|
Игорь БУРДОНОВ
Я хотел бы рассказать хорошую историю с простым и ясным сюжетом. Но я не знаю, как это сделать. Я беру живые кусочки жизни и мне жаль нанизывать их, подобно камушкам, на сюжетную нить. Вот они - словно маленькие птицы - сидят на моей ладони. Одни вспархивают, другие прилетают. Они не в моей власти и я боюсь неосторожным словом спугнуть их. Так бывало: они взлетали стайкой и скрывались в синем небе. А мои ладони оставались пустыми. Вдохновение - это когда задерживаешь дыхание, боясь спугнуть птиц. Может быть, я хочу написать об этом? Он поставил свой дом в самой гуще людских жилищ, недалеко от бойлерной. Ветер, что ходит кругами, как минотавр, в каменных лабиринтах стен, тонко пел в тростниковой крыше. О, ночная Луна! Как могут спать ваши люди? - говорил Тао Ши. Я объяснял: - Они устали на работе. Завтра им рано вставать. Тао Ши весело смеялся моим несуразным словам. Мы шли ночной улицей, у края парка, так что среди деревьев мелькал светлый круг Луны, а на другой стороне дома вырастали до неба и вместо звёзд были окна. Я показывал рукой и говорил: Смотри, там не спят! За освещёнными окнами люди читали книги - так хотелось думать - или вели неторопливую беседу и пили чай. Тао Ши размахивал рукавами халата, пытаясь обнять весь мир. Я рассказывал о Ниле Армстронге. Двадцать первого июля 1969 года в 2 часа 56 минут 20 секунд он оставил свои следы на дне Моря Спокойствия. Тао Ши рассказывал о Чан Э. На Луну она вознеслась, испробовав эликсир бессмертия, дарованный её мужу, стрелку И. На Луне растёт коричное дерево и лунный заяц толчёт в ступе его кору, приготовляя для Чан Э эликсир бессмертия. Может быть, самое удивительное в нашей жизни - это смерть. Я не знаю ничего более грустного, чем смерть маленькой птицы. А ведь есть люди, у которых почти совсем не осталось птиц на ладони.
- Я хочу быть старшим научным сотрудником!
Их дом был совершенно занесён снегом. Из глубокой воронки в снежном холме с рёвом вырывался столб чёрного дыма. Сбоку сквозь снег едва пробивался жёлтый свет из окна. Мы долго откапывали дверь, наконец откопали, распахнули и ввалились в парную. Печка была переполнена паром и хохотала как ненормальная. В белом молочном пару мы увидели младенца Ваню. В круглом тазу, будто на лотосовом троне, он восседал и намыливал голову. Вокруг него, почти бесплотная и круглая, как облака, двигалась Аня. Иван кивнул нам и мы прошли дальше. Посреди комнаты две собаки грызли одну кость. Вокруг на велосипедах, самокатах и качелях катались остальные дети, постарше. За шкафом в углу хозяин дома готовил обед. Керосинка плевалась и отнекивалась. Завидя нас, Николай обрадовался, засунул керосинку под кровать, убрал мокрые пелёнки с кресла, постелил газетки и усадил меня и Тао Ши на мягкие подлокотники. Между нами голубая кошка вылизывала котят. - Кобальт голубой. Темпера. - пояснил Николай. Он достал со шкафа фолиант X века и начал читать нам Жития святых православной церкви. Потом пришла Аня и разложила кашу по мискам. Дочки сидели у Николая на коленях, а он рассказывал о раскопках на дне Московского моря, где когда-то было старое кладбище. Водолазы каждый день вытаскивали на поверхность мраморные статуи святых и великомучеников. Николай их обмеривал, фотографировал и регистрировал. А местные жители, даже самые древние старики, очень удивлялись этим скульптурам и качали головами: отродясь такого на кладбищах в тамошних местах не водилось! Думали уж, что наткнулись на остатки неизвестного античного некрополя. И только спорили: греческий это некрополь или всё же римский? Но тут выяснилось, что вовсе это не мрамор, а обыкновенный известняк, который долгие годы под влиянием воды и химических удобрений осаждался на костях отечественных покойников и как-то видоизменялся, так что в результате из их скелетов получились как бы скульптуры. И Николай демонстрировал поднятое водолазами известняковое ухо - точь в точь как настоящее. Потом Ваня обделался и Аня ушла его мыть. Девочки захотели спать и залезли в свои кровати, что возвышались друг над дружкой в четыре этажа. Мы стали прощаться. - А Вы ведь художник? - спросил Николай у Тао Ши.
Он взял кисть, напитал её тушью и в два взмаха нарисовал на белой стене печки танцующего журавля. Потом, как это водится у китайских художников, он долго стоял и смотрел на него, не решаясь закончить картину и изобразить глаза птицы. Наконец, быстрым движением самым кончиком кисти он коснулся плоской стены. Журавль ожил, отделился от печки, захлопал большими крыльями, смахнул чашки с полки, уронил вешалку и, сложив крылья, танцующим шагом прошёл в комнату. - Чем же кормить-то его? - спросила Аня. Тао Ши засмущался и откланялся. Я сунул Николаю пятёрку: - Это ему на семечки. Хватит на первое время. - и поспешил за Тао Ши. У нас в Лианозове когда-то были садовые участки. Почему-то все сажали вишни и по весне землю заливало белое море вишнёвого цвета. Теперь наши большие дома раздавили сады и только изредка клочья белой пены виднеются около стен. Чуть дальше - лес. А где-то на границе стоит заснеженная сосна со странно искривлённым стволом. В "Слове о живописи из сада с горчичное зерно" сказано: "Сосны подобны людям высоких принципов, манеры которых выражают внутреннюю сущность. Они похожи на молодых драконов, свернувшихся в глубоких ущельях, украшающих прекрасные горы своей красотой и грациозностью. Но одновременно они внушают страх скрытой мощью, согласной с устремлённостью вверх. Те, кто пишут сосны, должны помнить об этом. Тогда кисть будет писать их необычайную природу." Я много раз пытался писать эту сосну. Но у меня получалось самое обыкновенное хвойное дерево.
В ложбине над речкой цветные туманы густы.
И вот, когда мы все разругались, и стали противны друг другу, и каждый ушёл в свою сторону, и я оказался в этом овраге. Только тут я подумал: разве дело в том, кто прав? Нужно увидеть мир иным. Пока мир всё тот же, из него нет выхода. Нужно просто увидеть мир иным. И я вспомнил о Тао Ши. Я шёл к нему в возвышенном настроении. Я поднимался на лифте! Вот кто всегда иной! - думал я. Дверь открывалась внутрь, и я толкнул её, она была лёгкой и продуваемой ветром. И ветер шелестел бумагой на полу тростниковой хижины. А Тао Ши, как видно пьяный, спал у стены, завернувшись в халат. Кувшин на столе был пуст, а лепестки вишни с ветки у окна - осыпались. Судя по всему, он опять писал стихи. Но на листках бумаги чернели лишь отдельные иероглифы. Каждый раз весенний ветер уносит написанные стихи Тао Ши и кружит где-то там, в поднебесье, а потом роняет в горные пропасти, по дну которых бегут горные ручьи. Бумага размокает и её клочья, как клочья пены, прибивает к прибрежным камням, а тушь оседает на дно. Я вскипятил воду и заварил чай. Почуяв аромат чая, Тао Ши проснулся и спросил о моём здоровье, и о здоровье моих родителей, и о здоровье моей жены и моих детей. И ещё он спросил: а нет ли у меня какого-нибудь дела к нему и не может ли он чем-нибудь помочь мне в моих делах? - У меня нет никаких дел. - ответил я. - Я зашёл выпить чаю. И мы поклонились друг другу по-дружески.
Мне мешают писать рассказ два художника. Они сидят на кухне, пьют мой чай и до хрипоты спорят о путях в искусстве.
Позже я застал Тао Ши, сидящим на полу посреди комнаты, перемазанным краской и горестно качающим головой. А по всему полу словно большие белые крылья были разбросаны листы с какими-то абстракциями. - Я видел работы одного вашего художника. - начал Тао Ши. - И мне захотелось написать что-нибудь подобное. Но у меня ничего не получается. Его абстракции живые, а мои - мёртвые. Я никчемный человек, я могу писать одних только журавлей. А где они, журавли? Их почти не осталось на Земле. Он собрал свои листы в охапку и снёс их в макулатуру.
Мы шли по дорожке вдоль сломанных заборов. Дачный посёлок доживал свои последние дни. Среди буйно цветущих садов едва виднелись останки кирпичных и деревянных домов. А сады были переполнены вишнёвым и яблоневым цветом и аромат, древний как мир, тихо плыл над землёй. - В этих садах люди рисовали картины и сочиняли стихи. - сказал Тао Ши. - А в том доме жил мудрец и философ. И я согласился с ним, хотя знал, что в этих садах люди занимались только огородами, а сочиняли одни жалобы друг на друга. А в том доме хозяин разводил свиней на продажу.
Когда мы хоронили кусочек нашего сердца, весенний день был тёплым и солнечным.
" Дорогой друг! Раз Вы читаете это письмо, значит меня уже не стало. Что ж, ведь врач так и сказал: "Шансов практически нет". Я знаю, Вы любили меня, и последние дни дались Вам тяжело. Но, пожалуйста, не думайте только об этих днях - их было совсем немного даже в моей короткой жизни. Я понимаю: Вам кажется, что моя жизнь оборвалась, не успев начаться. Ведь Вам приходила в голову и такая мысль: а не лучше ли было, если бы я вообще не появлялась на свет? Это потому, что Вы смотрите на мою жизнь со стороны, а для меня, поверьте, моя жизнь была наполнена до краев. В ней было так много всего! Я узнала все времена года. Помните, как год назад, в конце зимы, я удивлялась незнакомым запахам? Проваливаясь в снег, я подходила к каждой веточке и нюхала ее, этот запах волновал и дразнил меня. Он был свежим, острым, каким-то чудесным и радостным. Хотя совсем не напоминал ничего съедобного. То начиналась весна, а ведь я еще не знала, что это такое! Теперь я знаю, я помню эту мою первую весну. А еще было лето - большое-пребольшое. И осень - такая долгая, странная, необыкновенная. И потом опять была зима. Такая же как первая зима, и совсем другая. И сейчас снова весна. Я рада, что дожила до своей второй весны, хотя она принесла мне страдания и смерть. Я снова возвращаюсь туда, откуда пришла в этот мир. Я не знаю, для чего мне дана была жизнь. Была ли в ней цель, которую я не достигла? Был ли в ней смысл, о котором я не узнала? Может быть, это все не важно, и жизнь - просто единственное, что существует? Вы знаете, летом мне было очень жалко бабочек - тех, что живут один день. Они так радостно порхали в солнечных лучах среди цветов, а вечером падали на землю. Во время вечерней прогулки я подходила и нюхала их маленькие невесомые тельца. "Они не видели, что такое весна! - думала я. - Они даже про ночь ничего не знают." А сейчас я думаю: может быть и одного часа жизни, даже одной минуты достаточно? Много ли времени нужно, чтобы ветер донес запах земли, чтобы луч солнца упал с неба, чтобы сердце ударило, и другой раз... Поэтому прошу Вас, мой дорогой друг, не думайте обо мне, как о чем-то неудавшемся. У меня была моя жизнь, я прожила ее рядом С Вами, я любили Вас. Вспоминайте обо мне иногда. Если Вам нетрудно, похороните меня в лесу, там где мы так чудесно гуляли с Вами. Помните старый дуб? Все его желуди прорастали и земля под ним была усеяна молодыми ростками. В этой земле я хотела бы лежать. Не печальтесь обо мне, живите долго, прощайте. Ваша собака Хетти."
Когда мы хоронили кусочек нашего сердца, весенний день был тёплым и солнечным.
Небо было синее. Берёзы белые. И поскольку была ранняя весна, вместо зелени в ветвях свободно тёк солнечный свет. Синица вовсю распевала песню, заливалась ею, и воздух звенел, и эти трели можно было потрогать руками - они слегка кололи и пощипывали, или вдыхать их запах - терпкий как у весенней земли. А земля вылезала из-под снега чёрная, обсыхала на пригорках и бурела, и сухие травы становились пыльными, серыми. "На самом деле, трава умирает не осенью, а следующей весной, - подумал я, - когда новая зелень занимает её место." - Как ты думаешь, Бог есть? - спросил я. Но Тао Ши не услышал меня. Наклонив голову, он слушал синицу.
Расскажите мне грустную повесть
Вы сосчитали все кольца?
- Я срублю это дерево! - сказал Тао Ши и туго затянул пояс своего халата.
На рассвете я не смог помешать ему. Я только смотрел, как падал топор, как обнажалось белое тело, как белые его кусочки опускались на землю, как дрогнула крона, как лучи восходящего солнца пролетели вдоль ветвей... Глухой удар упавшего ствола вывел меня из забытья, и топор выпал из моих рук...
1987 |