Арнаут СКАРД-ЛАПИДУС
САД ПЫТОК

Арнаут СКАРД-ЛАПИДУС (р.1951) - ленинградский прозаик и переводчик с английского и французского (А.Арто, Р.Барт, Ж.Деррида, М.Бланшо, Ж.Лакан и др.) Многочисленные публикации в "Часах" и "Предлоге". В "Митином журнале" печатается впервые

Рене Магриту и всем,
конечно, остальным.

Из города удалось выбраться затемно. Вплоть до самого полудня лодка плыла меж берегов, наполненных неброской, приглушенной красотой, оттеняемой бесчисленными отарами черных, как смоль, овец, посреди нежной зелени всхолмленных лугов. Медленно вызревало ощущение, что из владений землеробов переходишь в более отчужденные края пастухов, ощущение это постепенно концентрировалось в чувство обособленности, а потом - и покинутости. К вечеру русло сузилось, берега стали круты и обрывисты, их покрывала мрачная, дикая, хаотическая поросль. Река здесь прозрачна, как слеза. Лабиринт проток, бесчисленные разветвления разбивали русло, уже через стадию ничего не было видно. Челн, казалось, завис, застывший в данном мгновении, затворник в тесных, непроницаемых стенах неявного и неуязвимого многогранника, крышею которому - ультрамарин небесного свода, стенами - перманент самодовольной листвы, пола - нет, лишь сиамский челн незыблемо, невзирая на свою призрачность, продолжал подмахивать в такт, поддерживая на плаву своего инкубного собрата. Теперь река катила свои воды по каньону - слово это не стоило бы употреблять, но другого, полнее выражающего самую суть, дух местности, просто не существует. Каньон: глубина и узость щели, мертвенная параллельность берегов. Берега (меж них кристальная влага спокойно скользила, безучастная) вздымались - или проваливались - на сто, иногда больше, локтей, склоняясь при этом друг к другу, что создавало внизу сумрак, как в погребе; способствовал этому и мохнатый, длинноперый мох, изобильно облепивший спутавшиеся в единое целое кусты, папоротники; серый и холодный, он накладывал на все печать погребального уныния. Проток извивался все судорожнее, все конвульсивнее, петляя, как бы стараясь сбить со следа, и путник давно уже отбрасывал всякую мысль о возможном пути назад. Вместо того, его охватывало тревожное чувство странного. Жизнь природы продолжалась, но смысл ее, казалось, подменили: всюду колдовская симметрия, жуткое единообразие, волнующая упорядоченность. Ни сухих сучьев - ни кривой ветки - ни ссадины на дерне - ничего. А слеза волн билась о непорочный гранит, о незамаранный мох, жесткость контуров смущала взгляд, подчиняла.

Блуждая неведомо сколько времени в этом дедаловом наваждении - мрак сгущался с каждым взмахом ресниц - челн, следуя изгибу излучины, вдруг резко поворачивал и вот, будто рухнув с высоты на землю, очутился в округлой формы водоеме, резко раздвигавшем ребра ущелья. Двести саженей в поперечнике, со всех сторон - кроме единственного пункта точно по курсу - стиснут назойливыми холмами, заменявшими здесь собой стенки каньона. Их склоны сбегали вниз, к лону вод по биссектрисе прямого угла, от подошв до макушек они были сплошь усыпаны роскошнейшими, как из беррийского часослова, цветами, струящими сквозь свой сон фимиам, ни одного зеленого проблеска в дурманящем и зыбком мареве оттенков. Вода здесь глубока, но поразительная ее прозрачность дозволяла временами - если глазу удается вырваться на висящей в опрокинутом небе грозовой тучи цвета - разглядывать самое дно, сложенное из странных алебастрово-белых круглых камешков. На холмах, даже если поднять голову, ни деревца, ни кустика. Зритель погружался в ощущение пышности, теплоты, цвета, покоя, гармонии, мягкости, нежности, изящества, сладострастия и чудотворного, фантастически кропотливого ухода, порождавшего мысль о необычных гибридах эльфов, тонких и изысканных, наделенных безошибочным вкусом, отбывающих здесь трудовую повинность, но, как только взгляд прекращал скользить по склону вверх и вниз, от неясно сквозившей в небе вершины, воткнутой в мясо свисающих лохмами облаков, до жуткого шрама, стыке с водной поверхностью, холодным и чужим становился весь этот панорамический поток безропотно свергаемых с небес рубинов, сапфиров, опалов и золотых ониксов.

Влетев вдруг сюда из сумеречного каньона, г о с т ь очарован, но и ошеломлен, взирая на кровавый шар заходящего солнца; он думал, что оно давно ушло за черту горизонта, - но оно вздымается впереди, обозначая w единственную точку схода учелловой перспективы, врезанной в ложбину меж двумя холмами.

Но тут он - пора! - покидает доселе верно служившее ему судно, спускается в невесомую пирогу из кости или рога, толщиной, должно быть, в ноготь, изукрашенную на корме красным, покрытую яркими, быть может, иероглифами. Заостренный нос и под стать ему акростоль кормы - как хвост скорпиона - горделиво вздымаются над зеркалом вод, будто пьяный месяц по ватерлинию погрузился в озеро, покоится, как лебедь, грациозно изогнувший свою беззащитную шею. На палубе, богато убранной причудливым руном, драгоценным мехом, лежит одинокое весло, выточенное из черного дерева, тяжелое и легкое одновременно; и никого - ни транита, ни соглядатая. Гостю должно быть ясно, что о нем позаботится судьба. Исчезает судно, он один в челне, будто застывшем среди оледеневшего плеса. Но, еще не сообразив, что он способен обдумать, как ему поступить, он замечает волшебное движение зачарованной ладьи. Неторопливо нацеливает она свой нос на солнце и начинает двигаться, вкрадчиво, но неуклонно ускоряя свой бег, и порожденная ее движением легкая зыбь терзает, как пальцы музыканта, беззащитный борт, рождая лоэнгринову мелодию, - чем еще объяснить успокоительную, но безрадостную музыку, источник которой, растерянно озираясь окрест, отыскивает тщетно путник.

Ладья идет ровно, и вот уже рядом скалистые губы канала; можно за них заглянуть. Справа вздымаются один за другим густо заросшие дикими, дремучими лесами холмы, и, однако же, восхитительно противоестественная чистота и о п р я т н о с т ь на границе земли и воды остается прежней, ни намека на обычную речную накипь, мусор. Слева ландшафт не столь суров, а его ненатуральность много заметнее. Отлогий берег раскидывается здесь обширным газоном, трава на котором более напоминает бархат, чем сукно, а цвет заимствован у перуанских изумрудов. Это своеобразное плато, подчас исчезая, тянется иногда на несколько сот локтей, упираясь там вдруг в стену высотой в девять человеческих ростов, что извивается нескончаемым серпантином, в общем покоряясь поведению русла реки, но потом удаляется к западу, чтобы вскорости исчезнуть из вид. Стена эта - останки цельной скалы, что была стесана и выровнена, - подменила собой хаос обрыва на южном берегу, однако при этом никакому отпечатку человеческой руки или зазубрине, оставленной членовредительским камнеломным орудием, не дозволено было остаться. Мертвый камень будто окрасился лимфой веков, по нему карабкается осмелевший плющ и хмель, как раны, горят шиповник, живокость, ломонос. Параллельность верхней и нижней кромок стены не перечеркивают, а скорее, подчеркивают одиноко растущие по обе стороны от стены гигантские деревья, иногда они (особенно - черные ореховые деревья) перегибают через стену свои клонящиеся долу ветви и окунают их в воду. Что там далее - не увидеть сквозь непроницаемую завесу листвы.

Так раскрывается пейзаж по мере продвижения челна к - скажем - центру, вратам перспективы. Вдруг замечаешь, что сходство с каньоном исчезло; слева открывается нежданная протока, ведущая из бухты вовне, именно туда и устремляется стена, по-прежнему подпевая струям священного потока. Что дальше - вновь не видно, русло в сопровождении стены опять берет влево, обоих их поглощает листва.

И все же, ладья неведомо как проскальзывает в извилистый канал, и вновь правый берег суров и независим: холмы, высотою равные подчас горам, древний лес, роскошен и печален, что за ним - неведомо.

Монотонно, хотя и чуть быстрее, чем раньше, движется гость вперед; после целой серии коротких, внезапных поворотов, увеличивающих его растерянность, он видит, что путь ему преграждают гигантские врата, дверь из полированного золота, вся испещренная сложнейшей резьбой или чеканкой; отвесные лучи в эту пору уже стремительно падающего за горизонт солнца, отражаясь от этого феерического зеркала, заливают кровью и огнем окрестные леса. Врата врезаны в высокую стену, что под прямым углом перерубает здесь реку пополам. Однако тут же замечаешь, что нет, главная протока вновь сворачивает налево, а стена, как обычно, ей следует, но вот открывается взору довольно широкий рукав и, протекая с мелодичным всплеском под створками ворот, исчезает из глаз. В него и направляется ладья, медленно приближаясь к воротам. Тяжкие створки неторопливо и торжественно распахиваются. Ладья проскальзывает в образовавшийся проход и начинает неудержимое нисхождение, цель которого - широко раскинувшийся среди бельэтажа лилово-голубых гор обширный амфитеатр. И разом является взору Сад. Там в эфире разлиты завораживающие страннозвучные напевы; там плывут, одурманивают причудливые, сладкие, дорогие ароматы; там сновиденно сливаются на глазах высокие, стройные, как тела красавиц, восточные деревья - там кусты, как облака зелени, - стаи золотых и пурпурных птиц - озера в кайме асфоделей - фонтан Аретузы - луга под саваном фиалок, тюльпанов, маков, гиацинтов, нарциссов, тубероз, амариллисов - изысканная пряжа серебристо-пенных ручьев - и вздымается полуготическое, полумавританское нагромождение, волшебно парит в воздухе, сверкает, пламенеет в багровых лучах сотнею залитых золотом и кровью террас, минаретов и шпилей и кажется фантомом, призрачным творением сильфид, саламандров, джиннов и гномов.