возникновение значений, пишущий осознает, что "в каждый миг его речи между ним, говорящим и бытием, к которому он адресуется" возникает смерть. Она разделяет его и то, к чему направляется его речь. Пытаясь присвоить вещь, ее бытие, стать обладателем ее присутствия, ее настоящего, в котором он обрел бы свое бытие, свое присутствие в мире, писатель неминуемо соскальзывает в область не отдельных слов, но речи - ее дисконтинуального движения, ее прерывностей, в область гераклитового агнозиса.

В локус, о котором Поль Рикер говорит как о "месте взаимодействия между семантическими полями, месте, отведенном решающей роли столкновения, ведущего к абсурду, где извлечением особенного частного смысла превращает предложение в бессмыслицу". И где, можем сказать мы, частный смысл смерти также бессмыслен вполне, поскольку в этой нескончаемой работе - катастрофе - пишущий встречается с отсутствием себя, и где
"находится бытие, потому что находится ничто",
и о чем писатель может сказать, что смерть - это возможность бытия человека, только человека. Что смерть нам являет будущее мира. Что смерть - это величайшая надежда человека, надежда быть человеком.

М. Бланшо. "Когда мы умираем, мы оставляем позади не только мир, но и смерть. Это парадокс последнего часа. Смерть работает с нами в мире. Это сила, которая очеловечивает природу, поднимающая существование к Бытию. Только человек знает смерть, потому что он человек, потому что он есть смерть в процессе становления. Но умирать значит сотрясать мир, означает утрату личности, уничтожение бытия. Однако это также утрата смерти, того, что сокрыто в ней и что делает ее смертью".

2.

Публичность может быть рассмотрена и описана только в терминах апофатики. Она не что-то, но то, что не это, ни то, ни другое. Мы, сидящие здесь, мы, знающие друг друга - не публичность. Каждый человек, каждый читатель абсолютно отделен от публичности, поскольку, невзирая на позиции своей субъективности, он всегда тяготеет к самому себе.

Но публичность, как состояние утраты бытия, как некое нескончаемое бессмертие, ибо не хранит в своих не-границах ни конечности, ни начала (именно отсутствие конечности, которая присуща только человеку, и осознание, которое делает человека человеком - Маркс? - ) публичность своим существованием стирающая время и пространство, являясь единственным и последним основанием Власти,
постоянно грезит о том, чем не обладает - смертью, бытием. Ибо мы рождаемся одни и одни умираем. Пытаясь воплотить мечту в реальность, публичность все более обволакивается в оболочки неустанно создаваемой ею реальности, каждый виток которой все далее и далее относит мнение публичности (чем она и является), ее собственно сознание от начала, бытия, смерти.

Публичность грезит о своем конце, который никогда не наступит, и писатель, будучи единственной связью, речью, уходящей за пределы горизонта существования публичности (к тому же будучи публичностью сам по завершении работы) признается ею. Узнается. Пред-ставляется ею как представление о возможности преступления самой себя в этом узнавании.

Остальное нетрудно досказать каждому из нас. Можно говорить о ритуальном жертвоприношении речи - писателя, его расчленении и священном миге медитации смерти. Но можно также говорить о том, что в этом мгновении, в этом действии важно воскресение, ибо бог Письма, Тот, менее всего заинтересован в смерти. А потому наша белая премия имени Андрея Белого - это прежде всего признание именно этого незначительного факта. Вместе с тем это признание великого непонимания пишущего всеми нами, непонимание его работы, его смерти, которая никогда не станет зеркалом нашего не-бытия.