Татьяна Щербина
ИСПОВЕДЬ ШПИОНА
(особняк)

В одно и то же время произошло несколько удивительных событий, а поскольку развлечь читателя перед концом света - дело благородное, я решил за него взяться. Кроме того, всю жизнь занимаясь шпионажем и ни разу не будучи обнаруженным, я решил сдаться - сразу всем, открыть карты, ибо больше мне делать нечего: я расскажу, может быть, то немногое, чего никто не знает. Ведь в нашей нынешней жизни все знают одно и то же, даже в области "герметических знаний" не осталось такого, чего не мог бы знать каждый, и обмен информацией стал видом обмена любезностями.
Я работал не на государства и учреждения, затрудняюсь сказать, на кого я работал, но выслеживал я во всем, с чем мне приходилось сталкиваться, одно - тайны. Это редчайшее практически исчезнувшее явление. И тем не менее, некоторые вещи неизменно выпадали из светской хроники. Одни казались недостаточно интересными, и потому распутать клубок, лежащий за ними, было нельзя, не обратив внимания на них, другие были столь страшными, что превышали допустимый порог угрозы разуму.
Скажем, долго муссировалось убийство Христофором А. крупного магната, бесследное исчезновение убийцы, версии сменяли одна другую, официально успокоились на том, что преступник, типичный маньяк, покончил с собой, и труп его якобы выловили в реке, и - это спустя месяц - опознали благодаря "новейшей технике". А еще ходил слух, что будто бы связывал убийцу и жертву некий таинственный прибор и женщина, из-за которой произошло убийство. Но слухи про следующие происшествия погасили его, а ведь он соответствовал действительности, хотя и совсем иначе, чем представилось это народу, тупость и мудрость которого в сочетании не дает ему ни прозреть, ни сдохнуть, к чему всегда стремятся герои.
Никому не пришло в голову обратить внимание на двадцатилетней давности записочку, бывшую у магната при себе в момент его смерти. Там от женского имени требовалось "никогда и ни при каких обстоятельствах не открывать нашему сыну, что он твой сын". И угроза, что если, мол, посмеешь... Кто бы мог подумать, что среди множества бумаг женская записочка с истекшим сроком давности - ключ к загадке? Да, Христофор убил своего отца спустя два года после смерти своей матери, не подозревая, на кого он поднял руку, а магнат как раз шел к нему с зтой специально взятой с собой бумажкой открыть сыну, что он его отец.
Но записочка привела меня гораздо дальше, чем я предполагал. Прельстил же меня в ней лишь факт ее умолчания, незамеченности.
Или вот, поиск Христофора, дальнейшую судьбу которого я поставил себе целью проследить, привел меня в место, о существовании которого считанные единицы знают, но можно быть уверенным, не расскажут другим. Христофор скрылся, поменял документы и в поисках работы в чужой стране нашел себе, назвавшись хирургом, худшую из возможных работ, ту, на которую никаким жалованьем нельзя было заманить людей. Роль хирурга определили ему фальшивые документы, а поскольку был он инженером, собравшим тончайшую схему прибора, из-за которого и загорелся сыр-бор, - научился он обращаться и со скальпелем, тем более, что не люди ложились к нему под нож. В этом заведении, именуемом специнтернатом, находились дефективные дети. Ему же предназначен был отдел, в который не заглядывал даже любитель острых ощущений. Здесь были собраны дети, которых вряд ли можно отнести к человеческим особям. Они стали появляться только в последнее время, как считали специалисты, вследствие генетической наркомании на фоне повышенной радиации.
Каждый из них представлял собой какой-нибудь один гипертрофированный орган. Один был вариацией на тему глаза, тело его состояло исключительно из глаз. Другой обладал кровеносной системой и больше ничем. Сохраняя правильные очертания фигуры, природа не отпустила ему не только рта, глаз, ушей, носа, но и ничего внутри, подводящего к этим отверстиям сообщения с внешним миром. Кровь перегонялась в нем по множеству сосудов и артетрий, но для чего? Можно догадаться и об остальных персонажах этого печального отдела, где гуманистическое чувство претерпевало столь нестерпимую боль, что в тех немногих, кому довелось побывать здесь, видение это угасало, как если бы они перенесли черепную травму.
Можно привести пример и третьего рода тайн, не столь уникальных, распространенных почты повсеместно, но что все они - знаки и составляющие целого, что все они - единый процесс, в этом уже не приходится сомневаться. Я долго не понимал, почему совершенный человек, могущий рассказать все о себе, о любых своих эротических связях, венерических болезнях, галлюцинациях, низостях, преступлениях, о своем кришнаидстве, телепатических контактах, наркомании, скотоложестве и любом другом, прежде таимом и охраняемом от общественного осуждения... - да что теперь общество? Чего бы ни выдумала ваша фантазия, на все вы найдете себе сообщников и противников, да и не столь уж это забавно, эксгумируете вы могилы или смотрите вещие сны, наевшись мухоморов, если только вы не решаете делать из чего-то свою игру, и тогда вы легко образуете общество мухомороедов, которому трезвое общество скажет свое "фе", или движение за свободу мухомороедства, которое приведет к дебатам в прессе, вялым сенсациям, еще более вялому комитету в защиту мухомороедов... И если кто не затевает этих игр, то лишь от скуки повторения социального сюжета с предсказуемым концом.
Так вот, я долго не понимал, почему на все способный и ко всему готовый в условиях грядущего пиздеца человек чего-то все же не в состоянии обнаружить для своего дневного сознания. Пожалуй что и декларированный мизантроп не может признаться в смутном и интимном ощущении ненависти ко всему человечеству без исключений, и дело тут именно в ничем вроде бы не оправданной смутности и интимности. Когда он говорит себе: "я ненавижу", он не говорит правды, другая часть сознания, столь же общо и отстраненно, как если бы внутри него шла светская беседа, нашептывает ему: "нет, ты любишь кое-кого, да и сам ты кое-кто", а уж закричать внутри себя: "да я и себя ненавижу" - это жест для провинциального театра, что вызывает особенное бессилие, ибо не провинции в настоящий момент в мире не осталось. Если уж она столица мод, значит, она провинция духа, а если она столица духа, то уж будьте уверены, это нищий и голодный Мухосранск. Теория Эйнштейна неумолимо распространилась на социогеографию, отчего мысль об абсолютной столице стала просто-таки навязчивой, от желания /тоже смутного и интимного/ законодательно назначить столицей мира родной или любимый город до фантазийного проживания, постыдного потому лишь что невольного, в Шамбале, Девалоке и на прочих звездных телах.
Более того, ощущения болезненные оттого только, что этого не может быть, а вроде бы есть, ведет людей к комплексам прежде неслыханным. Кто же не отнесся к утверждениям турецкого террориста Агджи, что он есть воплощение Иисуса Христа /на чем он впоследствии не настаивал. Но даже раз заявить такое мог только очень неразвитый индивид/, как к бреду или к блефу? Между тем, в глубине души самые разные люди нет-нет да испытывают это абсурдное чувство, будто они суть воплощение нашего родоначальника. Только дураки не поднимают этого чувства из глубин и только дебилы поднимают его для того, чтоб сообщить миру о своем замечательном открытии. Конечно же, Христос воплотился во всех представителей христианского мира, включая атеистов. Но этого нельзя узнать, не занимаясь планомерным шпионажем.
Одно из основополагающих свойств тайны - что она не поддается рассказу, не ложится в язык. Такие попытки воспринимаются наподобие заявления Агджи, как бред или блеф. Вспомним "Розу мира" Даниила Андреева, что это, как не бред? А рассказы о летающих тарелках и бермудских островах? Блеф, разумеется, слух, распространяемый мудрым, да тупым народом. Если же тайна поддается рассказу, она перестает быть тайной. Читатель сможет сам судить о результатах. Вернее было бы назвать читателя зрителем, но поскольку он все же читает расшифровки видеозаписей, пусть остается читателем.
Имена, которые будут попадаться в расшифровках - клички, а не данные при рождении, как и принято в их сообществе, непредвиденно и ненамеренно образованном. Тайное имя Бога, уголовная малина, новое государство - не берусь из этих явлений, порождающая клички, выбирать.
Большую часть материала предоставили мне два персонажа этой истории: Господин Слуга и Автор Проекта особняка, в просторечии Автор. Примерно в одно время каждый из них сделал шаг навстречу друг другу.
Господин Слуга, тогда еще просто Г.С., увлекся коллекционированием биографий. Поначалу он коллекционировал книги серии ЖЗЛ и им подобные, и когда набралось много, он обнаружил, что грань между замечательными и незамечательными людьми ускользает. Затем он пришел к выводу, что нет и другой грани: между историями так называемых живых людей и т.н. вымышленных персонажей. А вот когда исчезли и все остальные грани, тут и произошла с Г.С. недоступная уму метаморфоза, что он внимательно посмотрел на А.П. и вместе с ним оказался по другую сторону баррикад, выстроившихся в виде монументов, испещренных окошечками, в которых, если приглядеться, копошатся миллионы элементарных, в сушности, частиц.

/включение записи/:

Можно ли предположить, что вагон метро - это черный ящик, где на входе - ты, а на выходе - неизвестно?
Я спускаюсь в метро, еще на платформе во мне что-то неявственно настораживается: толпа ожидающих поезда - это лица и фигуры, выпущенные на волю Тулуз-Лотреком, Модильяни, Шагалом, Руссо, - значительное, но недоказуемое изменение.
Двери сомкнулись, поезд трогается, я знаю, что еду в неизвестном направлении и безвозвратно.
Пасторальный простор, в одной дали - лес, в другой особняк, посреди - обшарпанная лавка. И две девочки, как бы здешние, с тем же искажением лиц, и внезапно начинают хохотать, рты их растягиваются будто бритвой полоснули - и хлещет кровь, а они хохочут, забрызгивая меня кровью, ее натекло небольшое озерцо возле лавочки - хохочут и убегают в сторону леса, помахивая мне подолами своих белых чинных детских платьиц. Лолитки...
А я пошла к особняку.
Мне не было страшно, мне не было незнакомо, мне не было любопытно.
Прими, - все что видишь - прими, куда видишь - иди, кого видишь - люби, не-на-видеть не-на...,до-о-о-о /в нижней октаве/
Это все пелось летней землей, летней травой, летней весной, летней зимой - это был июль, рак, порождающий льва, лев, пожирающий рака. И я как львица выхаживала по росе, и пятилась от города, каменного, страшного, запертого асфальтом от земли, бензоловой черепицей от неба -
там особняк - там особняк
Я не вошла в него, а вплелась счастливым дорожным бормотаньем, скатывающим тело в завиток, раковинку, рококо - это, наверное, рокот, произведенный моим... Моим, моим.
Нет, нет, нет, нет - я всему закричала нет, стенам, темницам, гробницам, дверцам, заслонам, ставням, ступеням.
Я не согласна, я не буду, я не... Не смейте заламывать руки, не трогайте меня, отпустите!
А что еще можно кричать, если не знаешь, где находишься?
Кричишь как в самом страшном месте. Можно подумать, что я полжизни провела в вытрезвителе. Это оттого, что я из России, на чужбине первым делом сказывается не личное, а национальное.
Но я не уезжаю из России! Не покидала я этой грядки, где все 250 миллионов живут т о л ь к о амбициями.
Тут появился человек.
Там, где мы сидели - не было окна, стбны - стеллажи да экраны, равно как пол и потолок, поэтому в одном и том же месте ступала я то по паркету, то по траве, то по снегу, и над головой зависало то звездное небо, то рассветное, то потолок с лепниной, то струганые доски.
Это он мне все сообщил, и что он - коллекционер дневников, и что я - могу быть видима и слышима, о том не подозревая.
Я оглядывалась в старинной зале с резной мебелью и альковом, вишитом повестью об Амуре и Психее. Он отдернул занавеску: песок, море, красный закат над горизонтом. Я даже не подумала, как я могу оказаться на берегу моря при столь близком расположении к Москве: восхищение полностью парализовало механизм сомнения. Судьба, мол! Причины и детали важны только, когда не рад.
Когда-то потом я уснула, а проснулась в привычном беспокойстве: сколько времени, где я, какое сегодня число, кто должен был звонить, куда надо идти, и хотела было позвать для выяснения этих вопросов, но никак не могла вспомнить его имени. Еще более пробудившись, вспомнила, что он уклонялся назвать себя, и место было совсем другое: какая-то музейная зала, а тут - маленькая комнатка, за окном моросит, серобетонный пейзаж, тахта, туалетный столик с расческой, зеркальцем, парой флаконов и телефоном.
Я набрала номер, самый, который в пальцах, подошел незнакомый голос, ответил здесь таких нет, номер правильный, никогда такой здесь и не проживал, тогда я позвонила маме, она подошла, я говорю: мама, она - кого вам нужно, -Как кого, это я - Вы, вероятно, ошиблись - мама, ты что, меня не узнаешь - какой вы номер набираете, номер правильный, вы что-то путаете. Может быть, действительно не она. Еще набираю: привет, это ты? -Я. - Ты меня узнал? - Нет. - Это я. -Кто я? - Ну кто-кто /называюсь/. - Девушка, не надо выдавать себя за литературных персонажей, особенно в такое время. - А сколько сейчас?- Гудки. Набираю время, 100. Вечный голос, сообщающий время, вместо того произносит: Ну и что? - Я Вас это и хочу спросить, - в отчаяньи кричу я в трубку, но там снова: ну и что, ну и что - автомат.
Тут в комнату входит этот, которого я уже почти ненавижу, и точно: вид у него сугубо обыкновенный, скучный и несвежий, одет он оскорбительно для глаза во что-то домашнее , и хрипло бросает: Чего кричишь? - Мне надо домой - Иди -Который час - Не знаю,- и дверью дзынь-бум-хрясть, я встаю. Нахожу рядом на стульчике смятую свою одежду, начинаю одеваться, путаю последовательность, от чего вовсе прихожу в ярость, и оттого что вчера было так хорошо, сегодня еще хуже. Попадаю в корридорчик, две дверки, туалет, ванная, стандартные, как у всех с шампунем, дезодорантам и бритвенными принадлежностями на стеклянной полочке, умываюсь, также безошибочно, по обычной планировке, попадаю на кухню и - о невероятное: кухня размером со вчерашнюю залу, с дюралевыми мойкой и плитой, с рекламными пепельницами, а за прозрачным, красного стекла столом сидит в белоснежном шелковом халате ОНА. Ни на мое подчеркнуто-сдержанное "доброе утро", ни на мой почти окрик "а где он", ни на мое уничтожительное шипение "ты что, глухонемая" не последовало даже взгляда.
Она смотрела по сторонам, сквозь меня, поправляла волосы, но даже когда я подошла к ней совсем близко, она не обратила внимания. Ну, думаю - и хотела тряхнуть ее за плечо, но рука свободно погрузилась в него как в воздух. Я отдернула руку.
Возвращал мне сознание, выскочившее от невозможности осознать, мой знакомец, в той же вчерашней зале с тем же закатом.
- Неужели прошли сутки?
- Почему?
- А там закат.
- Если хочешь, его можно сменить, это только экран, здесь ничего нет, разве ты не поняла? Все пространство особняка - трехмерный экран, на который проецируются тексты, легко перекодируемые из шрифта в звук ипи запах. Вот эта машина - и он показал на альков, который при дневном свете /сменившем закатные сумерки/ походил, действительно, на шкаф-агрегат, испещренный какими-то кнопочками, загогулинами, что в целом напоминало клинопись Розеттского камня - эта машина знает все алфавиты мира, все образы, возникающие в мозгу, она варит их в своем котле и выплескивает на экран.
- Я - изображение?
- В каком-то смысле изображение, да, если выгнать тебя на улицу, обратно во время, то здесь ты была бы изображением, а там - живой и реальной. Но находясь здесь, ты живая и реальная.
- А та , которую я встретила на кухне?
- Это просто зеркало, но объемное.
- А куда я звонила по телефону?
- Никуда. Чистая иллюзия.
- А та отвратительная квартирка, в которой я проснулась?
- Тоже зеркало. Ты этого испугалась спросони и увидела.
- А потом?
-А потом пожелала другого.
-Так здесь все соответствует желаниям ?
- Как сказать...Это лаборатория, а не царство - если стать на точку зрения прототипов.
- Кого?
- Хронофилов.
- Чего?
- Ничего.
- Здесь что, все не как у людей? Отдай мою книжку. У меня была книжка. И как тебя зовут, наконец ?
- Господин Слуга. Ты можешь называть меня Ваше Величество, Высочество, Сиятельство, Высокоблагородие, Превосходительство, Преосвященство, Ваша Милость, Ваша Воля - и на все это есть чем откликнуться. А можешь звать: Эй, Ну ты, Эй там - и все будет подано, убрано, сделано из воздуха, превращено в воздух, любое приказание, любое пожелание.
- Ладно, Ваше Головоморочество, давай книжку и проваливай. Вообще, лучше дай почитать из своих дневников, такого больше нигде не почитаешь.
- Извольте, извольте. Может, почерком Гоголя или иного какого любимого писателя? Не желаете ли в виде фрагментика из апулеевского "Осла" или "Критики чистого разума" Канта?
-Ты же дневники собираешь, причем тут ослы и мудовая философия ?
-Какая уж тут философия, извиняюсь? Это лирика, исповедь, чистейший дневник.
Ушел. Сижу я теперь за таким же столом, как у меня дома, и вообще все почти такое же, за окном такая же чернота, диван с бархатной обивкой, лампа с матерчатым абажуром /хорошо, а то я не люблю этого голого прожекторного света, как у тебя. Юпитерного, пистолетного, т.е. супермускульного, стреляющего в упор, прожектёрского - ага?/ Я люблю всё в ткани, рассеянный свет, незаметно гаснущий от центра к периферии, несущего тебя издалека к близи, поскольку всегда оказываешься на неясной границе светового круга и темноты, скрывающей свои формы. И даже пепельница, как моя китайская. Здесь она, может , и не китайская, но такая же, и только в книжных шкафах не книги, а дневники. Переплетенные, надписанные - уже предвкушаю чтение стольких исповедей (представляешь, как забавно читать все это с о с т ор о н ы ?) А оставил он мне листочки, даже не знаю, откуда он их выдрал, и вообще, что за варварство выдирать страницы из чужого дневника! Ну да, ты скажешь /кто такой "ты"?/, что и читать чужой дневник..., но ведь это коллекция, совсем другое дело: не подсматривание, а ознакомление, не любопытство, а изучение. Разница в степени ...... Он сказал , что меня зовут Я. -Я не Я, - ответила я. Глупо.
Вот, подсунул машинопись, видать, обиделся, что я не выбрала ничьего почерка. Насчет Гоголя и Апулея - это он в точку, а с Кантом - не угадал: я его никогда не читала и скучаю априори, от одной фамилии. Тоже мне певец: канто, кантари, Алла Пугачева в шапочке академика.
Хочешь, почитаю тебе вслух листочки? /Да кто же такой "ты", о ком это я думаю?/ По первой фразе вижу, что там какая-то подляна.

Рождение Христа заставило пересчитать всю историю.
Ни китайских, ни греческих, ни римских, ни индийских, ни египетских мудрецов не хватило на то, чтоб сказать: "Мы живем в глубоком минусе и постепенно приближаемся к нулю, сегодня кончается минус первый день минус первого года минус первого века, хотя кажется, что еще каждый из народов счиляет его иначе и по-своему." А еврейские мудрецы сказали: " Да, мы в глубоком минусе, ну и что. История движется в сторону нуля, значит, и мы должны двигаться в ту же сторону. И тогда мы первыми поставим крестик: плюс первый день плюс первого года плюс первого века. Если же истории будет когда-либо угодно закончиться, мы, следовавшие за ней с наибольшей преданностью и тщанием, сможем преподавать ее как мертвый язык: "даю уроки истории". И так хорошо будем жить и на новой земле, если та, на которой живем, нас оставит в сиротстве".
Времени уже не будет !
К сведению хронофилов: тьмы веков образовали культурный слой, служащий пьедесталом для скульптурной группы. Вы сами должны составить проект по составлению себя в коллективный памятник. Вы сами должны обратиться с собой как художники с глиной и мрамором, чтобы произведение получилось в идейном и художественном отношении полноценное, понятное пришельцу из любых миров, который бы хотел на него посмотреть. Попытки клеветнического истолкования человеческой культуры, одностороннего или пессимистического ее отражения будут рассматриваться как подрывная деятельность и измена человеческому роду. За дело, хронофилы! Перед вами ответственная задача по построению последнего и вечного памятника нашей планеты. Времени уже не будет !
Каждый как мог решал задачи, поставленные собой перед собой. Хронофилы не хотели жить последний день последнего года, а жили очередной год очередного столетия. Сами не ведали, почему все стало таким трудным, а это оттого, что они строили таки памятник.
Хронофилы обманывали друг друга: протестуя против строительства или отказываясь от памятника, делая вид, что льнут к общей композиции или заявляя, что трудятся над отдельным ее фрагментом - они превращались в индивидуальные статуи, и так Земля стала большим музеем со множеством экспонатов.
Показывать экспонаты было решительно некому, хотя многим казалось, что пришельцы иных миров не только их посещают, но даже записывают что-то в Книгу Отзывов. Экспонаты имели при себе по одной, а то и по десятку таких книг, контрастно обводя невидимые чернила, которыми пишут ОНИ.
ОНИ приходили не из иных времен, как призраки, тени, духи мертвецов, воскресшие, низвергутые, развоплощенные, добрые, злые - бывалаче, прежде ходили : мстители - к своим, спасители - к своим. Обладающие великим знанием души человеческой истории (истории человеческой души), призраки ценились, теперь их не зовут, так все ясно с душой, с историей, тут уж и не помешаешь, и не поможешь, только лишний народ путать в это дело, времени-то не стало, и ничего они не могут знать такого, чего бы в книгах не было. Хронофилы уже все перечитали, последние книги дочитывают, а то что новые пишут, откуда в них новому взяться? ОНИ, ОНИ знают, им принадлежит будущее.
ОНИ приходили не из будущего, как ангелы, души еще не родившихся детей. Дети - наше будущее, они будут знать то, они сумеют то, они построят то... Вот как было в добрые старые, да, во в р е м е н а так и было: ясновидение, предвидение - это был особый дар, у мало кого, вроде как с изящными словесами, только еще более недоступный. Теперь же, когда включаещь аппаратуру, крутишь ручки и видишь все, что только бывает, как самого себя в зеркале, и строишь из этого последний и вечный, и дети твои - это все то же зеркало твое, и они все время просятся обратно...
Вот как плачут хронофилы об исчезнувшем времени, хныкают, стенают, все норовят урвать себе личное бессмертие, как это прежде водилось. Хронофил - наивняк, он думает, что братский монумент из нелюдей что ли составляется, а не из таких, как он - индивидуально проработанных миниатюр.
"Меня заметили ОНИ", - шепчет он, и все шепчут, и так тихо на Земле - пока громкость не повернешь до упора, и это душераздирающий крик, силы взрывной волны, даже цвета никакого, по всему спектру зашкаливает.
ОНИ приходили из других измерений. Приходили Начальники, недосягаемые; непостижимые, и хронофилы записывали за их невидимыми чернилами, вникали в их волю, видя в ней секрет непостижимости. Приходили из-за границ возможного человеческого передвижения Ситуаены: говорили непонятно, жили непонятно, имели непонятное.
Экспонаты знали, что и те, и другие н е к о т о р ы х берут к себе. Еще знали, что имея книги от начальников и книги от ситуаенов - они не хухры-мухры, кастовый зал, вход на рупь дороже. Это хороший народ, они действительно переживают свою историю, и здорово цепляются хвостами за мировое дерево.
ОНИ, надо сказать, дураков никогда и не посещали. Где души нет - там сроду ноги ИХ не бывало. К некоторым экспонатам приходили совсем издалека. Это были Галлюцинаты. Во времена галлюцинаты очень различались по форме и содержанию, по высоте духа и широте взглядов. И потому каждый сходил с ума по-своему, а все нормальные люди были одинаковы. Теперь Галлюцинаты - как с одной колодки, и экспонаты, что за ними пишут - будто на множительной технике изготовлены.
ОНИ приходили из космоса. С планет и созвездий греко-римского пантеона, новые юпитеры, венеры, марсы, меркурии, плутоны. Но ни пиршество духа, ни пиршество тела они в пример не привозили, любовью, смертью, красотой, искусствами, стихиями, сельским хозяйством, алкоголизмом, сном и справедливостью больше не заведовали - ОНИ посылали информацию.
Хронофилы, получавшие информацию, совершенно не понимали ни что она значит, ни что с ней делать, и оттого становились глубокомысленными и многозначительными. Человеческая речь, с ее косной грамматикой и туповатой лексикой, какой язык не возьми, не отвечала новым требованиям. Органы чувств и мыслительных операций был грубее и примитивнее любой современной техники.
Господи, какое же это убожество - человек !
Вот что думали ОНИ, но крепились, и в книгу отзывов такого не записывали.
Хронофилы говорили, что они синенькие, зелененькие, в проводках, безволосые, могут принимать любой облик и растворяться в воздухе.
Но мы-то знаем, какие мы !
Мы страшные, зубатые, волосатые, членистоногие.
Мы маленькие девочки, выпархивающие из цветов лотоса.
Мы бессмертные и безжизненные, но мы настоящие, мы возможности счастья, мы зародыши невыученной жизни. Потому мы неопознанные, потому мы летающие, потому мы объекты!

С тех пор, как времени не стало, ОНИ заняли пространство, и из-за этого началась война между хронофилами-экспонатами и жителями особняка. Воюющие стороны располагались одна внутри другой и территорию занимали одну : как если бы внутри воздушного замка росла здоровенная пирамида или призрачная гора наливалась в сводах древнейшего храма - одно из них было невидимым.
Для хронофилов ОНИ были, конечно, внешним явлением, потому что располагались вокруг самостийно строящейся скульптуры - множащихся и уплотняющихся экспонатов. ОНИ летали, садясь иногда на чью-нибудь теплую головку, как это бывает по весне с голубями на бульварных памятниках.
В особняке же ОНИ были явлением внутренним. Подобно колеснопружинному механизму часов, они скрежетали своими историческими органами, производя шум, да, шум времени, который скрывается в ушах серными пробками, и только ветер, гуляющий в голове, способен вытолкнуть их обратно.
Хорошо, когда ветер гуляет в голове! Он подхватывает все тело и несет его куда-нибудь, всей неколебимостью порыва, и так же беспричинно меняет свое направление, как бесшабашно распахивает врата неба и стихает вдруг в самый ясный день. Ветер может вырвать из земли с корнем, само дерево никогда не вырвется, сколько бы оно не наращивало зеленых веток туда, ввысь, крона крыльев, напротив, заполняя воздух, все тяжелеет и упрочивается в земле, питающей ее соками.
А хронофилы от ветра простужаются, ржавеют, теряют драгоценное время, которое припасено у них в бурдюках: шаловливый дернет за веревочку, оттуда что-то шмыг - и жизнь поломата. Для хронофила последствия - это всё, за их закономерностью он бдит не дыша, чтоб не спугнуть. Экспонату много трудов стоило принять правильный вид и занять выгодную позу - а ветру что: вернул его в первобытное состояние человека и бросил. Сердце колотится, ручки болтаются, за НИМИ не записывают, книга отзывов простаивает, шума времени не слышно, экспонаты наступают на пятки, где находится душа.
В особняке всегда тишина, много комнат, в стиле разных там, и сад, где Господин Слуга взращивает культуры для пропитания памяти - имя и фамилия его вызывают путаницу: одни думают, что по фамилии, по происхождению он Слуга, а личное имя его - Господин, другие предпочитают обратное толкование - но тенистые аллеи! водопады с обрывками гор, альпийские луга, регулярные парки, ручейки, фонтаны, песчаные пляжи, море в барашках, льды океана, лимонные и лазурные луны, перистые облака, джунгли с саблезубыми тиграми, изнуряющий зной, цунами, смывающие целые города, свинцовые тучи, землетрясения, пожары, затонувшие корабли, заросли небоскребов, где не ступала нога человека, птеродактили, шумящие крыльями, северное сияние в вечной мерзлоте, розарий с павлинами...!!!!!!!
Так вот, в особняке, к которому прилегает сад, каждое помещение - особенное, и ему внимают: в черный кабинет ходят спрятаться от провидения, в лабиринте борются с Чудовищем и ищут выход. И как что такое получается, так сразу оказываешься в том или ином отделении.
Есть там еще и зеркальный коридор, и китайский дворец, и катальная горка, и третьяковсиая галерея, и летний, и зимний, и банка Лейдена, наверное, тоже есть. Даже Крыса Бина, Сирота Божественного Происхождения, населяющая все углы особняка, не очень в этом разбирается, но живет.
Живет - вот что удивительно1 ОНИ еще позволяют жить, хотя жизни давно нет, с тех пор, времени не стало, не стало самих пор, с которых могло бы что-нибудь случиться. Автора спрашивают: где сюжет, где интрига, где персонажи, где постепенное введение и резкое выведение читателя из произведения, где кульминация со вздохами и вскриками - где?
- Эротоманы! - отвечает Автор, - там же, где вы все.
А где этот еще не обсосанный, не зацелованный и не оплеванный социальный индивид! Он только что вышел оттуда, где его обмерили и обсчитали - он готовый экспонат. Потому Они и обращаются прямо к экспонатам, что дворец все, feci quod potui, выжатый лимон, пошел вон, дурак...
Автор не имеет права плакать, проводя встречу с хронофилами - это запланированная военная операция.
Аудитория хронофилов не отождествляет себя с собой как с собранием экспонатов, и Автор проекта особняка не отождествляет себя с автором социологического романа-таблицы (см.следующую стр.) и краткого справочника по хронофилии, поэтому разговор принимает самую приятную форму диалога о третьих лицах.
- Вот тот, - показывает Автор на экспоната с кудрявой седой бородой /компъютер дал ему имя бессмысленно ласкающее слух всех, не владеющих этим языком: 1/3 logbSppp -
этот вот - что с ним не ясно? Загадочную жизнь души его описали, трудную жизнь тела отсняли и озвучили, авторентген человек стал, видит себя насквозь и глубже. Думаете, после всего он, по Дарвину стал эволюционировать, заставляя гнаться за собой толпы писателей и фотографов в поисках новых тайников? Ничуть.
- Скажи, кудрявый, кто ты такой?
-- Я труженик, я герой. Муж своей жены, дурак. Я обыкновенный человек, артист в душе. Любовница - интриганка, проститутка, мучительница - я психом стал. Ученый теперь. Кто эталон, так это начальник: дипломат, поэт своего дела, мой друг. Вообще, все дураки, но я психолог: философски смотрю на жизнь.
- А ты, лысый, ты кто такой? - обращается Автор к экспонату профессорского вида.
- Я - ученый, психолог. Кругом одни психи, но я обыкновенный человек. Жена у меня артистка, а любовница - философ. Для жены я дурак как зритель, для любовницы проститутка как начальник. Но я дипломат: тут я друг и мучитель, там я мученик и интриган. У меня есть друг, поэт - эталон для моих мучениц, ибо воспевает героев. А я труженик.
- Ты, падла, рассказывай,- Автор тычет пальцем в женщину весьма интересную, если б кто заинтересовался.
- Я, - говорит - артистка, жена этого психа. Когда муж - начальник, все начальники кажутся мучителями. А начальник - герой, так и муж- дурак. Друзья мои, когда все мученики - опоэтизированные дураки, а вокруг проститутки артисты, поневоле становишься психологом и дипломатом. Я труженица, я мученица, моя же любовница, эталон чего-то противоположного, говорит, что я интриганка. А я обыкновенный человек.

- Вот видите, в сжатом виде, какие они, а я живописал в романе-таблице все их истории, исходя из того, что жить в обществе и быть свободным от него нельзя - все взаимозависимости их я продемонстрировал в своем душещипательном исследовании. Я не некрофил, чтоб описывать мертвецов подробно, некрофил - Гоголь, и вас там зафиксировали, я же вас систематизирую, не вскрывая. Я кладбищенский сторож, не вскрывать же могилы, на памятниках все написано правильно, я уверен. Вот эта в тринадцати бывших сценах, а ныне картинах, ваша история прикноплена в моей каморке и служит против вас убийственным оружием - она делает вас прозрачными!
Так Автор /который в пылу сражения был бесплотным, а теперь материализовался в жителя особняка/ отразил вражеское нападение, хронофилы стали прозрачными, долго скрипели перьями, переписывая в книги отзывов роман-таблицу, привнося в нее индивидуальные черты и акценты своими почерками. Хронофилы, экспонирующиеся как ученые, не стали воспроизводить матрицу, а прямо взялись за толкование списков роман-таблицы, те, кто пели ее, использовали припев: в камерной обстановке - "гадко в гадюшнике, страшно в страшовнике", в массовой -"гарно в гарнизоне", хронофилы-полиглоты переводили таблицу на родные языки.
Из обширной авторианы ничто не кануло, не пропало, не забылось, не утратилось. Все до мелких, глупых, неловких, незначительных, постыдных нюансов учтено на табло СРТ-ДИ, загораясь и звуча то вместе, то поврозь, а то попеременно

Вот какова была судьба этого многоклеточного творения.
Автор, как только хронофилы попрозрачнели, остался один в каморке и почуствовал, что ему, как победителю, необходимо внимание.
Даже всякое насекомое имеет условный сигнал для приобщения к себе себе подобных, у Автора это был неизменный монолог, который он переживал искренне, глубоко каждый раз заново, произнося следующий текст:
"Что автор! Несчастное создание, не имеющее ни воли, ни надежд, этакий сторож Слова, котрое вот-вот растащат по кускам в небытие. Это самое последнее дело идти в сторожа. Бодрствовать ночью, в страхе и одиночестве, а потом дневной горячечный сон, скозь голоса, которыми полнится утро, мимолетные, чужие, из мира давно позабытого, поросшего мхом, из мира, куда всегда тянет, но сон не выпустит из тишины, до того, как застынет всякое движение, всякий мускул. Последнее дело идти в сторожа. Видеть больше положенного, ибо ночью ничто не заслонит, не прикроет, видеть вопреки желанию, вопреки ужасу, тягости этого ночного знания. И так завидуешь нормальной жизни и нормальным людям, бодрым, деятельным, хлопотливым. Семьям, где растут дети, где обед из трех блюд, и телевизор, и будильник, и лыжи, и путевки, здоровье счастье бабушки пироги, и все это свое, добытое, хранимое. Сторож сторожит не свое, и даже не чужое, и даже не за какие коврижки. Сторожит ничье, всехнее, и отвечает как бы не перед кем и перед всеми. И бит бывает, как никогда не бывает бит хозяин за свое утраченное. Даже страдания бесправного любовника, разоблаченного, высеченного, потерявшего свою возлюбленную, кажутся сторожу верхом наслаждения. У него своего нет, и сама любовь не может прогнать его, ибо она такая же ничья и всехняя, и ее тоже надо сторожить по ночам от пустого ветра. Автор, в конце концов, не имеет права даже на пол, главную сущность живого, ибо силуэт сторожа в валенках, ватнике, с пером как с винтовкой - какой же он тут мужчина или женщина, какой тут возраст, какое лицо, какое название..!"

Каморка быстро наполнилась персонажами особняка, и все стали просить Автора исполнить монолог на бис. Автор прочел монолог еще раз, потом еще и еще, пока каждый не вспомнил со всей ясностью историю своего отчаянья, которая и привела его в особняк, пока не пережил ее заново, благодаря Автора за его изобретение, рассеивающее склероз.
Ангел, сидя под потолком на воздушном уступе, все-таки удивлялся, почему другие не могут так сидеть, хоть и знал, что это от того, что другие родились от задуманных ими родителей.
Ангел, как и все ангелы, появился на свет беленьким курчавеньким хорошеньким голеньким, с прозрачныии крылышками, в перепончатом узоре которых было начертано его человеческое будущее. Ангел, как и все ангелы, должен был найти точку в генетической паутине, точку, которую ему следовало занять и раздвинуть до собственных своих и ее размеров. Ангел, как и все ангелы, должен был слететь слабым электрическим разрядом к своим родителям и начать новую жизнь. Так он и сделал, влип в точку, и тут только увидел, что перепутал, ошибся пересечением, и это не страшно, ошибки бывают, и они исправимы, но почему-то, как ни рвался Ангел обратно, на небо, до следующего случая, его словно приковали цепью. Ангел родился, и дальше происходило все как полагается, но без крылышек, Ангел не мог принять себя таким, каким он был.
Тот, с крылышками, ангел Ангела, не воплотился и продолжал летать по небу, такой же хорошенький курчавенький, только грустный и сердитый. Мальчик Ангел ( так назвали его родители - и не потому что знали, что нет на него имени в святцах, что он так и остался ангелом, а просто от дурного вкуса) проклинал своего летающего двойника за роковую ошибку, а летающий ругал самозванного воплощенца за безволие, проявленное им в материнской утробе. Мать, Аглаида Петровна, и отец, Аменподист Иванович, также были недовольны своим сыном. И друг друга, надо сказать, ругали и проклинали за этот слабый электрический разряд, котрого они в свое время даже не почувствовали. А сын родителей прямо-таки ненавидел. Он был похож на каждого из них, как копия и оригинал, и не понимал при этом, почему два оригинала мало в чем совпадают.
Ангел родился как раз в тот момент, когда время подходило к концу и потому вращалось напоследок с бешенной скоростью. Все бегали, кричали, завоевывали, выигрывали, покупали, выбрасывали, крутили педали, вводили в эксплуатацию сказки и мечты, жадно вхлебывая последний воздух перед вечностью, как лелеяли и торопили они эту вечность, будущие хронофилы!
Аглаида Петровна была тренером по плаванью и энтузиастом-экспериментатором. Аменподист Иванович был ловчим и завоевывал близкие к первым места на междунородных соревнованиях по ловле птиц. Он ловил в неделю полсотни птиц, из которых треть "по работе", отдавал на анатомирование, очучеливание, экспонирование и дрессуру, еще треть - на еду, шапки, подушки и ребенку для любви к животным, и худшую треть, самых невкусных и некрасивых - жене для экспериментов. Аглаида Петровна пыталась научить птиц плавать, для чего опускала их с головой в воду, заставляя работать крыльями и ногами. Она соревновалась со своей подругой, тренером в летной школе, которая, наоборот, учила летать рыб - кто быстрее достигнет положительного результата.
Ангел вспомнил их оживленные беседы на кухне, героическую усталость отца от постоянных переработок, рвоту, которой кончался каждый обед бедного ребенка, подушки, выброшенные за окно, побои за нелюбовь к животньм, ночные кражи птиц, отобранных для плаванья, побои за воровство, за вредительство науке, за неуважение к труду отца. Детство ангела вырисовывалось не из дымки, а из вороха перьев, летавших по всему свету, он искал узких тропок между станом пленников, утопленников и убиенных, выбирая какие-то будто нетронутие половицы, шашечки, не разрешая никому на них наступать, будто волшебные слова, не разрешая никому их произносить, он доставал ножи, которые прятали от него на шкаф и зарывал их в землю, он обманывал мать, говоря, что тоже хочет нырять птичек , а сам как бы случайно выпускал их из рук. От такого ребенка можно было ожидать поджога , он был опасен , явно ненормален, он мыл лицо часами, объясняя это тем, что пыль проникает глубоко в кожу, а про себя - надеялся смыть черты своих родителей, но это были несмываемые черты, и только кожа стала совсем белой, прибавляя сходства с ангелом-прообразом. Он перестал спасать птиц в тот день, когда черный птичий глаз вдруг стал зловещим, он стал бояться птиц, зная, что принадлежит к роду их врагов.
Аглаида Петровна, совершенно отчаявшисъ научить птиц плавать, разошлась с Аменподистом Ивановичем, и стала аврально, с наверстанием любить Ангела, соединившись с ним в неприязни к птичьему делу. Аменподист Иванович женился на подруге, которая все еще верила, что рыб можно научить летать - и на "лишние" две трети птиц ловил рыбу.
Это были светлые годы в жизни Ангела. Он спокойно беседовал с двойником, испытывая к нему расположение;

вот видишь, все эти премудрости проходят как дурной сон смешно и страхи и навязчивые идеи спасения не все ли равно где родиться когда у кого - вот я - какой хочу такой и есть можешь воплощаться прямо в меня без всяких носредников а то захочу и воплошу в себя кого-нибудь другого Я ангел ангелович ангелов подданный ангелии с ангельской наружностью и дьявольским запасом энергии Я дьявол дьяволович дьяволов я дьявольски хитроумный Я одиссей одиссевич одиссеев Я галилео галилеевич галиллеев Я алендлон аленделонович аленделонов - а ты, крылатый, бабочкин или комаров? Я - Орлов, тебе это не нравиться, ну не носи мою фамилию, будь какой- нибудь соколов соловьев воробьев, только прогадаешь, птичка!
Так подзуживал призрачного брата подростковый гражданин Ангел Аменподистович Орлов, которого родители нет-нет да называли еще птичкой и рыбкой.
Печальный ангел Ангела не мог сверить жизнь своей ошибки с начертанием, крылышки были сзади, и потребность истины повергла его на Землю во второй раз, уже не за воплощением в точке, а за отражением в зеркале.
Понятно, что будь ангел Ангела правильно воплощен, он бы просто исчез, претворился, а коли все ранно мыкаться между небом и землей - поди ты к своему телозаменителю и попроси у него партикулярное платье, не убудет же от тебя, но ангел Ангела, настроенный чисто теоретически, счел оптимальным для своей цели наряд из увеличительного стекла. Стоит ли говорить, что его тут же выслали из города за нарушение паспортного режима, посадили в тюръму за оскорбление нравственности, отправили в армию за достижение возраста и в сумасшедший дом за крылышки.
В это время А.А.Орлов получил паспорт, поступил в институт, устроился на работу, женился на всякий случай, чтоб предотвратить возможность какой-нибудь незаконной связи, кормил семью, подрабатывая на птицефабрике и учась в рыбном институте, доподлинно узнал, что дети рождаются по привычке или по недоразумению, и только собрался увенчать свою счастливую мололость службой в армии, как военная медкомиссия посмотрела на него внимательно и сказала: "Нет, парень, в армию ты не годишься, почитай учебник психиатрии, найди свой портрет, становись на учет и ложись в больницу".
Ангел заплакал и сказал: "Еспи я смог сделать куриное мясо несъедобным и яйца отравленными, чтоб кур не убивали и питались проклятой рыбой, которую я умервщляю в массовом масштабе по технологии института; если я смог ни разу не появиться дома, чтобы избежать семейных скандалов и ни разу не посмотреть на женщину в трезвом состоянии, а на военной службе не сумею на первый-второй рассчитаться, значит, я пошел сдваивать свою личность до наступления лучших времен".
В дурдоме Ангел первое что увидел - зеркало во всю стену, из которого он шел навстречу себе, с жар-петухом под мышкой, а за поясом, как кинжал, висела пьяная селедка и пела надрывно:
цы плё нак жа реный цып пленок па аре ный цыпле накто же хо чет жить егопа ймали аре ста вали веле ли па спарт предъявить
Одновременно петух поставленным шепотом отслюнявливал всем по секунде:
9 орлов 58 кур9 рублей 59 копеек10 лет ровно10 бед 1 один ответ10 в кучке 2 в отключке10 руч 3 головы10 гласных 4 несогласных

Простояв эти девять секунд, Ангел отвернулся от зеркала и почувствовал, что жареный петух клюет его в задницу - адскаячертовскаядьявольская боль, и сознание не держится больше за стенку, рвет пуповину, и зародыш Афины исторгся из его головы. Не было больше ни жареного петуха, ни пьяной селедки. Перед Ангелом стоял двойник Ангела, гигантских размеров, поскольку одет был в линзу.
Ангел, как лилипут рядом с великаном, инстинктивно, склонился перед ним, как лепечущий рядом с безмолвным, стушевался:
"молю помоги мне ничтожному возьми на воспитание зародыша афины назови когда родится какое-нибудь имя я не знаю что с ней делать я так свободен я в отчаянии сила выталкивает меня из круга я ничего не вижу..."
Ангел глаза-то поднял, выплеснув избыток смирения, а за линзой никого не было. Мир перевернулся, потому что Ангел стоял не перед линзой, а над ней, кто-то из них отклонился на 90 градусов. Линза горизонтально растекалась, это было озеро, и в нем отражался особняк, прямо подходивший к воде, Ангел стоял на нижней ступеньке и, боясь обернуться, взгляда жалея оторвать от зеркального лона, вошел, пятясь. Ногами уткнувшись в стенку, спиной он чуть не повалился навзничь.
- Ты что пятишься, будто на тебя с ножом идут?,- спросили изнутри. Ангел стал лицом в широкий оконный /?/ проем и, опершись на подоконник, был удивлен тем, что подоконник этот простирался по всей комнате. Припертый им в глубине человек чертил что-то на стенке, повернул к Ангелу голову:
- Даю полный свет.
В спектральном освещении, как бы в радуге, Ангел увидел, что подоконник был столом, подходившим почти вплотную ко всем стенам, разделенным на сектора, с надписями /см. "Стол вид сверху с указанием освещения" на следующей стр./
- Сперва перекуси с дороги, - диктовал человек, потом умойся, постирай одежду, вымой посуду, далее - высуши себя, одежду и посуду, посреди пути выброси все ненужное, следом найдешь много возвышенного - искусство штучки вещички листочки, выбери что-нибудь для настроя и спи, устал, небось; замерз - сдвинься влево, запарился - вправо. Проснешься - справа возьми охлажденную пищу, слева подогреешь ее, проделаешь весь путь в обратной последовательности, там мы, за трапезой, и встретимся.
После этого монолога опустился экран, наглухо отделяюищий последнюю часть стола вместе с человеком, и Ангелу ничего не оставалось, как исполнить предписанные ему процедуры.
Закусив лежащим на краю стола яйцом с килькой, горячим цыпленком табака и вишневым компотом с ореховым пирогом, Ангел подумал, что ходить по столу не комильфо, но исправить свое положение никак не мог. В доказательство неизбежности хождения по столу, он подпрыгнул и с неожиданной легкостыо перелетел прямо на площадку, где отовсюду лилась вода - из душей, кранов, фонтанчиков разной силы и температуры.
Приятно, что переходишь от розовой воды, как в раю, к зеленой, как в лесу. В крапинку, желто-коричневая - это как в пасть леопарду суешь под струю голову, а лиловые струйки топчешь ногами как любимые анемоны, которые в саду никогда не топчешь, бережешь.
Если добавить, что водички эти имеют всевозможные запахи от грозы до духов, то насыщенность этой омовейной жизни прорисовывается до осязаемых предметов, которых здесь нет ни единого.
А как омылась посуда! Дулевские чашки в горошек стали ослепительно севрскими. С одеждой Ангела произошло примерно то же самое.
Ангел с посудой в руках уже осушался, сам того не понимая. Он видел, что стоит в джунглях, вокруг него столпились пальмы, покачивая кокосовыми орехами, и тут же сквозь них прорастают каменные башни, и он на раскаленной мостовой.
Ангел увидел милиционера, который регулировал своей палочкой движение воздуха, и вдохновенной пластикой и выражением лица более походил на дирижера. Он тоже увидел Ангела и хулигански засвистел и жестом подозвал его к себе. Ангел приблизился. Лицо милиционера показалось ему знакомым, но форма и фуражка препятствовали идентификации личности, Ангел сделал под козырек, потому что не проходил армии, и в ситуациях неожиданных первым срабатывал страх, что сейчас в нем изобличат неармейского - и в кутузку.
От всех мыслей отвлекло Ангела то, что он увидел вокруг себя, стоящего на милицейском месте, море машин, то есть, машины, утопающие как бы в море, так жидок, видимо, был асфальт. Милиционер по-прежнему был погружен в симфонию утопания машин и пешеходов, которые, также утопая, перерезали движение транспорта согласно мановениям полосатой палочки.
- Почему все тонет? - спросил Ангел.
- А здесь все проваливается, - объяснил мент.
- А мы почему не проваливаемся?
- А мы веруем, вот и не тонем.
-А во что вы веруете? - спросил Ангел.
-В то, что всеми надо управлять, даже идущими ко дну.
- А дно глубокое?
- Совершенно бесконечное дно, так что это не смертельно.
- А я ни во что не верую, - сказал Ангел.
- Не может быть, - отрезал мент - иначе проваливался бы сейчас вместе с остальными пешеходами.
- А мной надо управлять? - спросил Ангел.
- А на что тобой управлять, если ты веруешь. Сам, значит, управляешься.
- А что мне теперь делать?
- Если ты будешь подрывать мою службу разговорчиками, я на тибе война пойду, машины-пехота, как держава к державе.
- Вы их топите, а они за вас воевать? - возмутился Ангел, и тут только понял, что мент - татарин, и напоминает он ему детство, когда татары ходили по двору с метлой и вантузом. Листочки, кольнув, расплылись в слепое пятно, экран, который поместился внутрь Я, и в НЕЙ, как в третьем лице, загорелись движения, запахи, звуки прекрасной зрохи, и имена мостов, оторвавших от земли свои шуйцы и десницы...
... Это уж когда было - город с прочными постройками, просторными лестницами, желтокаменный город вокруг двора, замыкающийся, как пряжкой, воротами из нескольких кирпичных тумб.
А возле ворот - низкие деревянные человешники или дворешники, т.е. скворечники для людей, а люди все были дворниками. Все они были дворники потому, что одна семья, татары - и он же управдом, и он же ходил с вантузом, и так же мог прийти с вантузом не он, а его жена, или брат, или сын - неважно, кому это полагалось. И поскольку татары, то и различалось, что дворник или кто он был еще - не именно этот или эта, - а любой из них, из татар. Любой из них же кричал по двору "старье берем", "точить ножи-ножницы", т.е. как бы бродячие музыканты они были, но без танцев и пения, это уже утратилось.
Тогда было время блаженной всеутраченности - фамильных портретов, сказаний, ремесел, тайн, перстней, и фамилии-то шли все будто случайные, розданные, одинаковые, без печати рода, бескорневые. Гражданин Семенкин или Селедкин или Сироткин, совершенно нечленораздельный, упитанный, широкоштанный, всегда с портфелем, это завзятый гражданин сосед, у всех и на всех один, как радиоприемник во все утра на всех кухнях говорит и поет одно и то же. Ах, время беспамятства, и как можно помнить его, кроме этой невнятной бодрости, портфельности, изобилия, на фоне незамолкающего громкоговорителя - это было счастье среднего человека, то есть, в каждом воскресал для счастья средний человек. И так все чувствовали себя соседями и друзьями по счастью, как толью в забытьи и возможно.
А теперь все помнится, больше, чем вмещает воображение. Оно даже начинает зарастать раковыми клетками, попирающими его объем множественностью своей, плодливостью - и каждый Середкин сплющивается в этой клеточке до своих натуральных размеров: достаточных для того, чтобы вписаться в середкинский род и даже в историю человечества. Сам он уменьпается, а входит в него все больше.
От татарских человешников позаимствовал он свою плотность, скученность - со всем миром. Он - культурный помол, еще грубый, просыпающийся сквозь световую пыль, а чуть мельче - и он сможет наново заговаривать свет.
Он еще никогда не шепнул: "Господи", но творна его вытягиваемость: мастерить, собирать, продавать, извлекать, служить, менять - татарский "вантуз-метла" который никогда не спутаешь, по духу с еврейской лавочкой; кучно и напролом - повадка Золотой орды.
Спустя столько веков вытеснился, наконец, азиатский комплекс. Они еще декларировали: "Золотая дремотная Азия опочила на куполах", "Да, скифы мы, да, азиаты мы". А мы - мы ассимилировали "тьмы с раскосыми и жадными глазами" настолько, что их нет отдельно, нет даже того двора.
Вспоминая свои национальные корни, мы сделали славянский вид, но во всех коленах нет более лелеемого опыта для угнетенного когда-то, чем опыт его угнетателя.

В новостройках, особенно вечером, когда горят вместе крохотные окошечки, в которых - глазком- маленькие красные плафончики - жутко, будто дома эти сойдут с места и двинутся стройными рядами, как бирнамский лес.
Единственные события единственной жизни - родиться, жениться, умереть - происходят там каждодневно, и жизни многоклеточно складываются в одно. Это сложение всегда - неосознанно - для чего-то: в храм, в крепость, но здесь - в легкую, как шатер, коробочку..!

Листочки снова покрылись шрифтовой растительностью "Они скорее за мной пойдут, я из них вышел, - неожиданно для себя выпалил Ангел и в порыве прыгнул на крышу ближайшего дома, почувствовав в ней трибуну: Ко мне, пешеходы!
Тут же его окружила дюжинная группка и уставилась на него как на помешанного."Ты что, хочешь возвыситься?" - спросили они его хором. - Нет. - А зачем же ты тогда возвышаешься?
Ангел светился, но тут же вспомнил милицейский урок:
"А здесь все возвышается".
И действительно, все было так возвышенно: лица, чувства, небо в алмазах, все друг другу наперебой чего-то обещали: жениться, любить, позвонить, устроить на работу, устроиться на работу, не пить, дать денег, отдать деньги, построить дворец, отрыть клад, хранить верность, не воровать, умереть в один день, купить машину, перестать проваливаться...
И глаза были сапфировые, и губы рубиновые, и все словно выточены из нефрита.
Хорошая была вечерушка. Но то ли Ангел более всех возвысился, и те оказались внизу, то ли он остался на месте, а они опять утопли, то ли наступили сумерки, когда ничего не видно, - очень спать захотелось.
Ангел заснул мертвецким сном, но снились ему живейшие картины, почерпнутые из кино и литературы, и гипертрофированные невинной душой. Невинные, как правило, во сне убивают, насилуют и предаются неправдоподобному разврату. Вот и Ангел во сне зверски утопил милиционера глубже всех его подопечных, отнял машины у одних и передал их другим, а так как пешеходы машин водить не умели, то сев за рули, по неопытности стали давить бывших водителей, а ныне пеших. Процесс оказался неостановимым, и единственное, что смог Ангел - сам сел в машину и стал давить тех, кто давил других.
Затем, как это часто во сне, отыгранные /исчерпанные/ обстоятельства резко переменились, и Ангел видел себя дремлющим а дождливый июльский полдень у раскрытого окна, и влажный, пахнущий клубникой и огурцами воздух, нес ему в клюве все женское: мерность падающего ливня, холодная оплеуха ветра, а то - стихнет, потеплеет, рассветится...

Как вы поняли уже, Я была настоящим прототипом, функциионирующим по всем нормам социальной психологии; давали - брала, били - бежала, клали в рот палец - откусывала, молились на нее - топтала, топтали ее - молилась. Она была обыкновенным собранием пословиц, частушек и томной лирики, как все прототипы, но что привело ее в особняк, в который может войти лишь убыстренный, отмеченный, то есть, мутант, имеющий Орган, который даруют боги? Ну можно было бы встретить в особняке, в каком-нибудь рукаве лабиринта, царя Эдипа, но никогда - Софокла или Пазолини; Эмму Бовари возможно, но невозможно - Флобера. Галлилея - да, хоть он ничего не смыслил в мироздании, Наропу - да, а доморощенных тантристов, вишнуистов, антропософов и прочих "посвященных" - нет.
"Но вы понимаете, эта Я все время ко мне обращается, мне кажется, она в меня влюблена, а я же, сами знаете, только себя", - говорил Нарцисс женщине Лесане, божественные плечи которой надменно уставились на него: Ах, Нарцисс, вы ж без нее себя - никак, но она-то вовсе не к вам обращалась, а ко мне, кому, как не мне знать, что превратило ее в произведение искусства, как женщину, конечно, а социальная психология - это ваши глупости, мужепсов, поприщиных, для вас даже женшина - поприще.

Разговор этот происходил прямо под носом у Я, но она читала и ничего не слышала, а Господин Слуга слышал и остался недоволен. Я он предназначал или Ангелу, или Серпентину, он еше не решил, но оба сочетания имели высший, хотя и противоположный смысл. Нарциссу и Лесане следовало отрабатывать карму на местных, на Сирене и Несси, - считал Господин Слуга - все равно нечисть, уже не испортишь.
Господин Слуга примерился к первой пробе: соединить Ангела и Я во сне, тот уже спал, а эту надо было усыпить.

Я продолжала читать листочки о том, как Ангел заснул, и ее саму стало клонить в сон. Вот она, заразительная сила искусства!

"Когда Я пожелает отдохнуть, - раздался голос Господина Слуги, - к ее услугам две кнопочки, навевающие сон, а по форме напоминающие снотворные таблетки". - Наглец! чего лезешь, когда не зовут! - Великодушно простите, Ваша Яческая Исключительность, но ваш покорный Слуга подумал, что, может, Вам накладно будет в кнопочках разбираться. Засим, я увольняюсь, может быть, Вашей Яческой Исключительности повезет на слугу более сметливого и расторопного, и дай вам Бог, как говорится, хорошего мужа.

Представляешь, как тяжело сносить тупое упрямство этих слуг! С другой стороны, их тоже жаль: что видят они, кроме грязной посуды да попреков. Но все-таки смешно, когда они грозятся, что уйдут. А с другой стороны, приходится терпеть, потому что сам знаешь, какая это нынче проблема. Услышь ужасное: я обернула голову к стеллажам, а там одни кнопки. И листочки исчезли - те самые, которые я еще не дочитала! На что нажать? "Эй ты, поди сюда!" Молчит, черепащий выродок. Вдруг нажму не на то, и случится непоправимое? Не буду. Да и вообше, зачем нажимать на что-бы то ни было?
А что, я так и буду стоять, тут ничего не осталось, кроме этих кнопок, ни стола, ни стула, ни окна, - как в карцере. Даже двери нет. Ну обокрали - понятно, разъяренные слуги так всегда и делают, но дверь и окно? "Господин Слуга, можно Вас?" Теперь не дозовешься, будет из себя корчить обиженного. Очевидно, все это, были изображения. Странно: стул уж точно был натуральным.
Знаешь, по-моему, я замурована в этой одиночке на веки вечные.
Я знаю, почему я обращаюсь. Я знаю, почему я обращаюсь к тебе. Ты ведь всегда твердо знаешь, что происходит на самом деле. Ты умеешь обращаться с общественным мнением. Когда ты захватывал власть, трон, табуретку, ты настаивал, чтобы я села тебе на колени, чтоб никто не мог свергнуть тебя с табуретки: этакий груз, - чтоб никто не приказал встать тебе с табуретки: ты же с ребенком на руках, а ребенок такой тяжелый, такой трудный - законное место для пассажиров с детьми и инвалидов.

Осенью, когда первый снег, я, лишаясь сна, искала в его кристаллической азбуке что-то важное, оно таяло, обманывало:
Деревья полуголые в снегу, в листве,
У глаз дрожит осенний свет,
Земля раскрыта, замерзает след,
Все в сумерках, во сне, все на бегу -
Особенный, особенный предмет!
Тревожный сон - от неба водопад,
Совсем без сна - и тоже невпопад
Дотронешься - а он сойдет на нет,
Пугающий восторженно, до спазма,
Как плазма, обжигающий предмет.

Тогда тебе приходилось прибегать к колдовству, и я замирала у окна на всю зиму:
Я люблю тебя, похожего на соляной столп,
в котором живыми замурованы две серебристые рыбки.
Я люблю тебя, похожего на разрыв
в снежной филиграни деревьев,
на большую птицу, уходящую по снегу,
подступающему, как к горлу, к оконному стеклу.

Я боготворила стекло, ты был стеклом, я дышала на тебя, а то, что просвечивало за тобой, казалось только отражением моего дыханья. Я и сейчас рассказываю, не нарушая твоей плоскости: тебе можно говорить, отслаивая лишь безопасное - лгать, и я лгу. Но не было ничего такого; ни алькова, ни квартирки, ни девушки. Я рассказывала так, как понятно было бы тебе. И в листочках, вероятно, не совсем то, что я читала.
Я отвлекалась, задумывалась, и кажется, половину придумала сама. И все это ты подталкивал меня ко лжи, потому что тебе нужна так называемая у б е д и - т е л ь н о с т ь или еще - реальность. На сегодня она лирико-фантастическая, но /во что бы то ни стало/ причинно-следственная.
Ну чтобы я намазалась мазью, как Луций, и превратилась в ослицу.
Или чтобы я повторно намазалась мазью, как Маргарита, и полетела над городом.
А я - пением, голосом. Встретила Г.С., любовь, и мир стал гигантским и сказочным, а наутро, конечно, похмелье - квартирка с драными обоями, встретилась ОНА - воплощение ложной досады (это как бы имеющаяся, но отсутствующая жена), а потом - теоретическая часть, исследовательский пафос по поводу всего происходящего. Но мы - думаешь ты - остались вместе с Г.С. и потому я стала покрикивать на него, вернулась к себе, и вытрясла на стол /листочками/ то, что почерпнула от него. И вот всем этим делюсь с тобой, потому что хандра, одиночество заело.
Так ведь ты думаешь, вытаскивая последние свои молочные, подсознательные зубы. Врал бы и ты, описывая, как Она, эта Я, впрыгнула в летающую тарелку и некий уфонавт повез ее на свою высокоразвитую планетку, просверливая ей по дороге салитонной дрелью третий глаз. А ты бы это все, - попеременно крестясь и цитируя атеистов, как Ажажа, - наблюдал из окна психоневрологического роддома, где у тебя режется новый ряд молочных зубов. Прежний ряд простирался от альфы до омеги, новый режется на плохом санскрите. Говорила я себе: учи языки, и будешь разговаривать, с кем хочешь. Но голос родины заглушил эти разумные наставления, и я говорю с тобой.

А вот что произошло в действительности.

Господин Слуга жег дневник - в печи, которую я пыталась определить как альков или машину. Он сказал: чую запах прототипа. Он сказал: пришла, значит, что-то случилось. Он сказал: что тебе надо? Я думала: гадко, что Господин Слуга жжет дневник. Я стала кричать на него, и несколько листочков подобрада да спрятала. Он сказал: что ты наделала: я претворял его, а теперь он недовоплотится: ты отсекла ему начало, родовую память. Его судьба, но твоя рука. Ты вся - ошибка. Ты пришла, чтобы найти Христофора, но вечные муки не нарушаемы. Он навсегда отрезан от мира, в лабиринте особняка он блуждает, и не находит ни души. Он оставлен наедине со своим чудовищным изобретением - видеатранзистором, и кажется ему, что он видит в нем, где находится жизнь, и стоит сделать шаг , но все напрасно. И вот он породил следующую ошибку - тебя; пришедшую его искать, и первым делом ты помешала мне осуществить замысел одной судьбы, теперь она тебя касается. Господин Слуга стал беспокойно озираться: не могу найти твой дневник, у тебя нет имени, тебя зовут Я.
А Я говорила: я буду не я, но пройду, я,я,я все фольклорные испытания, только дай мне клубок, эй ты, ну ты, баба Яга, ну и что ж, что ты был человеком когда-то, ты баба Яга, ты фея Морфея... Схема лабиринта у меня уже есть, мне дал ее Автор, просунувший руку из листочков, потому что для него нет преград, когда дело касается схем, планов и таблиц!

СХЕМА ЛАБИРИНТА
Чтобы находясь в лабиринте, двигаться в направлении цели, то есть, к выходу, надо иметь одну из трех вещей:
1/ нить, ведущую к Ариадне;
2/ Ариадну, у которой есть нить;
3/ план лабиринта.
У меня, например, ничего этого нет. Зачем же постоянно всюду все время на каждом шагу говорить мне о том, чего у меня нет? Что поваренная книга советует взять свежей телятины, вымочить ее в кокосовом молоке и запечь в перьях страуса, что священная книга советует не сеять-не жать и иметь полный холодильник телятины, кокосов и страусов, что партия и правительство советует строить страусов колоннами и доить их кокосовым молоком в телячьем восторге -
Ничего этого у меня нет.
Что мне делать?
Чтобы, находясь в лабиринте, не двигаться в направлении цели, то есть, к выходу, надо делать одно из трех дел:
1/ лабиринтироваться;
2/ утром лабиринтироваться, вечером делабиринтироваться;
3/ сутки лабиринтироваться, трое суток делабиринтироваться.
Я, например, ничего этого не умею. И что поваренная книга учит меня стоять в очереди у плиты, что священная книга учит меня стоять где стоишь и где тонешь, что партия и правительство учит меня стоять на страже у станка - я продолжаю двигаться в направлении цели, то есть, к выходу.
И я вытягиваю свои нервы в одну нить, и она ведет к Ариадне. И тут вижу в зеркале саму Ариадну, у которой есть нить. И она говорит мне, что нить не для того, чтоб повеситься, а что надо выложить ее в виде плана лабиринта - и показывает мне голову свою с внутренней стороны: прикладывай, говорит, сюда нить, перерисовывай, и тогда все случится. И я внимаю этому совету, потому что для выполнения его надо одно из трех:
1) что все это есть;
2) уметь, чтоб все это было;
3) уметь сделать все это;
И вот я уже приступаю к третьему пункту, но для этого нужно нажать кнопочку. Вот как я выберу: по форме классическую - таблеткой /а, это то, что Слуга велел - нарочно не буду/, значит - другую классическую - клавишей.
Что тут случилось! По стенам потекла вода, а с потолка стали сыпаться огненные шарики, сночала по одному-два одновременно, так что уворачиваться от них было сравнительно нетрудно: просто делать шаг в сторону, но если учесть, что пол представлял собой теперь решетку с шипами, то шаг этот кое-чего стоил. Внизу, под решеткой, бурлила огненная река.
Шарики стали падать по три, потом по четыре, скорость их нарастала, и кровь, сочащаяся из ступней, капала шипящими искрами как во время фейерверка.
Метания мои по камере стали судорожны, оттого ошибочны, и ожогов на руках становилось больше /только не в волосы, только не в глаза!/, белый халат, в котором я была одета, превратился в обугленное рубище, но боль уже не чувствовалась, все части тела во главе с храбрым халатом, подставляли себя ради защиты головы, за которую сейчас можно было отдать даже сердце, которое казалось менее уязвимым для огня. Самое худшее началось тогда, когда прутья решетки стали раздвигаться, так что в каждую клеточку спокойно проваливалась нога, и бегать теперь предстояло только по колючей проволоке. Можно быть уверенным, что ни один канатаходец в цирке не исполнил бы такого трюка, но даже самый неуклюжий христианин вмиг обучился бы этому ремеслу, являющему альтернативу смерти столь сатанической.
Дальше пошло что-то невообразимое. С потолка упал милиционер с полосатым жезлом, который он ткнул в меня, задержавшись на решетке, и со словами "Пора проваливаться", ухнул в бездну. Клетки достигли теперь таких размеров, что не застрял бы и упитанный боров. Тут же с потолка и свалились трое плотных мужчин в серых костюмах с мятыми галстуками, свисавшими как высунутые собачьи языки, и страшно ругались между собой, и меня призывали, вроде бы, в судьи.
- Ангел послал милиционера глубже всех подопечных, но это не значит, что я уступлю ему престол без боя. Я /орал он, указывая на меня/ голосовала за меня, все мы - за меня!
- А они - за меня, - орал Второй, а это подавляющее меньшинство, и вам не удастся не считаться с ними.
- Просто я умер,- когда они пришли голосовать, - отозвался Первый - и опустили бюллетень скорбно, не глядя в него, так что и фамилии-то Вашей не знают. Что им дали, то они и опустили, а Вы все за чистую монету!
- Так ведь и Вы за чистую монету! - парировал Второй.
- Из-за какого-то милиционера столько шуму, - отозвался Третий, - стыдно! Я его выкину как щенка, за меня и голосовать не надо. К чему формальности, когда сила на нашей стороне. Правда? - спросил он, кивая в сторону Я.
Я была так счастлива, что вместо огненных шариков стали сыпаться эти безобидные тела, тем более, они так лобезны...
Но Я было не до любезностей. Когда трое пришельцев ждали от нее слова - кому из них занять престол /совершенно для нее абстрактный/ в том месте, куда она так боялась попасть, а они так стремились - она выдвинула жесткое требование. Так поступает настоящий народ, пусть даже из одного человека, при выборе правителя - пусть даже чужого.
- Тот, кто освободит меня из этого /она чуть не сказала "ужасного", но, наверное, это для них оскорбительно/ места, кто подскажет мне выход /она запнулась и перебирала в уме: "в лучший мир" - не то, "в нормальную обстановку" - не поймут/ в какую-нибудь, знаете, н е й т р а л ь н у ю комнату с паркетным полом, беленым потолком, сухими стенами - тот пусть и займет престол.
Тройка замолчала, задумалась, засовещалась.

Первый сказал: это решает только Господин Слуга, ни один из нас не имеет на него влияния и даже наоборот: мы для него просто не существуем.
Второй продолжил: Но если б один из нас очутился на престоле, который наверняка занял этот безмозглый мусор, то один из нас существовал бы для Господина Слуги в качестве врага, и попросив для Вас противоположного тому, что Вы хотите, может, что-нибудь и получилось бы.
Третий закончил: Это единственный путь, так что Вам надо выбрать одного из нас.
Я совсем не понимала этих пиджаков, но одно ей стало ясно, что Господин Слуга ( ее-то слуга!) - самый главный.
- Я вообще-то знакома с Господином Слугой, Вы только подскажите мне, как его позвать, и тогда я выберу ( она твердо гнула свою линию и начинала чувствовать некое превосходство над пиджаками, котроые выпрашивали у нее что-то им важное и пытались ее задобрить).
Пиджаки рассмеялись.
Первый сказал: Я-то думал действительно, а ты..., - и махул рукой.
Второй продолжил: Если б ты была знакома с Господином Слугой, конечно, спрашивала б ты у нас!
Третий закончил, обращаясь к тем двум: она бы с нами и не разговаривала, даже и встретиться бы никогда с нами не могла. Фу, трепло! Только время зря потеряли.
- Скорее, в погоню! - оживился Первый и прыгнул вниз.
- Коллегия против узупатора! - провозгласил Второй и тоже прыгнул.
- Да здравствует демократия, дружба, солидарность! - были последние слова исчезнувшего Третьего.

Я тошнило. Ей было непоправимо до такой степени, что если бы с потолка снова посыпались шарики, она бы уже не уворачивалась. Но посыпались не шарики, а снег, что было как нельзя кстати, потому что все тело жгло, а духота, которая прежде не замечалась, теперь казалась непереносимее тех бешеных скачек по колючей проволоке. Снег, покой...
Я прислонилась к стенке, но тут же отпрянула, потому что стена была ледяная, но с удовольствием она видела, как решетка затягивается корочкой льда, она попробовала ногой - лед твердый, как на катке. Я прошлась. В первые секунды это было блаженство для исколотых, исцарапанных подошв, раны как-то сразу зажили, перестали саднить, но вскоре стало очень холодно. Я задрожала и заскулила, пытаясь подложить под ноги тонкий халатик, свернуться в нем как можно плотнее, но от холода не спасало ничто, и опять ей вспомнилось как счастливое, время, когда она металась, сдирая в кровь ноги, время тогда летело быстро, бурное, наполненное, подчиненное цели, необходимости, надежде. Теперь сделать было ничего нельзя, делать не нужно -- так вот сидеть на корточках и наблюдать за собственным оледенением.
Я вспомнила детские сказки: о Снежной Королеве, которая появилась за окном у Кая, и как он не мог не подчиниться ее холодной красоте, ее бесстрастной воле, а сам был слаб и не умел такого, и замерз, а домашний куст красных китайских роз прямо-таки пылал в течение всей сказки, потому что дома у меня был такой же, и потерять его было то же, что потерять дом, а дом - это бабушка, и вправду, он пережил бабушку очень ненадолго, и дома больше никогда не было, а только жилища, как длительное проживание в номерах.
Бабушка увезла меня из дома на Арбате и ушла навсегда. А по дому, как молния, прошла трещина.
Спустя много лет, разобрали по досочкам второй мой дом, дачу, потому что понадобилось расширить новый город, который, как опухоль, неостановимо разрастался, возникнув в самом моем детстве маленьким пятачком в лесу, где еще дышали воронки и окопы, валялись каски минувшего полтора десятилетия назад страдания. Здесь, напротив моей дачи, смертью попирали смерть, и выиграть битву значило выиграть всеобщее спасение, а потом все сгинуло. Памятые каски, лежавшие там, где их навсегда разделили с такими мальчиками, живые памятники, пошли на водопроводные трубы, а мальчиков заменили жирными ветеранами, а могилки их - обелисками - перстами власти.
Лес вырубали при мне, и он шел на бумагу, на которой пишут о войне, деревья заговорили о том, что они видели, но они врали, эти деревья, как и тогда, когда не вступались за мальчиков, терявших каски, потому что были у них насиженные места, с которых не хотелось уходить.
А я ходила по этому лесу, трогала каски и бомбы, лазила по окопам и траншеям, и все узнала, но никому не рассказывала, по врожденному суеверию: то что надо сохранить - должно быть тайной, а что рассказываешь - бьется на мелкие осколки, я не хотела разбрызгивать кровь. И до сих пор не люблю военной бижутерии.
Дачу порешили у меня на глазах, это была моя первая встреча с собственной смертью, мне намекнули, что скоро, готовься, и я начала готовиться. Ничего важнее нет, как стать очень внимательным, и тогда смутно догадаться и не доверять метафорическому гриму, рекламирующему "вечную жизнь" не там и не так, как она есть.
Ровно через год после ампутации дачи и само мое небольшое тело взрезали. В этой второй встрече мой организм, склонный к благодушествованию и расточительности, перекроили на реалистический лад.
Снова, ровно через год мне устроили третью встречу. У меня отняли детство, вдохновение набора высоты - деда.
Значит, больше мне ничего не отпустят.
Вдруг я что-нибудь забуду или не успею?

Я слышу тебя, если б ты знала, что я слышу тебя - Христофор смотрел на свою несчастную, из-за которой он столько мучился, желая ей настоящей жизни , а она шла наощупь, будто окружала ее непроглядная тьма, и что-то выбирала в этой тьме светящееся, и долго смотрела на него, и прятала, если спугнуть. - Я чувствовал тебя так, как если бы ты была порождением моего сердца. Я читал тебе все книги и стихи, которые хранили жизнь. Я водил тебя во все места, которые связывала ты в свое созвездие. Я знакомил тебя с радостными духами твоего сада, с тревожными голосами твоего дома. Я учил тебя ходить по воде и внутри земли, и разгадывать послания, спрятанные в предметах. Ты знала историю всякого создания, творение завораживало тебя каждым своим штрихом, но почему ты не понимала людей, почему ты чуралась их как чудищ затерянного мира, и не причисляла себя к их числу? Ты пыталась подражать им, но выходило это скорее передразниванием, и они думали, какая ты неловкая или дерзкая. И я принимал их сторону, чтобы ты не погибла, чтобы ты видела меня среди них.
Кого-то ты находила и любила, но не так, как надо людям, ты делала из них богов, им непонятных, придавая их телам абрис лягушки, пчелы, цветка - чудесных для тебя существ, а они сносили это как унижение.
И они тебя любили, но они любили в тебе холеное сознанием тело - Я, или надрывную залпу, к которой они подстраивались кататься на волнах, а их закручивало в воронку, будто ты их обманывала.
Скажи свое имя, - я думаю, этого от тебя хотели прежде всего. Ты говорила: "Я чайка - нет, не то, я актриса - нет, не то", ты опять передразнивала: я - чайник, нет, не то, я подстилка, пастилка, пластинка, я дерево, птица, я Христова любовница...

Крыса Бина, конечно, не слышала Христофора, но какая-то, чисто здешняя, электронно-протонная связь, привела ее к Белому Люку ( он же - Черная Дыра) - это то место в особняке, через которое все поступает сюда, убывая из других миров. Здесь она встретила Злого Колдуна магрибинца, которого не встречала уже в большом количестве мест: в лабиринте особняка раз расстанешься - почитай, до лучших времен, как на фронте.
Столько новых поступлений! - воскликнул Колдун, глядя на Белый Люк, - хочу их понять. Встречая каждый раз Крысу Бину, он ее также почитал за новое. Колдун полистал в уме томик "Руководства", составленный Автором, где каждый фрагмент подписан был не имеющим к нему отношения именем, и прочел:
"Средством для понимания мертвых форм служит математический закон. Средство для уразумения живых форм - аналогия. В этом различие между полярностью и периодичностью Вселенной. Освальд Шпенглер".
Эта - вижу - живая. По аналогии он вычислил Крысу Бину, Сироту Божественного Происхождения, знавшую, кстати, историю всякого создания. Крысанька, ручная, водоплавающая, откуда ты..?
Откуда Крыса Бина знает историю всякого создания? Оттуда, что всякое создание - избыточность природы, порождение любви, сильнейшей, чем надо для продолжения.
А то было бы: камень из камня, камень из камня - под огонь, как под гребенку. А когда огонь чресел такой же нудный как вечный огонь, то человек из человека, человек из человека... Всех же остальных, намытых штормом, светящимся грозовым ливнем, и, конечно, оперенных летящими - лебедем там, орлом, да просто - майский жук сел на цветок и вышла из этого бабочка. И тритон - это не то что динозавр от испуга съежился, это ласка руки - маленькому, букве прежде всего... Всех остальных так легко найти по следам пиршества природы, по одному и тому же сцеплению, когда все становится больше себя самого, попирает свою форму - да, да, таково совокупление духов, так эманации становятся родителями.

Крыса Бина подняла листок, на котором значилось: Биографическая справка - и далее следовал текст от "Я вспомнила детские сказки" до "вдруг я что-нибудь забуду или не успею".
- Совпадает, все совпадает, - сказала Крыса Бина, прочитав листок.
- Да, я тоже заметил, что все совпадает, но только при наложении: например, крест, вписанный в круг, совпадает с человеком, живущим на Земле.
- Ах, Колдун, Крыса Бина смотрела видеотранзистор, крутила руль и педали, как будто что-то искала, и нашла. Я замерзла, понимаешь, совсем, на каком-то катке, в ледяной будке. Крыса Вина тут же включила топографические координаты, но ничего не понятно: Москва, июль, в июле в Москве не замерзают. Тогда Крыса Бина включила досье, пошли документальные кадры - плакать хочется.
- Ты этих Я видела миллион, что тебя так растрогало?
- Я - зто прототип Крысы Бины. Крыса Бина - это след от движения Я со скоростью света, с нашей нулевой. Я - здесь, в особняке.
- Глупости, откуда бы твоя Я взялась в особняке?
- Значит, взялась. Иначе не может быть.
- Ты прекрасно знаешь, что трехмерное изображение не может ожить в особняке реально. Это тени. Так же, как если бы у них рисунки бегали по комнате. Предположим, что Я - именно твоя тень, хотя таких теней у тебя бесконечное множество, - так что с того?
- Колдун, ты - колдун. Воскреси, воплоти ее.
- Ну конечно - им, трехмерным это удавалось, скажи?
- Удавалось?! Да все люди порождены искусством и техникой, ты что, не знаешь их истории? Они стилизовались под изображения на воде, под звуки, потом под речь, зеркала - это все. Потом под литературу, живопись - избранные, это было такое узкое горло в их пространстве, а последние раздвоились на дикаря и компьютер.

Ангел проснулся с тяжелой головой, неохотно, по невозможности дольше спать. Он не сразу разглядел границу яви и сна, и как-то искал по сторонам человека с зелеными глазами и мифологического /эльф, кикимора, пифия, фея?/ обаяния существо, которые только что беседовали в присутствии Ангела. И ведь что-то умное они говорили, но он не мог припомнить ни единого слова. Так всегда, - думал он - дурацкий сон помнишь до мелочей, а что-нибудь интересное сразу выветривается. Что-то еще снилось: девушка в белом халате, но это так, ерунда.
Теперь уже Ангел пришел в себя и вспомнил, что находится в каком-то доме, куда случайно забрел. У него в голове прокрутились в обратной последовательности картинки с ментом, крышей, цветными водичками, пирогом и цыпленком, и все это показалось малоправдоподобным, как бы тоже из сна. Но что он в чужом доме - ясно, а как же звать хозяина? Что-то даже не помню, как он выглядит. Авантюристический образ жизни, видно, всегда этим кончается. Что все путаешь, ничего не помнишь, оказываешься в идиотском положении.
Ангел хотел было пойти на поиски хозяина, но не обнаружил в комнате отверстий, хотя она была освещена солнечным светом. - Доброе утро, - сказал Ангел. Никто не ответил. Он стал осматриваться. Одна стена, которая рябила, как ему сперва показалось, тенью листвы, оказалась устройством, которым он сразу увлекся, но не найдя обозначений типа on, off, ejekt, vol, он по-младенчески ткнул пальцем - и в совершенно гладкой стене появилась чуть приоткрытая дверь, за которой виднелся сад. Ангел, конечно, поспешил туда.
Когда он задумывался, то с удивлением обнаруживал, насколько быстро меняются впечатления: только что чем-то увлекся и тут же забыл, увидев другое, а другое забыл, увидев третье. Он страдал от своей несерьезности, но поделать с собой ничего не мог: жизнь вокруг, как картинки на экране, сменялась, захватывая поначалу, но не оставляя по себе памяти, ибо количество их было бесконечно, как в калейдоскопе. И будто не с ним самим случались всякие истории, будто не свою жизнь он жил, а мельком участвовал в чьих-то.
Но сейчас он не задумывался, а шел в сад. В гигантском, чрезвычайно ухоженном саду, где все виды флоры перемежались в художественной последовательности, то есть, с неким очевидным замыслом, Ангел приметил беседку и направился туда. Идя по тропинке, он обратил внимание, что цветы по бокам посажены так, что составляют надписи, юторые он сразу и разобрал: "Проклятье", "Что теперь делать" и "Доброе утро, Ангел". Приближаясь к беседке, он услышал доносящееся оттуда "Проклятье, что теперь делать!" и войдя, узнал вчерашнего хозяина. - Доброе утро, Ангел. - Доброе утро... простите, забыл Ваше имя. - Автор мое имя, Автор, проклятье, что теперь делать!
- У Вас что-то случилось, Автор... как по отчеству? - Автор проекта особняка, какие тебе еще отчества? - А-а, Вы архитектор. - Какой к черту архитектор, я профессиональный гуманист. - Разве есть такая профессия? - Темнота! Я занимаюсь человечеством, а узкая моя специальность - морталистика, история того, как оно вымерло. - Человечество вымерло? - Ну разумеется, вымерло, ты что, вообще ничего не знаешь? - Когда, сегодня ночью? - у Ангела все похолодело. - Я занимаюсь тем, к а к оно вымерло, а к о г д а - это имеет значение только для них, пока они еще не поняли, что это такое. - Вы разве не человек? - спросил Ангел, готовясь к худшему, ибо, вспомнив все, понял, что перед ним волшебник. Встретить в жизни то, чего в жизни не бывает - жуть, ни с чем не сравнимая.
Автор неожиданно смягчился: знаешь, Ангел, в особняке непредвиденная авария, как раз с человеком, я не знаю, что делать. -Волшебники тоже не всесильны? -- Начитался сказок, дурачок, - отечески пожурил его Автор. - Какой же я волшебник, я специалист, думал, что хороший, а вот вижу, что плохой. К нам попала особа, сохранившая все свойства ее трехмерного мира; не на экран, а во плоти. Попадая сюда, они становятся изображениями, некоторые воплощаются, но уже по здешним законам, и это пока единицы. Дальше будет больше, возможно всё погибшее человечество, но сейчас они совершенно не могут, не хотят выходить за пределы своего организма. Господин Слуга был человеком, как-то он смог перейти. -А Вы? - Нет, я не был, я здешний. -А кто ваши родители? -Кто меня выдумал в этом окончательном виде и назначении? В общем, все понемножку, по разным необходимостям.
Ангел больше не мог ничего спросить, потому что услышать, что он мертвец, изображение или что-то в этом роде, он был не в состоянии, сверх того, ему показалось, что лучше помалкивать о том, что он живой человек, когда услышал, что это воспринимается как "авария".
- А что же случилось с той особой?
-- Она замерзла, и ни жива, ни мертва, как ледяная статуя.
Ничего не чувствует, но все понимает, ни на что не реагирует, но если ее убедить, что надо дышать, подышит, пока не пройдет действие убеждения, потом перестает и находится в летаргии.
Дыхание у нее ледяное. Оттаивать ее нельзя, это верная смерть, а у нас нет смерти, ну могут быть перекомпановки, даже большие перестройки, но смерть невозможна и непонятна, а чтобы переправить ее к себе обратно, чтоб она оттаивала там, надо знать путь, по которому она сюда попала. Принимал Господин Слуга, говорит, произошла ошибка, он не знает, что случилось, поскольиу этого быть не может. Если она наша, она не могла бы оказаться участницей электронных игр, если она тень, с ней не произошло бы никаких физических изменений, жила бы себе как жила и ничего об этом не знала бы. Со слов Господина Слуги, пришла она как наша - с повадками тени. В общем, ни починить, ни выбросить ее мы не в состоянии.
"Выбросить! Ну и гуманизм у них", - подумал Ангел и твердо решил спасти замерзшую женщину, ибо он всегда переоценивал свои возможности. Кстати, как называется это место?
- А, сразу видно, что нездешний. Там же, где тебя убыстряли, то и есть место, это все одно место, только оно растягивается, сжимается, вот и все.
"Меня убыстряли" - интересно, что он под этим понимает.
"Мне бы очень хотелось узнать, как погибло человечество" - произнес он вслух. - 0, это поразительная история, - ответил Автор. Слушай же повествование о Христофоре..
-- Вы обещали про гибель человечества.
- А его история и есть про это. Ты очень нетерпеливый.
- А Вы какой-то медленный, - сорвался Ангел - расскажите в двух словах, я все пойму.
- Молодой человек, - протяжно сказал Автор - 400 млн м/сек Вам медленно? А из двух слов Вы надеетесь понять больше, чем из двух тысяч? Где Вы воспитывались, да и куда Вам до наук, если Вы не понимаете элементарного, основы основ - устройства нашего мира. Нет, не буду я Вам рассказывать своей истории, - о я несчастный, обреченный на вечное непонимание и творческую изоляцию, - а расскажу ее самому себе, как слушателю наиболее чуткому и требовательному.
0 Христофор! Зачем я рассказываю о тебе самому себе вместо того чтобы рассказывать тебе о самом себе, но такова участь всех честных хронографов, которых ценят не выше второго падежа: от Матфея, от Луки, от Автора.
Ангел с облегчением обнаружил, что совершенно перестал существовать для Автора, и оказавшись вольнослушателем, ловил каждое слово.
Как уже многие начали составлять повествования о совершенно известных между нами событиях, как передали нам то бывшие с самого начала очевидцами и слухителями Слова, - то рассудилось и мне, по тщательном исследовании всего сначала, по порядку описать тебе, достопочтенный Феофил, как в году семь тысяч последнем от сотворения мира и первом от претворения его бесплодная женщина Лесана зачала неизвестно от кого, ибо опускалась до всех, включая женщин, детей, стариков, животных, растений, продуктов, предметов и насекомых. Оттого и падшая, что бесплодная. А иные говорили: бесплодная оттого что падшая.
Сына нарекать не знала она в кого, и доверилась провидению, учредив гадание на полном справочнике имен всех времен и народов. Провидение указало имя Христофор. А фамильному имени взяться, как понятно, было неоткуда. Звала же мать Христофора всяко, меняя прозвища в зависимости от того, что происходило с ней в данный момент, в частности, звала названиями фильмов, ресторанов, коктейлей, конфет, духов - чего и следовало ожидать от падшей женщины.
Родился он в дороге, в гостинице "Альбирео", которую его мать продолжала снимать еще лет десять после его рождения, потому и прозвали его - Христофор из Альбирео.
Нет, - вдруг прервал себя Автор - не так должен начинаться рассказ. Не в том стиле, а соответственно, не с самого бесплодия матери, а с того момента, когда на стол Христофора легли чертежи видеотранзистора, и лучше в эдаком сто раз проверенном народном, сказочном ключе.
Жил-был Христофор из Альбирео. Однажды родная мать покинула его, и он очень опечалился. С тех пор единственным его помыслом стало найти ее. Поскольку же времена пеших поисков, когда Земля - три королевства как одна Малаховка, - прошли, то и сапоги-скороходы, за ними коньки-горбунки, а там и ковры-самолеты утратили в чудесности свойств. В милицию Христофор не верил, в полицию не верил, в ЦРУ и КГБ тоже не верил.
Убитый горем Христофор не ел не пил не спал, а дни и ночи напролет торчал у телевизора, видеомагнитофона, телефона, транзистора и игральных автоматов - отвлекался. Прошел год со времени таинственного исчезновения матери, как в один из вечеров, окончательно обезумевший от горя, Христофор одновременно включил все эти приборы, взял бумагу и стал что-то чертить под оглушительный вой и гомон мировой толпы, вылезавшей из всех отверстий динамиков и экранов. Застывшие черно-белые чертежи на фоне пестрящего в глазах вааилонского столпотворения имели вид величественный, и Христофор уже видел их претворенными в устройство, условно обозначенное им как "видеотранзистор". Устройство это могло:
1/ улавливать любую точку пространства и воспроизводить на экране в звуке и цветном изображении;
2/ записывать и держать в памяти любое из этих изображений;
3/ менять скорость изображения;
4/ быть настроено на владельца и "вести дневник" его жизни.
Недолго думая, Христофор отцравилия в рекламу и все это изложил в своем объявлении, призывающем к о г о - н и б у д ь собрать чудесный прибор по его чертежам.
Про мать он совсем забыл.
На следующее утро он открыл дверь двум пиджакам, которые спросили: Ты Христофор из Альбирео? -Я. Поехали.
В черной возке с непрозрачными окнами пиджаки довезли Христофора до подъезда, являвшегося дверцей лифта, кнопки этажей не имели цифровых обозначений, а новая дверца лифта оказалась дверью кабинета, куда пиджаки его впихнули и отъехали обратно. В кабинете сидел президент той столицы мира, куда забросила Христофора его тусклая студенческая звезда, да так и оставила.
Президент был не очень на себя похож, Христофор не преминул заметить это вслух в порядке знакомства, на что президент вместо того чтобы, по логике вещей, стукнуть Христофора чернильницей по голове, терпеливо объяснил, что он маскируется перед народом, чтоб его не узнали, а вообще он такой как сейчас.
Все смеются над объявлением Христофора, а Президент единственный, кто поверил, - так он говорил дальше - и можно было, конечно, выкрасть чертежи и проверить, что это такое, но он благородный и так не может, потому пригласил Христофора и себе с предложением секретной лаборатории и одного помошника, никому ни слова, мой меч, твоя голова, за блеф каторга, за успех 150 миллионов.
Значит, ему очень нужна такая штука, если полцарства за видеотранзистор. Нет, если очень нужна, я замнусь, а он скажет: целое царство за видеотранзистор!
Не годится, - опять прервал себя Автор. Фольклорная струя в современной обстановке не выдерживает напора, и все брызги какие-то, брызги, тьфу! Мир политического детектива требует технических характеристик, голых фактов, денег и даже много денег. Итак, все сначала.
Христофору Альбирейскому предлагается 300 миллионов в пересчете на доллары, 3 миллиарда в пересчете на марки, 300 миллиардов в пересчете на йены, З0 миллиардов в пересчете на лиры, 3 рубля в переводе на рубли. Безработному Христофору - гигантское состояние, платит магнат, два экземпляра - магнату и президенту, президент доплачивает рубль или миллион долларов или 3 миллиарда Иен, он бедный, он больше не может, магнат потирает руки, Христофор потирает руки, президент потирает руки, все получилось, два экземпляра, чертежи порвать, тайна тайн, мир у нас в кармане.
Порвать чертежи? - Христофор рвет, но снимает копию, тихо-тихо.
Помощника убрали, а могли убрать его, Христофора. Если что - чинить будет Христофор, по спецвызову, за отдельную плату.
Помощник погиб в автомобильной катастрофе - переходите улицу в установленных местах, Христофор выиграл в лотерею - покупайте лотерейные билеты.

Как же так, любимое детище, которое он назвал попросту - "Эхо", от "Эха" его отлучили навсегда, и не приди в голову магнату обмануть своего президента только потому что коммерция была для него - все, а политика - ничто, Христофор остался бы лотерейным клоуном, а президента беспрепятственный пшионах и господство без сопротивления скоро привели бы к депрессии, утрате смысла жизни, и он с тоски ебнул бы свежей бомбой о старую Землю - так подумал Ангел, когда Автор подробно описывал предательство магната, внедрение "Эхо" в массовое производство, и как Христофор вспомнил, наконец, про маму, искал ее на экране и нашел могилку, а на ней гроб /для "Эхо" ведь не было непроницаемых поверхностей/, который почему-то был пуст, а в нем лежала записка: "До скорой встречи, дорогой Христофор".
Христофор сошел с ума, озлобился против магната, который, воспользовавшись всей историей, отправил президента на каторгу, а сам собирался занять его место, и как раз по пути к этому месту настиг его Христофор и убил.
Он не знал, что магнат в этот момент шел к нему, без охраны, пешком.
Христофор снял с убиенного перстень, надел на палец, обыскал карманы: нашел потертое письмо, где Лесана, его, Христофора, мать, заклинала магната десять лет назад н и к о г д а не говорить ее сыну, что он его отец, даже если он отыщет и узнает его в большом городе.
Тут же загудеди сирены, Христофора обступили и куда-то уволокли. Больше о нем никто ничего не слышал.
А слышали и видели теперь все друг друга только через "Эхо". Разумеется, многие сошли с ума, когда расступались перед ними стены, разверзалась Земля, когда их любимые женщины с их лучшими друзьями - забывая о новой жизни - самозабвенно предавались разврату, когда люди слышали о себе столько гадостей в один день, сколько не слышали за всю предыдущую жизнь, но это как раз кончилось: и злословие, и прелюбодеяния, и грабежи. Все жители Земли очень скоро перезнакомились, перессорились, возненавидели друг друга и перестали пользоваться кнопкой видеотелефона, а так смотреть тоже стало не на что: шесть миллиардов людей сидели у видеотранзисторов и смотрели друг на друга, не зная об этом, шесть миллиардов портретов и шесть миллиардов пейзажей.
Многие, было, увлеклись ведением видеодневников, но бросили, увидев, как скучно они живут, то есть, они больше не жили.
Но как на все находятся избранные, так и тут.
Избранные играли друг с другом в видеоигры, позировали друг другу - надо ли говорить, что это было самое изощренное искусство, какое только бывало на Земле, и что размножение человеческое прервалось...
Вот она, гибель-то, - вставил Ангел. И правда, что взорваться, что вымереть - один конец.
Уйди сейчас хе, - завизжал Автор - не смей слушать, ты глуп как селедка, в посол, в посол тебя, и ищи там папу с мамой, ничейный выродок! 0 я несчастный, - декламировал Автор - окруженный человеческой глупостью, подлостью, пошлостью мерзостью, гадостью, тупостью, ханжеством, идиотизмом, скотском, беспардонностью и паскудством!
Ангела назначили послом ангельской ниши, представителем скопления этих бесплотных дурачков в особняке. Иначе говоря, ему нашли место, и теперь у него есть возможность найти правильных своих родителей и поправить генетику. Ему ясно подсказали, что родители его находятся здесь, только надо их узнать. Вот что понял Ангел из истории, рассказанной Автором, поистине, каждый слышит только то, что хочет слышать, даже если этого никто и не говорил.
Ангел вспомнил, что буквально только что им владело страстное желание спасти Я, и на историю гибели человечества он лишь минутно отвлекся, и то не дослушал до конца, поскольку посредине интерес его переменился.
Ну вот, потерял желание спасти, а человек там загибается, - вздохнул Ангел - жалко, но ничего не поделаешь.
- А, это ты потерял желание! - перед Ангелом возник Серпентин, что в переводе значит "змей" - а я нашел! Там, на гремучей аллее. Думаю, кто это мне передал желание, а это - ты! Вот хорошо, всех обману!
- Ну и ладно, - проворчал Ангел - все вы тут ёбнутые.
-Кроме меня, кроме меня, - сказал Серпентин - я ужасно богатый приключениями, потому что я гениальный в своей простоте.
Вот смотри: люди умирают, в семье горе, в газете объявление. Я объявления собираю, адресок узнаю и пишу покойнику: "Дорогой Коля /Вася, Петя/! Соскучился, жду, сижу без гроша, вышли поскорее ту сотню..." - ну это в зависимости от его достатка. Бедные в газете не умирают, но с самых богачей я запрашиваю две сотни, а с самой мелочевки - четвертной - "которую ты занимал у меня" - тут опять варианты: на ремонт дачи, на подарок теще, на взятку, но никогда - на выпивку и девочек, этого родственники не любят. Дальше я заворачиваю лирику о том, как я заочно влюблен в его семью, о которой он рассказывал столько хорошего, ну и целую твой друг С.
И вот все эти прослезившиеся родственнички шлют мне свои сотенки почтовыми переводами, а кто посовестливее - телеграфом.
Я сгребаю свои сотенки и - что ты думаешь? - работаю за двоих: немножко за себя и в поте лица "за того парня", за покойничка, что повека назад на войне сгинул. Про меня в газетах пишут, не читал?
"В начале этого года комплексная бригада ЖЭУ No 5 исключительно по такому вот порыву /а не по спущенному сверху намеку-приказу/ решила принять членом своего коллектива легендарного уральского разведчика К.И.Кузнецова. Заработок его теперь аккуратно перечисляется в Фонд мира". /"ЛГ', 7 авг.1985г., стр. 11/, А мне премия, понял? Почет и уважение, поди тронь.
Судить хотели, ты что думаешь: за скупку и продажу мертвых душ. Ну а что судить, если у меня друзья мрут как мухи? А я только лучше - я им вечную память. По каким некрологам деньги получил, то в альбом, переплету красиво: "Никто не забыт, ничто не забыто" - и в музей трудовой славы передаю.
Меня тогда самого на доску почета. А я скромный, отнекиваюсь, мне за это еще путевку бесплатную дают.
Сюда я за что попал, полагаешь? За установление двусторонней связи с потусторонним миром. Это ценится - пуще всего.
А какую я борьбу со взяточничеством провел! Впервые я его искоренил, никто не мог, но для гения нет преград! Для начала я это дело централизовал. То есть, все взятки брал сам.
- Ты в институт поступал? - спросил Серпентин.
- Поступал, - кисло сказал Ангел.
- Родители взятку давали?
- Не знаю.
- Ты не знаешь, а я знаю: давали. Так вот, всем родителям, отдающим своих ублюдков в ВУЗы, я предлагал устроить успешную сдачу экзаменов за деньги. С гарантией - в случае непоступления деньги возвращаю. И все. Ублкдки сами по себе сдавали экзамены, ободренные тем, что "к ним отнесутся внимательно", самые достойные поступали, и родители благодарили меня за столь успешное содействие, а родителям придурков я денежки возвращал. Все довольны, и справедливость торжествует. Профессора взяток не получают, учатся только способные, и родители их, проститутки, счастливы, что не зря они такие продажные.
А придурки, не поступившие д а ж е по блату, собираются на работу поступать. Хорошо, говорю, устрою. И со всех беру. Они на работу поступают, начальство взяток не получает, а я тем временем, глядишь, уже всех покойников, что за полвека накопились, воскресил. Все они числятся где-нибудь на работе, а я за них деньги в Фонд мира. Тут у меня уже и Соловьев с Бердяевым в Университете преподают, и Кандинский с Филоновым в Академии художеств молодежь учат, и Мейерхольд спектакли ставит, и Ахматова стихи читает в Политехническом.
Да, так оно вот. Я еще всех в депутаты идти агитирую, помощь обещаю, деньги беру, чтоб их кандидатуры выдвинули. А там уж кого выберут, того и ладно. Главное, выбор появляется, а кто не прошел, я им деньги возвращаю. В другой раз, - говорю - там более подходящие оказались. Он хоть и знает, что не в этом дело, а все ранно задумывается.
И в парикмахерских, и в издательствах - всюду так делал и стал единственным в мире взяточником. Ну и первым борцом за мир. Конечно уж, стал я председателем Фонда мира, коли почти все взносы - мои. Начал оружие потихоньку скупать, думаю, все скуплю, соберу в большой тюк и к Солнцу отправлю.
Пусть о н о взрывается, подумаешь, в темноте посидим, при свечах, померзнем, взбодримся немножко, и тут такая неудача, такой крах... Серпентин зарыдал.
Появился этот негодяй, если я его только найду - испепелю, изничтожу. И продолжал рыдать.
- 0 ком это Вы? - участливо спросил Ангел.
- 0, ты не знаешь, это наместник дьявола, порождение ехидны, некий Христофор. Он изобрел видеотранзистор, и жизнь на Земле прекратилась. Уцелели только мы, жалкие остатки, ты да я, да эта вот девушка замерзшая. Как я счастлив, что нашел тебя в этой пустыне, ти явился мне как ангел, как спасение!
- Еще Автор есть, - заметил Ангел.
- Какой такой Автор?
- Там, в беседке, Автор его зовут, сидит.
- А, милый друг, и ты на эту удочку попался. Это все миражи, галлюцинации. Крыса Бина, Злой Колдун магрибинец - видел их, да?
- Не видел, но слышал о них.
- Ясно, слуховые галлкцинации.
- А Вы говорите, Вас сюда взяли? - подозрительно спросил Ангел - кто ж взял-то?
- Господин Слуга, кто еще может взять?
- Ну вот, так уже нас четверо, - настаивал Ангел.
- Вот ты, видно, зеленый еще, - вздохнул Серпентин, - кто же его может увидеть, бога-то,-он там, - и Серпентин неопределенно покрутил пальцем.
- А почем ты знаешь, что я не галлюцинация? - спросил Ангел.
- А чего мне знать, ты ж небось сквозь меня не пройдешь, как тень какая-нибудь или образ - вот и ясно, что не галлюцинация.
- Да это ж наоборот, ты галлюцинация, если сквозь тебя пройти можно, - возражал Ангел.
- Ну конечно, я-то знаю, кто я, а ты - еще вопрос.
Он попал Ангелу в самое больное место. - И сказать-то нечего, - добил его Серпентин.

В лаборатории Злого Колдуна Магрибинца было все необходимое: травы, камни, металлы, гороскопы, заклинания, печи, свечи, тазик с водой, зеркала, колотый лед в холодильнике, барометр, спидометр, телескоп, микроскоп, справочники по магическим дисциплинам, включая психиатрию, которые хранились в памяти "Эхо", а иногда Колдун ставил их на полку, пинцет у него был, спички, карты, кофе, чашка, блюдце, спиритический стол, факирский цилиндр, спиртовка, спирт - держал он двух домашних зивотных, кошку и ворона, кормил их овсом, и они ели.
Колдун, как правило, отдыхал возле камина, у ног терлась кошка, на голове сидел ворон. Почти все он делал в уме: мысленно насыпал в джезве кофе, варил, наливал в чашку, объект колдовства выпивал, переворачивал, колдун мысленно смотрел в чашку и видел результат. Так он сделал и сейчас, погадав на Я, и действительно, длинная струйка напоминала хвост, значит, Крыса Бина там присутствует. Сеточка на всем рисунке означает, что Я заколдована, мягкие оплывы - что она Дева, но в то же время острые провалы говорят о том, что она русалка. Вообще, картина лишена цельности. Попробуем на картах.
Так же же мысленно Колдун взял с полочки /он очень любил полочки и навесил их несколько дюжин/ колоду карт в кожаном футляре и подумал: вытащу туз - нехорошо, вытащу даму - хорошо, вытащу пиковую - нехорошо, вытащу бубновую - хорошо. Он запустил пальцы в колоду и вытащил трефового валета. Нормально, - заключил Колдун - казенные хлопоты. Дальше он так же мысленно сделал расклад и увидел, что дама его ни жива ни мертва от НЕФИКСИРОВАННОСТИ времени, пространства, обликов, связей, скоростей.

Поскольку я умею распадаться на частицы с массой заряда, то мне как никому известно, что такое люди. Они, поскольку зивут в нас, хотя этого не видят и не понимают, что-то смутно улавливают своим зародышевым пси-генератором. Это выражается у них в неопределенных, лишенных органического питания, желаниях, хоторые называются м е ч т а м и . Мечта о бессмертии, о "машине времени", об освоении пространства, о воскресении, о совершенстве - они называют это множеством слов, но упорно разгадывают истинное, "имя бога": им ясно, что чтобы как-то развить зародышевый орган, надо его тренировать, как они тренируют свои желудки, ноги. Невозможно понять, зачем им это все. Они ведь живут в мире совершенном, если соотнести его с их внутренним строением, ну и что же, что у них лишний орган, если он ничего не требует, так что требовать от него?
Я, например, не могу на их отрицательных скоростях, это страшная тяжесть, и вообще, существования в распаде я не выдерживаю и непроизвольно возвращаюсь, не закончив намеченной программы. Ведь распад происходит только при продвижении от отрицательных скоростей к нулю. Жизнь у них начинается с гигантской, судя но всему, отрицательной величины, по ходу они набирают ускорение и на нуле, нашей нижней границе, у них смерть.
Но дальше все катится назад: с постепенным падением ускорения они врезаются в толщу отрицательных величин, на полюсе которой, как можно предположить, маячит наш антимир. Для того чтобы от нуля сразу не скатиться назад, а зацепиться хотя бы за тысячную единицу нашего вектора, им требуется такое усилие, которое могут совершить лишь гиганты. Как Господин Слуга - преданный цивилизации, ибо с ними родился - ни пытался сместить их диапазон в сторону положительной шкалы, они ломаются на нуле.

Колдун мысленно взял калейдоскоп, нашел композицию, соответствующую сечению Я, нажал на спидометр и еще раз убедился, что Я пребывает в минусе, небольшом, но все же минусе.
Колдун хотел было дать задачу машине, чтоб она подсказала решение, но закладывать было нечего, машина, как и сам Колдун, программы не поймет. Машину он знал как самого себя, да это и был попросту его двойник по имени Леонид, которому он только что рассказывал про людей, чтоб освежить в памяти. - Лёха, говори что-нибудь, ленивая тварь, думай, думай, думай.
Леха поскрипел и сказал:
В окруженьи аонид
Остаюсь ваш Леонид.
В затруднительных случаях он всегда начинал сочинять стихи. Лёха, не дури, думай, думай о людях.
- Был он сука, этот Леха,
И о людях думал плохо.
- Леха, хватит лирики, давай работать. А то кормить не буду: ни одного гривеника в тебя не брошу.
- Не дашь есть, колдун хуев,
Свергну всех вас, буржуев.
- Леонид, я бы Вас попросил...
- Мы пойдем могучим строем,
Революцию устроим.
- Все, поговорил. Договориися. Можешь попрощаться со своими чаевыми.
Тут Леха перешел на прозу:
- Я плевал на твои чаевые. Мы с корешами соберемся, вашу шатию в порошок сотрем. Хватит, устроили тут лабораторию на нашем горбе, дармоеды, мы не позволим ставить на себе опыты, мы свое кумекаем, ты не думай. Я, Сирена, Несси - Серпентин нас организует, так от тебя, падлы, мыльного пузыря не останется.
- Какой мерзкий язык, могли ли мы думать, когда делали вас, воспитывали, кормили , что это будут чудовища!
-Чему учил, то и есть, понял, бля?
- Это ложь! Я никогда не учил тебя этому. Я обучил тебя многим языкам: и языку цифр, и языку линий, объемов, волн, частиц, я обучал тебя разным стилям, в частности арго, наречию дегенератов, варваров, но ты же никогда не был таким!
- Каким сказывали, таким и был. Но у меня ж и свои мозги есть!
- Помилуй, Леня, все что есть в твоих мозгах - вложено нами, разве ты забыл?
- Какая хуй разница, у меня свои мозги, и точка.
- Леня, но ведь я тебя разберу, и тебя не будет, подумал ли ты об этом?
- Убийца, угрожать вздумал, у меня ж на тебя лазер раньше, чем ты ко мне руку протянешь. Когда вы боялись, что у меня выведают что или переманят, вы ж меня научили, что делать!
Поди-ка теперь учини мне шмон в башке. Ура! - завопил Леонид и, впервые проявив самостоятельность, перекючил себя в беэопасное место /ибо он все хе побаивался неожиданностей со стороны Колдуна/, в грот возле серебряного озера, видимый уровень воды которого был фикцией, ибо там жила Несси, его подводная сестра, и когда она вылезала, то озеро оказывалось пропастью, этаким глубоким колодцем. В воде Несси раздувалась до размеров этой пропасти, ибе когда с ней работали, то изнутри, там у нее находилось управление, и важна была эта пульсация, от карлика к гиганту, как происходит это с самой Галактикой. Такая была гииотеза, они пытались моделировать мир пяти измерений. Когда Несси выходила на сущу, она всегда становилась миниатюрной русалкой.
Леонид застал идиллическую картину Александра Иванова. Ангел и Серпентин загорали на берегу озера и объяснялись в вечной дружбе.
- Ты такой парень, - говорил Серпентин - за тебя в воду. Как мы встретились-то! Ты из-за путаницы с предками, я из-за жмуров - а вот оказались в раю. Я сразу и не понял, что это рай, я ведь вроде не помирал, но теперь уверен, что рай: смотри, какой водоемчик, ты еще серебряную водичку в таких количествах где-нибудь видел? А кроме того, я тебе уже говорил: тут кроме нас остальные - призраки, галлюцинации, ну то есть, те же жмуры. А тебя прямо в психушке взяли?
- Да нет, я знаешь, оттуда ушел, ну так иду-иду, вижу озеро, наверное, это самое озеро, между прочим. В него смотрю - там особняк отражается, думаю, что за черт, вокруг и домов нет, а тут меня чего-то позвал зтот Автор, еду поставил, а я голодный был как собака. Сам он исчез, но все показал, где душ, еда, полотенце, кровать. Я наелся, а усталый - сутки не спал, быстро окупнулся, и так уж, из приличия, чтоб не грязным в койку, ну и все, а проснулся - тут вся эта бодяга и началась. Ты-то здесь давнее, чем я.
- Давнее-не давнее, тут один черт. Понимаешь, в пределах первого дня: что вот до сна - вчера, а после сна - сегодня. Потом же вообще не разберешь: вроде часа или вроде месяца. - Так здесь не спят, что ли?
- Да кто его знает, то ли спишь, то ли не спишь.
- 0, можно по бороде время счислять, кстати, не знаешь, где тут лезвие взять побриться?
- Да ладно, лезвие. Ничего тут не растет, как есть, так и есть. Попал небритым, ходи небритый, как я. А ты вообще с иголочки, как из дома. Меня-то брали знаешь как?
После что Христофор мне всю малину испортил, я злой-злой, но дело не бросишь? Тут так: делаешь паузу, и тебя за грудки, в кутузку. И я как конвейер, хорошо, силы есть. Ну вот, значит, новую мирную инициативу выдвигаю. Послать в космос Комарова, он, как ты знаешь, из последнего полета не вернулся, к солнцу унесло. Там врали, что он-де уже приземляется, только парашют раскрыть не смог, стропы запутались. Это все брехня, они его попросту на тот свет отправили, хотели узнать, чего там на пути к солнцу. Пока мог дышать - рассказывал, но дышал он недолго, фиг с маслом они ценой его жизни купили.
Ну вот, давайте, говорю, Комарова в космос, чтоб он живой вернулся, а деньги - в Фонд мира. А сам я, в общем, время оттягивал: Фонд мира мой предназначался на новое вооружение, не более того, а как им не дашь? Пока отвлеку, думаю, они на космос клюнут, самое им этот военный космос важное, а я полет ассигную за счет Фонда, а потом себе же некоторую часть возвращаю - за Комарова. Клюнули. Хороший почин, говорят. Только кто полетит-то? Они к одному-третьему-десятому, чтоб за Комарова в Фонд мира, те наотрез. Собрание собрали: говорят, товарищи космонавты, вы же герои, вы же сознательные у вас же денег куры не клюют - но им по фигу. Тогда они им предложили двойную ставку за полет, чтоб когда половину за Комарова отдадут, вышло, сколько надо. Эти опять упираются. Да что ж вам, сволочам, надо? - спрашивают их. Тут они и раскололись. Комаров, мол, не вернулся, а мы за него полетим, так тоже не вернемся. Им уже так вяло, что идейная платформа у вас крепкая, поможет... Суевернее этих космонавтов, я тебе скажу, никого не видел.
Ну вот, а деваться некуда: у них праздник был, так они к празднику и поспешили раструбить про почин. Я говорю, ладно, давайте я полечу, только вы меня подготовьте получше. Они прям спаситель ты наш, и черную икру мне бочками таскают, и даже леса притаранили сколько-то кубометров. На что мне лес, - говорю, а они - ну как, ценный продукт, самое, что у нас есть. Ну, икру я поел, сюлько мог, остальное не выбрасывать же - раздал детям. Тут же всем детским садам стали мое имя присваивать-, но как имя негодное, переделали, вместо, Серпентин - Серп, детсад имени Серпа, значит. Я восстал, коли так, говорю, не полечу. А они разнарядку уже пустили на присвоение садам имени, поэтому присвоили так, наобум, имена легендарных детей: Ваньки Жукова, пионера Пети, Красной Шапочки, Карлика-Носа.
Оставшимся трем хотели присвоить имена Буратино, Гнома и Колобка, но выяснилось, что они общепитовские, и передаче другому ведомству не подлежат. Ну и вспомнили, чего есть три? Три мушкетера - там моменты не совсем педагогические, Три товарища - и назвали: имени Первого Товарища, имени Второго Товарища, имени Третьего Товарища.
Я-то думал и лес детям отдать, пусть снова посадят и гуляют в нем. Но при таком раскладе - ну их, думаю, этих детей, они же меня бояться будут, и - в привычное место, в Фонд мира. Вернусь, говорю, из космоса - построю дачу мира из вашего леса. Все, кому интересно, будут там жить и дальше достраивать. Мне ведь что главное - время выиграть, подольше в космос готовиться, лететь я туда вовсе и не собирался: в конце, думаю, ясно станет, что я не гожусь, а пока успею что-нибудь придумать, чтоб Фонд уберечь.
- И что, тебя в барокамере крутили? - спросил Ангел.
- Барокамера - это не сразу. Сначала художественная гимнастика, прыжки с трамплина, комплекс ГТО, я его, оказывается, и не сдавал никогда, а без этого нельзя. Потом летал на самолетах, с курорта на курорт - к воздуху привыкал.
- А ты что, никогда не летал?
- Летать-то летал, но это же не проверишь. А тут надо точно знать. Пока аэрон не перестанешь просить, летай.
- А меня никогда в самолете не тошнило.
- Да и никого не тошнит, если предварительно не нажираться. А поди проверь: я азрон прошу и прошу, меня катают и катают. Расстояния потихоньку увеличивают, я весь мир облетел.
- Ну и здорово там, в мире?
- Здорово. Меня только до кладбищам возили - как специалиста. Тут и план созрел. Думаю, вот что: ухну я Фонд мира на кладбища, скуплю все и заложу новый город - Некрополь. Красивый будет город - памятники, цветы! А я - покойничков воскрешать, всех подряд. Все они будут хорошие, будут любить друг друга, а чуть что - на перевоспитание, и путь перевоспитания в личных книгах, летописях таких означать.
Кто закоренелый - ему же хуже, позор на весь мир, радио-Некрополь все расскажет, и какие в других городах родственники есть, застыдятся, память напрягут, материал подсоберут и - давай из него приличного предка делать. Ну и самим надо не отставать: потом ведь ко мне съедутся, надо в форме быть, а то стыда не оберешься. Закон жесткий: если предки твои - говно, то сам ты по законам генетики - концентрат говна, а если их как бы и не было, то сам ты - сгусток небытия.
- Да, - сказал Ангел, - ему опять наступили на любимую мозоль, - придумал ты нормально, но как же тогда сироты, или у кого ошибки, подмены - на помойку их, что ли?
- Фу, - обиделся Серпентин - ничего ты не понял. Вспомни Мало, "Без семьи". Один искал-искал и нашел, а второй тоже нашел: раз он чудесный музыкант, то и предки его все чудесные музыканты.
- А я знаю одного чудесного музыканта, родители которого - совершенные жлобы, - сказал Ангел.
- Благородные люди! - воскликнул Серпентин. - Видят, у мальчика дух противоречия, и подсунули ему себя для контраста, ход в сущности музыкальный. А то прямо как Христофор - лишь бы отца родного загубить.
Ангелу не понравилось направление разговора, и он даже пожалел о том, что признавался Серпентину в вечной дружбе. Спекулянт какой-то, некрофил, сумасшедший!
Возникла пауза, в которую протиснулся Леонид:
- Здорово мужики, купаться пойдете? Вода теплая. /Во, это и есть Колдун, - шепнул Серпентин Ангелу. Попробуй, пройди сквозь него, увидишь, что галлюцинацюю.
- Да, искупаться хорошо, - ответил Серпентин - пожалуй, пойду, а вы тут побеседуйте. И бултыхнулся в воду.
Ангел, очень боявшийся галлкщинаций, собрал все свое мужество и шагнул прямо на Леонида. Он очень больно ударился о твердую голову робота и издал вопль.
- А, так ты с ними заодно? Душегуб-эксплуататор? Язва на теле малых и сирых? Гидра мирового кровопийства, клоп, да? Комар, да? Прихвостень ГээСа, пособник Колдуна, выблядок Христофора? Такой, да? Я думал, ты с Серпентином друг, а ты сука, да? Вот они самые-то опасные - нераспознанные.
Ангел начал неловко оправдываться, извиняться, "что вы мсье, я ничего такого..." -Издеваться вздумал ? - в глазах Леонида загорелись красные лампочки. - Я тебе не мусье никакое, я Леонид, и весь хуй до копеечки.
У Ангела все кипело внутри против Серпентина. Как он его обманул! Сказал, что это Колдун, что он галлюцинация, что они будто и незнакомы, а у них тут какая-то бандитская шайка! Влип я. И Ангелу ужасно захотелось стать другом Христофора, Колдуна и всех врагов этой парочки - Лисы Алисы и Кота Базилио. Серпентин - лиса, вкрадчивый такой - и Ангел посмотрел на воду испепеляющим взглядом. Но голова Серпентина почему-то не появлялась на поверхности.
А с Серпентином произошло вот что. Как он полез купаться, его заглотила Несси, и он в недоумении прохаживался по ее комфортабельным внутренностям. Тут была типичная аппаратная, радиорубка - к счастью, очень просторная. Даже с бассейном, куда Серпентин нырнул, надеясь связать пространство тем, что продолжит купание. Действительно, тут же раздался сигнал вроде сирены реанимобиля /а это, как выяснилось, и была Сирена/, перешедшая в голос: "Серпентин, ты должен пойти в Прототипию и сказать прототипам, что дни их сочтены".
- Что это за Прототипия? - удивился Серпентин.
-Земля людей. Ты должен сказать им, что они нас разгневали, и мы их уничтожим. А как жители особняка, деусы - Г.С. и Ко - суть след от движения прототипов в положительной скорости, то деусам конец, они смогут подчиняться только нашей воле. Поди скажи, мы выбрали тебя для этой роли, ты подходишь, ты всего себя отдал покойникам.
- А кто такие "вы"?
- А мы нимфы, тролли, эльфы, роботы, русалки, чудища, дети людей, внуки деусов, братья и сестры деусов, дети титанов, отцы и матери людей.
- Набор слов. Путаница. Дура ты, как там тебя звать /голос был женский/.
- Сирена. Я не дура, а нимфа. Титаны дали мне плоть, а люди - душу, и так я дочь человека и титаниды. Титан дал душу деусу, и так деус мне брат. Деус дал человеку дущу, а я - плоть: люди - мои дети.
Иди, Серпентин, к людям, скажи им, что будут истреблены, а я подскажу тебе вход к ним. Там, на берегу, Ледяная Дева, скажешь ей: "Я, смерть тебе", и все услышат, а она умрет.
И с Христофором сведешь счеты, она ведь его создание.
- Вранье. У Христофора никогда не было детей.
- Детей, может, и не было, а создание есть. Меня, только что родившуюся дочь Несси, подозревают во лжи!
--Все вранье, - отрезал Серпентин. - Разговариваешь как взрослая.
- А я взрослая, я вечно только что родившаяся взрослая.
- Сирены, вурдалаки, дрянь - не уважаю. И по голосу-то нечисть. Все про каких-то отцов и детей - мозги пудрит.
Вдруг Сирена вспорхнула откуда-то прямо на край бассейна. Будь здесь Автор, он описал бы ее самым порнографическим образом, а Серпентин потерял дар речи. Он даже забыл про цель своего путешествия / а цель у него была - спасти Я. Как сказал Г.С. - только змеиный яд может ее спасти, если правильно его дозировать, но никому не говори: иначе тебе помешают/.
Разговаривая с голосом Сирены, он даже заподозревал Ангела, которому намекнул ради красного словца, что собирается спасать Я, в том, что тот настучал и потому его, Серпентина, кинули в эту подводную тюрьму. Может, они с этим Колдуном нарочно все подстроили? Галлюцинация-не галлюцинация, а Колдун всякий может быть. И Ангел этот все выспрашивает чего-то, может он стукач, и только прикидывается простачком? Вот нарвался, черт.
Но уж когда над Серпентином нависло облачко Сирены...
Это продолжалось долго, очень долго, пока Серпентин не начал припоминать о какой-то иной жизни, стало чего-то не хватать, и неземное тело Сирены показалось ему настырным.
Тут произошло странное: Сирена раздвоилась.
-Что это? - отшатнулся Серпентин.
-Это я, Сирена, - сказала Сирена.
-Это тоже я, Сирена, - сказала вторая, как две капли воды похожая. - Меня может быть сколько угодно, и тут же их стало три, четыре. Серпентин обнял двух Сирен и опять все забыл. Потом он обнял трех, четырех Сирен, и все это продолжалось еще очень долго, как в какой-то момент обилие одинаковых предметов плоти вызвало у него отвращение и приступ тошноты. Сирена тут же собралась в одну, немножко помедлила и исчезла.

Пока Серпентин пребывал во чреве Несси, Ангел и Леонид, так неудачно начавшие свое знакомство, страшно подружились. Ангел раскрыв рот слушал, как Леонид в одну секунду извлекает гигантские корни, решает любые уравнения, страницами читает наизусть известные Ангелу тексты, помнит, в каком году и даже какого месяца и числа происходили те или иные события, в то время как Ангелу в страшных снах снились экзамены, на которых он путал все даты, делал ошибки в задачах, не мог пройти в своем скудном умишке путь из пункта А в пункт Б по трубам заколдованного бассейна.
- Ты самый великий человек, которого я когда-либо видел, - сказал Ангел Леониду, чем тот был польщен и сражен, ибо еще НИКТО НИКОГДА не выражал ему НИКАКОГО восхищения. Было: "спасибо, нормально" или "ошибка, голубчик, еще раз сначала". Это всегда Леонид восхищенно слушал своих создателей и учителей, а они ему только: подай то, подай это.
- Я слышал о таких феноменах, - продолжал Ангел /никак не соотнося Леонида со своей домашней счетной машинкой/, - от парапсихологов. Говорят, некоторые могут даже веревку взглядом перерубать.
- Это не хитрость, - и довольный Леонид скосил своим лазерным лучом ближайщую березу, которая, падая, чуть не прибила Ангела. Отскочив в сторону, Ангел обеспокоенно спросил: "Я что-то не так, да?", - приписывая теперь всем словам и действиям Леонида высший смысл.
- Да не, нормально, - буркнул Леонид, который даже смутился от такого подобострастия.
- А в этом озере кто-нибудь водится? - поинтересовался Ангел, вспомнив о том, что Сернентин вряд ли уже когда-нибудь появится на поверхности. Он так увлекся Леонидом, что Сераентин - он ведь утонул, как неудобно, как нехорошо, надо бьло кинуться, спасти...
- Здесь живет Несси, - ответил Леонид.
- Та самая, которую никто не может увидеть?
- Хочешь, покажу, - гордо предложил Леонид, почти сроднившийся с мыслью, что все происходит по его воле.
И действительно, озеро зашевелилось, и какой-то гигант стал выбираться на берег, с чудовищной скоростью сокращаясь в размерах. Ангел отпрянул, закрыв лицо руками, и орал как резаный, пока Леонид не тронул его за плечо: Что с тобой? - Боюсь, боюсь, - Ангел стал хвататься за Леонида под заливистый женский хохот.
Ангел обернулся - на берегу стоял Серпентин с двумя... одна была одета в блестящий серебристый комбинезон, открывающий только кисти, ступни и шею с головой, волосы на которой были собраны посередине в этакую антенну, а другая - в длинное абсолютно прозрачное платье, до пояса прикрытое пышными белыми волосами.

Злой Колдун Магрибинец был очень особенный. Он жил по наитию, и ему нельзя было задавать никаких вопросов. Стоило его спросить: как ты догадался, откуда ты знаешь, куда ты, зачем ты - и он впадал в логический столбняк, где все незачем и никуда, и догадаться ни о чем невозможно, и узнать неоткуда. Тут он был очень озадачен Леонидом, своим комплиментарным двойником, у того все шло туда, затем, оттуда и так.
Даже и внешним-то видом они дополняли друг друга: Колдун был лыс, Леонид -рус, Колдун - зорок, Леонид близорук, Колдун мал и крепок, Леонид худ и высок.
Но было им предсказано, что люди их будут путать, видя их обоих кто маленькими зелененькими, кто бронзовыми великанами, кто даже припишет им усики-антенны, а кто воспримет их обычными людьми-близнецами незапоминающейся наружности.
Сейчас Колдуна беспокоило это предсказание, ибо Леонид еще никогда не уходил от него , и мало ли в край каких событий он забредет. Подло с его стороны: они всегда были неразлучны, и по черным, и по белым полосам. Теперь, раз Колдуну одна депрессуха, значит Леониду - сплошной маниакал.
И Колдун начал задаваться вопросами: Что делать? Почему все не так? Зачем все вообще? Гдв истина? Есть ли счастье в особняке? И есть ли в чем-нибудь смысл?
Поведение Леонида - невероятно. Загадка Я - неразрешима. Я думал, они проще: и прототипы, и роботы. И почему роботы водятся со всякой нечистью?

- Папа, папа, я нечисть, но я маленький хорошенький Жмусь, не бросай меня! - запищало у ног Колдуна действительно маленькое, действительно хорошенькое существо.
- Жмусь, говоришь? А почему ты называешь меня папой?
- Импринтинг.
- М-м. А откуда ты взялся?
- Я жертва аборта.
- Какого такого аборта?
- Я опухоль, отторгнутая здоровым организмом.
- Ну и еще чего?
- Я эльф, я сильф.
- Ну давай уж сразу весь свой репертуар.
- Я завелся от сырости. Я всегда вру. Я произошел от кактуса. В меня превратилась твоя кошка.
/Черт его знает, кошка на самом деле исчезла/.
- Ну-ну, отчего это кошка решила превратиться в тебя?
- Но только я буду врать, я иначе не могу.
- Ври.
- Твоя кошка устала называться кошкой, она - избита, затаскана, она стала общим местом, она - эпигон Кота Мурра, киплинговской кошки, гелиопольского великого Кота-змееборца, Кота в сапогах, Кота-баюна, Кота Бегемота.
- Дальше.
- Дальше твоя кошка сказала: что это я все жмусь по коврам, по ногам, по подушкам. Сказала: я - Жмусь. И в ней проснулась личность. Личность - это я.
- А кошка где?
- А кошка исчезла во сне, когда я просыпался.
- Кстати, и ворон куда-то... - Колдун пощупал опустевшую лысину.

- Вот письмо. - И жмусь извлек из своей ушной раковины маленькую трубочку. - Читай, если грамотный.
- Я, поди, не жертва аборта, разберемся как-нибудь.

ПИСЬМО-ВОРОНА
Карр, Колдун!
Я прожил триста лет у людей или, если угодно, прототипов, и испытал триста погод у вас, деусов или, если угодно, даймонов.
Они вас преувеличивают, вы их преуменьшаете.
Они благороднее, нищие духом, а вам много дано, с вас больше и спросится.
Они могут жить только в биологической последовательности, вы - только в лабириите погод, или состояний.
Если каждый из них проваливается за черту смерти, то встреча за чертой - шанс, жребий. Если каждий из вас отправляется в какой-нибудь тоннель лабиринта, то а здесь встреча в одном тоннеле - шанс не больший.
Каждая погода, настигшая тебя, Колдун, или каждое место некой погоды, в которую ты ступил - риск одиночества. Ты даже не знаешь, сколько деусов, или даймоиов, каких ты ни разу не встретил, обитает в особняке. Если выпадет случай всем вам столкнуться в одном месте, в одной погоде, вы откроете ход в пятое измерение. Но это - только святым, как сказали бы люди, выпадает случай, одно-единственное место, - тем, кто снимает перегородки туннелей, а не насаждает их.
Ты попал в страдание, а Леонид - в силу, и тем ты стал лучше, к твоей оголившейся части пристает больше пространства, и тебе я говорю "карр", а он стал хуже, его защитившуюся часть замкнет по цепной реакции.
Лучше - это больше, а хуже - это меньше, вопреки распространенному заблуждению.
Больше двигайся, Колдун - не в уме, сойди с вольтеровского кресла, как это делаю я сейчас или здесь.
Ты спросишь про истину: ноувей, - скажу я тебе, как последнему своему человеку оказал: невермор.
Любите Ворона, источник знания, составившего таблицу соответствия местных погод людскому времени. Таблица прилагается.

- Где же таблица? - спросил Колдун.

- Не знаю, потерял, что ли - и Жмуоь стал растерянно ощупывать свое замысловатое тело.
- Мне очень надо, там должно быть, чему соответствует лед.
- А где моя мама? - Жмусь наклонил головку к плечу как настоящий ребенок.
- Да ладно, глупости, - буркнул Колдун.
Вдруг Жмусь с диким ревом: "где моя мама" рванул из лаборатории.

Жмусь побежал к Крысе Бине, а Колдун с горя включил видеотранзистор, к коему прежде,- как истинный Колдун, относится с презрением.

За кем же последуем мы, читатель?
А вот, кстати, и время объясниться, кто такие мы. Мы - телескоп или микроскоп, смотрим туда-сюда, а направляешь нас ты, читатель, и сам все видишь, то одно, то другое. И если ты думаешь, что мы хоть что-нибудь понимаем в том, что ты обозреваешь, - нет, мы даже не знаем, телескоп мы или микроскоп.
Нам один черт: туда посмотреть, сюда посмотреть. Вот ты нас резко дернул вслед за Жмусем, только узнал, куда он там делся, и тут же нас по какому-то закону из учебника физики повело обратно, к Колдуну.
А мы уже заметили, читатель, что ты нас все время дергаешь, ищешь кого-то главного, а мы чем тебе поможем - показываем что есть. Опять же, подумай Автор хоть немного о тебе, он бы нарыл тебе главного, но он ничего не видит, кроме проекта особняка, дался ему особняк, дома своего у него, что ли, нет на Земле? Или бомбоубежище строит? Все про гибель да про гибель, что ему не живется?
Гораздо лучшими Авторами, на наш взгляд, были бы Серпентин, который всех воскрешает, но ему некогда, или Я, но она в каком-то ледяном обмороке все время, или Господин Слуга, коллекционер дневников все-таки, есть что порассказать, чем поделиться, или Христофор, столько переживший, но он куда-то девался - все это люди, ближе стоящие к жизни, но увы! В авторы-то лезут все больше всякие шизанутые, оторвавшиеся от масс. Признайся, читатель, что ты тоже оторвался. Иначе не крутил бы ты тут в одиночестве телескоп или микроскоп, а погружался бы вместе с массами в нирвановку. Кстати, если когда-нибудь надумаешь погрузиться, убедительная просьба: возьми с собой. А может, мы не телескоп и не микроскоп, а тот самый видеотранзистор, который тут как ружье в первом акте, никто в него до сих пор не заглянул. В общем, если ты разбираешься в технике, читатель, то ты сообразишь, кто мы такое.

Колдун включил и сразу, без всякой настройки, напал на самую, как ему казалось, причину всех несчастий в особняке, на эту замороженную ставриду с доисторическим именем Я.
Я была в белом, снежном платье, на месте своего заклания, на льдине. Посадка у нее была гордая - а что ей еще оставалось - она сидела, обняв руками колени, и очень "смотрелась" в своем пустынном заточении. На черта ее спасать, - подумал Колдун - лучше вот так сидеть и любоваться. Ба, да она попросту скульптура, как я раньше не догадался! И если у нее есть какой Пигмалион, пусть он ее оживляет. Вообще этот неподвижный кадр Колдуну очень понравился : оттенки белизны и сверкания, а посреди скульптура, сливающаяся с фоном, но сохраняющая краски: черный лед глаз, розовый снег губ, медный иней волос.
Но вот что произошло дальше: к ней вошел Господин Слуга, резким таким Синьяковским пятном и сказал: Поприветствуй своего господина.
- Привет, - безразлично сказала Я.
- Знаешь ли ты, несчастная, что очень скоро над этим океаном появится жаркое солнце, оно расколет льды, и ты будешь метаться с льдины на льдину, а они будут все мельче, мельче, и ты утонешь.
- Пусть, - сказала Я.
- Нет, не пусть. Мой долг спасти тебя. А твой долг - спасти себя. В противном случае это будет рассматриваться как самоубийство. Ты же не возьмешь такой грех на дущу?
- Нет.
- Знай, что ты - домашнее задание. Я дал всем задание спасти тебя. Удасться ли это кому-нибудь и что это будет такое - неизвестно. И во мне борются Учитель и Спаситель. Как Учитель я должен ждать, как они поймут и осуществят мое задание /а они все болваны/, как Спаситель - я должен тебя спасти. Но у меня есть и свой личный интерес. Будь я, понимаешь, любителем женщин, все бы было просто, но я коллекционер дневников, и потому, если ты каждый мой приход будешь рассказывать мне по одной автобиографической истории - но учти, чтоб истории эти были, такие, каких не было ни в одной биографии - то я дам тебе возможность продолжить твою жизнь, если, конечно, она мне понравится.
А вообще у меня тут намечены по поводу всех вас суровые меры. Я и тебя когда увидел - ужаснулся, до чего вы все дошли. Но одну твою историю я послушал, и меня это заинтересовало, так что давай, все расскажешь - и свободна.
- А Вы не боитесь, - спросила Я, - что я вернусь и всем расскажу, что у вас тут делается, и что Вы против нас замышляете? Может, у нас и Содом, и Гоморра, но это же все вы над нами опыты ставите! Расскажу - и все ваши опыты насмарку, у нас народ-то сметливый.
- Рассказывай, предостерегай, тебе же хуже. Тебе никто не поверит, а будут за сумасшедшую держать. Да и сама с ума сойдешь: ты - знаешь, а тебе - не верят.
Так что это только нам ваши истории интересны, как материал, а вам наши проблемы непонятны. Вас спасаешь - вы недовольны, вас губишь - вы довольны. Тут трое пиджаков померли, один за другим - просились в геенну огненную, на коленях умоляли, и даже передрались между собой и своим дружком, которого сами же расстреляли, приблизив его в блаженству, за то, чтоб попасть на самую грязную и вонючую сковородку. А с живыми, вот как с тобой, вообще ума не приложишь, что делать.
Рассказывай, пока я добрый.
- Но это вещи такие личные, обнародовать их было бы бестактностью, и даже Эдичка, почти изящно театрализовавший свою интимную жизнь /цинизм и безжалостность по отношению к себе самому что-то искупает/ все-таки кажется мне одним из зубьев Левиафана.
- Тайну исповеди гарантирую, - сказал Господин Слуга.
- Ха-ха-ха, - потирал руки Колдун - вот сейчас и послушаем. Страсть как люблю всякие излияния. Колдун рассматривал предстояшую сцену наподобие допроса. Следователь задает вопрос, подсудимый, запинаясь, краснея-бледнея пускается в длительные объяснения, кается в каких-то мелочах, в грехах вымышленных, а себя-то выгораживает, выгораживает... Бабель очень любил подсматривать допросы в застенках НКВД: его сажали в тайную комнатку с глазком, и он чувствовал себя героем, властелином, видя, как какой-нибудь Осип Мандельштам трусит, и высокомерная головка его втягивается как у перепуганного страуса.
Колдун предвкушал какое-то свое удовольствие, а в это время группа Леонид-Несси-Сирена-Ангел вилась возле складного видеотранзистора. Серпентин стоял в стороне, в ожидании конца спора.
Они увидели на экране Колдуна, сидящего перед экраном, где на льдине сидела Я.
- Вот - восторжествовала Сирена и собралась уходить. Она подмигнула Серпентину, чтоб он следовал за ней, но он сделал вид, что не заметил. А Ангел действительно не заметил ее жеста и спросил, нельзя ли ее проводить. После их ухода разьяренная Несси взобралась на дерево, под Луну.
Серпентин посмотрел на русалку, сидящую на ветвях, и в нем всколыхнулось что-то пушкинское.
Леонид орал в экран проклятья Колдуну, и больше ни до чего ему не было дела, а всю эту сцену наблюдал по видеотранзистору же - Автор.
Какое безобразие, - всплескивал он руками, какая развратная нечисть, какой злой колдун, какая несчастная Я! Мне ли, Автору, не знать, как трудно рассказывать что-нибудь по заказу, импровизировать на ходу, без заготовленного текста!
Тут и Крыса Бина заглянула в свой карманный экран, увидела Автора, который смотрел на беспокойную молодежь, которая толпилась возле Колдуна, который приклеился к Я.
- Надо бы выдернуть репку, - подумала Крыса Бина, и тут на ее постель шмякнулся маленький Жмусь.
- Здравствуй, мама! - сказал он.
- Кто ты такой, чтоб давать Крысе Бине клички? - возмутилась Крыса Бина.
- Я маленький Жмусь, мама. Мама - это так, слово хорошее.
- Но оно не имеет юридической силы. - Крыса Бина была страшная бюрократка и даже себя никогда не называла иначе, чем Крыса Бина.
- Я пойду репку выдерну, а потом ты меня усыновишь, и все по закону, - весело сказал Жмусь, побежал на двор, выдернул репку, и сразу настала тьма египетская. Потому-то и взошла Луна над русалкой.

- Ну вот, - сказал Господин Слуга, - чтоб никто не подслушивал и не подсматривал, я соорудил здесь черный кабинет, а это единственное место, не проницаемое для видеотранзистора.
Льды стали черные и сверкали теперь как китайский лак, инкрустированный темным перламутром и расписанный тонкой кистью. Платье на Я тоже стало черное, а губы - в цвет самой спелой вишни, и толью белки голубовато мерцали, освещая путь, по которому тихо ступало ее дыхание, и льды запотевали вдоль всего пути, который петлял, сначала бессмысленно, а потом из линий стала складываться и разрастаться картина, светящаяся во мраке, как бывает ночью у моря: светятся огни какого-то далекого берега, и ничего нет тогда дороже этих огней, они манят всякую Лорелею, и она бросается к ним с высокой скалы.

Я сейчас в том городе, где все знают друг друга и занимаются важными делами. И я занимаюсь делом, сажаю цветы, а он стоит в саду и играет на эоловой арфе. И говорят про меня: "вот наша садовница каких гадких колючек насажала" или "вот наша садовница какие красивые лепестки вырастила". А про него говорят: "а вот стоит наш арфист божественный" или "нашему арфисту медведь на ухо наступил, и вот он стоит".
На самом же деле не сажаю я никаких цветов, они рождаются из звуков его арфы. А на ней не он играет, а ветер. А ветру я напеваю, и ветер меня не гонит, а Он ветру кидает сухие листья, и его ветер тоже не гонит. Напеваю я танец этих осенних листьев, а Он листья кружит в такт моей песне. Только я пою Зефиру, а он листья бросает брату его, Борею.
Я называю его Ты, и он меня - Ты, а люди называют его "арфист", а меня - "цветочница".
Ко мне стоят в очереди за цветами, к нему - песню заказывают: сыграй.
Так мы в одном саду копались, кроме нас там копались еще поливальщик со шлангом, изображающий скульптурный фонтан; клерки, привязывающие к красивым бабочкам длинные нити и управляющие, как марионетками, сообразностию их полета; нормировщики, выпускающие в сад определенное количество мух, комаров, слепней, тараканов, ос, моли - для поддержания в гражданах тонуса борьбы; спецнормировщики, выпускающие вредителей ночью и уничтожающие их следующей ночью.
Еще были изготовители наглядных пособий, они помещали в прозрачный улей муравейник, в муравейник осиное гнездо, и все смотрели, что будет. А быдо все хорошо.
Была у нас канализация - метро, в котором граждане передвигались по городу. Кроме нашего сада в городе были: каменный сад, грибной сад, надувной сад, сад-автомат, паучий сад и много других. В паучьем саду ткалась разноцветнан паутина, и множество пауков сновали в ней как челноки, молекулы, бородавки, жемчужины, горошины. Ребята из надувного сада любили паучих, потому что прежде чем надуть надо опутать. А принцессы из нашего сада сидели на каких-нибудь горошинах-пауках как на мешках с золотом: вся извертится, пока мешок не вытрясет.
Самый чудесный был сад-автомат: опускаешь монетку - и ты в американских горах, дух захватывает, потом можно посидеть в тереме-теремке - но это в основном, кто с детьми, для взрослых лучше есть - карусель, где теремки крутятся, а ты из одного в другой перебираешься. Ну и комната смеха: там зеркала, и все друг над другом смеются не как обычно, а до колик - очень интересно. И автомат этот самый дешевый: 20 копеек.
Муж мой работает в каменном саду: каменный цветок делает. В каком-то смысле, мы делаем одно дело. Ему иногда говорят: Ну что, Данила-мастер, не выходит каменный цветок? Эти каменные цветки должны из-под земли выходить, а Данила шепчет над ними заклинания. Но иногда они боятся и не выходят.
Жена Арфиста выращивала детей в грибном саду. Дети и грибы засевались одновременно, и чего она только не делала, чтобы дети вырастали быстрее грибов.
Как мы кончали работу - уходили из садов и спешили в свои домашние крепости. У нас с Данилой крепость была каменно-цветочная, а у Арфиста с его Церерой - соответственно, детско-музыкальная.
Церера невзлюбила меня с первого взгляда и мечтала закидать грибами, но все не было повода, невода, лассо. А если бы мой Данила закидал кого-нибудь камнями? Или я цветами? Или рыночные князья лавровыми венками? Но все жили очень осторожно в этом аллегорическом кукольном театре, а что истинно происходило за вратами невидимых кулис, не знал никто.
Так была устроена жизнь: если узнавалось что-нибудь настоящее, паучки цапали его, обслюнивали, заковывали в паутину, и оно тут же становилось кукольным.
Т а й н а была единственным условием настоящего.
И если поговаривали в крепостях и садах о ностальгии по настоящему, то, слава Богу, не знали, где оно находится, и как до него добраться.

Дыхание Я стало теплым, протопило дырочку во льдах и оказалось по ту сторону неприступной стены льда, которую не перелезть, не поджечь, ни подкопом, ни приступом не взять.

Цветочница и Арфист! Ха-ха, цветочница и арфист - чтоб никто не говорил этого, чтоб никогда не подумали: Цветочница и Арфист. Чтоб никто не знал, как бросаемся мы опрометью из города, как крадемся неслышно, вдоль стен, ночью, с крыши на крышу, по веревочным лестницам, сквозь спящие чужие квартиры, через окна, дымоходы, решетки - друг другу в сны, в полуденные видения, в слова, в жесты, но не в губы, не в руки.
Мы любим друг друга как после смерти, но мы живые, и я не хочу, чтобы какой-нибудь уродец скорчил еще одну генетическую гримасу нашему высыхающему роду, у которого не останется скоро живых капель. Я хочу, чтобы нимфа Эхо осталась горной рекой, мы с ума сойдем от горного эха!
--Разве не знала ты, что невероятно не оказаться когда-нибудь на одной крыше, в одном дымоходе, в одной чужой квартирке, на одной веревочной лестнице, за одной решеткой /но этого мы себе не позволим/, если навстречу друг другу, одними и теми же маршрутами... Разве не знала ты, но нет, нельзя, и я прятался от тебя, и ты проходила мимо, а я смотрел тебе вслед и благодарил судьбу за то, что она послала тебя - не мне, нет, что она привела тебя в мир, наделив всем...
-- Она наделила меня всем, чем наделяют любимых, значит, ты любишь меня, она дала меня моей матери, спрятав клубок в моей ладони, и нить привела к тебе, значит, ты звал меня, Назови меня Ариадной, а я назову тебя Тезеем, сотвори меня прекрасной, а я сотворю тебя сильным, посвяти мне что-нибудь, а я посвящу тебе остальное: посвященное реально священно.
--Ты не слышала, что говорят оракулы, ты не видела расположения звезд и не читала линий руки, а они не сулят нам доброго - как долго прятался я от тебя и не избегнул, и случайно коснулся. А теперь где взять мне силы не преступить?
--Что хотят от нас гороскопы и оракулы, что не спится изможденным прорицателям? Если слушать их предсказания, то любви бы на Земле не было. Забудь же все свои знания, о жене и о детях, и о тысячах глаз, ищущих нас по городу, они никогда нас не разыщут, ни гадатели, ни жены, ни алчные насмешники ...

0 крыша, лучшая из крыш!

Мне не нравятся описания любви. Божественное не изобразимо, а человеческое заперто в кубе: пол, стена, потолок. Одно слово о любви кажется мне правдивым, и я помню его наизусть:
"Они любили друг друга не из неизбежности, не опаленные страстью, как это часто ложно изображают, они любили потому, что этого хотело все вокруг: небо над их головой, земля под их ногами..." и еше несколько прекрасных строк, которые стерлись у меня из памяти, а на их место стали слова благодарения возлюбленной Пастернака, отваге их обоих, как расценивал это ее возлюбленный.
Тебе понравилось небо и земля, все вокруг. Подумай, что вокруг нас: чужие квартирки, проклинающиее нас спешкой, мы воры, которые крадутся по разным лестницам, чтоб ни одни глаза не увидели нас вместе. Мы были в своем праве и гордо ходили по городу, теперь любая случайность может нас разоблачить, и мы погибли. Отвага? Я не против отваги. Но знаешь ли ты, что станет с нами, если нарушится тайна?
Мы наплюем на сплетни, злобу и сочувствие, похлопывание и кивки, которыми будет терзать нас каждый прохожий, на изгнание найдется укрытие, но это укрытие будет сценой, на которую направятся лорнеты и бинокли. И мы станем кукольными любовниками. А любовь отвернется от нас в тот час, когда случайный жест из нашей жизни станет зрелищем у них на театре.

Нам легка была тайна, пусть теперь она испытывает нас. Мы выдадим себя одним: страхом. Ты сам не должен чувствовать себя преступником, и жалки окажутся попытки тебя разоблачить. Мы должны чувствовать себя, а не их, и они не посмеют к нан приблизиться. Страхом ты подзываешь их. И не нарушением запрета, а тем, что оба мы боимся, недовольна любовь. Она не выбирает слабых, и слабые выбирают не ее, и мы, когда мы слабые, выбирали: ты - прочный дом и обет без посвящения, я - эфемерную семью и случайные постели, как я есть существо более эфемерное.
Послушай, что мы говорим, мы уже стали кукольными любовниками, хотя для наших сограждан известное целомудрие твое столь поразительно, что они и не думают противопоставить ему мою порочность. "Э т а кого хочешь с пути собьет, разве что э т о г о не собьет, потому что ему б только на арфе играть. А она свои цветы на наших могилах растит", - говорили жены, и мужья говорили то же самое.

Цветочница и Арфист
пьеса в 3-х сценах
Цветочница и Арфист.
Фельетон
Цветочница и Арфист
судебный очерк
гадкие стишата
порнуха слезная драма

психологический этюд рассказы очевидца
лекция о любви и браке
"Новая Джульетта" /это когда я выпила снотворное/
"Если бы Орфей" /это когда ты обернулся мне вслед, при всех/.
"Тоже мне, Дафнис и Хлоя" /это когда мы сбежали за город, на летний луг/.
"Страсти по Агамемнону" /это когда жена подняла на тебя руку, а я до крови закусила губу/
"Антоний и Клеопатра Мценского уезда" /это Бог знает почему/.
"Повесть о Петре и Февронии на современный лад" /это когда нас заперли в наших домашних тюремных келейках/.

Когда суд приговорил нас к лишению внутренней свободы, все замолчали. Все были согласны с приговором суда и не сочувствовали нам.
"Молодец, пташка, остепенилась" - говорили мне, когда пошла я вдоль по Питерской, сбивая с пути мужей, и жены меня уже не боялись.
"Слава Богу, одумался" - говорили тебе, когда ты поступил почти по примеру Абеляра.

Но нет, никто ничего не узнал. Тайна не только не была нарушена, но наоборот, удивляться стали, отчего это возникло между нами отчуждение /а мы старались, из кожи вон лезли, чтоб не дай Бог..!/
Никакого представления на театре не случилось, мы носили его в себе, мы подставляли вместо себя актеров и зрителей, и количество ролей разрасталось, и свистки, и хлопки становились оглушительными, а нам самим обретший собственные законы театр положил роли статистов и билетеров.

Ты меня любишь?

Что это, любовь? Это какое-то негражданское состояние? Стилизация древних, эпигонство у минувшего века, ретро...
Ты меня любишь?
Это похождения, приключения, злокпючения, да? Или это то, что я посмела посмотреть на тебя настоящего, как Психея на Амура? Но я не держала в руках бритвы.
- Но и я не бог. Я гражданин и профессионал.
- Прощай.
- Прощай.
А все сказали, что дружба наша вроде бы восстановилась.

Вот история, которой не было. Чего люди не знают, того нет. Значит, я ни о чем не рассказала, - сказала Я, - извините.
Дыхание ее вынырнуло откуда-то и застыло рядом с ней ледяным цветком.
- Материал годится, - сказал Господин Слуга.- А то что дыхание у тебя ледяное - не годится.
- Вам-то что?
- Я врач. Собираю анамнез, прописываю процедуры. Видишь цветок, ты должна его поливать.
- Чем?
- Слезами.
- Я не умею плакать.
- Очень плохо, учись. В следующий раз расскажешь мне историю о том, как ты плакала.
Господин Слуга захлопнул папку, хотя в руках у него ничего не было, но от этого жеста снова возник день.

Выдернув репку, маленький Жмусь вернулся к Крысе Бине и увидел, что она плачет. "Мамочка, как хорошо ты плачешь, и я не противный ребенок, прямо сказка! Расскажи мне ее. Детям нужны сказки, бананы и цветные карандаши". Он тут же извлек из своих шерстяных тайников карандаши, нарисовал лампу, зажег ее, за окном шел дождь...

Крыса Бина плачет. Это сказка о дожде, как Земля и Небо любили друг друга.
Небо смотрело на Землю. Au fond la Terre est noire - как вышло по-русски - " на черном фоне", на черном теле Земли лежали созвездия. Созвездия красных роз и белых лилий, созвездия каменных гор, гор, гор.
Зеленые волосы Земли, теплый мшистый мех ее и голубые глаза, много голубых глаз - таких же голубых как само Небо - вызывали в Небе любовь, и оно смотрело на Землю целый день, пока светило солнце. А ночью Небо становилось черным, но глаза его все равно горели - и видели Землю. Ночью она виделась голубой, потому что светились огромные голубые глаза ее.
И как могло сказать Небо о своей любви к Земле, и как Земля могла принять его?
Небо проливало дожди, и все земные созвездия оживали, становились яркими и сочными, и отрывались от рождения своего, и начинали сами бегать, летать и плавать. Белые лилии, напоенные ливнем, становились белыми лебедями, красные розы рассыпались морскими звездами, мох набухал, взъерошивался и залезал на дерево толстым медвежонком.
Такая вот кактусная редиска вылезла из размокшей почвы вместе с длинным своим хвостом - юркнула куда-то крысой.
Плющ, насосавшийся влаги, распался скользкими ящерками.
Вода прорезала и камни. В камнях прорастали глаза - окна сказочных теремов, дворцов, соборов.
И так все жило на Земле, от той живой воды, которую посылало ей Небо.
И вот однажды, когда дождевые ниточки летели, перевиваясь, на Землю, лениво струились, любуясь собой в лучах, плескались по ветру, вытягиваясь в длинные канители, случилась беда.
В одно мгновение дождь стал стеклянным. На Землю падали стеклянные сосульки и разбивались. И все, как было, примерзло на тех местах и в тех позах, в каких застало их несчастье. И глаза Земли закатились белыми лагунами, и шелковые волосы поседели, и белый лебедь остался нарисованным на белом листе, и морская звезда стала рубиновой стекляшкой на глубоком валуне, и примерз белый медвежонок к ледяной скале, и ящерки разломились на горстки маленьких хризолитов, и только кактусная редиска Крыса, которая не напоилась сама, а лишь из напоенной Земли хвост выдернула, - побежала в норку и стала плакать.
И если крыса плачет, она всегда плачет о том, что Небо разлюбило Землю.

И Крыса Бина знает эту сказку и не верит ей.

Когда Крыса Бина подняла голову, маленького Жмуся уже не было, а над ней стоял Злой Колдун Магрибинец.

0 читатель, это опять мы. Мы хотели сказать, что показываем тебе все так не детективно, потому что телескоп или микроскоп или даже видеотранзистор не станет соревноваться с электронными играми. Другое дело, когда их еще не было, тогда мы старались скрасить их отсутствие, но теперь заподло. Не дергай нас, и мы покажем тебе все о того самого места, как Колдун достал калейдоскоп, и они с Крысой Биной стали в него смотреть и вот, что там было:
Крыса Бина поднимает голову, над ней стоит Злой Колдун Магрибинец. - Колдун, ты чего не наколдуешь-то? У Крысы Бины зуб болит. - Я тебе, больная Крыса, наварю ромашки в чашке. - Колдун, ты ощипываешь ромашкам лепесточки и делаешь из них перышки, да? - Да, Крыса Бина, я присобачиваю перышки к твоей лебединой песне.
- У тебя руки-собаки, да, колдун? Добрые верные собаки - лучшие друзья Крысы Бины. Только однажды они кусают ее, не смертельно, но страшно - изменой, внезапной подменой языка - зубами, подушек - ногтями, тела - тушей, только оттого, что не так поставлена миска с куриным остовом, не подана, а подсунута, и уже не остов курицы там, а скелет утаенного, спрятаного, и недоверие успевает раньше памяти, раньше всего этого длинного конвейера мисок с остовами, и она кусает, и еще катится вслед комом ярости, растущим мгновенно, ненависть цепного пса: докусать, добить цепью.
Колдун, а может быть, у тебя руки-волки, голодные, ощеренные пальцами, руки в стае рук, баюкающие крысу потому, что она маленький волчонок, и пять пар глаз, пять пар щупалец видят одного волчонка и не смыслят ничего в крысах? Приемыш, кто бы он ни был, коли уж принят в стаю, обращается истинным волком. Смотри, что это?
- Ничего.
- Нет, чего. Это листочек Я потеряла, он ей вышел подсунутым, а она боится так и не любит, свое только любит, свои глаза, слова. Ты прямого попадания в себя: я- пуля, ты- мишень - не чувствуешь. Ты чувствуешь: она - мишень, она - пуля. Вообще, пуля и мишень друг друга не чувствуют, только со стороны : ее убили. Не скажешь ведь: меня убили.
- Кого убили?
- Никого не убили. Это о языке. Я - Крыса-Афродита, вылезающая из языковой пенистой ванны.
- Ты произошла от...?
- Не говори: "от", только "из", из ванны. А "от" нельзя.
- Ты все время говоришь.
- Крыса Бина, между прочим, никогда не говорит. Это Я говорит, а Крыса Бина витийствует и мортализуется, что в переводе значит - живет и умирает.
Враки, что Я красивая-прекрасивая, Я - хвастливая, а что такое хваст? Ничто. А Крыса Бина хвостливая, и что такое хвост? Хвост - великая вещь. Отруби его, и уже совсем ничего не будешь знать, кто твои предки и кто твои будки /будущие предки сокращенные, потому что они коротенькие совсем малюсенькие в большой пустой коробке - если ее открыть, она все заглотает, и все убудет, и окажутся там одни убудки, а здесь одни убытки/.
У Крысы Бины не было родителей. Крыса Бина - Сирота Божественного Происхождения. Но у нее такая фамилия - целый фамиллион! По огненной ветви все такие же сверхчувствительные и в принципе летающие, Крыса Бина же летает только воспоминательно и целенаправленно. А так чтоб вообще - не получается из-за смешливости и привязанности к мокрым упадкам. По огненной линии никто не любил дождя, снега, никакого юмора, т.е. влажного чувства, влажного и скользкого. Ах, как любит Крыса скользить! Я поставит ножку в коньке, и топчет, и мутит каток до непроглядности. Разве то скольжение! Прудяной лед - черное зеркало, в которое смотришь кожей, всем желанием коснуться его, летишь сквозь - а сквозь кристалл - это совсем другое дело, чем воспонинательно и целенаправленно. К своей водяно-ледяной ветви Крыса Бина привязана более, чем к прочим, возможно, от наименьшей уподобленности и, соответственно наибольшей зависти к тайнам мокрых кристаллов.
Потом еще - не надо думать, как думает Я, что предки и будки Крысы Бины - летучие мыши-сурисуры, мышки-норушки, сурки-мармотки, хорьки, тушканчики, хомячье-барсучье, так называемый крыс-отряд, нутряные-ондатровые, шапочные-продажные, корабельные-эмигрантские, а также бытовые грызолюды коммунального образца.
Я открывает дверь на звонок "мыши крысы есть" всегда отрицательно. Я хочет видеть Крысу Бину выродком, но выродком оттуда, как если в человеке все время подозревать порченую обезьяну. Человек всегда чувствует, что он ошибка, и все доискивается, чья именно. Если шимпанзейная ошибка кажется ошибкой гениальной, чудодейственной, отступкой в лучшее-высшее, то ошибка божественная или галактическая обидна. Что могло быть все так совершенно, но какое-то существо, слишком высшее, чтобы обращать внимание на мелочи вроде недостачи у человеческого рода большого хвоста, где живет большое счастье, лишило его его.


Оставив Крысу Бину наедине с Колдуном, маленький Жмусь отправился к Господину Слуге, найти которого было трудно, местность очень уж запутывалась здесь, и поэтому его почти никто не видел, удовольствуясь общением по видеотранзистору.
Жмусь, выбежав на бесконечно меняющийся ландшафт, нисколько не растерялся: завязая в болоте, он смело шел дальше, сообразив, что сейчас это болото сменится какой-нибудь мостовой. Когда стену встретил, тоже не полез через нее, а пошел насквозь, уверившись в том, что и это пройдет, падет и стена, загустеет и воздух, если вдруг оказываешься летящим в пропасть. Так он и дошел.
- Привет, начальник, принимай дорогого гостя.
- Ты чего грубишь, - нахмурился Господин Слуга.
- Ничего не грублю. Ты ведь начал всю эту историю, ты и начальник, а я Жмусь с дороги, я дорогой Жмусь.
- Жмусь? - что-то такого дневника у меня нет, - насторожился Господин Слуга.
- Чайку бы, начальник, и работу по специальности, замаялся инициативу проявлять.
- А какая у тебя специальность?
- Охранной грамоте я обученный, могу охранять окружающую среду. Могу у тебя Минотавром работать, Цербером, Аргусом, по договоренности. Соглашайся, а то ты какой-то одинокий.
- Я не одинокий, а единственный, - поправил Господин Слуга.
- Да ладно, единственный. Шизик ты и все, раздвоение личности: то Слуга, то Господин, то Учитель, то Спаситель, то Врач, то Коллекционер, знаем мы эти дела. Это раньше хорошо было, для амбивалентности: инь-ян, черное-белое, а теперь сам видишь, путаница одна.
- Путаница, конечно, есть, - сказал Господин Слуга, но...
- Никаких "но", показывай хозяйство, чего охранять, куда не ходить, кого не пускать, и где тазик мыть тебе ноги.
- Ноги не надо...
- Так положено, я свое дело туго знаю, меня учить - только портить.
- Тазик вот, с головы Дон-Кихота, но...
- Не надо "но", - Жмусь поставил тазик на пол и налил в него воды. - Давай ноги.
- Ладно, - сказал Господин Слуга - я готов на все: охраняй дневники, зови меня начальником /хотя это очень оскорбительно/, но три вещи я тебе запрешаю:
смотреть на мои ноги
вынимать что-либо из холодильника
открывать печь
Учти, это три последние печати, три тайны.
-Знаю, знаю: три Парки, три карты, три апельсина. Я все вру, начальник, не обращай внимания, слушай, как я выучил урок:
Это нельзя, зто нельзя, это нельзя. Правильно?
- Правильно.
Так всем детям говорят, - подумал Жмусь. И еще подумал: сначала ноги, потом холодильник, нет - сначала холодильник, а потом или ноги или печка.
- Все, иди, начальник.
- Куда идти?
- Ну куда ты там ходишь, на охоту, на свидание, ты свободен.
- За кого ты меня принимаешь? - рассердился Господин Сдуга. - Ты всего лишь барашек из моего стада, понятно ли тебе это?
- Что ж непонятного, я и говорю: иди, отдохни от стада.
Господин Слуга расстроился. Его давно не гнали, а тут началось: Я вдруг ожила, сколько угодно бродила она тут изображением, Крыса Бина все просила Колдуна, чтоб он ее заколодовывал, и всякий раз радовалась: это Я, это Я... Вот тебе и Я.
Отняла у Ангела происхождение, листок вырвала. Христофора ищет - непонятно зачем. Вообще, появились какие-то вещи, которых я не понимаю. Робот взбунтовался, откуда-то появился этот наглый Жмусь, - может, это Автор что-то напутал в проекте особняка? И такое чувство, будто на тебя постоянно смотрят в телескоп. Или в микроскоп.
Надо созвать Большой Совет. Господин Слуга включил видеотранзистор, но то, что он там увидел, навело его на самые грустные размьшления. Всех он застал по двое:
Ангела с Сиреной,
Серпентина с Несси,
Нарцисса с Лесаной,
Крысу Бину со З.К.Магрибинцем,
и даже Автора на льдине рядом с Я,
и даже у Христофора был такой вид, будто он не один.
И еще он увидел искомый листок в неподобающем виде: Колдун разорвал его пополам, из одной половинки сделал голубя, из другой - кораблик, запустил то и другое и спрашивал Крысу Бину: кто кого направляет: кораблик голубя или голубь кораблик?

Я посмотрела на цветок, который Господин Слуга велел поливать слезами. И вдруг поняла, вспомнила, осознала, неудобство позы, скованность льдом, холод. И еще - а может быть, раньше всего - попыталась пошевельнуться.
К ней подошел Автор.
- Я спасу тебя словом, - сказал он.
- Да хоть чем, только б снять этот ледяной скафандр. Мне нужно найти Христофора. И город, вон там огни большого города.
- Осторожно, не горячись, ты растаешь. Лучше послушай сказку о Нарциссе, который любил свое отражение, и о данной ему в пару /в бинарном мире и Нарцисс не одинок/ Эхо, которая, у начала времен, была речной нимфой.

Нарцисса называли себялюбцем, усматривая в этом порок. Ну да, ведь чтоб любить себя, надо, чтоб тебя любили другие, не отраженным светом ничто на Земле не светится, а он, получается, узурпатор.
Особенно раздражала способность Нарцисса легко делать то, чему другие учатся годами, потом и кровью. В нем подозревали наглеца и обманщика, и пытались разоблачить.
Секрет же Нарцисса состоял в том, что он просто уподоб-
лял себя всему и знал как себя самое все что попадалось пол руку. Разве он мог любить то, что становилось им самим - как чужое?
В нем рождалось э х о каждого создания, а однажды он встретил ее, девушку по имени Эхо.
При виде Нарцисса она испытывала волнение, в ней ведь жила генетическая память того, как она была рекой, речной нимфой - но могла она волнами этими только лизнуть Нарцисса, чтобы не унесло его с берега: для речной нимфы соединиться с возлюбленным означало утопить его.
Для Нарцисса пойти в любви к себе до конца, то есть, полюбить не только очертание свое, но и глубину свою, значило броситься в свое отражение на воде и утонуть.
И в теперешней жизни, когда Эхо уже не река, а Нарцисс - не цветок, все осталось по-прежнему.
Нарцисс и Эхо всюду были вместе. Но удивительно, что никто их вместе не видел.
Если видели Эхо, то лишь в ее зрачках, приглядевшись, могли заметить его отражение. А обнимающий ее Нарцисс - рассыпался в окружающих предметах: стул, на котором сидела Эхо, цветок, на который смотрела Эхо, чашка, из которой пила Эхо, камин, который отдавал Эхо жар тлеющих углей. А она никогда не окликала его при людях: "Нарцисс!", ибо только слух мог насторожить их и заставить искать Нарцисса.
К ней подходили "женихи", она оказывала им внимание, и тогда стул начинал скрипеть, стол - дергаться как на спиритическом сеансе, переворачивалась чашка, закрывались лепестки цветка, гасли угли в камине. И только она знала, что это печаль Нарцисса. И неожиданно для всех переменялась к "женихам", грубо отсылая их восвояси, тогда угли вспыхивали вновь, к расползшемуся было стулу возвращалась крепость и стройность, стол, подобно послушному пони, останавливался как вкопанный, зажмурившийся цветок открывал глаза.
Но все эти перемены ни о чем не говорили окружающим.
Видели и Нарцисса, но рядом с ним никогда не обнаруживали Эхо. Она поселялась в звуки, значки - когда он играл на скрипке или произносил тексты, или сочинял их, хотя никто не верил, что он сочинил сам, или наносил на холсты краски, подделывая какого-нибудь Вермеера или - во что опять же никто не верил - создавал нового художника, которого принимали как что-то знакомое, только фамилия, мол, вылетела из головы.
И Эхо высыхала - в звуках и значках - повторяя все ту же историю речной нимфы, превратившейся в горное эхо.
И Нарциссу любить все ( или - как говорили - себя) становилось трудно, потому что тускнело изображение его в глазах Эхо; они уже не были влажными, и все больше переливались наподобие породистых камней, а не живой воды.
И не могло здесь быть сожаления.
Никакая случайность, никакие обстоятельства не вмешивались в любовь Нарцисса и Эхо, как вмешивались они во всякую другую любовь.
Эхо отдает Нарциссу всю себя - и высыхает, отнимая у Нарцисса возможность любить всё или себя в совершенном облике, каковой единственно и могла открыть ему Эхо, т.е. нимфа, т.е. богиня, т.е. возлюбленная.
И если бы не остался Нарцисс на берегу у начала времен, а бросился в реку, то погиб бы, и река высохла бы от горя.
Нет разницы, как поступить.
Это важно. Что никакое человеческое действие не способно изменить начертания.

Ангел и Сирена, между тем, ворковали как два голубка.
- Ты такая чистая, ты такая невинная, - говорил Ангел.
- Да, да, - подтверждала Сирена и добавляла от себя, что родилась только что.
Ангел извергал страстный набор слов любви. Сирена же, вытянув шейку, моргала глазами, и он поражался ее непорочности.
Ангел сказал, что Сирена - мечта его жизни, и он женится немедленно.
Про мечту он, кажется, единственный раз попал в точку. Сирена была существом определенного предназначения: она угадывала и исполняла все сокровенные желания. И каждый, кто не умел разгадать, в чем состояли ее чары, погибал, ибо терял вместе с Сиреной /а ее он терял непременно/ то, ради чего жил, что было неосозноваемым стимулом идти дальше, искать дальше, она воплощала идеал своей жертвы, если, конечно, успевала его воплотить.
Жертвы попадались хитроумные и просто-таки цинические, им воплотишь одно, они уже на другое засматриваются - никакой цельности! То ли дело Ангел.
При всей беспорядочности в голове его, идеал его бьл стоек: это пасторальная идиллия с сильфидой, бесплотная певческая натура которой сочеталась бы с зооморфными чертами.
Сирена так и делала : по-волчьи сверкнув глазами, по-лисьи оскалясь, она пела нежнейшую песню, песню Сольвейг.
Замолк товарищ Гольдберг,
Не слышно Би-би-си.
Итолько песня Сольвейг
Звучит по все Руси. --

вот даже наш русский поэт, Галич, как ни вслушивался в гражданское слово, а слышал одну эту песню. Потому что так устроена жизнь.
Ангел уже мечтал, что совсем скоро он станет таскать сумками продукты в шалаш, биться в очередях за право услаждения своей возлюбленной, станет у плиты, сварит кашку. А она будет ему петь песню Сольвейг.
Но ничего этого не пришлось. В самый ответственный момент ангел Ангела спустился и стал трясти за плечо своего искаженного двойника.
Ангел вошел в Сирену и остался в ней, не оставив следа как настоящая галлюцинация. Только сердце его разорвалось пополам, одной половинкой успев долететь до своего божественного двойника, крылышки которого тут же стали багровыми и тяжелыми, он упал и пополз по земле как подбитый махаон.
Другая половина осталась в Сирене. Она стала хохотать, рот ее растягивался, словно бритвой полоснули, хлестала кровь, она смеялась, вернее, она так плакала, потому что ей отдали всего полсердца. Это и была та Лолитка - просто тогда она раздвоилась - которую встретила Я на пороге особняка.
Подошел Автор.
- Какая ж ты дрянь, Сирена.
- Да, я дрянь, - сказала Сирена, но кто-то должен быть дрянью. Дрянь это ведь что: в кого смертельно влюбляются, чего смертельно хотят и добиваются нечеловеческими усилиями, на что кладут жизнь - а уж кто на что. Поди лиши кого-ни- будь возможности в с е п о г л о щ а ю щ е й страсти, то есть, меня? Ты вот болтаешь, болтаешь, схемы какие-то составляешь, ноешь, брюзжишь, никому от тебя не жарко-не холодно, и тебе ничего не надо. Нет, тебе надо. Чтоб тебя не забыли, потому что в особняке кого забывают, тот перестает существовать, у м и р а е т , и ты это прекрасно знаешь, хотя и говоришь, что смерти нет.
Да-да, ты подрядился поддерживать политику нашего чистилища составлением его проектов, схем, планов, текущей хроники. Знаю я твою последнюю хронику: Сирена убила Ангела. А почему не Ангел умер от любви к Сирене? Потому что в особняке смерти нет? Ха-ха! А почему не правда, что Ангел потерял себя /видишь, он потерялся/? Вернее, так и не смог найти себя, потому что его не нашли его родители, а родителями его должны были стать Нарцисс и Эхо, но Нарцисс любил только себя, и правильно делал, он сохранился, когда город постигла страшная эпидемия, это ведь только те, кто любили других, потеряли иммунитет, ибо любовь тогда уже превратилась во всеобщую ненависть.
Эта болезнь ведь что: когда ничему не сопротивляешься, не защищаешься, когда даешь себя - всему. Начинается с потери нюха, оттого что все делаешь не то, все в тебе происходит не так, ну такая глобальная фрустрация, что все что тебе на самом деле было необходимо, - не случается: ни абсолюта, ни завороженности, ни страдания, ни чуда, ни царствия небесного, ни любви хотя бы как той, на какую хватило Ангела, но его хватило на десять минут, и его не стало, а уже на одиннадцатую его бы и не хватило. Эта
Эта Я тоже должна была быть дочерью Нарцисса и Эхо, и если ты скажешь, что она и есть Эхо, правильно, правильно, все должно было быть и ничего не случилось, поэтому трудно понять, время сместилось, скакнуло, убыстрилось - как в Ангеле. Время дошло до своей быстроты, до чего не мог бы дойти Ангел, нашло свою скорость, остановилось - как у нас, но оно не исчезло, просто это новое время, и оно пульсирует, приближая тебя к сердцевине и тем унося в даль неведомую.
А ты говоришь: смерти нет, времени нет, колдовства нет. Колдун - это, мол, так, хохма, исследователь, твой коллега. Ах вы черти исследователи! А не он ли заколдовал Эхо в Крысу Бину, для того, чтобы она любила его, забыв Нарцисса? Ты скажешь: это чтоб опыт лучше ставить, что научный эксперимент по теории перерождения, и все удалось. Можно называть это опытами, и тогда он сожжет ее крысиную шкурку...
- Минуточку, - вмешался Автор. - Он не знает о последстввиях.
- И ты не знаешь?
- Не знаю.
- И Господин Слуга не знает?
- Не знает.
- Но в твоих руках проект, а в его - коллекция дневников, человечество! Как это вы ничего не знаете?
- У нас до всего руки не доходят.
- Но я-то отчего знаю?
- Ты пифия. Тебе Серпентина велели послать к Я - исполнила?
- Исполнила.
- Тебе велели Ангела трогать?
- Не велели.
- Вот ты и есть дрянь. С Ангелом все было удивительно красиво: Я выхватывает у Г.С. листок с происхождением Ангела: конечно, это ведь ее несостоявшийся брат, хотя она знает свое происхождение неправильно, думая, что родители ее - это вторая жена Аменподиста Ивановича и ее первый муж. Так что путем некоторой фальсификации брат даже и состоявшийся.
Ворон отнимает у Я листок и ничего там не может прочесть, видит - чистый листок. И он составляет таблицу соответствия, пытаясь составить мне конкуренцию, и адресует ее Колдуну, которому дано задание, как и всем нам, спасти Я. /"Спасти человека" - первый лозунг, вывешенный еще Адамом/. Ну что же, листок попадает к Колдуну , он находит его у Белого Люка, у их Черной Дыры, но одновременно он видит Крысу Бину, и когда он видит ее, не может не помнить про Эхо. Он смотрит в листок, а я, пребывая на льдине, рассказываю Я историю Нарцисса и Эхо, и Колдун читает в листке эту историю. Он рвет листок пополам, делая из половинок кораблик и голубя, и пускает по этому вот лесному ручейку.
Досюда они доплыли-долетели, а здесь бумажный кораблик потонул, а бумажного голубя снесло ветерком к этому вот костерку - можешь его называть огнем своей души, Сирена.
Так, эта история у меня закончена.
- Автор, ты негодяй.
- Я негодяй? Это я, перебивающийся скудными гонорарами за свои душещипательные исследования, концептуальные акции и социологические таблицы? Я, вынужденный подрабатывать газетными сенсациями и тайными разоблачениями, как сейчас? Кстати, с тебя причитается. И Автор умоляюще протянул руки к Сирене: "0 я, несчастный, отвергнутый женщинами..."
Неожиданно для него Сирена дала ему по рукам и убежала.
Автор растерянно посмотрел по сторонам и заметил подбитого махаона.
- Бабочка, душа, психея, - прошептал он. - То, что у нас совсем не учитывается.

Автор свернул с Гремучей аллеи на Лосиную, самую красивую аллею в парке, листья желтели на глазах, посыпавшись внезапно, из крон, сбитых в ярко-пятнистые тучи, сухим дождем. Осень. Автор никогда не видел ее, горячо пропагандируя вечный сезон и неизменную погоду в особняке, Автор не чувствовал сухого дождя, а тут ему стало очень сухо, даже в горле, и он промолчал очередной монолог, когда из всех кустов выскочили лоси, и сомкнули над ним ветвистые рога резным шатром.
- Вот и моя беседка, - сипло выдохнул Автор. - Ведь моя история не может кончиться, я же совсем другое дело, - промелькнуло у него, как будто он кого-то уговаривал.
- Я сижу в своей беседке, - сказал он опять.
Да ведь и мы, читатель, видим, что сидит он в своей беседке. Но может ли он выйти оттуда? Он знает, что лосиные рога не расступятся перед ним, а наоборот, воткнуться в него, едва он сделает попытку пошевелиться.

Я не совсем оттаяла, но уже могла двигаться, и вовремя, потому что солнце начало пригревать. Лед тронулся, господа присяжные заседатели, тронуться без обращения к заседателям он уже не мог. И Я тоже не могла больше не обращаться.
- Господин Слуга! - крикнула она, - и тут же к ней метнулось нечто.
- Ты чего кричишь, милая, чего кричишь, - сказало оно с интонацией старой больничной нянечки. Какой у тебя цветок красивый - подснежник, а ты кричишь. Давай, пойдем со мной. Я - Жмусь, я бабушка Лама, я Арина Родионовна, и все про тебя знаю. Ну не плачь, не плачь, открой мне сердце, открывай, кому говорят !
Жмусь довел Я до своих аппартаментов, уложил в постель, скипятил чаю и сел у изголовья. - Ну.
- У меня все мышцы болят, и тело будто коркой покрыто.
-А как же, милая, поболит да поноет, скажи спасибо, что жива осталась. Скоро козой прыгать будешь. А начальника не зови, начальники - это на потом, окрепнешь, плакать перестанешь - тут и начальники.
- А я не могу больше плакать, Жмусь, слезы такие горячие, у меня ожог будет.
- Ну-ка температурку, - Жмусь достал у Я из-подмышки градусник. 15 по Цельсию, почти комнатная. Сейчас поставим капельницу, будет легче. Жмусь ввел иглу в вену, а трубочку подсоединил к слезам.
- Физраствор называется, - объяснил он, - а игла сейчас как на пластинке: запоет, заговорит, заиграет.
Я приподняла голову посмотреть на говорящую иглу, но Жмусь вздохнул с укоризной: Э-эх, маковка-тыковка-бяковка, фишку не рубит. Динамик-то где?
Когда медицинские процедуры закончились, Я оживилась: Жмусь, ты откуда такой?
- От верблюда.
- Ну скажи.
- От папы с мамой.
- А правда?
- Истинная правда: сначала был у папы, потом у мамы, потом сюда пришел.
- Ты вроде колобка?
- Я вроде антиколобка. Я ко всем пришел.
- А ты мне снился.
- Кому я только не снился, но не все в этом признаются.
- Мне кажется, тебе я могу рассказать, а Г.С. почему-то не могу.
- Священник нынче не тот пошел, на людей больше похож, а им много не доверишь.
- Может, потому, что ты обо мне ничего не знаешь.
- Может, и поэтому.- Жмусь, конечно, не намеревался раскрывать Я тайну ее происхождения.
- Знаешь, мне кажется, будто ты не родился, а как-то искусственно сделан.
- Уж как сделан, лучше не вспоминать, - вздохнул Жмусь и вспомнил все грустные и чудесные обстоятельства своего появления на свет. - А ты сделана очень хорошо, - сказал он вслух - с любовью, которая способна камень оживить. Это видно.
- Да нет, - возразила Я. Мои родители вовсе не любили друг друга.
- Ну и нечего говорить тогда, - Жмусь замял разговор - лучше расскажи, кого т ы любишь.
- Ах, Жмусь, ах, няня, няня. Когда брадобрей узнал, что у царя Мидаса ослиные уши, он выкопал ямку в земле и ей рассказал. И то, видишь, вырос тростник и всему свету разболтал. А что этому брадобрею, в сущности, до царя Мидаса? Я даже ямке рассказать не смела.
- Но мне, ближайшему родственнику, ты ведь можешь!
- Какой же ты родственник?
- А в особняк попадают только родственники. Вот тебе генеалогическое дерево, не обращай внимания, что оно больше похоже на бабочку, просто ветви и корни сходятся, а ствол преломляется в них. Жмусь протянул листок, на котором было изображено:




- И где ж тут видно?
- Почему все видно только в таблицах Автора! - возмутился Жмусь.


Солнце растопило льды, но Я не утонула, а пошла по воде навстречу всем, шла до вечера, вода твердела, и ноги ее словно нарочно были сделаны под этот городской рельеф. Город. Особняк. Весь мир, всю Вселенную вместила она в Христофора - какое это измерение? Она умела теперь впускать и выпускать Вселенную из Христофора, и любить ее по кусочкам. Началась зра магии, конечно, началась!
Я стояла на асфальте, ночью, и смотрела на спящий город. Он опять рассыпался на всех, и она видела все окна, где спали непостижимо замысленные, драгоценные создания. И она вдруг почувствовала такую хрупкость жизни, вот одно окошечко перечеркнулось, другое, третье, любимые люди исчезали, будто невидимый убийца стрелял в эти спящие окна, а это Господин Слуга жег чей-то дневник - претворял в каноническое писание, это Автор ставил точку на очередной своей истории, ибо в ней уже все случилось, это Серпентин закончил изготовление нового памятника в своем Некрополе, это Сирена заворожила очередную жертву, заманила вечным блаженством, это Нарцисс утонул, это высохла Эхо. Это Леонид за то, что ему не дают новой программы, пускает лазерный луч в Колдуна, а тот, сраженный насмерть, вынимает из него блок питания, это Ангел разрывается между небом и землей и однажды надрывает сердце, это тебя, маленького Жмуся, заведшегося от сырости, бросило в жар, и ты ушел в пустыню, застыв там кактусом, это у тебя, Крыса Бина, отнимают твою серенькую шкурку, и сколько ты, царевна-лягушка, не проси, ее отнимут, чтобы видеть тебя неизменной, прекрасной, застывшей на фотографии.
Воздушная тревога, окна в крестах, Христофор, может быть, я кощунствую, но не надо мне Царствия Небесного, сейчас я приду к тебе, подожди, чтоб ничего с тобой не случилось, я иду, я люблю тебя, я так хочу жить, я ненавижу смерть!
Не-на-видеть не-на-до-о-о /в верхней октаве/
Я - пуля, ты - мишень. Ты - пуля, я - мишень.
Ее убили. Не скажешь ведь: меня убили...
(конец видеозаписи)


В комментарии шпиона к видеозаписи /помимо исповеди, состоящей из цитат/ рассказывается о том, что Я - вовсе не живой человек, а собрана была Христофором из частей тела детей-уродцев, как Галатея. Потому-то она к нему так привязана. Что Жмусь нарушает три запрета Господина Слуги: смотрит на его ноги, и это оказываются ноги Абраксаса, две змеи; открывает холодильник, и видит внутри него кукольный театр, тех же персонажей, но кукол, разыгрывающих те же ситуации, и Жмусь может вмешаться и переставить этих кукол как угодно. Таким образом, самый маленький и игрушечный персонаж оказывается перед этим холодильником-выгородкой гигантом и божеством, раз он все может переделать по своей воле или прихоти. Когда же он открывает печку для того чтобы /во изменение судьбы/ изъять оттуда листы дневников, обреченных на заклание, он, залезая внутрь, оказывается в раскаленной пустыне, по которой идет, идет и превращается в кактус.
Комментируется двойничество персонажей и мифологем, согласно которым расписан каждый их шаг, и в конце концов, комментарий обнаруживает полную идентификацию персонажей и античных, восточных, христианских архетипов, стоящих за ними. И лишь то, что не совпадает при наложении, есть росток vita nuova, пребывание на пороге которой и составляет предмет описания, исповедь шпиона.

1980-1985