Юрий Галецкий
МЮЗИК-ХОЛЛ ЛИЛИПУТОВ
историческая повесть

"Ты понял горестный взгляд,
который я бросил на тебя,
верный друг мой!"
Крейслериана, 1,2

Дормидонт раскачивался на люстре печально и одиноко. Как маятник. Он был кругл как шар. Он был. Как его выдержала люстра, маленького моего, как? Он показал этой жизни язык, и кривые ножки его трепетали. Казалось, приплясывали полечку.
На нем был бархатный сюртучок, синяя бабочка, полосатые штанишки - белые в черную полоску, ботиночки на пряжках, все как полагается.
Заухос Фон-Лорре сидел на стуле и смотрел. Щетинистое личико Дормидонта не вызывало ни отвращения, ни состраданья, ничего - разве что: мог бы и побриться, мог бы и побриться... Мог бы и побриться. "Вот она, смерть маленького человека", - зашелестела мысль. Стало грустно. Фон-Лорре встал и пошел пить пиво.

Была чудесная весна! Некое волнение чувствовалось в воздухе, что-то звенело и переливалось внутри него.
Синюхис торчал в очереди за пивом и думал о прекрасной природе. Подкатил пьяненький совершенно незнакомый мужик-инвалид и ударил его костылем по лицу, вероятно, приняв за кого-то другого.
Синюхиса повезли в больницу. Мужик бесследно исчез.

Дворник Ипполит Лукич Маслов, расчесав растрепанные валенки ногтями, вышел пройтись.
Прозрачная музыка дня ласково отзывалась на его старую улыбку.
Он любил пугать прохожих своим видом и запахом.

Соседка увезенного Синюхиса по квартире Симочка в абсолютно раздетом виде стола перед зеркалом в ванной, любуясь довольно-таки удачными формами, вылепленными свободно и радостно, и предназначенными для страсти и восторгов упоения. Взгляд девы ясно блуждал по живописным линиям, медленно касаясь.
Она посмотрела на бутылку из-под иностранного вермута с водой для увлажнения корявого и морщинистого иероглифа, что лез из горшка позади ее, вздохнула. Потом подкралась тихими глазами туда, куда боялась и жаждала глядеть всякий раз, стоя вот так перед зеркалом - там дышал райский сад.
- И такую бабу никто, никто... - вздохнула она и стала неторопливо одеваться.

Самого Синюхиса еще не довезли.
Он плыл по городу в белом катафалке и плохо соображал.
Время от времени над ним склонялась пустынная борода санитара.

Заухос Фон-Лорре не был свидетелем происшедшего инцидента.
Он пришел после. Синюхиса он не знал, хулигана-мужика тоже.
Фон-Лорре выстоял свое, высмаковал кружечку и отправился по своим делам. Дел у него, впрочем, никаких не было.

Весна ворковала и будила.
- Дерну-ка я отсюда! - воскликнул Кусобаков перед окном в трусах и футболке. Из-за стекла напротив на него задумчиво и привлекательно таращилась Симочка, но он не видел ее. Он лицезрел в душе воображения Мухорезова.
Он мыслил о том, как помчит его поезд в лесную местность

За стеной Симочникой комнаты сидел Валерий и писал повесть. Он еще не знал, как будет называться эта повесть, но подумывал назвать ее - как же?.. Повесть начиналась так:
"Время излечивает все чувства. Все проходит. Даже страдание. Даже страсть. О!..
Но не любовь..." Дальше пока ничего не было.

Направляясь на работу, Мылохребцев затосковал, выходя из общественного писсуара. Когда он зашел внутрь, ему расхотелось заниматься тем, за чем он сюда зашел.
Вот так всегда, так всегда... - затосковал Мылохребцев.
Потом расправил плечи и зашагал на работу. Мылохребцев работал собакой у одной подслеповатой графини, пуделем. Графиня гладила его по ушастой голове маленькими ручками и шептала его имя: Чоппи, Чоппи... Он лаял.

Валерий задумался над строчкой, написал:
"Работа его кончалась без пятнадцати пять вечера, как у большинства служащих. Графиню укатывали в спальню, ложилась она рано. Они прощались. Потом Мылохребцев вставал с четверенек, съедал, что было для него в миске, и представлял свою возлюбленную.
Звали ее Симочка".

Возлюбленная Мылохребцева сидела и стучала на машинке какую-то чушь.
Иногда она отрывалась и подкрашивалась помадой. Или таинственно думала. О Кусобакове. Хрупенький поцелуйчик - однажды. Забылся губами. Облизнулся.
Козырев, внебрачный отец Валерия, подошел к ней сзади и плотоядно потрогал ее.

Слесарь Паполюм и токарь Казлодыр были братья.
Казлодыру (звали его Миша) не нравилось в приятеле только одно: от него всегда нехорошо разило популярным одеколоном "Шипр".
Казлодыр любил почитать хорошую книгу.

Заухос Фон-Лорре встретил друзей на улице Нетигчайло.
Два брата шутили с прохожими, предлагая им выпить портвейну из раскупоренного сосуда, к которому они, строго соблюдая очередность, прикладывались.
Фон-Лорре прошел сквозь них как призрак. Ему они ничего не предложили.

Писатель Перламутов и товарищ Сидоренко по случаю опубликования книги последнего сели в личный автомобиль и отправились на прогулку в ресторан "Нева", куда и прибыли вскоре в обществе дам.
В ресторане их уже ждали. Все было накрыто. Посторонних запретили.
Официанты по традиции встретили прибывших хоровой цыганской песней.

Кусобаков в дорогу решил запастись колбасою и хлебом.
Здесь ему сказали, что он, будучи известным органом мужчины, влез не туда, стоит не там, и послали его в другое место. Колбаса была зеленоватая и более походила на большие похотливые огурцы. Кусобаков извинился и решил обойтись. Было лето. Светил очаровательный денек, мелко посыпанный солью, был снег. Кусобаков купил в винном отделе зарубежное шампанское и рододендроны у кривого цыгана.
Кусобаков сел в поезд и после утомительного жаркого ожидания отчалил в неизвестном направлении. Он отправился к Мухорезову.

Фон-Лорре подумал зайти к другу Остоевскому, но передумал и пошел к Симочке, симпатичной особе, с которой недавно познакомился и еще не переспал. Впрочем, Фон-Лорре и не подумывал об этом. Она была прелестна. И совсем юна. ПО сравнению с ним, Фон-Лорре, конечно.
Фон-Лорре остановился перед цветочным магазином, что-то вспомнил и пошел совсем в другое место.
Он вспомнил, что его ждут. Он вспомнил, что обещал подменить Мылохребцева на пару часиков.

Валерий страдал, перо, бессильно опущенное, болталось в перстах его.
Симочка! - подумал Валерий, что там, за стеной, услышат его. Но нет.
Он любил Симочку с тех пор, как увидел ее однажды из своей коляски, бегущую с портфельчиком и бантами. Может быть, мне убить ее и не думать о ней? Выбросить из окна? - думал Валерий. Сходить сейчас к ней - и выбросить. Он представил себе, как любовь его томно и словно бы нехотя отдается какому-нибудь усатому типажу - и ему стало печально. Типаж сладострастно икал. - Ты была для меня всем, а стала ничем, подлая блядь! - воскликнул Валерий и удивился себе. Перо его скорбно вывело: "Кто-то скребется в дверь моего одиночества. - Друг мой, это мышь, - говорит она, шурша языком вожделения по щеке моей. Когти по железу. Она хихикает, подталкивая меня ногой. "Он зажмурился и явно очень увидел ее нагой перед зеркалом. В ванной.

Синюхис лежал в приемном покое.
Он ни о чем не думал. И думать не мог. Покой наполнял его. Утомленный содеянной над ним несправедливостью, он безмолвствовал. Сердце его стояло. Синюхис прислушивался к нему и ничего не ждал.
Физиономия его производила неприятное впечатление. О нем забыли. - Вы слушаете концерт по заявкам, - сообщило радио.

От Остоевского ушла жена. Она ушла уже давно, месяца два назад, но сегодня только Остоевский осознал это и ощутил горечь потери. Остоевский сел и заплакал.
Он любил ее. Она была для него неизъяснимым блаженством - и ушла. Сокрылась. Неизвестно куда.
Он предполагал, что они проживут вместе долго-долго и у них будет ребенок, мальчик или девочка, и он поведет его или ее в зоопарк, чтобы показать ему или ей, какая это гадость. Остоевский по ночам сторожил бензозаправочную станцию. Когда-то в далекой молодости он писал стихи. Стихи были плохие.

- Что же ты, что же ты! - мотнулся Паполюм.
- А сам-то ты что! - вскричал Казлодыр. Тридцать третья бутылка была безнадежна и пуста.
Паполюм хотел двинуть приятеля лопатой, но передумал.

- Что же ты, Кусобаков... - мечтала возлюбленная Мылохребцева - Симочка - принимая пирожные ласки Козырева. Рабочий день кончался. Половинчатый поцелуй... Чик! и всё. А мог бы быть и целый... Она бы не возражала. Где ты, Кусобаков? Но поезд мчал Кусобакова за Мухорезовым. Возлюбленная Мылохребцева потонула в памяти его и не всплывала. Мертвое тело ее не будоражило поверхность вод. Там царствовал Мухорезов. Заваляшкин очень хотел любви.
С одной, и с другой, и с третьей был он знаком, но так и не познал с ними счастья. Первая кинула его, потому что он был слишком мал. Вторую покинул он, потому что она была для него слишком велика, даже не пробуя. А с третьей получилась совсем скверная штука - все было уже хорошо, они напились, они целовались, они слились в объятиях, где Заваляшкин постыдно уснул.
Извлекаеву в этом отношении везло больше и всё удавалось.

Валерий сочинил прекрасный диалог. Главный герой встречает Симочку после долгой разлуки с нею:
- Как живешь? - спрашивает он непринужденно, - с кем? - Все равно лучше Вас, - отвечает она, - никто не умел этого делать со мной. - Чего этого? - переспрашивает он простодушно, но догадывается. - Ну, этого, - отвечает она многозначительно. - Когда спят. - Да, - размышляет он. - Но вот я проснулся - и так тошно.
- И так тошно, - повторяет за ним Валерий. - Получай, родной унитаз, порцию струи! - говорит Автандил, освобождаясь от выпитого пива в тени ларька. Он застенчиво застегивается и добавляет еще кружечку: Жизнь прекрасна. Как факт.

Фон-Лорре стоял на коленях и лаял. Графиня дразнила его кусочном сахара.
Мылохребцев все не приходил.
Наконец Фон-Лорре высоко подскочил и, выхватив сахар, разгрыз его с наслаждением. Графиня мягко хлопнула в ладошки и затянула по-французски "Марсельезу". Фон-Лорре не знал французского, но терпеливо подвывал, прикидывая, как бы не опоздать на вечерний концерт. Ему надобно было еще приодеться и выпить.

Симочка раздевалась перед зеркалом в ванной. Стягивая трусики, она подумала о Синюхисе. Синюхис ей в принципе нравился.
- Почему он до сих пор?.. - подумала Симочка, рассматривая себя. - Живем же рядом. Ах, Синюхис, Синюхис!
Она вспомнила маленького Заваляшкина и захихикала.

Синюхис недвижимо лежал. Он знал, что умирает.
Ему казалось, что он умрет, и его бедный труп будет лежать здесь долго-долго. И о нем никто не вспомнит. И разрушится под нашествием песков здание больницы. И лишь тогда он в виде трупа обретет желанный приют. "Он будет предан земле", - пишет по этому поводу Валерий.

Синюхис лежит. Почему-то в его извилинах, среди потрепанных обрывков всплыла - почему-то голой - соседка по квартире... как же ее звать? Синюхис думал сейчас, что это очень важно, что от этого очень многое зависит. Может быть, его, Синюхиса, жизнь. - Это почему-то очень важно, - пробормотал Синюхис. Симочка одевалась перед зеркалом. Сейчас она застегивала лифчик - как обычно спереди, а потом умелым мановением поправляла - и все становилось как надою - жизнь неожиданна, - тревожно заключил Автандил, вспоминая один недавний случай. Было там так. В компании однополчан...

Фон-Лорре с облегчением почесался, выползая из комнаты графини, когда узрел ползущего ему навстречу Мылохребцева. Он слегка куснул Мылохребцева, тот огрызнулся и пополз дальше.
- Чоппи, Чоппи! - слышались возбужденные хлопки графини.
Фон-Лорре встал, причесался, приосанился и с насмешливым удовольствием заглянул в щелочку. Мылохребцев стоял на задних лапах.

Возвращаясь по дороге среди деревьев - Кусобаков забрел в поисках Мухорезова в какую-то топь, заблудился в глуши, ругался, сел на пень и, слава Богу, был обнаружен бабой, которая вывела за последнюю трешку - Кусобаков встретил старого ежа и написал стихи. Стихи это были такие:
коно мити я
юку хито наси ни
аки но курэ
Он грустно понял, что он только ёж, только ёж. Мухорезова не оказалось. Где Мухорезов? - он наклонился, потрогал ежа - и тот зашипел. Небритощекий Валерий сидел ошарашено и отрешенно, трагический и безумный. Он смотрел на люстру. Мысль посетила его.
Мысль была такова: человек похож на приговоренного, который камерничает в ожидании смерти в то время как где-то в другом месте его спокойненько вешают. Таким вот образом. Мысль эта потрясла Валерия. Валерий трясся от смеха.

В эту самую минуту, в это самое возвышенное мгновение от смеха трясся безо всякой мысли и покалеченный Синюхис, а голая Симочка стояла перед зеркалом и тряслась, должно быть, от холода. Она была прекрасна. Она гладила крылышками розовое мраморное тельце, словно прикрывая его... "Персефона сдала прощальный экзамен, - упрямо писал Валерий, - она летела к нему, веселая и счастливая, наконец-то! Наконец-то я смогу принадлежать ему! И дивные видения вставали перед ее внутренним взором. Видения роились, подгоняя юное тело. Оно размахивало сумочкой: наконец-то! Но он уехал туда, откуда не возвращаются.
- Ничем не могу помочь, - сообщил ей безутешно нетрезвый пенсионер Гниломедов, родственник покойного Валерия, занимающий теперь его площадь".
Это был конец. Дальше писать было нечего. Валерий грыз дрожащую губу. Фон-Лорре думал об Остоевском. Остоевский сидел на полу, горюя. На столе стояла водка, но пить он уже не мог. Огурец он давно съел. Делать было нечего, но спать не хотелось. Остоевский подумал поставить музыку, но встать не смог. Фон Лорре пил пиво, рассеянную в кружечке осень, лиственное золотце. Времени не было. Вечерний концерт его не занимал, там могли обойтись без него, но почему-то считалось, что он долен там быть. Он вспоминал себя и подсмеивался над ним. Он вспоминал свои дни, там было над чем посмеяться. Пиво кончалось. "Все, - сказал Фон-Лорре, - незачем вспоминать вкус вчерашнего солнышка". Он перевернул кружку вверх дном. Волосы его, старый ежик, серебрились. Он стоял как кактус в аравийских степях. Как симочкин иероглиф, лезущий из горшка вверх, потому что иначе он не может. Рядом пил из горлышка жидкость зубной техник Боброзуб. Но Фон-Лорре не знал этого. Он сидел в своем одиночестве, створки раковины были захлопнуты. Фон-Лорре смеялся изнутри. Он смеялся над своим одиночеством. Боброзуб не интересовал смеющегося артиста. Где-то, помимо него, сидел над свечкою Валерий - и в нем складывались слова: МАТРОС КОРОСТЫЛЁВ СТОЯЛ ПЕРЕД ВИТРИНОЙ ДОМА ТЕРПИМОСТИ. Валерий отгонял их, но они лезли: НА ВИТРИНЕ ЗА РЕШЕТКОЙ ЛЕЖАЛ ПУЛЕМЁТ. Подошедший вкрадчиво сзади - как Козырев к своей секретарше Симочке, возлюбленной небезызвестного Мылохребцева - представитель власти, - Валерий зажмурился, надеясь, что произнесет, но: - напугал Коростылева, гаркнув ему в шею: пошел прочь, болван! Здесь дают только по пропускам! - Валерий бился лбом об стол, текла кровь - матрос Коростылев обиделся и пошел прочь. Представитель власти стоял у витрины и улыбался, вертя вихрящийся ус. Перед зеркалом стояла Симочка и показывала то, что у нее есть на витрине лежал пулемет мылохребцев лез по трубе куда он лез он не знал он не знал так же за чем он лез
Он лез. Он не знал, спускается он или поднимается. "Он не знал, зачем все это - и он, и труба. Он не знал, зачем это делает, но лез. Мылохребцев лез так долго, что оброс длинной седой шерстью. Он не смотрел вверх и не смотрел вниз, он смотрел прямо перед собой, он видел только свою трубу, ее серую шероховатую поверхность. Как вода реки в утренней дымке. Внизу пионеры пели серенады. Били посуду. Слышался звон разбитого стекла". - Так записал Валерий явления жизни. Смиренно и торжественно.

Матрос в тоске пил пиво. Писатель Перламутров пьяно сидел на берегу пустынных волн, обнимая товарища Сидоренко, и спрашивал, спрашивал его: ну почему она не дала, почему, мне, члену Рев.Мир.Кома с тысяча девятьсот семнадцатого года? Товарищ Сидоренко сочувственно плевал в унылые воды. Рядом рыбачил чухонец Гниломедов. Нахлобыставшись до полного переполнения в разных местах отечества, братья Паполюм и Казлодыр вывалились от Зинаиды Поппер, нагие и грязные, на улицу Подводника Кузьмина, сели и познали радость бытия.
- Однажды, бродя по Лос-Анджелесу, - молвит, отхлебнув, мужик Куролесов с костылем. - Ну, брат, дела! - грохочет матрос, - у тебя же ноги отсутствуют. - Так я ж на колесиках, - отзывается мужик. - Попрошу не мешать повествованию...
Остоевский превозмог себя и вышел на площадку неизвестно зачем, повинуясь зовущей судьбе. На ступеньке сидела Персефона, рыдала и курила. - Может быть, вы зайдете в дом, - величественно спросил Остоевский, - и мы выпьем вместе?
ЕСЛИ ВООБРАЗИТЬ СЕБЕ, ЧТО МИР ПОЛОЖЕН ШАРУ, - горько размышлял Валерий, - ТО, ХОТЕЛ БЫ Я ЗНАТЬ, В КАКОЙ ТОЧКЕ ДАННОГО БЕЗВОЗДУШНОГО ПРОСТРАНСТВА СИДИТ СЕЙЧАС НЕКТО И ДУМАЕТ О ТОМ ЖЕ? Симочка грустила перед зеркалом.

Толстушки в пачках походили на детишек в песочнице, но у них были старенькие личики. Публика благодушествовала. Игралась забавная музыка, розовые панталончики пламенно трепетали. Начальник полиции Онуфриев тайно возжелал взойти на сцену и оккупировать ведущую артистку Шульц. Она бы позволила, но не позволяло общественное положение. - А товарищ вот Сидоренко труд издал литературный, - Онуфриев пожевал пальцами пуговицу.
Матрос Коростылев пил двенадцатую кружку и скучая внимал анекдоту, рассказываемому Дубовым. Фон-Лорре покинул обусловленную поверхность. Его место занял неизвестный Геннадий Кот. Он сумрачно грыз мумифицированный труп рыбы. В атмосфере наблюдалось похолодание.
- Ну, я пошел, - сообщил Дубов, ставя пустую посуду на перевернутый автомобиль - и пошел, но его никто не заметил. Синюхиса увезли в операционную. Ему вырезали аппендикс. У хирурга Извлекаева был неплохой тенор.

Дубов шел молча, усы его топорщились на ветру. Он шел, слепо шелестя лапками, идти было трудно. Его переехала детская колясочка как судьба. Она даже не заметила Дубова. Тело Дубова, принятое за голубя, было съедено. Таким образом его земное существование перестало иметь место. Никто не знал о том, что он был. Неумолимым орудием небес управляла внучка рыбака Гниломедова Маринушка. В коляске мирно спала Аня, дочка Валерия. Он ничего об этом не знал - и Марины не помнил. Он даже не знал, что ее зовут Марина. Они встретились однажды в ванной на дне рождения бывшей жены Остоевского - и разошлись навсегда. Результатом встречи явилась невинная малютка, раздавившая Дубова.
"...танцевали, - писал Валерий, гонимый безжалостным вдохновением. - Фон-Лорре артистировал в паре с Шульц, это была высокая честь. Шульц задирала ножку, и Фон-Лорре проскакивал под ней... Что за чепуха! - возвопил Валерий - и начертал недрогнувшей рукой:
"И тут - вдруг - когда Шульц, как полагалось, задрала задик, Фон-Лорре выскочил вперед и затанцевал свое. Всё остановилось как часы. Шульц застыла в неудобной позе ожидания. Фон-Лорре вел свое соло. Он вовсе не понял, как все это у него получилось - и не думал об этом. Одинокий и безнадежный танец увлек его, рисуя на стекле странную свободу - как будто он, Заухос Фон-Лорре, умирал в белой комнате - и нет никого рядом - никого - и он приподнимается и спрашивает: кто там идет, там за окном, я слышу шелест платья, наверное, глубого - и отвечают ему - тихо как сама тишина - да, там идет она в голубом платье, она не знает, что ты живешь, она не знает, что ты умираешь, она идет себе, она идет за тобой - и подпрыгивающие ножки Дормидонта, и пиво у ларька рядом с какой-то восточной рожей, и еще что-то - скажите ей, что я ее люблю. Фон-Лорре остановился. Публика молчала, потом весело зааплодировали. Фон-Лорре раскланялся. Шульц была трагически возмущена. Фон-Лорре знал, что ему попадет за эту выходку от Хулливера, но ему было все равно. Я СПОКОЕН, - вспомнил Заухос Фон-Лорре, - ибо скоро я буду с тобою, жизнь моя! Ему было хорошо. Он сошел со сцены, споткнувшись так, что чуть не полетел, прошествовал через зал на воздух, его никто не остановил. "Накрапывал дождь. Танцуя легко и свободно, как лист по тротуарам осени, Фон-Лорре исчез в распивочной за углом.

Когда настенные часы пробили полночь, Козырев, отец Валерия, отложил газету, выпил минеральной воды и лег в одинокую постель, представляя Симочку. За четыре секунды до встречи с вечностью он успел подумать, что годика через два ему удастся облапошить Сушкина и занять его место под холодным солнцем земным.
"Валерий бегал под дождем за каретой "Скорой помощи", теряя листы своей повести: возьмите меня! возьмите меня! - но та едет все быстрее и быстрее, и скрывается за поворотом. И Валерий стоит под дождем: а не?.. И подпрыгивающие ножки Дормидонта, и -
Он остановил такси и попросил отвезти его куда-нибудь подальше. Шофер отвез его". Фон-Лорре глухо задумался. Возможно, я хочу быть в действительности, - думал он серьезно перед рюмочкой, жуя бутерброд со стерлядью, - но она отталкивает меня, я не верю в нее, она нереальна. Однако сталкиваясь с ней, ты всегда после залечиваешь раны, одинокий волк..." - Ведь что такое моя повесть? - говорит Валерий себе. - Только возможность перейти через время, убить его, это одиночество с его -

Мылохребцев лез. Пионеры пели. Симочка дремала перед зеркалом и снилась Синюхису. Шелестел сентябрь. Под дождем ожидания стоял Кусобаков с букетом рододендронов и бутылкой шампанского. Он ожидал Мухорезова. Но того все не было. Да и был ли он вообще? Близилось утро. Кусобаков зевал и почесывался букетом. Часы остановились в полночь или в полдень. Стрелки чуть переползли за число. Нищий запах тошноты, кислый и острый воздух, приларьковый, тусклый, как облупленная песенка. Федькин проснулся среди вони от того, что почувствовал себя дураком. Кузьма (Кусобаков) заснул под часами, прислонясь к пивной будочке. Мимо проехал мужик с костылем. На столе стоял Мухорезов и кукарекал. Близилось утро нового дня. Дворник Ипполит Лукич Маслов, расчесав растрепанные валенки ногтями, вышел пройтись. Кусобаков проснулся от тоски, бутылка вывалилась вдребезги, рододендроны просыпались. Кусобаков без всякой мысли поддел "скороходовским" ботинком калейдоскоп - удар получился и исчез, вот и все. - Фон-Лорре потом подобрал его и носил с собою в единственном кармане вместе со спичками, носовым платком и ключами от разных мест, по большей части, уже не существующих, в одном из которых Фон-Лорре сидел сейчас, повторяя тихо нечто, ведомое ему одному. Муха ползла по руке его. Было щекотно.

Старый маляр Евдоким Гутман жевал утренний рис.