|
Гай Девенпорт
Как заметил Эзра Паунд, на дереве сидела мышь. Мы расположились под сенью pergola di trattoria1 над Сан-Панталеоне в Сант'Амброджо-ди-Рапалло. Панама на столе, трость поперек колен - он сидел, развалясь на стуле. Над ним, в однородной массе виноградной лозы и смоковницы находилась, по его словам, мышь. - Значит, так оно и есть, - сказала мисс Радж. - Вы очень наблюдательны, Эзра. Мы перевозили пожитки Паунда и мисс Радж из dipendenza2 в раскинувшейся над Рапалло оливковой роще в небольшой домик, который мисс Радж занимала до войны и который только теперь смогла получить обратно. Вещи потяжелее были перевезены накануне. Посуду, полотно Макса Эрнста "Синева", репродукцию freschi Скифанойа*, о которых Йейтс пишет в "Откровении", книги и корзины с бельем мы погрузили в наш "рено", который называли Hephaistiskos. Походная койка Паунда в машину не влезала, и я нес ее на голове по salita3. Потом мы поехали в бухту, где собирались встретиться с Массимо и поплавать. Переодевались мы в cameretta di spiaggia4, который принадлежал семейству Массимо, Паунд - в купальный костюм из какого-то черного клерикального материала, так что против наших piccole mutandine5 он казался самим веком XIX - борода, ученость и звания - собравшимся искупнуться вместе с веком XX. На пояснице старика змеился уродливый розовый рубец, явно хирургического происхождения. - Он чересчур далеко заплывает! - наказала мне мисс Радж, как только мы оказались в воде. Она сидела в очаровательной шляпке с низкими полями на террасе пляжного домика. Почти тотчас я понял, что ее тревога искрення. - Скажите же ему, пусть не заплывает! Я отплыл и дал Стиву знак. - Вы с Массимо, - сказал я, - кругами плавайте вокруг старика. Не спускайте с него глаз. За последние несколько дней мы познали меру его упрямства. Оно было феноменально. Поднимаясь по salita, он шагал впереди нас всех; точно матрос, раскачивался на яхте; разгуливал по улицам Рапалло с таким солдафонским видом, словно какой-нибудь генерал-майор на параде. Они кружили вокруг него как дельфины. Мисс Радж окликала меня с пирса. - Он нас не слушает, - сказал я. - Заплывает все дальше и дальше. Я велел ребятам не оставлять его ни на секунду. - Скажите ему, пусть возвращается! Мне не хотелось говорить ей, что с тем же успехом я мог бы приказать Средиземному морю превратиться в лимонад, и это, в конечном счете, было бы проще, поэтому я поднял брови и взглядом выразил безнадежность. Она понимающе кивнула, но все же настояла на том, чтобы я попытался еще раз. Тем временем он уже порядком отплыл от берега и сильными гребками уходил все дальше, Стив и Массимо плыли по бокам. У меня было ужасное ощущение, что их присутствие лишь подстегивает его. А за обедом он стал еще упрямее. Мы зашли в одно местечко, где он питался много лет. Официанты бросились к нему. Вышел хозяин, и они пожали друг другу руки. Но когда дошло дело до заказа, Паунд погрузился в безмолвие. Мисс Радж попробовала было как-то умаслить его. Официанты это поняли. Мы пытались заполнять словами ту пустоту, что образовалась после повторного вопроса: чего бы Паунд пожелал к обеду. Он молчал, не отвечая на предложения ни да, ни нет. - Что ж, в таком случае, - бодро сказала мисс Радж, - вы, верно, обойдетесь без обеда, Эзра? Его томили тоска, ужас, безысходность. Тут и мы беспомощно замолчали. Голова его еще глубже ушла в плечи. Он провел языком по губам. Послышался жалобный шепот. - Gnocchi6, - сказал он. Когда я впервые познакомился с ним, давным-давно в судебно-психиатрическом госпитале Св. Елизаветы в Вашингтоне, он еще не был тем древним стариком, каким, в конечном счете, мне придется его запомнить - древним, как Тициан, как Уолтер Сэвидж Лэндр*, ослепительным и безмолвным, застывшим в венецианской гондоле, словно какой-то бесконечно старый китайский придворный поэт в изгнании - колышущийся плащ и широкая шляпа на фоне красных стен Гвидекки. Но и в те дни его борода и волосы были уже седыми. Он носил редакторский козырек, придававший ему вид человека, только что вернувшегося с теннисного корта. Однако он вышел из тюремной камеры. Потом он получит письма от Марианны Мур* - в авоське, письма от Тома Элиота, Камрада Каммингса, Акиллеса Фэнга* заодно с раскритикованными и исчерканными экземплярами "Кантос" и кормом для белок, которые признавали его и не боялись подойти совсем близко, нетерпеливо вытягивая шеи, метя во все стороны метелочками хвостов. Да и не был он тогда молчуном. - Знаете ли вы, что Билли Йейтс, - говоря, он закрывал глаза, - совершенно определенно не погребен под обнаженной головой Бена Балбена*? Мы не знали. Он посмотрел на нас так, словно мы были полными невеждами. - Дело было так. У.Б.Й. обрел временное пристанище рядом с Обри Бердслеем на протестантском кладбище Рокбрюна, вверх от Ментоны, где как раз и обосновалась некая изгнанница с земли предков, имя которой я позабыл, если когда-либо знал вообще. Поэтому, когда единственное покидавшее территориальные воды Гибернии судно - эсминец, который, вероятно, и составляет весь ирландский военно-морской флот - после войны отправилось востребовать бренные останки Вилли, оно было встречено в соответствии с протоколом французами, а затем этой самой леди-изгнанницей, тут же поинтересовавшейся у командира, не найдется ли у него на борту лишней капельки настоящего виски, один вкус которого способен скрасить бесконечную разлуку с камельком в кабачке и лебедями на реке Лиффи. Лишняя капелька, естественным образом, нашлась. Более того, капитан и команда приняли приглашение жизнерадостной леди посетить ее дом где-то в горах между Ментоной и Рокбрюном и прихватили с собой ящик первоклассной выпивки. Рассвет, надо полагать, застал их за распитием последних бутылок. Каждый из полной литании ирландских мучеников и поэтов сопровождался тостом на этом festum hilarilissimum7, госпожа Цирцея сплясала флинг, чарльстон и фанданго в духе коннемарских медников, а караул, которому предстояло выкопать Вилли и пронести его с воинскими почестями по мозаичным римским ступеням под торжественный, по-видимому, и непрерывный визг волынки и дробь барабана, а также с величественно трепещущим на ветру флагом, изображающим трилистник и арфу, оказался равномерно рассеянным по жилищу той леди, будто высыпавшиеся из корзины тряпичные куклы. Но вот уже лягушатники присылают делегацию чиновников, газетчики наслюнявили карандаши, и доблестному экипажу ничего не остается делать, как поторопиться, эксгумировать Билли Йейтса и водрузить заслуженный гроб на носу эсминца, где в сопровождении караула статных ирландских гвардейцев он и поплывет в старушку-Ирландию, чтобы навеки, или до Судного дня, по крайней мере, обрести покой на драмклиффском кладбище. Вообразим, что они сделали все как можно лучше. И если церемонии недоставало некоторой устойчивости, то и ничего дурного не произошло, пока жмурика не погрузили в шлюпку, выходящую из залива. Французы бухнули салют, местная filarmonica негромко продудела какой-то ирландский мотивчик, и где-то на полпути между берегом и ирландским флотом шлюпка, Вилли Йейтс и развеселый экипаж опрокинулись. Они пошли ко дну. Французы, ну, французы были etonnes8 и поспешили их выудить. Но не могли найти самого Вилли. Ирландцев же, нахлебавшихся, так сказать, двояко, - и подавно, поэтому лягушатники просто пожали плечами. Дескать, ничего страшного, решили они. Саркофаг, куда должны были переложить Билли, был на борту, так что его просто переставили на нос, подняли флаг, ударили в барабаны и уплыли. А Билли до сих пор там - на дне Средиземного моря. Озорство заплясало в его глазах. Он привязал к ниточке орешек арахиса и, вытянув руку, поболтал им в воздухе. Белка подкралась к нему, чуть подпрыгнула, чуть пробежала, остановилась и отвязала орех. - Просто нужно знать, как завязывать узелок, - сказал он. И тут им овладело жуткое безмолвие. Помимо слова "gnocchi" и замечания насчет того, что на дереве была мышь, он за весь день не проронил ни слова. Надвигался вечер - прохладный и недушный. На длинном столе расставили снедь. Паунд сидел во главе, Стив и я - вдоль, напротив Ольги Радж и Массимо. Разговор зашел о режиссерах экспериментального кино, которыми интересовался Массимо: Стэн Брэкидж, Йонас Мекас, Грегори Маркопулос, Смит, Бай, Энгер. Паунд чуть не до крови расковырял щипцами тыльную сторону ладони, выдергивая из нее волоски. Вдруг, просияв, он поднял глаза и заговорил. - В Китае живет сорока, - сказал он, - которая может, перевернув, убить ежа. Покрасневшей рукой он поднес к кудрявой бороде бокал, но не отпил. Массимо кинул взгляд на меня. - Откуда вы это знаете, Эзра? - поинтересовалась мисс Радж. Он опустил вино на стол. Вздохнул. Одной рукой обхватил костяшки другой. - Я обнаружил это, - сказал он, - в словаре Джайла*. Мисс Радж одарила меня улыбкой. - Мы прочитали вашего "Архилоха". Эзра говорит, что вы и иллюстрации делали. Заговорили о переводах. Я попробовал рассказать анекдот о Виламовице-Мюллендорфе* и его решительном отказе поверить тому, что Сафо была кем угодно, но только не благопристойной супругой и матерью доброго семейства. - Виламовиц! - воскликнула мисс Радж, - в свое время это был интереснейший мужчина в Европе. - В Рапалло есть ресторан, - заметил Паунд, - где Ницше сделал запись в книге посетителей. Padrone9 знал, кто он такой, и попросил расписаться. Ее до сих пор показывают. Там написано: "Берегись бифштекса". - Эзра, - сказала мисс Радж, вынимая из сумочки пузырек, - пора принимать лекарство. Его лицо вытянулось. Она протянула ему маленькую пилюлю. - Проглотите ее с вином. Прямо здесь, я должна знать наверняка. Паунд замкнул пилюлю в кулак - накрепко. - Не упрямьтесь, Эзра. Что подумают молодые люди? Они ведь вас просто обожают. Эти дни им запомнятся на всю жизнь. Неужели вы хотите, чтобы они запомнили, как вы отказались принимать лекарство? Она не сказала, что отец Массимо - врач Паунда, и что, если он не примет таблетку, его ожидает критика и с другого бока. Массимо расспрашивал о Джеке Смите*. Паунд рассказал о силуэте Натали Клиффорд Барни*, который один художник сделал из волоса, наклеив его на бумагу. Возвратясь в Италию, он нашел его среди своего разворованного имущества. - Только он в некоторых местах отклеился и больше на нее не похож. - Эзра, вы проглотили таблетку? Он свирепо на нее посмотрел. Мы беседовали о "Les mots"10 Сартра, Паунд сказал, что их читает. - Самое начало - словно страница из Флобера, - заметил я. - Возможно, - сказал Паунд. Мы говорили об Уильяме Карлосе Уильямсе*, о Биеннале, Греции, Хью Кеннере* (такой занимательный raconteur11, сказала мисс Радж), о словах (Эзра пытался вспомнить, как будет по-испански "роман"), о филологах (их жены - вот уж сущее наказание), о Тино Трова*, Джоне Курносе*, фоторепортерах из "Лайфа", которые в Венеции так опутали проводами мебель в квартире, что она стала похожа на Лаокоона, об урожае маслин, о Майкле Вентрисе*. - Эзра, вам действительно нужно принять лекарство. Кулак напрягся. Была уже глубокая ночь, и день у нас выдался длинным. Я попросил позволить мне заплатить за ужин. - Ни в коем случае, - возразила мисс Радж. Официантов поблизости не было, и я поднялся поискать их. - Нет, - сказала мисс Радж. - Мы угощаем. Прежде чем я заметил официанта, она вскочила и исчезла в trattoria. Стоило ей скрыться - Паунд разжал кулак и сунул пилюлю в рот, запив ее глотком вина. - Пора и на боковую, - сказал он. Мисс Радж вернулась вместе с padrone и его женой. Рукопожатия, пожелания спокойной ночи. - Эзра, вы приняли таблетку? Он не отвечал. Сердито смотрел на нас. Его руки явно были пусты. Мы обменялись понимающими взглядами - Массимо, Стив и я. Мисс Радж милостиво не стала спрашивать нас, принял ли он лекарство. Сами же мы не выказывали желания подтвердить это. Момент был не из приятных. Мы отвезли их к дому, в котором мисс Радж прожила двадцать лет и куда теперь возвращалась. В комнате, где индейским одеялом была аккуратно застелена походная кровать Паунда, мы распрощались. Наволочка сшита из небеленого полотна. У стены стояла "Синева" Макса Эрнста. - Addio! - бывало говаривал он. Нынче же, с тоскою в глазах, не сказал ничего. Примечания:
* Скифанойа - дворец в Ферраре, фрески Козима Тура и Роберти Эрколи.
1 Крышей траттории (ит.) Перевод Ярослава Зимакова |